Шашечки и звезды

ФРОНТОВЫЕ ДЕНЕЧКИ

Была ночь, но возле машин кипела работа. Техники и механики готовили их к завтрашнему дню. Нужно было многое успеть сделать: самолеты частенько возвращались с простреленными плоскостями и фюзеляжем, с поврежденным рулевым управлением. А к утру им надлежало быть готовыми к вылету, и, как правило, они были готовы. Для техников не существовало ни дня ни ночи. Будь то офицер или сержант, каждый, независимо от звания, трудился наравне с другими — копался в моторах, заделывал пробоины, проверял работу бортовых приборов, чистил оружие, заправлял баки горючим, комплектовал боеприпасы.

Около самолета Зимакова уже продолжительное время деловито хлопотали несколько человек. Здесь, судя по всему, требовался серьезный ремонт. Посвечивая друг другу карманными фонариками, механики возились с шасси.

— Как дела, ребята? До утра управитесь? — В голосе старшего механика третьей эскадрильи лейтенанта Кондратюка слышалось беспокойство.

Не отрываясь от работы, лейтенант Белов буркнул:

— Постараемся!

— Ну, если ты это говоришь, я спокоен. — Кондратюк дружески улыбнулся Анатолию.

— Ладно, ладно, не подлизывайся, Вася. Сам видишь, ребята и так стараются. Мы что, не понимаем, что теперь каждая машина на вес золота?

Кондратюк повернулся и хотел уже уйти, но его остановил механик:

— Мы бы давно закончили, товарищ лейтенант, только с заменой ноги морока. А при посадке на этой так называемой стартовой полосе в Бяленгах шасси то и дело летят…

— Хватит ворчать, — сказал Белов, — еще два дня — и будем садиться в центре Берлина. А там посадочные полосы как скатерть, верно?

— Конечно, особенно после последних налетов! — серьезно заметил Кондратюк.

Все рассмеялись. Лейтенант пошел к следующей группе. Здесь, закончив работу, уже собирали инструмент.

— Что ребята, конец?

— Так точно, товарищ поручник.

— Отдыхайте, а то завтра опять пекло будет.

— Еще не время отдыхать, — возразил сержант, задвинув фонарь кабины и ловко соскакивая с крыла.

— Это почему же? Работу ведь закончили?

— Да, свою. А теперь Белову пойдем помогать. Они ведь нам вчера помогали орудие ремонтировать.

Услышав это, Кондратюк обрадовался.

«Вот орлы, — подумал он, — свое сделали и товарищам помогают. С такими хоть куда… Да что там! С ними и война не страшна и уж во всяком случае — воевать можно!»

Было уже за полночь, когда последние группы механиков разошлись по домам. На поле остались лишь машины, готовые к старту. И трудно было в них узнать самолеты, несколькими часами ранее возвратившиеся с заданий.

Апрельская ночь близилась к концу. Часовой, охранявший самолеты, зябко поежился и быстрее зашагал по летному полю. На рукав гимнастерки упала капля росы. Он остановился, стряхнул ее и продолжал обход своего участка.

Что-то показалось ему необычным, и он осмотрелся. Казалось, что стороны горизонта перепутались: небо светлело с двух сторон — с востока и запада. Глухие отзвуки орудийной канонады доносились с запада, а на востоке утренняя заря пробивалась сквозь тучи дыма над горящим городом.

Восток, однако, разгорался все ярче. На аэродроме становилось оживленнее. Первые группы механиков появились уже в половине четвертого. Сколько же они спали? Три, а может быть, два часа… Теперь они уже были на своих местах…

Боевая задача на сегодняшний день была несложной: группами в составе четырех — шести самолетов прикрывать действия наземных войск в районе Ораниенбург, Креммен, Вельтен, сопровождать штурмовиков в их действиях по уничтожению объектов противника в районе Нойруппин, Виттшток, Виттенберг, одновременно проводя разведку.

«Завтрак у фрицев», как называли летчики утренние вылеты для сопровождения штурмовиков, прошел, как обычно. При перелете линии фронта их взгляду открылась захватывающая картина: наши наземные войска перешли в атаку. Окутанная клубами дыма и огня, пульсирующая разрывами линия фронта медленно, но неуклонно продвигалась все дальше на запад. Огневые полосы «катюш» насквозь прошивали линии обороны и опорные пункты врага. Сверху все это было видно как на ладони. Отчетливо различались даже отдельные группы отходящих солдат противника.

Штурмовики трудились на совесть. Они тщательно выбирали цели, производили их оценку, дабы не растрачивать попусту бомбы, а затем выстраивали над целями свою смертоносную «карусель». С четкостью и безотказностью выверенного механизма они обрабатывали объект за объектом. В это же время «яки» заботливо кружили над своими подопечными. Словом, взаимодействие было налажено идеально. А перед возвращением на базу уже по традиции проводилась «свободная охота».

