Шакарим

Год черной смерти

Каким предстает учитель и наставник Шакарима Абай в последние годы жизни? Имя и образ его стали символом духовно-биографической состоятельности человека Степи.

Абай заслуживал право на уважение и признательность не только среди ближайшего окружения. Весьма благожелательное отношение к Абаю сохранилось у семипалатинских чиновников. В известном рапорте № 263 уездного начальника Навроцкого, поданном военному губернатору Семипалатинской области Галкину 25 августа 1903 года, содержалась такая информация:

«Служба Кунанбаева в должности волостного управителя отличалась разумною исполнительностью и энергией, преданностью правительству и отсутствием фанатизма. Один из сыновей Кунанбаева по окончании курса Михайловского Артиллерийского училища произведен был в офицеры и, будучи на службе в Туркестанском округе, умер. Ныне замужняя дочь Кунанбаева окончила курс наук в киргизском университете, все остальные дети его пишут и читают по-русски. Грамоте обучил их отец. Кунанбаев выписывает книги, газеты и журналы и интересуется русской литературою. В прежнее время Кунанбаев пользовался громадным влиянием среди киргизов как Семипалатинского, так и соседних уездов, неоднократно был выбираем от уездов «тюбе-бием», то есть примирителем в спорах между уездных, что считается между киргизами высшим почетом и доверием к честности избираемого судьи. В настоящее время влияние Кунанбаева давно не то, что было прежде, он постарел, отяжелел и в дела не вмешивается, живет тихо, спокоен и крайне осторожен в делах, к нему лично не относящихся, то есть никогда не принимает на себя руководительство партиями как в своей, так и в других соседних волостях, хотя главари партий и обращаются к нему за советами. В политическом отношении я его, как человека умного и не фанатика, считаю благонадежным и неспособным вмешиваться в какие-либо интриги мусульманских заправил. В суждениях своих во время беседы Кунанбаев обнаруживает полное понимание государственных интересов и правильные взгляды на благотворную миссию России в Азиатских владениях и с негодованием осуждает попытки мусульман-фанатиков противодействовать правительству в его стремлениях. Вообще личность Кунанбаева не внушает никаких опасений в политическом смысле».

Чиновники не могли оценить Абая как поэта, что объяснимо. Им была неизвестна его поэзия, ибо переводов стихов на русский язык не существовало, а казахский язык большинству горожан был неведом.

Тем не менее надо признать, что приведенная характеристика в определенном смысле достаточно точна. Не только господин Навроцкий, но и Шакарим отмечал про себя с тревогой и некоторым сожалением, что Абай сдал в последнее время и не проявляет прежней фантастической активности, повышавшей тонус жизни во всем Чингистау.

Активность эта, впрочем, никогда не выходила за рамки российских законов, действовавших в степи. Во всяком случае, достоверных фактов, свидетельствующих о прямом противодействии помыслам империи, нет. И представлять Абая как человека, напитавшегося революционных идей, положим, у тех же ссыльных народовольцев, нет смысла. Напротив, в общении с чиновниками Абай всегда стремился выглядеть законопослушным гражданином.

Но вот внутри казахского общества он был действительно резонансным фактором, человеком, значительно влиявшим на общественное мнение. К российскому управлению в казахской степи он относился как к неизбежному периоду истории. Полагал, что для самостоятельного управления государством казахам необходимо пройти определенный этап культурного развития, и потому просвещение народа — самая насущная на сегодня проблема. Абай страстно призывал столпов казахского общества действовать на ниве просвещения, а значит — во благо народа. При этом склоки за местечковые должности он хотел бы не принимать во внимание, но часто сам оказывался втянутым в них помимо воли. И с горечью писал потом о безграмотности, лени, неповоротливости, алчности казахов, со всей творческой мощью стремясь обратить нацию на путь истины.

Так вот, именно эту силу, эту мощь, страсть, которой дышала вся натура Абая, Шакарим перестал чувствовать в последние годы своей жизни.

Абай всем своим сложившимся в последние несколько лет стилем жизни, можно сказать, демонстрировал, что ощутил иллюзорность пережитого, познал вкус спасения, достиг просветления и подчинился судьбе.

В 1899 году он написал:

Казалось, число визитеров к Абаю должно было уменьшиться. Но нет, сородичи продолжали наезжать, зачастую чтобы просто поздороваться с великим поэтом.

Внук Архам, которому в тот год исполнилось восемнадцать лет, хорошо запомнил, как его знатный дед общался с гостями.

«Была у Абая одна особенность, он впивался глазами в человека, который приходил с визитом, — писал Архам. — Не отвечая на приветствие, сразу спрашивал, с чем человек пришел, какое у него дело. Если гость отвечал внятно, а дело было важным, тотчас старался решить проблему. Разобравшись с делом, говорил: «Теперь иди в другую юрту, там тебя накормят».

Однако если посетитель, стесняясь и краснея, говорил, что прибыл просто поприветствовать поэта, Абай сразу отправлял в гостевую юрту: «Иди поешь». И сколь долго ни гостил такой посетитель, его не прогоняли. Но если он приезжал повторно и говорил, что теперь-то у него точно есть дело, Абай уже не слушал его.

Другое обыкновение: если кто-то брал слово, Абай внимал ему, бросив все дела. Не перебивал, пока человек говорил. Если речь нравилась, задавал вопросы, долго беседовал. Но если не нравилась, мог сказать резко: «Хватит, довольно!»

Он не судил о людях по родству, богатству или знатности. Выносил заключение только по речам и поступкам. Никогда не унижал бедного, захудалого человека».

Абай не перестал принимать посетителей, помогать им с решением проблем, но за пределы Жидебая уже не выезжал. Он мог безоглядно заниматься творчеством, но на вершине жизни устремления его вполне рационально ограничились проблемой связи личности с окружающим миром, с общим, со Вселенной. Оставались вопросы, на которые он обязан был успеть найти ответы. Хаос и убожество мира, равно как и несовершенство человека, интересовали уже меньше.

Стихотворение датируется 1899 годом. Абай шутил, говоря так о человеке? Нет, пожалуй. Был серьезен как никогда. Незамысловато и ясно давал оценку не столько собственной личности, сколько окружению, вечно ожидавшему от него героических свершений.

Смотрел в глаза судьбе и думал о Боге, хотя писал, конечно, не для Бога, чьи литературные пристрастия неизвестны. Просто понимал, что чем дольше человек живет на земле, тем он ближе к небесам. И только дружбой со смертью, не переча ей, а прислушиваясь к зову духов предков, можно продлить жизнь.

В 1898 году Абай написал исповедальное стихотворение «Когда умру, разве не станет мне обителью сыра земля?», очень похожее на прощание. Написал, как бы подводя итог одинокому, счастливому и горькому своему жизненному и поэтическому труду.

Вне сомнения, и шакаримовское предощущение ухода, которое растянулось на добрых три десятилетия, навеяно этими раздумьями Абая, хакима-учителя, мудреца, убежденного в бессмертии души.

Сам он, как истинный ученик Абая, не снижал высокого творческого накала, с которым жил последние годы. И продолжал предаваться серьезным занятиям. По вечерам занимался в зимовье на Колькайнаре переложением повести «Дубровский» в стихи на казахском языке.

Читал книги по социологии, философии, все более сложные и интересные. Начал систематизировать записи по философским проблемам, которые делал с недавних пор. И в какой-то момент задумал написать критическую книгу по философии. Даже придумал название — «Три истины». И в этой связи все более углублялся в собственную концепцию бытия, которая неотвратимо складывалась в голове. Вот первая запись, вошедшая потом в книгу:

«Причинные истоки всего существующего — в безмерности познания, могущества и искусности творца. Мои обоснования:

Если следовать науке, то ничто из существующего не создается и не движется само по себе. Как они могут придать сами себе жизнь и движение? Этому необходима причина. Тогда могут сказать, что данной причине нужна другая причина, а ее, конечной причины, нет. В таком случае должна быть коренная беспричинная причина. И эта беспричинная причина и есть — Создатель. Такой беспричинной причиной могут считать атом, свет. Но ведь и они не беспричинны. И тут у меня такой довод: они наделены движением, которое поддается измерению. Измеряемая вещь не создается сама по себе. Если говорят, что движение происходит по законам притяжения и отрицания, то и такому движению нужна причина. И должен быть основатель подобного закона. К тому же у таких первооснов, как атомы, имеются мужские и женские начала. К примеру, сила вещества. Она двуедина, обе части нуждаются друг в друге, и какая же тогда логика в утверждении, что такая вещь существует сама по себе? Поэтому их первопричиной является беспричинная причина — Первосоздатель».

Читатель волен выбирать, как ему относиться к такому метафизическому, в сущности, тексту — поражаться широте самобытных интересов жителя степи или находить слабые места в суждениях, что, впрочем, нетрудно. Или еще раз, вместе с Шакаримом, задуматься об истоках сущего, первопричине жизни, выбирая между концепцией божественного происхождения мира и, положим, теорией Большого взрыва, которую Шакарим, на его счастье, вероятнее всего, не знал.

Написание книги «Три истины» растянулось на десятилетия. С годами Шакарим находил все новые фактические материалы, знакомился с иными философскими воззрениями, и труд пополнялся примерами и необычными суждениями о нравственности, из которых постепенно сформировалась его собственная, совершенно оригинальная концепция о науке совести.

Меж тем наступил 1904 год.

Зимой неожиданно обострился туберкулез у Магауии, сына Абая. Состояние его быстро ухудшалось.

Чахотку Магауия подхватил еще в юности, после того как поступил в четырнадцать лет, в 1884 году, в Семипалатинскую мужскую киргизскую школу — так официально именовалось городское училище. Учился он на «отлично», однако на третьем году учебы замучил кашель. Врач определил туберкулез и посоветовал уехать в аул. Абай забрал сына домой.

«Опять горе надвигается! Опять призрак смерти передо мной. Единственная радость жизни моей, только начав цвести, — уже вянет; опора утомленного сердца, ужели она надломилась? Только начали созревать плоды отцовского воспитания, неужели и он, Магаш, не успев ничего совершить, исчезнет?» — так писал о переживаниях Абая Мухтар Ауэзов, великий художник-романист, творчески воссоздав картину необратимого отцовского горя.

Магауия умер в тридцатичетырехлетнем возрасте 26 мая 1904 года, когда аулы, пережив тяжелую зиму, уже собирались выйти на жайляу.

На сороковой день после поминовения сына Магауии Абай Кунанбаев, философ, поэт от Бога, златоуст, эталон мудрости земли казахской, скончался. Это случилось 6 июля (23 июня по старому стилю) 1904 года, ему было пятьдесят девять лет.

Свою эпитафию Абаю Шакарим написал гораздо позже, поместив, впрочем, ее не на могильном камне, а в книге «Родословная тюрков, киргизов, казахов и ханских династий»:

«Господина Ибрагима среди казахов называют Абаем. Он был знатоком мусульманских и русских знаний, одаренным богом человеком редкого ума и таланта. С юношеского возраста я учился у него, читая книги, слушая его наставления, немного озарился светом наук. Ибрагим-мырза жил среди казахов, и потому о его величии знали мало. А иначе в его лице мир узнал бы великого философа, мыслителя. Жил среди темного народа, прожил в горести. Умер в июне 1904 года в возрасте 60лет. Да будет дух его благословен Аллахом».

После кончины Абая ни о чем другом, придавленный тяжестью скорбных воспоминаний, Шакарим думать серьезно не мог. Оставил перевод «Дубровского». Забросил чтение, не было сил дописывать «Родословную…». На столе одиноко лежал журнал с рассказами Льва Толстого, но ум отказывался воспринимать даже его ясную чистую прозу.

В долгие часы тоски воображение приближало святой образ хакима-учителя, и любовь к Абаю облекалась в слова. В такие мгновения мысли Шакарима возносились к нему, словно молитвы.

И тогда он решил записывать свою печаль, замкнувшись на какой-то период в пространстве и времени юрты:

Этим сочинением, пронизанным острым ощущением потери учителя-пророка, которого искренне и простодушно считал бессмертным, Шакарим открыл цикл стихов (всего известно четырнадцать стихотворений, написанных в разное время). Впоследствии поместил их в сборник «Зеркало казахов», объединив под общим, приглашающим к сораздумью заглавием: «То, что наговорил себе после того, как ушел Абай».

Чуть позже он написал заключительное посвящение Абаю. В стихотворном посвящении звучит не только потаенная печаль об уходе учителя. Оно высвечивает образ вообще человека, пекущегося о счастье, богатстве. Но за его жизнью пристально Господь следит и возвращает в неомраченную ничем «тишину»:

В конце мая 1905 года сородичи принесли из города весть о том, что Алихан Букейханов хотел бы встретиться в Семипалатинске с родными Абая по поводу издания его книги стихов. Он настоятельно просил прибыть Шакарима, чье мнение при систематизации литературного наследия Абая и редактировании стихов должно быть решающим. Когда Шакарим узнал об этой просьбе, ему показалось, будто впереди вспыхнул свет, означающий возвращение к жизни.

И он засобирался в Семипалатинск.

Алихан Букейханов (1866–1937), потомок знаменитого хана Букея, основателя Букеевской орды, родился в Каркаралинском уезде Семипалатинской области. В 1877 году отец определил его в медресе в Каркаралинске. Затем он посвятил семь лет учебе в начальной школе и в городском ремесленном училище, где овладел профессией «сапожных дел мастера». В 1886 году отправился на учебу в Омск, в техническое училище. В Омске начал сотрудничать в газете «Акмолинские областные ведомости» и в приложении к ней — газете «Дала уала-яты». В течение 1889 года молодой автор опубликовал на казахском и русском языках более 18 материалов, в которых в духе Абая и Шакарима, но только прозой, подверг безжалостной критике известные пороки казахского общества — некомпетентность волостных, безграмотность мулл, алчность баев. С 1890 года Алихан учился на экономическом факультете лесотехнического института в Санкт-Петербурге. После его окончания вел в Омском училище лесного хозяйства педагогическую и научную работу. Позже экстерном сдал экзамены на юридическом факультете Санкт-Петербургского университета и получил диплом юриста. Был избран действительным членом Западно-Сибирского отдела Императорского русского географического общества.

Поклонник творчества Абая, Букейханов неустанно пропагандировал его поэзию в печати. Например, в 1903 году в Петербурге вышло издание «Россия. Полное географическое описание нашего края». Одним из авторов восемнадцатого тома, посвященного в том числе казахской степи, был член научной экспедиции Щербины Букейханов, написавший раздел «Распределение населения киргизского края по территории, его этнографический состав, быт и культура». В этом разделе он уделил внимание и Абаю, высоко оценив его произведения.

Алихана Букейханова можно считать и первым биографом Абая. Его статья «Абай (Ибрагим) Кунанбаев» была опубликована в 1905 году в качестве некролога в газете «Семипалатинский листок», печатавшейся с 1902 года купцом Прокопием Плещеевым в собственной типографии. В 1907 году статья была перепечатана уже с портретом Абая в журнале «Записки Семипалатинского подотдела Западно-Сибирского отдела Императорского русского географического общества». С этой статьи, собственно, и началось абаеведение.

Талантливый публицист, известный ученый, Алихан Букейханов именно в 1905 году выдвинулся в число ярких политических деятелей. И не последнюю роль в той решимости, с которой он вошел в политику, сыграло духовное реформаторство Абая. /Алихан и раньше имел представление о его воззрениях — оно сложилось из знакомства со стихами. Но только встреча с Шакаримом, а также с сыном и племянником Абая — Турагулом и Какитаем открыла по-настоящему мир лирики и философской прозы поэта.

Настоящим откровением для Алихана стали главы из «Книги слов», выписанные Шакаримом в отдельную тетрадь. Прозу Абая помещать в издание не планировалось. Но стоило Шакариму показать между делом содержание тетради в контексте разговора об этических воззрениях Абая, как гостя уже невозможно было оторвать от чтения. Оценив глубину мыслей, Алихан с восторгом читал вслух некоторые абзацы.

«Разумный человек должен знать, долг верующего — творить добро, — читал Алихан Слово двадцать восьмое. — Правое дело не может бояться испытания разумом. Если не дать свободу разуму, то как быть с истиной: «Да познает меня обладающий разумом»? Если существует в нашей религии изъян, то как запретить разумному думать о нем? На чем бы основывалась религия, не будь разума? Чего стоит добро, творимое без веры? Нет, ты должен понять и поверить в то, что добро и зло созданы Богом, но не он творит их. Бог создал богатство и бедность, но не он сделал людей богатыми и бедными. Бог создал болезни, но не он заставляет людей страдать от них. Иначе, все — тлен».

В итоге решили объединить для книги стихи в семнадцать тематических разделов: «О народе», «О стихосложении», «О себе», «О любви», «Мысли» и другие. И дать отдельными разделами — переводы и поэмы «Масгут» и «Искандер». Посчитали, что так читателям легче будет воспринять поэтику Абая.

В Омске Букейханов, как заправский журналист, дал в газете «Семипалатинский листок» анонс: «Оригинальные сочинения Абая и его переводы из Пушкина (отрывок из «Евгения Онегина»), Лермонтова и Крылова собраны его сыном Турагулом и в непродолжительном времени будут изданы Семипалатинским подотделом Императорского русского географического общества под редакцией А. Н. Букейханова».

Оптимизм Алихана, как происходит обыкновенно в жизни, скорректировали обстоятельства. «Непродолжительное время» растянулось на добрых три с половиной года. И вот как это случилось. По возвращении в Чингистау Шакарим засел за стихи Абая. Распределил их по оговоренным разделам. Проверил тексты, сделал окончательную редакцию. Какитай подготовил краткую биографию Абая.

В последних числах июня провели в Жидебае, как и планировали, ас — годовые поминки по Абаю. Организация была отменной — заслуга Шакарима. Правда, ему лично доставили огорчение муллы, приглашенные из Семипалатинска. Служители городской мечети больше следили за количеством вручаемых им подарков, нежели за соблюдением мусульманских норм, которые Шакарим, автор «Канонов мусульманства», знал блестяще. Он пытался урезонить служителей культа, прочтя стихи Абая, приведя нравоучительную притчу Льва Толстого. Но приезжие богословы хором осудили чтение стихов, что будто бы противоречило нормам ислама, а Толстого вообще назвали кафиром — неверным. Припомнили, что Толстой отлучен даже от своей православной церкви.

Деликатный Шакарим ввязываться в спор не стал. Он знал из журналов, что Святейший синод в 1901 году объявил об отлучении графа Льва Толстого от церкви. Но имел свое суждение по этому поводу. Однако устраивать диспут на поминках посчитал неуместным.

В это время Алихан Букейханов успел побывать в Каркара-линске на Кояндинской ярмарке по весьма важному делу отнюдь не коммерческого характера. Поездка была связана с широкой петиционной кампанией, которую проводили казахские общественные деятели, воодушевленные первой русской революцией 1905 года. В их числе кроме Букейханова были педагог Ахмет Байтурсынов, начинающий журналист Миржа-кып Дулатов, юрист Жакып Акбаев, инженер Мухамеджан Тынышпаев, другие активные личности. В Каркаралинске, Семипалатинске, Петропавловске, Уральске от имени казахского народа принимались и направлялись петиции в Санкт-Петербург, в Омск — центр Степного генерал-губернаторства, в другие города — на имя военных губернаторов и уездных начальников. Петиций было много, но самой известной и значительной по содержанию стала Каркаралинская петиция, принятая 25 июня 1905 года на имя председателя Совета министров Российской империи Сергея Юльевича Витте. Букейханову и его товарищам удалось собрать под петицией подписи 12 767 казахов — внушительный по тем временам показатель.

В Каркаралинской петиции говорилось:

«Когда вся Россия заявляет о необходимости полного переустройства своей жизни, киргизские степи, связанные судьбою с Россией, не могут оставаться безучастными к переживаемым ею событиям и не заявлять о своих назревших нуждах».

Составители петиции указывали на причины тяжелого положения казахского народа:

«…введение в стране «Степного положения», созданного бюрократическим путем без всякого соображения с истинными потребностями населения, неуважение к закону со стороны администрации, ставящей на место закона свое усмотрение, полное пренебрежение к духовным и экономическим интересам…»

И предлагали ввести местное управление, изменить судебную систему, народное образование, требовали свободы совести и вероисповедания, открытия типографий, выпуска газет, принятия новых законов. А главное, требовали «признания земли, занимаемой казахами, их собственностью».

В середине июля Какитай выехал с готовой для печати рукописью сначала в Семипалатинск, а оттуда в Омск.

Алихан Букейханов впоследствии писал: «В конце июля 1905 года Какитай приехал ко мне в Омск с рукописью Абая. Он жил у нас несколько недель. Мы вместе получали удовольствие от чтения произведений Абая, Пушкина, Лермонтова».

По ходу выяснилось, что напечатать книгу на казахском языке в арабской графике непросто. В Омске недоставало типографских ресурсов. Пришлось встать в очередь.

Оставив рукопись Алихану, Какитай вернулся в Чингистау.

А Шакарим наконец занялся литературными упражнениями, доставлявшими в прежние времена столько радости. Перечел все имевшиеся в личной библиотеке произведения Льва Толстого и раздумывал, какие рассказы и очень понравившиеся ему сказки-притчи великого русского писателя следовало бы в первую очередь перевести на казахский язык.

Каким-то необъяснимым образом нравственные принципы русского писателя в точности укладывались в этику Шакарима. Оба вопрошали беспрестанно о добре и зле и постоянно стремились найти ответы на свои вопросы. Оба свято верили, что только добро способно преобразить мир, а написанная строка, если она ясна и поэтична, может достигнуть божественной силы и влиять на повседневную жизнь.

Радость возрожденческого общения с превосходной литературой воплощалась в стихи. Шакарим очень хотел написать посвящение Толстому. Однако, как часто бывает в поэзии, сильно зависимой от игры воображения, темой соответствующего сочинения стало другое не покидавшее его чувство. Получился, по сути, ответ служителям мечети, сильно возмущавшимся в последнее время дискредитацией веры корыстными помыслами. Недавний спор с муллами попал под увеличительное стекло памяти. А единственный способ избавиться от навязчивых мыслей состоял в том, чтобы написать стихотворный ответ:

Безграмотных мулл он именовал, по местной традиции, сопы (казахское производное от суфия). Кому-то из них и возражал горячо, благо никто не мешал мыслить:

В исповедании образа яснополянского отшельника, по Шакариму, слишком несоразмерны сила творческого гения Л. Н. Толстого и силы «сопы-проходимца» и тысячи ему подобных.

Нашел ли Шакарим желанное успокоение, сочиняя стихи? Да, но только отчасти. Потому, что не давало покоя обещание, которое дал Абаю, — отправиться за знаниями в Стамбул, Мекку, Александрию. В глубоких раздумьях Шакарим обращался к Корану, которому поклонялся, как и прежде. Помнил изречение иранского богослова Мухаммеда аль-Газали (1058–1111): «Коран записывают в книгу, произносят языком, запоминают сердцем, и, несмотря на это, он все время пребывает в обители Бога, и на нем никак не сказывается то, что он странствует по написанным страницам и по человеческим умам».

Ничто не могло поколебать веру Шакарима в Аллаха и в священную силу знаний, даже непристойные речи местных фарисеев, извращавших веру до неузнаваемости.

В стремлении реализовать духовные заветы Абая Шакарим принимает решение немедленно совершить хадж — паломничество в Мекку и попасть в библиотеки великих городов Леванта. Увидеть другие народы, постичь мир, расширить горизонты познания — вот чего не хватало душе, томящейся в узких пределах знакомых пространств и ограниченного времени. Он объявил близким, что осенью отправляется в хадж.

Ахат запомнил рассказ Шакарима:

«Когда, на сороковой день после смерти Магаша, умер Абай, я впал в отчаяние. Абай не уходил из моих снов. Было трудно дождаться, пока пройдут три года траура. В конце концов, обдумав все, после откочевки на летние пастбища я собрал родных. Сообщил, что отправляюсь в поездку, чтобы исполнить обещание, данное Абаю.

Были несогласные. «Как можно уехать, не отбыв три года траура по любимому дяде», — говорили они. Но другие дали согласие. Я предпочел выполнить обещание, которое дал Абаю, несмотря на возмущение несогласных».

Пока Шакарим готовился к путешествию, Алихан Букейханов в сентябре 1905 года участвовал как представитель казахского народа в работе съезда земских и городских деятелей России, проходившего в Москве. На съезде обсуждались проблемы равенства наций и народов, равных избирательных правах, свободы в употреблении родного языка.

А в октябре 1905 года Букейханов стал одним из организаторов и руководителей Акмолинского областного и Омского городского комитетов «Партии народной свободы», иначе — Конституционно-демократической партии (партии кадетов). Партия была новой, но за короткий срок стала самой крупной и популярной в России оппозиционной организацией. Букейханов посчитал, что программные цели и задачи кадетов отвечают чаяниям казахов. Кадеты требовали обеспечить: «неприкосновенность личности, равенство всех граждан — без различия национальности, вероисповеданий, сословий и пола, и свобод; введение всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права, без различия пола, как в народном представительстве, так и в местном самоуправлении; законодательное разрешение земельной реформы и удовлетворение справедливых национальных требований».

К прежней ханской власти с родовой структурой управления возврата не было — это Букейханов прекрасно понимал. Но был убежден, что казахи способны участвовать в государственном управлении. Предтечей казахской автономии он уверенно считал появление Каркаралинской петиции. О ней Алихан написал в очерке «Выборы в Степном крае», опубликовав поистине революционные требования петиции в омской газете «Иртыш», которую редактировал сам.

Поэтому неудивительно, что немного позже, 8 января 1906 года, когда Шакарим уже совершал хадж, Алихан Букейханов был взят под стражу на пути из Павлодара в Семипалатинск, где должен был принять участие в мероприятии партии кадетов. Его поместили в павлодарскую тюрьму. У него была изъята в числе прочих бумаг рукопись многострадального сборника стихов Абая. Официально Букейханов был задержан «как руководитель киргизского политического движения».

В государственном архиве Омской области сохранился следующий рапорт:

«1906 года января 10 дня г. Павлодар.

Мне, мировому судье 2-го участка Павлодарского уезда, при посещении сего числа тюрьмы, арестованный по шифрованной телеграмме ротмистра Рутланда из г. Омска, Алихан Нурмухамедович Букейханов, содержащийся в Павлодарской тюрьме, заявил, что он просит об аресте его довести до сведения прокурорского надзора, объявить ему о причине задержания и об обвинении, которое ему предъявлено, а также просит освободить его из-под стражи на поручительство или под залог, а также просит принять меры к сохранению рукописи на киргизском языке, имеющейся в арестованном у него портфеле, содержащей стихотворения, так как она оценивается в 5000 рублей. Стихотворения эти принадлежат киргизскому поэту Кунанбаеву».

Не дождавшись скорого освобождения, Букейханов телеграфировал министру юстиции: «Без постановления следственной власти, без предъявления какого-нибудь обвинения сижу сорок дней в павлодарской тюрьме, администрация действует вне 23 и 8 статей правила военного положения и 70 статьи уголовного судопроизводства. Требую суда или освобождения. Член ноябрьского московского земского съезда гражданин Букейханов».

Алихан вспоминал впоследствии:

«За четыре с половиной месяца сидения в Павлодарской тюрьме вечерами я читал целые часы солдатам дежурного караула Пушкина, Лермонтова и Шекспира. Слушатели располагались в коридоре против глазка моей двери, я устраивался у выступа печи, обращенного к двери, переносная лампа ставилась на карнизе печи. Хорошо помню, что большое впечатление на солдат произвел «Кориолан» Шекспира. Солдаты также охотно слушали тогдашние газеты».

Его выпустили в конце мая уже после возвращения Шакарима из хаджа. Полицейские вернули рукопись стихов Абая. Угроза потерять коллективный труд миновала.

Алихан немедленно телеграфировал Какитаю, чтобы тот выезжал в Омск. И Какитай совершил еще одну поездку, которая обратилась в долгие разъезды по городам и весям необъятной России.