Выполнив задание, Еремин с Красуцким решили по пути домой пройти поближе к Берлину. Город был окутан густой завесой дыма. Они пролетели над его западными окраинами на высоте двух тысяч метров. Сверху Берлин выглядел серым пятном, покрытым бурыми проблесками пожаров. Тучи дыма полностью изменили очертания города, и казалось, что он стал еще больше. Столица третьего рейха, окутанная дымом и стиснутая в кольце окружения, задыхалась в предсмертной агонии, и не существовало той силы, которая могла бы прийти на помощь этому городу. Напрасными оказались попытки генералов Венка, Штейнера и фельдмаршала Шёрнера. Немалую роль в том, что они были биты, сыграли польские летчики.

Красуцкий смотрел на исчезающие за спиной очертания Берлина. Вот и пришел час расплаты за сотни советских и польских городов, сожженных и разоренных гитлеровцами, за разрушенную Варшаву. Такое же чувство охватило и Еремина. Однако оно не мешало трезвому расчету летчика: горючее было на исходе, и возникла опасность не дотянуть до своего аэродрома в Бяленгах. Красуцкий не на шутку занервничал, но Еремин успокоил его.

— Что ты волнуешься, чудак! Да наши сейчас, наверное, в Берлине, а уж здесь-то они наверняка. Вот найдем какое-нибудь летное поле и сядем, только смотри в оба!

Спустя несколько минут Еремин воскликнул:

— Вижу аэродром! Садимся.

Действительно, на восточной окраине города виднелось огромное летное поле. Широкие бетонированные взлетные полосы, разбегавшиеся в разные стороны, были свободны. Их окружали многочисленные ангары и другие постройки, часть из них была разрушена. По соседству с дорожками и на площадках, предназначенных для стоянки самолетов, было видно много различного оборудования. Там же стояло несколько машин, а в остальном аэродром выглядел безлюдным и спокойным.

Горючее кончалось, и выхода, собственно, не было: либо садиться здесь, на широких, удобных лентах бетона, либо продолжать полет с риском приземлиться неизвестно где и при каких обстоятельствах. Они еще раз облетели аэродром на небольшой высоте. Немцев нигде не было видно, и это обстоятельство окончательно определило решение Еремина.

— Держись рядом! — скомандовал он. — Садимся парой.

Уже снижаясь, они тревожно и внимательно наблюдали за аэродромом. Все было тихо и спокойно. Никакого движения, никакой стрельбы. «Отлично! — подумал Красуцкий. — Наверняка наши здесь уже побывали».

Они приземлились с завидной синхронностью, как на показательных выступлениях по высшему пилотажу. Давно уже не садились они на такой ровной и гладкой поверхности.

— Как на скатерти! — восхищенно произнес Красуцкий.

Крыло в крыло они катились по широким и почти неповрежденным полосам. Но почему здесь все словно вымерло. Неужели на всем аэродроме нет ни одного человека? Однако самолеты стоят. Где же в таком случае механики?

Теперь, когда они приглушили двигатели, до их слуха донеслись звуки перестрелки, ведущейся где-то поблизости. Да это совсем рядом, даже видны отдельные вспышки и разрывы снарядов!

В тот момент, когда оба самолета остановились, из ангара вдруг показалась красная пожарная машина и на полном ходу понеслась в их сторону.

— Костя, смотри какая машина! У нас таких нет!

— Точно. И что-то я не вижу самолетов с нашими знаками!

— Что за черт! Неужели мы к фрицам сели?

Но Еремин уже не раздумывал.

— Саша! Поворот на сто восемьдесят! Приготовься к взлету!

— Понял!

Ясное дело, любая, даже самая неопределенная, посадка в незнакомом месте лучше, чем неизбежный плен или смерть от рук врага. Заворчали двигатели. Послушные машины стали разворачиваться. Тем временем красный автомобиль приблизился почти вплотную. Из кабины высунулся солдат с пистолетом в руке. Он почему-то не стрелял, а лишь махал рукой, в которой держал оружие, и что-то кричал во весь голос, отчего его лицо сделалось багровым. Своим видом он вовсе не напоминал немца. При виде его оба пилота повеселели.

И уж совсем сделалось легко на душе, когда они услышали, как он во все горло закричал по-русски:

— Вы что, с ума сошли, летчики? Удирайте отсюда к чертовой бабушке! С другой стороны аэродрома немцы! А ну давай отсюда!