Так и не дождавшись печатания книги в Омске, Какитай по совету Алихана отправился с рукописью стихов Абая в Казань. Омские типографии отказались от своих обязательств. Сказался полицейский надзор за Букейхановым.

«Отправляюсь в Казань. В Омске напечатать книгу не удалось», — кратко отписал в Чингистау Какитай.

Через неделю доставили новую телеграмму: «В Казани типографиям некогда печатать книгу. Поэтому отправляюсь в Петербург. Скорее пришлите переводом двести рублей».

Двести рублей выслали. С деньгами в кармане Какитай добрался поездом через Москву до Санкт-Петербурга. И только в Северной столице империи удалось через Алихана Букейханова заключить договор с частной типографией Бораганского об издании сборника стихов Абая.

Уроженец Крыма Ильяс Бораганский обучился печатному делу в Стамбуле, а в 1882 году создал в Санкт-Петербурге первую мусульманскую типографию, печатавшую книги на арабском, турецком, персидском языках.

Какитай договорился с издателем, что будет сам корректировать набор по гранкам. Готовые гранки будут присылаться для правки в Семипалатинск.

В сентябре 1906 года Какитай вернулся в Чингистау.

Спустя полгода в Семипалатинск на имя Анияра Молдабаева — именно его Какитай указал в качестве адресата — пришел оттиск первого набора в виде больших печатных листов. Внеся исправления, Какитай отослал гранки обратно в Петербург.

Через шесть месяцев прибыли, неспешно одолев российские просторы и казахские степи, новые гранки. Добросовестно исправив и их, Какитай отправил листы обратно и вернулся в Чингистау.

Таким способом переписка с типографией тянулась более двух лет.

Наконец в 1909 году первый сборник стихов Абая был издан. На титульном листе значилось:

«Стихи казахского акына Ибрагима Кунанбаева.

Издали: Какитай, Турагул Кунанбаевы.

СПб., Восточная электропечатня И. Бораганскога, 1909».

«Конфеты» из Мекки

Шакарим отправился в хадж в ноябре 1905 года.

В Центральном государственном архиве Республики Казахстан хранятся документы регистрации паломников в Мекку. Список за 1905 год большой, паломничество среди казахов переживало подъем. Под номером 221 в списке записан «киргиз Чингизе кой волости Семипалатинского уезда Шакарим Кудайбердин».

В другом документе, зарегистрированном канцелярией Степного генерал-губернаторства, указано, что Шакариму был выдан заграничный паспорт под номером 6424. Срок действия паспорта определен в три месяца. А в регистрационной записи № 2637 указано, что 28 марта 1906 года «У Шакарима Кудайбердина взят обратно заграничный паспорт».

Наверное, тогда же было сделано самое известное фото Шакарима. Возможно, для заграничного паспорта. Увеличенную фотографию портретного плана поэт, видимо, размножив, раздавал впоследствии друзьям. Одна из них сохранилась среди бумаг поэта, избежала сожжения в зловещем 1931 году и осталась у Ахата.

С фотографии на нас смотрит благородного вида человек с серьезными, темными, глубоко посаженными глазами. Немного вытянутое лицо обрамлено благообразной бородой, усами. На голове — мусульманская шапочка (такия). Прямой нос. Взгляд — ясный, внимательный. Именно таким — умным, строгим и таинственным представляешь себе Шакарима по его произведениям.

Шакарим шел в хадж официально, как российский паломник.

Надо сказать, что до недавнего времени в империи существовали ограничения на совершение хаджа. Часто паломники везли обратно в Россию мусульманские книги, отпечатанные в Стамбуле и Каире. После запрета преподавать по иностранным и рукописным книгам это считалось серьезным нарушением. И чиновники, ссылаясь на санитарно-эпидемиологические соображения, попросту прекратили выдавать заграничные паспорта паломникам. Самые истовые последователи ислама шли на нарушения, приобретая османские, бухарские, хивинские и даже китайские паспорта и добираясь до Аравийского полуострова кружными путями с риском для жизни.

Но Шакариму повезло. К началу XX века ситуация изменилась. Перелом последовал в 1899 году после подачи в правительство рапорта консулом в Мекке и Медине Абдульазизом Давлетшиным. Он доказывал, что российским властям намного выгоднее создавать благоприятные условия для хаджа, нежели тормозить его. Ознакомившись с докладом, император снял ограничения.

В результате число российских паломников уже в 1902 году выросло до 17 тысяч человек. Почти все они добирались до святых мест морским путем через черноморские порты. Более затяжной маршрут — через Афганистан, Британскую Индию в Бомбей, оттуда морем до Джидды, и второй маршрут — через Закавказье, Иран, Ирак и аравийские пески непосредственно в Медину стали менее актуальными.

Вопреки понятным опасениям, связанным с усилением полицейских мер из-за антиправительственных восстаний, охвативших Российскую империю в 1905 году, Шакарим без особых помех достиг ее морских границ.

С ним в хадж шли сородичи из Берлинской и Наганской волостей Курманкожа Куденов, Кутан Жолжасаров, Куренши Шокин. Сначала пароходом добрались до Омска. Здесь пересели на поезд новой Транссибирской железной дороги, открытой в 1904 году. Введение в эксплуатацию этой дороги существенно изменило жизнь восточных окраин России. Проезд в метрополию, прежде практически невозможный для населения, стал достаточно рядовым явлением.

С пересадками Шакарим с попутчиками в пять дней достиг Москвы, чувствуя нарастающее чудесное волнение в ожидании встречи с незнакомой прежде жизнью. Большой город удивил его точно так же, как некогда захолустный Семипалатинск потряс семнадцатилетнего юношу из Чингистау.

На счастье, с ним были попутчики, более просвещенные, каким путем нужно добираться до Мекки. Вместе пересели на поезд южного направления.

До Одессы добирались с несколькими пересадками. В столпотворении на перегоне кто-то из пассажиров угодил под поезд. На сердце Шакарима остался тяжелый осадок. В Одессе нашли консульство Турции, сдали паспорта и в течение нескольких дней ждали визу. Одесское направление на Стамбул стало в то время основным для паломников из Туркестана, Поволжья, Урала, Степного края. Он был удобен тем, что пароходы ходили несколько раз в неделю и добирались до Стамбула всего за три дня.

Получив визу туриста с надписью «До Мекки через Стамбул», паломники сели на пароход. Море вызвало у Шакарима новый прилив чувств, не выплеснувшийся, впрочем, в стихотворные или прозаические формы.

Вскоре прибыли в Стамбул.

Эта часть путешествия уместилась в несколько строф стихотворения «Рожденный в год овцы…»:

Общение с интернациональным сообществом паломников составило одну из главных ценностей поездки, несмотря на сложности перевода. О них Шакарим говорит не без смущения, которое проглядывается за высоким слогом.

Из Стамбула пошли на юг, пересекли Средиземное море и пристали к египетскому Порт-Саиду. В ожидании прохода через канал несколько дней жили в непростых корабельных условиях. Нещадно палило солнце, болезни обостряла непривычная еда. Один из паломников скончался прямо на борту. По морским законам его похоронили в море — незавидная судьба по мусульманским понятиям.

Наконец через Суэцкий канал вошли в Красное море. До Джидды добирались почти два дня. Слева медленно проплывал, теряясь в мареве, бесконечный Аравийский полуостров — святой мир, столь сильно притягивавший паломников-мусульман всего мира. Высадились в порту Джидды, который служил и по сей день продолжает служить морскими воротами Мекки. Долго томились в очереди на регистрацию в пограничной зоне. Спустя день погрузили поклажу на верблюдов и многотысячной толпой двинулись в путь. Некоторые счастливчики проделали девяностокилометровый маршрут по пустыне на верблюдах, но основная масса — Шакарим в том числе — шла до священной Мекки пешком под палящим аравийским солнцем.

Когда говорят, что условия хаджа сто лет назад были неизмеримо сложнее, нежели сейчас, вероятно, имеют в виду именно эти изматывающие переходы. Сегодня Джидду и Мекку соединяет современная автострада, между городами проведены железнодорожные пути, построены мотели и места отдыха. Но во время хаджа Шакарима на всем пути до Мекки встречались одни барханы.

Трехдневный марш по пустыне стал большим испытанием для паломников. Кто-то отставал, кому-то оказывали посильную медицинскую помощь, а кого-то оставляли последние жизненные силы.

Опасности миновали Шакарима. В этой поездке его не настигали серьезные болезни, не одолевала усталость. Многолетняя закалка, обретенная в условиях суровой кочевой жизни, сделала его организм необычайно жизнестойким. Он перенес тяготы пути намного легче спутников. Помогал отстававшим, поддерживал пожилых паломников, не жаловался на выпавшие на его долю мучения ни во время хаджа, ни по возвращении домой.

Вошли наконец в Мекку. Устроились на постой. Несколько дней приходили в себя.

А потом было поклонение святым местам Мекки, совершение обязательных обрядов хаджа и нарастающее ощущение величия происходящего.

Пора дать слово Шакариму. Его рассказ воспроизвел Ахат:

«Итак, поздней осенью 1905 года я отправился в путь. Это путешествие — последний наказ Абая — оказало огромное воздействие на мое становление как человека, открыло глаза на мир. Мне довелось беседовать с учеными разных стран, обмениваться мнениями, приобретать необходимые книги, которые отсылал посылками в Семипалатинск <…>

В Стамбуле во время вынужденной задержки удалось попасть в хранилище исторических фондов, и я тринадцать дней изучал историю. Перебрал все труды древних писателей и мыслителей, начиная с Гомера. Приобрел сочинения греческих мыслителей, западных философов, древних тюркских ученых, словари разных народов, произведения американских писателей.

Словом, эта поездка открыла мне глаза, утолила страждущую душу, стала исполнением мечты. И конечно, явилась плодом мудрых советов Абая.

Из Стамбула добрался до Мекки, посетил исторические места, открыл для себя много нового. Был в Медине, где познакомился с сочинениями таких ученых, как Абу Суфиян, жившего за двести лет до пророка Мухаммеда, приобрел их книги. Жалко, не смог попасть в Александрийскую библиотеку в Египте. В Мекке я встретил ученых, много лет работавших в этой библиотеке, переписал у них неизвестные мне прежде научные сочинения.

Когда возвращались обратно, среди нас распространилась болезнь и мы около месяца пробыли в Стамбуле. С разрешения доктора я выходил в город, еще раз прошелся по историческим местам. Беседовал с индийскими и персидскими учеными людьми. Даже научился нотной грамоте у турецкого музыканта. Встречался с врачами из Ирана и Индии. Поскольку хорошо знал фарси, научился у них многим методам лечения».

Шакарим не щедр на подробности. Не называет спутников по хаджу, не приводит имен ученых людей, с которыми вел столь познавательные беседы, не углубляется в детали поездки в Медину. Было бы интересно узнать, какие книжные древности его так заинтересовали, что он их покупал без промедления и отправлял посылками в Семипалатинск. Впрочем, о некоторых покупках можно догадаться по литературным источникам, на которые он ссылался позже, когда добавлял информацию в «Родословную тюрков, киргизов, казахов и ханских династий» или писал «Три истины».

Кстати, в «Родословной…» все же содержатся кое-какие подробности о пребывании в Мекке. Хотя и касаются они некоего имущественного дела, летописные детали со временем становятся только ценнее. Мы строим настоящее на минувшем, имея о нем слабое представление. И только звучание забытых имен, переливы голосов ушедших предков, вместившие громадные отрезки истории, возвращают нашему настоящему утраченную поэзию. И в воображении оживают тесные улочки Мекки, каменные ступени соборной мечети, священная площадь и древняя Кааба, видевшая миллионы паломников за прошедшие тысячелетия.

Находясь у святынь Мекки, Шакарим, конечно, помнил, что по этим площадям проходил его знаменитый дед, прикасался к тем же камням, которые сегодня притягивали горячей поверхностью и его. Сколько поколений, сколько великих личностей было на этой площади! А теперь, прорывая толщу веков, рядом с ними, рядом с тенью деда Кунанбая, стоял он, Шакарим.

Вот этот отрывок из «Родословной…»:

«Когда Кунанбай в 1873–1874 годах совершал хадж, он купил в Мекке для паломников-казахов гостиный дом, сопроводив покупку обрядом жертвоприношения. Сейчас его называют Малым домом. В настоящее время в нем живет бек Султан из Младшего жуза, кажется, образованный человек. Вообще-то хранителем дома покойный кажы определил сопы Канатбая. Но он умер, в доме осталась его вдова, которая воспитывала племянницу. Так вот, за этого Султана вдова и выдала племянницу, сделав его управителем гостиного дома.

Совершая в 1905–1906 годах свой хадж, я видел этот дом. В него до меня вселились паломники. Не желая обидеть их, я снял другое жилье. Султан успел сообщить, что в настоящее время дом записан на имя Досжана-кажы из Младшего жуза, а по какой причине, сам не знает.

Я решил пойти на следующий день к тарифу Мекки — высшему духовному лицу, чтобы по документам тридцатиоднолетней давности найти сведения о том, кому все же принадлежит дом. Предупредил об этом проводника. Но, к сожалению, занемог. Едва поправился, как младший проводник по имени Ибрагим Малуани объявил, что мы немедленно уходим. Пришлось уезжать.

Между тем покойный Такиани-кажы говорил: «Хотя я первым покупал дом, паломники из Младшего жуза дали больше денег».

По этой ли причине дом оказался записанным за Досжаном-кажы, либо передача собственности произошла в момент совершения обряда жертвоприношения, я так и не узнал.

После Кунанбая-кажы из наших семей в Мекку ходил его родич Акберды, сын Жакыпа, здесь он и скончался. На его могиле я прочел заупокойную».

Кто умер в Мекке, тот и свят. В мусульманском мире считается, что принявший смерть во время хаджа попадает в рай. Поэтому понятно смирение, с которым Шакарим почтил могилу сородича.

К рассказу можно добавить, что служитель одной из мечетей в казахской степи хальфе Досжан был в Мекке в одно время с Кунанбаем. На него, надо полагать, и переписали гостиный дом в Мекке.

Жаль, что деликатная попытка Шакарима выяснить, кому и на каких основаниях принадлежит гостиный дом, не увенчалась успехом. Ведь он, как прямой потомок Кунанбая, вполне мог претендовать на собственность. Мог переписать дом на себя. Не ради наживы, конечно, а хотя бы в память о Кунан-бае. Но, видно, не судьба.

Паломники возвращались из Мекки в Россию тем же путем. Вот только задержались в Стамбуле почти на месяц — выше Шакарим говорил об этом. Их группу оставили на карантин в связи с кишечным заболеванием у нескольких лиц. Задержку поэт использовал сполна, вдоволь пообщавшись с обитавшими в Стамбуле образованными людьми со всех концов света.

Он вернулся в Семипалатинск в конце марта 1906 года. Сдал в канцелярию военного губернатора заграничный паспорт и тотчас отправился в Чингистау.

В родном краю его встречали как победителя.

Ахат вспоминал:

«Отец вернулся из Мекки ближе к лету, когда появилась зелень и земля начала просыхать. Мы на арбах выехали навстречу километров на пятнадцать. Встретили около аула Шаке. Из Мекки отец высылал в адрес Анияра большие посылки. Анияр передавал их из города в аул через рассыльных. Посылки складывали в доме. Когда мы спрашивали: «Что это?» — нам отвечали: «Это конфеты, присланные вашим отцом. Даст, когда сам приедет», — и мы очень радовались. И только когда отец по приезде открыл ящики, увидели, что они набиты книгами».

Шакарим сильно устал, однако никакого разочарования не чувствовал. Рассказывая родным о тяготах пути, видел в их глазах смесь ужаса и восторга, страха и восхищения. Они проезжали вместе с ним на поезде мимо белых полей и застывших в снегах лесов России. Плыли по морю на пароходе, денно и нощно ожидая нашествия болезней, мора, голода или кораблекрушения. Дни и ночи шли по раскаленным пескам Аравии, чтобы добраться до Мекки, трижды обогнуть Каабу и ощутить ничтожность всех человеческих бед перед величием Бога.

Но сам Шакарим никаких страхов не помнил. Думал только о счастливых мгновениях открытия мира.

Отныне ему ничего не стоило стряхнуть с себя пыль дорог, унять силу ветров, охватить мысленным взором иные миры. Его не страшили ни лютые зимы, которые еще предстояло пережить в одинокой степи, ни болезни мира, ни тоска одиночества, неотвратимо посещающая заточенного в темницу незнания любителя словесного творчества.

Приближение образа России

Вернувшись из Мекки, Шакарим скоро завершил работу над «Дубровским». Поэтический перевод получился красивым, легко читаемым, словно Пушкин писал исходный вариант не в прозе, а в стихах, как «Евгения Онегина», а Шакарим только переложил славянскую вязь русского гения на казахский поэтический язык.

Перевод повести «Дубровский» он задумал давно, лет десять назад. Приступил к нему в 1903 году, не закончил, оставил на потом. И вот теперь на каком-то душевном подъеме он создал интересное произведение, которое сам считал дастаном — поэмой.

Нетрудно понять, почему именно сейчас так споро пошла работа над переводом. Одним из самых ценных приобретений, сделанных в путешествии, стало новое восприятие русского языка, русской культуры, русской жизни, возникшее из тех ярких ощущений, которые сложились в поездке через Россию. Возможно, впечатления носили дорожный характер, недостаточный для глубокого погружения в национальную идентичность. Но и первичного потока информации оказалось немало для осмысления.

Как все же часто местопребывание добавляет нашим знаниям недостающую ясность восприятия мира. Раньше Шакарим представлял себе Россию не столько по облику чиновников, купцов и военных, проживавших в Семипалатинске, сколько по красочным описаниям русской жизни в произведениях Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Некрасова, Салтыкова-Щедрина, Толстого. У них находил отклик своим исканиям правды и справедливости. Книжные впечатления были по большей части упрощенны, хотя и образны, но это не главное. Шакарим напитал их своими грезами, и они забрали власть над ним. В его представлении возник некий идеал огромной страны с долгими зимними вечерами, золотом погожих осенних дней и благодатной летней прохладой исполинских лесов. Этот образ нес какую-то недоступную тайну, мучительное очарование.

И когда теперь он соприкоснулся с оригиналом, достиг недосягаемых далей, про которые в степи знали только, в какой они стороне, живое восприятие, оказавшееся, как всегда, более полным, более ярким, опрокинуло прежние «литературные» представления.

Общительные, радушные люди, особый дух Руси, кипучая атмосфера городов, вокзалов, поездов, благодаря которым огромная страна, присутствовавшая прежде только в мыслях, заняла прочное место в памяти, навсегда запала в сердце, зародила мечту. Шакариму страстно захотелось стать ближе к России, напитаться от нее бесконечной тяги к познанию, которой жили русские люди, приблизить к ней степь и всех казахов, чтобы и они ощутили пульс динамичной жизни.

Поэтическую оценку впечатлениям он дал позднее в «Жизни Забытого»:

Именно это новое восприятие вкупе со стамбульскими и аравийскими впечатлениями воскресили желание жить и творить. Так, верно, бывает всякий раз, когда человек снова и снова осознает красоту вселенной.

Свежие впечатления открыли путь к живому восприятию повести Пушкина. Поместье Троекурова в селе Покровское или родовое имение Дубровских в Кистеневке перестали быть только географическими названиями.

Более того, огромный мир с его страстями, конфликтами, ненавистью и любовью, войнами и революциями вошел в миропонимание и ощущался теперь как очень близко соседствующая со степью территория. Все это нашло отражение в оригинальном слове переводчика, предварившем собственно перевод «Дубровского». В сущности, предисловие, написанное, видимо, несколько лет спустя после основной части, — самостоятельное произведение. В нем концепция гармонии, предустановленной как «божий дар», сочетается с признанием тирании прогресса, способной уничтожить «все живое».

Из переживаний о разумности окружающей действительности возникают думы о вечном, о творчестве и несокрушимой силе слова. К ним Шакарим подошел через некие реминисценции, собственное ощущение влияния других художников слова.

Как и в стихотворении «Бессмертное войско», поэтика которого утверждает слово, что бессмертием сильно своим, Шакарим утверждает парадигму слова как единственную сферу, позволяющую талантливой личности узурпировать «вечное»:

Наконец, заключая предисловие, автор анонсирует перевод, пригласив читателей к постижению слова русского поэта. Он допускает мысль о возможном неприятии иного образа жизни, но как истинный гуманист проповедует веру в то, что «поэзия живет семьей одной».

Творение Шакарима под названием «Рассказ о Дубровском» было опубликовано только в 1924 году в Семипалатинске (с небольшими изменениями и добавлениями), но стало любимым в казахской среде задолго до появления печатного издания. Казахский «Дубровский» передавался из уст в уста, как в лучшие времена кочевого общества, литературно-эстетические устои которого опирались на устное слово. Рукописный текст переписывался любителями поэзии и заучивался народными сказителями.

Идейное содержание повести, основанное на конфликте и противоборстве сил, примкнувших, с одной стороны, к помещику-самодуру Троекурову, с другой — к сыну старого Дубровского, «благородному» разбойнику Владимиру, поэтика тайны и перипетии невозможности счастья влюбленных героев, ненавистное для Маши замужество — все это объясняет исключительную общность явлений, волновавших как читателей Пушкина, так и читателей Шакарима. Иными словами, казахский поэт, создав прецедент диалога в культуре, диалога авторов-текстов-читателей, творил свою художническую максиму «благодеяние».

Свою причастность к творческому развитию общества Шакарим видел в сближении рассказов Льва Толстого и другой повести Пушкина — «Метель». Вел их параллельно. Как говорил сам, «молол в ступе переводы».

«Русские видят мир». Эта формула Абая как бы обосновывала высокую степень притяжения помыслов Шакарима к русской литературе, которая в иерархии его эстетических ценностей занимала едва ли не доминирующее положение.

Например, в стихотворении «Мулла других неверными зовет…» персоналии и мотивы русской литературы, выступающие в роли ведущих фигурантов народа Леса — «русских», программируют, по Шакариму, путь самореализации личности:

Считается, что Шакарим перевел три произведения Л. Н. Толстого. Два из них — «Ассирийский царь Асархадон» и «Три вопроса» — Толстой написал в 1903 году. «Мысль сказки про царя Асархадона, — пояснял он, — принадлежит не мне, а взята мною из сказки неизвестного автора, напечатанной в немецком журнале Theosophischer Wegweiser, в 5-м № 1903 года под заглавием «Das bist du».

Самокритичный автор сетовал в письме своему редактору, издателю и другу Черткову: «Сказки плохи. Но надо было освободиться от них». Шакарим, очевидно, считал иначе.

Третья сказка, пожалуй, и не сказка вовсе. Это известная историческая притча о царе Крезе и греческом мудреце Соло-не. Шакарим воссоздал ее в стихах, дав название: «Царь Криз» (именно так у него — Криз, а не Крез). И предварил в рукописи лаконичной надписью: «Из Л. Толстого».

Однако у Толстого — это легко проверить — никаких текстов ни о Крезе, ни о Солоне нет.

Так или иначе, в 1924 году Шакарим объединил эти три сказки еще с тремя китайскими легендами «Из ста восточных рассказов» — так они обозначены в рукописи — и дал общее название: «Шесть рассказов». Это заглавие тоже выведено в рукописи, переданной писателем сыну Ахату.

При жизни Шакарима ни один из рассказов-сказок не увидел свет. Все вместе они были опубликованы как «Шесть рассказов» только в 1988 году (Алма-Ата, издательство «Жазушы»).

Сомневаться в том, что именно автор объединил эти произведения, не приходится. Ибо Шакарим предпослал им поэтический комментарий в 1924 году, когда появилась надежда на публикацию. Вопрошая предполагаемого читателя «Имеешь ли время прочесть шесть рассказов?» — поэт подчеркивает «скрытый смысл» предлагаемых назиданий. Не преминул он напомнить о местном стереотипе превосходства одного рода над другим:

А еще Шакарим приписал к переводу «Асархадона»: «Рассказ известного русского писателя Льва Толстого «Асархадон и Лаэли», переведенный на казахский язык в июле 1924 года».

Два вопроса. Во-первых, почему «переведенный в июле 1924 года»?

Логичнее предположить, что Шакарим перевел оба рассказа Толстого не позднее 1907 года, именно тогда, когда безраздельно увлекся его творчеством. Перевел, как говорится, по свежим следам, сразу после выпуска «Асархадона» в 1903 году московским издательством «Посредник».

Кстати, шакаримовский перевод соответствует именно этому варианту. В 1904 году сказка «Ассирийский царь Асархадон» была переиздана в новой редакции с сокращениями Льва Толстого. По этим сокращениям сразу видно, что Шакарим переводил по первому изданию 1903 года.

«Три вопроса» были переведены по книге «Три сказки», выпущенной в 1903 году. И очень похоже, что оба рассказа русского писателя, изданные в одном году, попали в руки Шакарима одновременно. И были переведены на казахский язык именно в 1907 году. Указание на 1924 год означает дату последних переделок, добавлений, изменений, которые Шакарим делал часто, возвращаясь к сочинениям спустя десятилетия.

Во-вторых, почему «Асархадон и Лаэли»? Ведь у Толстого — «Ассирийский царь Асархадон».

На этот вопрос ответить нетрудно: перед нами допустимые упрощения.

Шакарим строго следовал исходному тексту, лишь изредка позволяя себе сокращения. Сказка Толстого начинается так: «Ассирийский царь Асархадон завоевал царство царя Лаилиэ, разорил и сжег все города, жителей всех перегнал в свою землю, воинов перебил, самого же царя Лаилиэ посадил в клетку». Впечатленный историей кровожадного Асархадона и мотивом его превращения в беспомощного Лаилиэ и последующим прозрением героя, Шакарим вынес имена в заглавие, чуть изменив их на казахский лад.

«Три вопроса» также были переведены в прозе. Только в финале Шакарим добавил четверостишие, исполненное в излюбленном стиле нравственного императива:

Идея нравственного самосовершенствования, лежащая в основе почти всех, за малым исключением, произведений Толстого, волновала, словно близость моря, перекликаясь с неумолчными мыслями Шакарима о постижении истины.

В начале февраля 1907 года в Семипалатинске должны были пройти выборы во Вторую Государственную думу. Шакарим, как выборщик от Чингизской волости, обязан был участвовать в собрании.

Не без влияния Алихана Букейханова представители Семипалатинского областного комитета «Партии народной свободы» неожиданно выдвинули кандидатуру Шакарима Кудайбердиева в депутаты Госдумы. Трудно точно определить, когда Шакарим успел вступить в партию кадетов (возможно, и не вступал вовсе). Однако, взойдя на трибуну, он так же неожиданно отказался от высокого предложения, поблагодарив за оказанную честь.

Можно вспомнить о страстных призывах Шакарима к служению народу, о стихах, проникнутых высокой мыслью посвятить жизнь народному благу. Он неплохо знал русский язык. Ездил по России, совершил хадж в Мекку. Был в курсе проблем казахского общества. Поэтому понятна причина, по которой его выдвинули в Госдуму, где он мог бы поработать с пользой для казахского общества.

Но тогда почему он, по сути, мгновенно отказался от заманчивой перспективы стать депутатом Госдумы и послужить обществу? Какие страхи оттолкнули его от большой политики? Причина могла быть одна — занятость литературным творчеством.

Летом 1908 года Шакарим навестил в тюрьме в Семипалатинске Алихана Букейханова, который в очередной раз был арестован за политическую деятельность. В 1915 году в статье в газете «Казах» Букейханов вспоминал: «Когда я отбывал тюремное заключение в Семипалатинске в 1908 году, Шакарим, Какитай, Турагул специально приехали в город, чтобы поддержать меня. Несколько дней мы хорошо проводили время. И позже, пока я еще был в тюрьме, приходили поздороваться. Эх, другие казахи недотягивают до них…»

Алихан сожалел, что, кроме Шакарима и братьев, никто не навестил его в тюрьме. Сожалел, конечно, о страхе народа перед властью, что для него означало недостаточную поддержку его идей в массах. В конечном счете этот фактор скажется в будущем, когда в 1919 году созданное Букейхановым правительство Алашорды окажется в изоляции в один из самых важных моментов казахской истории.

1907–1909 годы — это было время, когда Шакарим стал вникать в религиозно-философские принципы Толстого, принимая, как свою, его концепцию нравственного самосовершенствования. Ему казалось, что он видит свет истины. Толчком к познанию пути стало чтение трактата «Что такое искусство?». «Нет ничего более старого и избитого, чем наслаждение, и нет ничего более нового, как чувства, возникающие на религиозном сознании известного времени», — писал Толстой.

О, сколько раз говорил о том же Шакарим, призывая сородичей воздерживаться от пагубных страстей! И так же, как Толстой, считал, что именно религиозная одухотворенность ведет к постижению тайных движений человеческой души. Как и в произведениях позднего Толстого, у Шакарима «вероучитель» преобладал над «писателем», и назначением своего искусства он видел формирование религиозного сознания, а не начетничество и фарисейство, бытовавшие в родной среде.

Надо написать письмо Толстому, поделиться своими размышлениями о нравственных категориях, на которые навело чтение его произведений, — таково было решение Шакарима.

Теплой майской ночью 1909 года при свете масляной лампы он писал великому Толстому и уже не ощущал себя одиноким во Вселенной.

Творчество порой настолько сближает, что поневоле чудится, будто творцы и впрямь связаны невидимыми узами духовного родства.

Шакарим не мог знать, что в подобной ситуации французский студент Ромен Роллан в минуты полного духовного смятения написал Толстому письмо, в котором просил помочь найти путь к спасению. Роллан не ждал ответа, уверенный, что великий его адресат, невероятный труженик, загруженный работой сверх меры, не найдет времени для письма. Но однажды он получил послание из России — ответ Льва Толстого на французском языке, на тридцати восьми страницах. Ромен Роллан испытал потрясение, которое предопределило его судьбу. Писатель может что-то изменить в жизни, если будет человечен до конца, даже в мелочах, если в любой момент будет готов помочь людям. Позже Ромен Роллан написал книгу о Махатме Ганди, поведав просвещенной Европе о той удивительной борьбе без насилия, которую организовал этот человек против одной из самых мощных держав мира — Британии. Издавая книгу, Роллан не знал, что когда-то в молодости и Ганди, безвестный адвокат, работавший на юге Африки в колонии Наталь, в минуты душевного разлада написал письмо Толстому. И тоже получил ответ, который оказал решающее воздействие на его судьбу. Ганди встал на путь служения добру с необыкновенным самоотречением и самоотдачей.

О чем писал Толстому Шакарим, доподлинно неизвестно, ибо в переписке Льва Николаевича Толстого, скрупулезно выстроенной последующими исследователями, ни писем Шакарима, ни ответов на них, к сожалению, нет.

Толстому писал, например, хорошо знакомый Шакариму Рахматулла Елькибаев, заведующий мусульманским детским приютом в Семипалатинске. И хотя его письмо и ответ писателя доступны современному читателю, ибо помещены в 78-м томе Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого в 90 томах (М., 1928–1958) и не единожды тиражированы в казахстанской прессе, интересно перечитать толстовское послание в Семипалатинск еще раз. Итак, Толстой отвечал:

«Любезный брат Рахматулла Мингалиевич, я уже много лет назад предоставил всем право издания всех моих сочинений, написанных после 1881 года, также и переводов. Но очень рад случаю лично передать Вам это, не разрешение, а благодарность за Ваше в высшей степени приятное мне предложение. При этом случае посылаю Вам для Вашего выбора те из моих писаний, которые у меня под рукой. Что же касается до Вашего мнения о моем суждении об исламе, то хочется Вам сказать то, что истинная религия, по моему мнению, есть только одна. Вся эта истинная религия еще не открылась человечеству, но часть ее проявляется во всех исповеданиях. Весь прогресс человечества состоит в этом все большем и большем соединении всех в этой одной истинной религии и в все большем и большем уяснении ее. И потому всем любящим истину надо стараться отыскивать не различия в религиях и их недостатки, а их единство и достоинства. То, что я и стараюсь делать по отношению всех религий и также и по отношению хорошо мне известного ислама. Известна ли Вам составленная мною книга «Круг чтения»? Она отчасти удовлетворяет этим требованиям. Я думаю, что перевод этой книги на арабский язык был бы не бесполезен.

Желаю Вам всего лучшего.

Лев Толстой

10 июня 1908 г.».

Было бы недостойно сомневаться в том, что Шакарим действительно писал Толстому. Ибо есть свидетельство Ахата, которому нет смысла придумывать переписку:

«В одном разговоре с отцом я сказал: «Вы и в стихах про Толстого, и просто в разговорах о нем очень высоко его оцениваете».

Отец отвечал: «Я и раньше Толстого высоко ценил. Я просил его ответить на три вопроса. Толстой дал мне на них очень ценные ответы. Они меня взволновали и остались в душе как поучительный урок.

Я составил перечень всех, какие знал, отрицательных черт человека. Испросил, какая из этих черт, известных нам, может сильнее всего задеть честь человека?»

Толстой на это ответил: «Все перечисленные Вами черты могут задеть честь и достоинство человека. Но, по-моему, есть одно положение, которое может особенно сильно задеть его честь. Это если человек, зная о деянии, которое может нанести вред окружающим лицам, обществу в целом, не может высказаться открыто, остерегаясь трех вещей. Первая — когда он очень богат и боится навредить своему богатству. Вторая — если он должностное лицо и боится лишиться должности, отстаивая справедливость. Третья — когда может быть наказан из-за высказанной правды».

Я также просил совета относительно написания объемных сочинений: «Намереваюсь приступить к созданию крупных произведений. Какой на это дадите совет?»

Толстой сказал: «Будь это произведение со множеством действующих лиц или короткий рассказ, прежде всего писатель должен проникнуться описываемыми действиями, причинами и следствиями событий, тайнами, переменами в обществе, словно сам во всем участвует. Ход событий для писателя должен быть ясен, как в зеркале, и глубоко прочувствован. В противном случае художественное произведение не получится убедительным и интересным. Писатель не должен забывать пословицу: «Шуба, скроенная по тени человека, не будет ладной». Сочинение, написанное со стороны, без вхождения внутрь, не сблизится с правдой и не получится интересным».

«Писатели, в том числе я, не могут критически оценить положительные и отрицательные стороны своих произведений.

Каким способом можно выявить и исправить недостатки своего произведения?» — спросил я.

На мой третий вопрос Толстой дал такой ответ: «Одним из особых свойств писателя является умение увидеть недостатки своих произведений и исправить их. Это присуще не каждому. Есть такое выражение: «Ошибки других виднее». Но лучше всего, когда человек сам видит и исправляет свои недостатки. Природе человека присуще свойство, необходимое для исправления собственных ошибок. Оно заключено в кристально чистом сердце. Если человек каждое свое деяние, написанное слово сможет оценивать чистым сердцем, то оно своим тонким восприятием раскроет истину. Результаты умственных размышлений надо пропустить через сердечное сито. Человек, выработавший в себе способность доверять сердечным отголоскам, всегда может увидеть свои и чужие недостатки. Поэтому самый справедливый критик — это чистое сердце».

Такие советы дал Толстой, я считаю его учителем и уважаю его».

Ахат зафиксировал устный пересказ Шакаримом его переписки (или диалога) с Толстым. Поэтому очевидное несоответствие стилю русского писателя можно отнести на счет пересказа и перевода с одного языка на другой.

Возможно, правда состоит в том, что Шакарим действительно задавал вопросы Толстому. Мог даже отправить ему письмо. Но получил ли ответ?

Это одна из тех великих исследовательских загадок, которые влекут творцов на путь апостольского служения людям и питают дух.

Карамзин казахской степи

Весна 1909 года выдалась хлопотной. Мягкая зима способствовала увеличению поголовья скота. Пришлось немало потрудиться, чтобы сохранить молодняк.

А летом Шакарим завершил давно начатый стихотворный перевод повести Пушкина «Метель».

В отличие от перевода «Дубровского» «Метель» не была напечатана при жизни переводчика и предстала перед читателями лишь в 1936 году в журнале «Адебиет майданы» («Литературный фронт»), ответственным редактором которого был Сакен Сейфуллин.

Повестью «Метель» Шакарим завершил серию стихотворных переводов прозы Пушкина. На какое-то время вообще оставил переводы. Вероятно, ему хотелось сосредоточиться и упорядочить в себе навеянное произведениями Льва Толстого новое религиозное мироощущение.

О религиозности Шакарима можно сказать одно: он мусульманин. Но его вера в Бога взросла в степи, напиталась полынным духом тюркского кочевья и несла в себе элементы миросозерцания тенгрианцев. Потому его истинная вера — иман — включала не только религиозность, что подразумевает пассивное начало духовности. Активное проявление внутренней жизни Шакарима видно из его стремления к образованию. Он был одержим стремлением обрести все знания мира. Упорно называл познавательный процесс наукой, считая, что избранный путь самосовершенствования обязательно выведет на подлинно научную стезю. И верил, что посредством художественной правды, сокровенного слова искусства найдет путь к истине.

Духовную программу неустанно шлифовал всю жизнь. И даже в написанном на склоне лет стихотворении «Моя вера», которое, очевидно, было задумано как просветительско-нравственный манифест, звучат не только воинственные ноты, присущие обыкновенно носителю молодой религии мира, но и мотивы отчуждения. Это поэтически изложенная история обретения веры, что началась «после сорока» и длилась добрых «тридцать лет», когда удалось, вопреки «лени всей в родном краю», углубить свои познания в науках, в том числе — теологических. Лирический герой довольно критически относился к «наукам» «мулл, проворных лис». В раздумьях, как в условиях существующего уклада жизни преодолеть пагубное давление материального на духовное, Шакарим прокламирует синкретизм религии и науки в культурном развитии общества. Однако поэт-мыслитель, прошедший длительный путь познания и реализующий себя как личность, наталкивается на неприятие окружающих:

Непросвещенность — общая черта многих обществ, но от ограниченности, инертности и апатии сородичей Шакарим впадал в отчаяние. Однако страдал даже не от непросвещенности, а от окружающего зла — невежества, зависти, алчности, жестокости. И верил, что от всех пороков может избавить просвещение. И в этой своей вере проявлял невероятное упорство.

Но еще невероятнее ясность мышления Шакарима, более характерная для естествоиспытателя, нежели для теолога и художника слова. Он, например, видел в смерти естественный биологический процесс. Не наделял ее вымыслами, превращая в тайну и бездну. Напротив, смерть в его понимании содержит не мистические основания, а разумную ясность — она придет к любому человеку рано или поздно. А потому его всеобъемлющий кругозор позволяет увидеть все то существенное, что позволительно назвать внутренним родством с живущими на земле:

Летом 1909 года степь всколыхнуло очередное новшество российской администрации: власти решили выделить казахам по пятнадцать десятин земли для возделывания. Цель прозрачна — приучить кочевников-скотоводов к земледелию. Но достижение ее было проблематично.

К тому времени переселение русских крестьян на окраины империи, в том числе в казахскую степь, достигло серьезных масштабов. Царское правительство таким путем надеялось разрешить проблемы аграрного вопроса в центре России. Переселение сопровождалось массовым изъятием у казахского населения под видом «излишков» лучших плодородных земель, в том числе обжитых. Только с 1906 по 1912 год было изъято свыше 17 миллионов десятин земли.

Переселенцы появились и в Чингистау. Например, близ Жидебая у реки Караул возник русский поселок в двадцать домов.

По закону от 9 июня 1909 года землеустройство в казахской степи поначалу производилось по двум нормам: переселенческой — по 15 десятин и кочевой — по 12 десятин. Но затем, желая стимулировать переход казахов на оседлость, уравняли нормы: казахам предлагалось получать землю по переселенческой норме с «правом постоянного неотъемлемого владения землей». Однако для кочевого скотоводства требовалось земель несоизмеримо больше. Поэтому 15 десятин зависли во времени.

Зная Алихана Букейханова как сведущего человека в политических и юридических вопросах, Шакарим и Какитай написали ему письмо, в котором спрашивали: «Что посоветуешь? Родовые земли с рекой Караул, где мы перерезали пуповину и отстирывали вещи столетий, уходят русским мужикам. Говорят, берите земли по пятнадцать. Брать или не брать?»

Алихан отвечал: «Высунетесь, скажут, что потомки Кунанбая в роду Тобыкты — как палка в носу верблюда, с помощью которой удобно усмирять. Что бы ни происходило, оставайтесь с народом. Даже если кто-то согласится на пятнадцать, в посевы эти десятины не обратишь. Если казахи, глядя на потомков Кунанбая, вслед за ними станут рабами пятнадцати десятин, скотоводам будет нанесен вред».

Конечно, Шакарим и Какитай, задавая вопрос, переживали за весь род Тобыкты, социально-экономическое состояние которого не обещало отныне былого довольства. Их отказ принять 15 десятин как факт общественной значимости отметил Алихан Букейханов, писавший в газете «Казах»: «Потомки Кунанбая, считая, что надо прежде думать о народе, не пожелали перекраситься, отказались от 15 десятин и потеряли Караул. Я еще не видел в политике такого мужественного поступка от предводителей казахов».

Административные новшества откровенно угрожали традиционному укладу жизни казахов, сулили непредсказуемые перемены, демонстрируя своевольное вторжение не только в хозяйственно-пастбищное пространство, но и культурно-историческое, морально-психологическое.

Но были в череде тревожных событий и радостные вести.

Осенью 1909 года в Санкт-Петербурге был наконец издан многострадальный сборник стихов Абая, рукопись которого три года назад доставил в столицу империи Какитай. Тысяча отпечатанных экземпляров прибыла в Семипалатинск в адрес Анияра Молдабаева. По тем временам для казахской земли это был немалый тираж.

Двести книг тут же отправили в Чингистау родным Абая, остальные пошли в продажу. «Стихи казахского акына Ибрагима Кунанбаева» — прочтя название книги, Шакарим ощутил волнение, какого не испытывал прежде. Никогда еще не доводилось держать в руках книгу автора, с которым связывали кровные, духовно-биографические, творческие узы.

И сладко, и горестно было держать в руках это издание. Типографский запах доносил печаль прожитых лет. Тоненькая книга, словно душа, словно огромное здание воспоминаний среди развалин мира. Каждое стихотворение вмещало, кажется, историю рода и всей нации.

Шакарим сразу оценил известные преимущества печатного слова, главное из которых — возможность говорить с большим количеством людей. И ощутил неодолимое желание издать собственные работы, в первую очередь готовые «Каноны мусульманства» и почти законченную «Родословную тюрков, киргизов, казахов и ханских династий».

Он был убежден, что имена обитателей прошлых столетий — это и есть связующие нити в ткани истории. Именно потому придавал особое значение своим многолетним записям, устным сведениям о деяниях предков, которые тщательно фиксировал с младых лет.

«В родословной также содержатся сведения по объяснениям Абая, а также сведения, собранные по посланным им в разные роды письмам», — пояснял позже Шакарим. И становится ясно, что на последнем этапе работы сведения о казахских родах собирались не без участия, а то и под руководством Абая.

Сбор сведений о казахских родах, вероятно, был закончен еще до начала XX века. Потому что семипалатинский краевед Николай Коншин успел записать от Абая родоплеменную таблицу казахов Среднего жуза и опубликовать ее в 1900 году в книге «Памятные книжки Семипалатинской области на 1900 год» в разделе «Заметка о происхождении родов Средней Киргизской Орды». Между таблицей, которую предоставил Коншину Абай, и сведениями о казахах Среднего жуза в «Родословной…» Шакарима нет существенной разницы. Что и подтверждает участие Абая в сложной работе, увенчавшейся написанием «Родословной тюрков, киргизов, казахов и ханских династий».

В результате получилась не просто родословная казахов, а история нации с древнейших времен. Возможно, самое ценное в исследовании — убедительное доказательство тюркских корней казахов. Тюркский мир существует, чтобы войти в книгу истории человечества — так мог думать автор, готовя «Родословную…» к изданию. Чтобы прийти к заключительным выводам, ему пришлось проанализировать сведения китайских летописей, в основном по работам Николая Аристова «Опыт выяснения этнического состава киргиз-казахов Большой Орды и кара-киргизов…» (Живая старина. 1894. № 3, 4) и «Заметки об этническом составе тюркских племен и народностей и сведения об их численности» (Живая старина. 1896. № 3, 4).

«Тюркские народы не были одним большим родом, как, например, персы, — читаем в «Родословной…». — Разные племена объединялись, образуя союзы, шли войной на многотысячные народы и либо захватывали их, либо, потерпев поражение, переходили на сторону победителя и уже с ним шли покорять другие народы, и так, перетекая из рода в род, назывались разными именами».

Автор повел казахскую историю от хунну (гуннов) и древних тюрков, наложил на нее Чингисханову ветвь, довел до образования в XV веке Казахского ханства.

В свое время Абай закончил свой трактат «Несколько слов о том, откуда произошли казахи» (1900) фразой: «Наши ханы, торе, — все происходили из династии Джучи». Шакарим продлил его исследование до современной эпохи, завершив масштабный исторический труд кратким обзором российского правления:

«Упразднение ханства, назначение нового правления ага-султанов, старшин было введено еще до Турсын-хана — в 1822 году. Начинается прямое подчинение казахов русским. В 1824 году в степи образуются отдельные округа, после этого первые пять лет казахи были свободны от налогов, затем стали платить из ста голов одну. Наконец, с объявлением указа 1868 года, казахи окончательно подчинились русским законам. Наши казахи всегда были кочевым народом, проводили жизнь на коне. Говорили: «Чем быть городом, лучше быть могилой», «Кто начнет копать арык, тот умрет от голода». Презирали оседлую жизнь. «Пища мужчины в степи, на воле», — хвастаясь барымтой, говорили они и жили, не зная постоянства, просто, по-казахски».

Подключаясь сердцем и фактом к общей истории, сам автор верен пределу корректности, что видно из начальной главы, посвященной родичам:

«По традиции, завещанной ханом Абулгази, автору «Родословной тюрков» следовало бы подробней остановиться на собственной персоне, но так как я не нахожу за собой поступков, достойных похвалы, напишу немного о нашем великом деде, покойном Кунанбае-кажы».

Далее Шакарим привел некоторые подробности своей поездки в Мекку, тем самым доказывая, что существенно дорабатывал книгу уже после хаджа.

И как обойтись без стихов? Автор завершил книгу стихотворением «Максуд» («Цель работы»), в котором ретроспективно напомнил о задачах, поставленных в начале пути, и высказал надежду, что его труд сыграет в будущем роль путеводной книги для потомков:

И еще добавил в книгу написанное в двадцать пять лет, в пору первых погружений в казахскую историю, большое стихотворение «Дальние предки казахов», которое теперь, по сути, выглядело как краткое поэтическое переложение «Родословной…». Отдал в последний раз на переписку «Каноны мусульманства» и «Родословную…».

И по совету всеведущего Какитая осенью 1910 года послал рукописи обеих книг с нарочным в Оренбург, в тамошнюю типографию. Последовавшая переписка с хозяевами оренбургской типографии вселила надежду.

И в это время из России пришло известие, что 7 ноября 1910 года умер Лев Николаевич Толстой.

Шакарим, конечно, ничего не знал о последних письмах Толстого, об уходе его из своего дома в Ясной Поляне, но все понял абсолютно верно: на пути к истине, к Богу, к откровению, спасению и очеловечению медлить нельзя. В одиночество, которое способно одарить перерождением, нужно вступать через страдание, и Шакарим был готов к нему.

Он намерен был пойти тем же путем, только не усложняя мучительно выбор. Все должно быть просто и понятно окружающим. Но сначала нужно было издать написанные сочинения.

Наконец в 1911 году «Родословная тюрков, киргизов, казахов и ханских династий» и «Каноны мусульманства» вышли отдельными книгами на собственные средства автора в Оренбурге. Тираж «Родословной…» — 1000 экземпляров, «Канонов…» — 500 экземпляров. Половину тиража обеих книг автор оставил себе, чтобы раздарить родным и друзьям, половину отдал на продажу в магазины Семипалатинска. Это были первые произведения Шакарима, увидевшие свет.

«Родословная тюрков, киргизов, казахов и ханских династий» — выдающаяся по содержанию книга — стала вообще самой ранней работой собственно по казахской истории. И Шакарима можно с полным основанием считать первым казахским историком, автором одной из лучших и актуальных книг по истории казахской государственности.

Оценка современников была восторженной. Миржакып Дулатов, яркий журналист, общественный деятель, объявил, что книга Шакарима — кровеносная система казахов. В своем панегирике величию труда Алихан Букейханов писал в 1913 году (газета «Казах», № 12 от 28 апреля, статья «Особое слово»):

«Никогда прежде родословная казахов не публиковалась в виде книги на казахском языке. Эта книга Шахкерима полезна тем, кто надумает искать своих предков по родословной казахов, — он найдет их в книге. Если отныне кто-то решится писать о родословной, ему нечего предпринимать шаги прежде, чем он не изучит труд Шахкерима.

Это отнюдь не простое занятие — написать сочинение, подобное «Родословной…» Шахкерима, в кочевой степи, где нет возможности подбирать книги.

Хотя сам автор говорит о недостатках, «Родословная…» должна быть на руках мулл, обучающих детей».

Еще позднее в той же газете начинающий писатель Жусипбек Аймауытов (1889–1931) под псевдонимом Желькек (Содействующий) опубликовал не менее лестную характеристику. В № 168 газеты «Казах» от 9 февраля 1916 года в статье «Аксакалу Шакариму» он писал:

«Почтенный Шакарим очень ответственно и серьезно отнесся к написанию своей «Родословной…» после глубинного изучения, размышления и сопоставления. В этой связи, думаю, не будет преувеличением назвать его казахским Карамзиным. Желающий познакомиться с историей тюрков не сможет обойти эту книгу стороной».

Книга Шакарима о священных корнях заметно всколыхнула казахскую общественность, автору удалось породить невиданный интерес соотечественников к национальной истории. «Родословная…» и «Каноны мусульманства» вдохновили на творчество многих образованных людей, которые начали создавать работы по казахской истории. В Семипалатинске, Оренбурге, Омске появились талантливые исследователи, писавшие не только по национальной истории, но и по истории религиозных воззрений казахов.

Большая часть откликов и исследований публиковалась в газете «Казах», выходившей в 1913–1918 годах в Оренбурге. Бессменным главным редактором был Ахмет Байтурсынов. А также в новом журнале «Айкап», выходившем в 1911–1915 годах в Троицке. Эти издания создали первый прецедент диалога просвещенных представителей в целом неоднородной массы общества. Включился в обсуждение и Шакарим, решив использовать газетную площадь для сбора дальнейшей информации к «Родословной…». Мысль продолжить работу не по-кидала его, поэтому в газете «Казах» (№ 54 от 4 апреля 1915 года) он дал следующее сообщение:

«Вот что мне стало известно из публикации в номере 47 газеты «Казах», начинающейся словами Досмухамеда, сына Нильшибая-кажы, «Голодные, бесправные переселившиеся казахи». Оказывается, в Кызылкумской волости Жизакского уезда есть потомки наших аргынов, тобыктинцев. Кроме того, и на Сырдарье в Скобелевской волости уезда Ак-Мечеть есть аргыны. Нуждаясь в прояснении, потомками кого из предков аргынов или то-быктинцев являются эти наши братья, прошу о следующем. Читающие в тех краях газету «Казах», будь то аргыны, тобыктинцы или другие братья, оказали бы большую помощь, установив имена дедов, прадедов этих аргынов, тобыктинцев или имена самих старейшин с указанием имен отцов, написав их полный адрес, известив об этом или через газету «Казах», или письмом по почте.

Если мы получим такую информацию, то вышлем книгу о родословной потомков всех казахов и тюрков. Нас здесь семь тобыктинских волостей; две волости в Каркаралинском уезде, пять волостей в Семипалатинском уезде.

Если решите оказать помощь и написать письмо, мой адрес такой: ст. Аркат, Семип. обл., киргизу Чингизской волости Шахкариму Худайбердиеву».

Немного позднее, обеспокоенный растущим спросом на книгу «Родословная тюрков, киргизов, казахов и ханских династий», Шакарим писал в той же газете «Казах» от 15 октября 1915 года:

«Хотя «Родословная тюрков, киргизов, казахов и ханских династий» издана мною неполно, в 1000 экземплярах, она распространена. Если буду жив, хотел бы переиздать. Поэтому обращаюсь к тем, кто читал внимательно: возможно, есть неточности, ошибки. Прошу сообщить о них через газету «Казах». Найденные неточности должны быть доказательны, подтверждены данными ученых, знающих родословные. В противном случае просто сказать: «Мои доводы правильные» — не будет полновесно.

Конечно, все знают свой род, подрод. Неплохо было бы о каждом из них составить родословную, например о подродах Куандык, Суюндук, Атыгай, Карауыл и так далее. Начало сделано нами, далее продолжит тот, кто найдет информацию и, не откладывая, сообщит нам. Считаем обязанностью представителей каждого рода пополнить «Родословную…» Шакарима».

Пополнял народ «Родословную…» или нет, неизвестно. К сожалению, Шакариму не суждено было реализовать намерение о переиздании «Родословной…». Оно стало возможно лишь на заре новой независимости Казахстана, в 1991 году.

А в памятном 1911 году ему еще довелось потрудиться на благо общества.

В очередной — последний — раз пришлось быть волостным.

«В 1911 году в подроде Салпы рода Сыбана случился кровавый конфликт, — рассказывал Шакарим Ахату, — был убит человек, из-за чего не состоялись выборы. Поэтому вышестоящий орган заочно назначил меня туда волостным. Я пошел к уездному начальнику, заявил: «Я болен, не буду волостным». Ояз сказал: «Мы направляем тебя в надежде, что ты уладишь дела в тех местах. Как только закончишь, ты свободен».

Я поехал в начале лета в род Сыбан и приложил все усилия к тому, чтобы помирить враждующие стороны. В конце концов все сложилось, удалось уладить спор, помирить стороны. Заставил написать от имени народа рапорт оязу о том, что стороны помирились. Провел избрание волостным управителем одного человека, которого пожелали обе стороны. И сразу вернулся обратно.

Больше волостным я не был».

Шакарим обыденно говорит о случае, имеющем огромный смысл.

Дело здесь не только в том, что авторитет Шакарима и в российской администрации, и в среде казахов был так высок, что к нему, как некогда к Абаю, обращались за практической помощью в самых сложных случаях. Честность его, при всей самокритичности Шакарима, привычка подвергать критическому осмыслению грехи молодости и бичевать себя в стихах были уже явлением сознательным и легендарным в степной среде. Алихан Букейханов как-то написал в одной из статей, что нравственное кредо Шакарима выразимо поговоркой: «За правдивое слово душу отдам». Выдержка, рассудительность и железная воля стали непременными чертами характера этого необыкновенного человека, занятого не столь спасением собственной души, сколь сохранением духа народа.

«Разумный властен над своим языком» — этот афоризм Шакарима можно найти в его собрании «Значимых слов», что перекликается с моралью почитаемого им Конфуция: «Владеть собой настолько, чтобы уважать других, как самого себя, и поступать с ними, как мы желаем, чтобы с нами поступали, — вот что можно назвать учением о человеколюбии».

Так что Шакариму было несложно исполнять обязанности волостного или бия, улаживать споры, руководить людьми. Даже в Государственной думе депутатом ему было бы нетрудно работать и достойно представлять народ, если бы он не отказался от участия в выборах.

Но он не поехал в Санкт-Петербург. И в волостных не очень хотел задерживаться. И не только по причине солидного возраста. Пережив испытания властью в возрасте от двадцати до сорока лет, он позже поставил перед собой цели духовного смысла. Издание непревзойденной по сию пору «Родословной тюрков, киргизов, казахов и ханских династий» тому подтверждение.

Пять вопросов о вечном

Открытие читающему обществу казахского творца по имени Шакарим Кудайбердиев продолжилось в 1912 году: стали издаваться вслед за прозаическими произведениями поэтические вещи.

в подобных лирико-медитативных раздумьях (стихотворение «Возмущение и спокойствие») поэт излагал мечту реализовать свой творческий потенциал.

Глубоко органичную и естественную для казахского общества миссию просветителя Шакарим излагал метафорой «путем зерна и вод»:

В 1912 году в Семипалатинске заработала новая типография товарищества «Ярдамъ» (в переводе с татарского — «Помощь»), созданная братьями Султаном, Садыком и Хасаном Нигматуллиными. И теперь не было нужды печатать книги в далеком Оренбурге.

И вот весна 1912 года ознаменовалась выходом книг тиражом по тысяче экземпляров с поэмами «Калкаман и Мамыр» и «Енлик и Кебек».

Шакарим, пожалуй, самый плодовитый и бескорыстный автор того времени. В письме Сабиту Муканову (1931) он вспоминал: «Напечатанные на мои средства по 1000 экземпляров «Зеркало казахов», «Енлик и Кебек», «Калкаман и Мамыр» я раздал людям».

Это было в согласии с этикой Л. Н. Толстого: казахский подвижник не желал получать доходы с продажи своих литературных трудов.

А в сборник 1903 года «Зеркало казахов», в который вошли известные стихотворения, поэт добавил восемь произведений, написанных в философском ключе. Среди них — ставшие популярными в народе, переложенные на песни стихотворения «Жизнь», «Бессмертное войско» и другие. Включил в сборник и четырнадцать стихов, посвященных Абаю. Почти все они были созданы сразу после смерти учителя. Шакарим (выше сказано об этом) дал им общее название: «Что наговорил себе после ухода Абая…».

Сборник поэт предварил стихотворением «К себе». Вот его фрагменты:

Подобно тому как «тянет с гор прохладой», от мыслей лирического героя, с высоты прожитых лет взирающего окрест, «тянет» хладом воспоминаний. Отсюда сравнение себя с «заброшенной могилой», мотивы напрасных трудов и дней веселья и невозможность возвращения «на берег юности». Но эту интонацию «рыданий» («вопрошаю слезно») прерывает решительная концовка:

Книга стихов «Зеркало казахов» была напечатана в той же семипалатинской типографии «Ярдамъ» тем же тиражом 1000 экземпляров.

Объем книги «Зеркало казахов» невелик — чуть больше пятидесяти страниц, но сборник удивлял и незаметно увлекал читателя своим многообразием. Отличающиеся и по настроению, и по психоделическому подтексту, расширяющему сознание, стихи неожиданно поражали панорамным масштабом. Сборник в целом оставлял непосредственное ощущение бесконечности времени и пространства. Он был поразительно похож на переменчивую степь, и это самое точное ощущение.

Хотя на первый взгляд сборник «Зеркало казахов» наполнен одними мучительными переживаниями и назиданиями, но в нем растворено ощущение непоправимого одиночества и бесстрашного стоицизма. Горечь покаяния сменяется торжеством блестящей импровизации. Автор кажется беззащитным и одиноким, слово, отражая светлый лик счастья и темную сторону судьбы, — постоянным и вечным. «Зеркало казахов» письменно удостоверило наличие в кочевом обществе необычного, оригинального поэта со своим стилем — мыслителя и парадоксалиста.

После первого сборника поэт опубликовал небольшой книжкой более ранние стихи, написанные в восьмидесятые годы XIX века: «Возмущение и спокойствие», «Трудяга и расточитель», «Истинное и ложное», «Слово и дело», «Хвала и хула», «Критика и зависть» и другие.

В итоге после ухода Абая Шакарим по праву стал первым крупным казахским поэтом. Следом на поэтический олимп поднимались Султанмахмут Торайгыров, Магжан Жумабаев, Сакен Сейфуллин, Ильяс Жансугуров, Иса Байзаков. Потому можно говорить, что, несмотря на почтенный возраст, он стал лидером «новой волны» казахской литературы, в которой описательность уступила место философичности и интеллектуализму.

Выпустив в течение полутора лет выдающуюся историческую книгу, две прекрасные поэмы и великолепный сборник стихов, Шакарим продемонстрировал миру, что является разносторонним творцом. Но и это не все.

Шакарим чувствовал, что пора предпринять давно задуманный шаг и отдалиться от мирской суеты, иначе до конца жизни придется мучиться в безысходных попытках создать мало-мальски путную духовную систему.

Уйти в нечто подобное Оптиной пустыни, как поначалу пытался Лев Толстой, он не мог. Степь не могла предложить монастырскую жизнь — ее попросту не было. Оставалось создать ее самому. Ступить на этот путь можно было лишь самоотверженным усилием воли. Нет такого поступка, такой мысли, такого творения, которые не зависели бы от нашей воли, говорил немецкий философ Артур Шопенгауэр, работы которого на русском языке Шакарим в последнее время читал с особенным пристрастием. «Вся сущность человека — воля, и сам он — только проявление этой воли», — писал Шопенгауэр в знаменитом труде «Мир как воля и представление», день за днем настраивающем Шакарима на решительный поступок.

Пока же поэт, не в силах больше сдерживать мысль, написал и отослал в журнал «Айкап» небольшую, но важную для себя статью.

«Айкап» начал выходить в 1911 году в далеком Троицке на Южном Урале. Приходил в Семипалатинск с задержкой, но все равно был большой радостью для просвещенных казахов. Главным редактором журнала был поэт и журналист Мухамеджан Сералин (1872–1929). Он и дал довольно необычное название своему детищу. Сокрушаясь, что у периодических изданий мало читателей, часто восклицал: «Ай кап!» («Ах как жаль!»). Так и назвал журнал.

Вот фрагмент заметки Шакарима «Прошу ответить на мои пять вопросов» (Айкап. 1912. № 5):

«Вопросы мои не обычные загадки, думаю, они одинаково важны для человека в обоих мирах. На ответы я прошу аргументов, почерпнутых из религиозных книг, хотелось бы, чтобы они были разумны и настолько убедительны, что останется принять их.

Кто бы ни был отвечающий — казах или личность другой национальности, ответы должны быть на казахском языке, то есть нужен перевод на казахский. Употребляя арабские, персидские или русские слова, хорошо бы тоже дать перевод.

Прошу писать коротко, разборчиво и доступным языком либо через редакцию «Айкап», либо мне по указанному ниже адресу.

Не забудьте подписаться, дать свой адрес, так как, если будет на то Божья воля, я намерен издать материалы отдельной книгой. Думаю, мои вопросы принесут пользу народу. Если согласны со мной, надеюсь, не пожалеете семи копеек для ответа.

Вот мои пять вопросов.

1. Какую цель преследовал Аллах, когда создавал человека?

2. Что для человека самое важное в жизни?

3. Верите ли вы в то, что после смерти людей ожидают или наслаждение, или муки?

4. Самый хороший человек — какой он?

5. На ваш взгляд, с течением времени человеческое в человеке улучшается или вырождается?

Как бы вы ни ответили, не забудьте привести доводы.

Шахкарим Худайбердыоглы».

Можно представить, насколько изумлено было казахское интеллектуальное сообщество, прочитав вопросы. Откуда в сердце бескрайней степи мог появиться носитель подлинно философского мышления? Из какого кремня в благословенной юрте высекается та потаенная искра божественного, что в просторечии именуется талантом? По большому счету, ничего нового в таких вопросах, волновавших философов с античных времен, не было. И даже в том, что их задавал кочевник, одинаково хорошо управлявшийся с пером и курыком, можно было найти что-то вроде веления времени. Поразительно другое: то, с какой легкостью Шакарим лаконично, всеохватно и талантливо формулировал основополагающие метафизические вопросы бытия. И это не праздное любопытство, а прояснение собственной мировоззренческой доктрины, которую он, по сути, беспрерывно шлифовал в стихах, неизменно подвергая сомнению.

Вот ее аспекты по пяти пунктам, предложенным поэтом.

Первый вопрос. Зачем Аллах создал человека?

В том, что именно Аллах (Бог) создал человека, сомнений у Шакарима не было. Не только как верующий человек, но и как критически мыслящий исследователь, он выразил свою точку зрения письменно, впоследствии включив написанное в книгу «Три истины»:

«Если не иметь в виду Первосоздателя, то никакой здравый ум не будет оспаривать того, что все живое появляется, существует, видоизменяется по законам природы. Но мое сознание не принимает упорных утверждений о том, что все схожее друг с другом зародилось одно от другого, а потом видоизменялось.

Когда наша земля не была еще пригодной для появления растений и животных, почва и вода, став единой массой, смешались со всем вокруг. Так были созданы условия для зарождения растений и животных, которые развивались схожими меж собой, отдаленно схожими или вовсе не схожими, в зависимости от соотношения земли, воды и воздуха. Чтобы убедиться в правоте моих слов, присмотритесь к тому, насколько схожи, отдаленно схожи или вовсе не похожи друг на друга растения, произрастающие рядом, — на солончаке ли, в зеленом овраге или на побережье реки, учтя такие факторы, как земля, вода и воздух.

Если верны умозаключения Дарвина и Менделя, то получается, что эти растения зародились друг от друга, а в последующем видоизменились. По-моему, хотя от лошади и осла может народиться мул, от двух лошадей мул не родится.

Вывод из моих слов таков: правда, что у всего на свете одни прародители. Правда и то, что, происходя от них, все меняется. Но нет такого, что все похожее происходит друг от друга, видоизменяясь. Схожие, в какой-то степени схожие или вовсе не схожие происходят в соответствии с заданными причинами.

Говорю так вовсе не из чувства стыда за того, кто произошел от обезьяны, напротив, есть причина порадоваться тому, что от плохого рождается хорошее.

Молодые люди, постигающие науки на русском языке, не осмыслив, подойдя поверхностно, могут осудить меня за то, что я выступаю против Дарвина, которого сегодня вроде бы признает вся Европа. На это скажу: прочтите книгу германского ученого Дидвара Дортманна о дарвинизме, в которой он критикует учение Дарвина о происхождении видов и естественном отборе. Сравните и взвесьте Дарвина и Дидвара, а потом не будет поздно осудить меня».

Текст, достойный комментария потомков.

Но для почитателей Шакарима он важен как подтверждение его веры в то, что человека создал Аллах, а не естественный отбор.

Впрочем, для него это был уже не вопрос, он смотрел глубже: зачем Аллах создал человека? Ведь мог и не создать.

Кто-то из древних греков считал, что человек послан на землю Богом, чтобы через него осязать мир. По Шопенгауэру, «я» — это другие люди, любой другой — это «я». То есть мы — единое творение божества.

Шакариму легко было поверить во всемогущество Создателя. Ибо он уже как бы ощутил его: пером поэта водит рука Бога. А один из читателей «Родословной тюрков, киргизов, казахов и ханских династий» или «Зеркала казахов» — сам Аллах. Может быть, он и создал человека, чтобы ему было что читать? Человек послан Аллахом, чтобы жить. Книги создаются, чтобы их читали. Следовательно, Аллах создавал человека из благих намерений. Но человек погряз в жестокости, алчности, коварстве и зле. Вправе ли мы, в таком случае, говорить о совершенстве божества? Шакарим предпочел остановиться на несовершенстве человека.

Много ли поэт получил ответов на вопросы, опубликованные в журнале «Айкап»? Неизвестно.

Как бы то ни было, однажды он решил сам прояснить тему, написав в 1915 году внушительное стихотворение-исследование «Что есть человек?»:

Человек несовершенен. Шакарим не смог найти средь живущих чистого разумом индивида! Потому и вопрошал: что есть человек? И зачем Аллах создал его, если он так несовершенен?

Вроде бы с человеком все ясно, он приходит в этот мир, чтобы жить, мучаясь и страдая, мечтая о счастье или проклиная судьбу. В отчаянии он впадает в алчность, стяжательство, сластолюбие, предательство и прочие грехи. Но поэт полон сомнений. За его вопросом кроется все смутное и тайное, что несет в себе человек по воле Всевышнего. Бог дал ему разум. Чистый объект разума — истина. Стало быть, Бог создал человека, чтобы он познал истину. Но сколько людей ушли в мир иной, так ее и не познав! В чем только не искали истину — в религии, философии, любви, вере, науке, в Боге. Не исключено, что в этом и состоит тайный умысел Бога: человек должен разгадывать вечную загадку. В отчаянии Шакарим и адресовал вопрос читателям: зачем Аллах создал человека?

Второй вопрос в журнале «Айкап» из того же ряда: что в жизни самое важное? По сути, сводится к вопросу: в чем смысл жизни?

Среди тех, кто откликнулся на просьбу Шакарима, был Миржакып Дулатов, который опубликовал как-то статью «Зачем дана человеку жизнь?».

«Это непростой вопрос, привести на него обоснованные аргументы почти нельзя, — писал Миржакып. — Надо знать, в чем смысл жизни. Это верно. Во все века ответ искали выдающиеся умы человечества. Одни говорили, что надо жить для Бога, следовать его заветам, отречься от мирского, и тогда душа человека обретет покой, плоть избавится от страданий. Другие утверждали, что надо делать добро близким, родственникам, всему живому, вот для чего нужна жизнь.

Без сомнения, если человеку дана душа, дана жизнь в пространстве, смысл ее не в том, чтобы есть, пить, спать. Что тогда отличало бы его от животного?

Человеку дан разум, язык для общения. Потому жизнь человеку дана не для пустого времяпровождения.

Тогда в чем же смысл жизни? Думаю, на этот вопрос мы найдем ответы в словах мыслителей и мудрецов, живших до нас. Их речи многозначны и содержательны, мысли глубоки и широки. «Делай добро себе. Если пресытился, делай добро друзьям», — говорили они. В этих словах, я думаю, и заключен ответ на вопрос Шакарима — мирзы».

Шакарим ставил проблему шире. Говорил: «Жизнь — атрибут исчезающей души».

Не столь важно, к какой разновидности идеализма или материализма он тяготел — разве в классификации дело? Гораздо важнее, что он рассуждал как поэт. Свято верил, что жизнь зависит от души, и жизнь прекращается, когда душа покидает тело.

«Душа может обрести тело, но плоть не создаст души», — утверждал Шакарим в написанном позднее стихотворении философского ряда «Я не нашел мастеровитого среди людей…». Задача поэта — хранить гармонию человеческой души. Поэт ищет смысл жизни, но боится его найти. Стремится оставаться в кругу созданных им образов, а не выдавать абсолютно верные решения.

Язык логики принадлежит науке, язык символов — поэзии. Шакарим владел обоими и опасался их конфликта. Вот и задумал переложить труд на читателей, задав вопрос: в чем смысл жизни?

Хотя, кажется, знал ответ. Во всяком случае, имел версии.

Вспомним, как он писал в стихотворении «Глупцы и звери» («Зеркало казахов»):

Вновь о Боге, о Создателе, и это опять близко к истине.

Ведь если человек послан на землю Богом, то должно иметь место и какое-то предопределение — рок. А если все в жизни предопределено, то к чему слова, какая нужда ставить вопросы? В таком случае и вопрос Шакарима должен быть адресован ему, Аллаху: в чем смысл жизни, что в ней наиболее важно для человека? И тогда из глубин сознания придет ответ, как послание Бога: загадка жизни состоит в том, что она — лишь часть другой загадки, которая называется вечностью.

Возможно, это самый утешительный ответ на вопрос Шакарима.

Третий его вопрос вуалирует сомнение, которое вроде бы не подобает демонстрировать верующему человеку.

Верите ли в то, что после смерти нас ждут наслаждения или муки? — с серьезным видом вопрошал поэт, который в действительности не упускал случая поиронизировать на тему мулл, обещающих прихожанам сладкую жизнь в раю. Вот пример:

На самом деле Шакарима волновало вовсе не то, куда мы попадем — в ад или рай. Он явно подразумевал другой вопрос: вообще есть ли жизнь после смерти?

Это из стихотворения, написанного в двадцатые годы.

Он всю жизнь осторожно, видимо, чтобы не прослыть еретиком, вопрошал: существует ли потусторонний мир? Есть ли жизнь после кончины? Если есть, как она выглядит?

Вроде бы определился, что для поэта жизнь после смерти воплощается в стихах:

Но все равно сомневался. Словно не мог понять, какая жизнь истинна: та, которую мы проживаем, или та, которая ждет на небесах? Сомнение лежит в основе познания. Древние смущали ум, наводя на мысль о вечном возвращении.

Платон вообще считал, что по скончании веков всемирная история повторится, родятся те же люди и повторят ту же судьбу, и он опять будет в Афинах излагать свое учение перед той же аудиторией.

И лишь Сократ решил для себя проблему с парадоксальной легкостью. «Хочу объяснить, почему, на мой взгляд, человек, который действительно посвятил жизнь философии, перед смертью полон бодрости и надежды обрести за могилой величайшие блага, — говорил он собеседникам в «Федоне», перед тем как выпить яд цикуты по приговору афинского суда. — Те, кто подлинно преданы философии, заняты на самом деле только одним — умиранием и смертью… Знайте и помните, однако же, что я надеюсь прийти к добрым людям, хотя и не могу утверждать это со всей решительностью. Но что я предстану перед богами, самыми добрыми из владык, — знайте и помните, это я утверждаю без колебаний, решительнее, чем что бы то ни было в подобном роде! Так что никаких оснований для недовольства у меня нет, напротив, я полон радостной надежды, что умерших ждет некое будущее и что оно, как гласят и старинные предания, неизмеримо лучше для добрых, чем для дурных».

И Шакарим, подавляя в себе логическое умонастроение, предпочитал смутно верить в жизнь после смерти. Легко поддавался очарованию учения о переселении душ, прекрасно понимая высокую вероятность заблуждения.

Его крайне раздражал рациональный пассаж Шопенгауэра в книге «Мир как воля и представление»: «Формой проявления воли, то есть формой жизни или реальности, служит, собственно, только настоящее, не будущее и не прошлое: последние находятся только в понятии, существуют только в связи познания, поскольку оно следует закону основания. В прошедшем не жил ни один человек, и в будущем никогда не будет жить ни один. Только одно настоящее — форма всякой жизни, но зато оно — прочное достояние, которое никогда нельзя у нее отторгнуть».

Идея не нова. Предтечи — стоики. Красиво изрек Марк Аврелий: «Да живи ты хоть три тысячи лет, хоть тридцать тысяч, только помни, что человек никакой другой жизни не теряет, кроме той, которой жив; и не живет он лишь той, которую теряет… Все от века до века единообразно и вращается по кругу, и безразлично, наблюдать ли одно и то же сто лет, двести или бесконечно долго».

Шакарим предпочел бы, наверное, мысль Оскара Уайльда о том, что в любом человеке в каждый миг заключено все его прошедшее и грядущее. Он не мог принять доводы идеалистов. Не мог похоронить свои исторические работы. Писал историю казахов, явственно ощущая бесконечный временной ряд. А говорить, что существует лишь каждый прожитый миг и ничего более, означало, что нет связи между мгновениями, то есть нет истории. Это неверно, решил для себя раз и навсегда Шакарим. Жизнь не так призрачна и одномоментна, как полагают идеалисты. Прошлое неисчерпаемо, а будущее бесконечно. Значит, и жизнь после смерти есть! Гораздо досаднее то, что земная жизнь необратима, что когда-то навсегда перестанет биться сердце. Это скверно, но с этим ничего не поделаешь.

Поэзия — явление не научное, а божественное. И задача поэта — соединять волшебные мгновения прошлого и будущего, неся пищу душе, вечно жаждущей обрести устойчивость в настоящем мгновении.

Четвертый вопрос Шакарима — о хорошем, то есть идеальном человеке: какой он?

В стихотворении «Нет выше человека никого…» поэт обозначил некоторые критерии:

Однако о людях из реальной жизни, из окружающей действительности он невысокого мнения:

Это из стихотворения «Что есть человек?». Поэт разместил в нем целое исследование человеческих взаимоотношений, построенных на противостоянии:

Стихотворение, написанное в 1915 году, отражает, конечно, тягостные впечатления от Первой мировой войны, обернувшейся многомиллионными жертвами. Тем не менее общая оценка достойна частного внимания.

Начав с недостатков отдельного человека, Шакарим пришел к горестному заключению: мир человеческий плох. Он все еще тонет в своем древнем, зверином естестве.

Такой мир тем более нуждается в идеале, который мог бы послужить ориентиром на пути к нравственному исцелению. Но каким он должен быть?

Можно попытаться найти ответ в формате религии. Однако и здесь есть трудности. С точки зрения религии, понятное дело, идеальный человек должен быть истинным мусульманином. Но этого может оказаться недостаточно. Шакарим, поэтическая душа, рассуждая о вере, был полон сомнений, но в анализе предельно объективен. На свете есть множество религий, и ни одна из них не может претендовать на абсолютное превосходство, писал он в стихотворении «Религии»:

Впрочем, отмечая тьму религий, кажется, он знал путь к спасению. По Шакариму, пусть верующий «молится хоть двери», только искренним был бы в своей вере, в которой нет места насилию:

Поэт прав, все религии находятся в поиске и самоутверждении. Это движение нескончаемо, как нескончаем путь к совершенству. Точно так же и человек верующий должен постоянно стремиться к совершенству, очищая сердце и постигая Бога. На этом пути заблудшему уготовано прощение, но при некоторых условиях: он должен утишить страсти, обуздать вожделение, вообще практиковать умеренность. И такой богонравный и благонамеренный человек с чистым сердцем походит наконец-то на того «хорошего человека», о котором вопрошал Шакарим в журнале «Айкап».

Шакарим, мыслящий человек, чувствовал некоторую натянутость определений и понимал, что одними призывами невозможно заставить людей тотчас устремиться к идеалу. Значит, остается одно — самому пройти путь. Нужно очистить сердце и познать Бога. Достичь совершенства и дотянуться до идеала. И только тогда другие люди потянутся к истине, придут к подлинной вере.

Вот почему Шакарим, если бы его самого спросили, каким он видит идеал, подумал бы об Аллахе. Назвал бы, не исключено, поэта — существо доброй воли, потерявшееся среди людей с целью осчастливить мир. Вспомнил бы Абая. Но мыслил бы все равно об Аллахе.

Потому что помнил, как Абай писал в Слове тридцать восьмом:

«Аллах — это путь, а искренность и правдивость — враги зла… Не добиться истины, если в душе нет любви к ней. Человеческие знания добываются любовью к истине, жаждой открытия для себя природы и сути вещей. Это не божье всезнание. Любознательность и стремление к наукам дают человеку знания лишь соразмерные его рассудку. Но прежде всего надобно возлюбить Аллаха».

Пятый, последний вопрос анкеты также возвращает в конечном счете к Богу и призывает к поступку. Как меняется со временем человеческое в человеке? — вопрошал Шакарим. Формулировка вопроса подразумевает ответ.

Все в человеке может меняться как в хорошую, так и в плохую сторону. Что в итоге перевесит и одержит верх, зависит от множества обстоятельств — личных, социальных, семейных, материальных, духовных. Независимо от результата, человеческое, по определению, включает в себя черно-белую аранжировку мира.

В жизни всегда можно найти примеры и духовного обнищания, и проявления выдающихся качеств. Стремиться, разумеется, нужно к лучшим образцам. Но полностью избавить человечество от дурных наклонностей невозможно. Причина кроется в людской природе — в человеческом, по терминологии Шакарима. Сам он был убежден в абсолютном значении духовных ценностей. Но беспокоило падение нравов. Пугало случившееся в казахском обществе на исходе XIX века и продолжившееся в XX веке нивелирование благородных качеств в людях, втянутых в погоню за наживой.

Именно предчувствие катастрофических перемен, влекущих слом привычного уклада жизни, заставило Шакарима обратиться к проблеме человеческого в человеке. Справедливость утрачивает смысл. Насилие возводится в ранг справедливости. Если так будет продолжаться и дальше, что останется человеческого в человеке?

Вот почему он беспокойно формулировал этот в общем-то несложный вопрос, задавая все тот же нравственный вектор: человек должен развивать в себе лучшие качества и стремиться к совершенству. При этом не терять человеческое, свою суть.

Однако поймут ли правильно сородичи? Умерят ли корыстные помыслы и инстинкты? Отправятся ли тотчас по указанному пути к истине?

По этой части у Шакарима были большие сомнения. Он ясно видел, что без самопожертвования, без решительного слома монотонного уклада жизни не будет никакого прорыва в звездный простор.

С одной стороны, он беспрестанно призывал в стихах к умеренности. Убеждал людей обуздать желания, сдерживать вожделения. То есть призывал к духовной аскезе, к самоотречению во имя Бога. Но это было практически невыполнимо в условиях обыденной жизни среди сородичей. Стало быть, необходимо отшельничество.

С другой стороны, дух творчества принуждал его самого, может быть, не к аскезе, но к удалению от мирской суеты. Чтобы сотворить великие произведения искусства, нужно вырваться из обывательской атмосферы, подняться над обыденностью, оставить все привычное и будничное!

Сама степь с ее безлюдной ширью звала, казалось, в затворничество. И удивительно, что до Шакарима в Чингистау не было практики духовного уединения с целью очищения, преображения и исцеления. Возможно, потому, что ни ислам, ни древняя тюркская вера в Бога Тенгри не требовали возведения монастырей. Возможно, и потому, что сам образ жизни кочевников был в какой-то мере отшельничеством, в значении странничества по необъятным степным просторам.

К Богу, к истине, к уединению Шакарима влекло сокровенное призвание. Но подтолкнул на единственный путь к бессмертию, наверное, не особенно чтимый им Шопенгауэр. Фрагменты его работ, выпущенные в виде книги на русском языке под названием «Новая философия», он читал весь последний год. «Человек — совершеннейшее проявление воли, — писал Шопенгауэр. — В человеке воля может достигнуть своего полного самосознания, ясного и исчерпывающего знания своей собственной сущности, как последняя отражается в целом мире. Если такая степень познания дана в действительности, то она порождает искусство».

Со всей решимостью, на которую только был способен, проявив волю, летом 1912 года Шакарим объявил родным, что намерен построить на жайляу в Чингистау дом и жить там в полном уединении и зимой, и летом, вдали от людей, посвятив жизнь творчеству. Объявление перепугало родных: зачем уходить в отдаленную часть степи, покидая обжитые места, когда домашние и без того стараются создать отцу семейства все условия для чтения и письма?

Он не стал пускаться в подробные разъяснения, подозревая, что лишь запутает встревоженных домочадцев. Сказал, что будет временами приезжать в родной аул. И вообще, никуда он, в сущности, не сбегает. Степь есть общий дом. А уединение в отдаленном урочище необходимо для осмысления некоторых положений веры. Стоило ему заговорить о вере, и домочадцы несколько поутихли.

Поразмыслив, старшие сыновья Суфиян, Гафур и Кабыш все же решили, что если так угодно мусульманской вере, то они не должны препятствовать желанию кажы постигать истину в уединении. Сыновья всегда поддерживали отца, свято верили в его божественную мудрость и мечтали быть похожими на него праведниками.

Труднее было с остальными родственниками — многочисленными братьями, сестрами, племянниками. Они осуждали долго, сбитые с толку отсутствием прецедента. Понадобилось время, исчисляемое годами, пока родные не свыклись с его новой моделью бытия. После чего уже сами добавляли возвышенные черты к ореолу святости, которым к тому времени был окружен поэт.

Ахат описал первое отшельничество Шакарима, продлившееся более шести лет, коротко: «Летом 1912 года отец поставил дом на жайляу Кен-Коныс, перезимовал в нем и остался жить. До самых снегов с ним были охотник-загонщик и повар. С наступлением зимы охота прекратилась, и он отправил охотника домой, оставшись вдвоем с поваром. Занимался чтением книг и письмом».

Так началось беспримерное отшельничество поэта в казахской степи. Поваром при нем был Аупиш, друг сердечный с юных лет.