Боец кипел от негодования, а они улыбаясь смотрели на него, не понимая, в чем дело. Однако в следующую минуту все стало ясно: из-за строений, стоящих на окраине летного поля, показались несколько танков, за ними бежали солдаты. Грянули выстрелы, из стволов орудий сверкнули вспышки огня, и на аэродроме взметнулись к небу разрывы снарядов. Слышалась автоматная и пулеметная стрельба, разрывы мин. Летчики выключили двигатели. О взлете нечего было и думать. По ту сторону летного поля загремело «ура», из разрушенных зданий раздалось еще несколько выстрелов, но туда уже ворвались танки с красными звездами на башнях, а вслед за ними и пехота.

Бой за аэродром продолжался еще около часа, а всего, как потом выяснилось, схватка длилась здесь почти сутки. Гитлеровцы защищались отчаянно, а наши не располагали достаточными силами, чтобы сломить сопротивление противника. Помогла счастливая случайность, приведшая сюда Еремина и Красуцкого. Когда они приземлились, немцы, очевидно, решили, что на помощь наступавшим пришло подкрепление, и сочли дальнейшее сражение бесполезным.

Когда вся территория аэродрома была очищена от противника, откуда ни возьмись появились автомашины из какого-то батальона аэродромного обслуживания. Среди них было несколько цистерн с горючим. Одна из них направилась прямо к самолетам.

— Ну что, заправляем? — деловито осведомился усатый дядя, высунувшийся из кабины.

В ответ Еремин утвердительно взмахнул рукой. Водитель выпрыгнул из машины, вытянул шланг и приблизился к самолетам. Он присмотрелся к ним и насторожился.

— А вы кто такие? — недоверчиво протянул он, подозрительно посматривая на бело-красные шашечки опознавательных знаков.

— Мы — поляки. Союзники, — произнес Красуцкий.

— А я вас не знаю и бензину не дам, — коротко и ясно заявил усатый.

— Товарищ сержант, — вмешался Еремин, — мы из польского авиаполка, поэтому и знаки у нас такие. Нам надо возвращаться на свою базу, задание выполнять, а горючее кончилось.

— Из польского полка, говоришь. Это хорошо. Только, во-первых, я не сержант, а во-вторых, вас лично не знаю и отпустить вам бензин не имею права! — продолжал он упорствовать, но голос его понемногу теплел. Он еще раз взглянул на шашечки на фюзеляже, рядом с которыми виднелась небольшая красная звездочка, и вдруг заулыбался: — Ну, ладно. Вижу, что союзники. Но накладную все равно подпишите. — И он протянул им листок бумаги.

Все остальное было делом нескольких минут. Заправленные горючим машины резво взмыли вверх. На свой аэродром летчики прибыли без приключений. Там их ждали с нетерпением, но прежде чем летчики попали в объятия своих друзей, им предстоял разговор с майором Полушкиным, который «снял с них стружку» за отклонение, хотя и не умышленное, от курса.

— Зато аэродром захватили, — подмигнул Еремин Красуцкому, выходя от командира полка.

Капитан Грудзелишвили шел во главе группы своих истребителей на прикрытие штурмовиков. Погода была неважной. Это было последнее на этой неделе задание истребителей. Встретив в воздухе «илы», они вместе с ними продолжали свой курс. В районе Нойруппин, Виттшток штурмовики приступили к своей «работе», а Шота со своими ребятами охранял друзей от возможной опасности. Все шло как полагается.

Внезапно Шота увидел, что справа, приблизительно на той же высоте, к ним приближаются четыре вражеских самолета. Это были два Ме-109 и два «Фокке-Вульф-190». Намерения врага были ясны: он готовился атаковать штурмовики. Быстро оценив обстановку, капитан скомандовал:

— Первое звено, высота два! Атаковать справа! Остальные — прикрывать!

Услышав команду, командир звена Матвеев тотчас же заложил крутой вираж, одновременно набирая высоту. За ним последовали и его ведомые. Набрав высоту, Матвеев ринулся в атаку. Вторая пара, где ведущим был Пономарев, ударила по «фокке-вульфам». Завязалась яростная схватка. Немецкие летчики, видимо, попались опытные, искушенные в воздушных боях. Они не бросились врассыпную при первой же атаке наших самолетов, как это довольно часто случалось с другими. Они приняли бой и действовали умело.

Атака пары Матвеева не удалась, поэтому он отошел влево, чтобы принять более удобную позицию для следующей попытки. И в эту минуту в хвост его машины зашел «фокке-вульф» из другой пары противника. Сам Матвеев этого не видел, но его вовремя предостерег Пономарев.

— Матвеев, «фоккер»! — закричал он в шлемофон и, сделав головокружительный вираж, поспешил на помощь товарищу.

Матвееву удалось отскочить в сторону, а тем временем Пономарев зашел в хвост гитлеровцу. Как только силуэт вражеской машины показался в сетке прицела, он резанул по ней двумя длинными очередями. «Фоккер» задрожал, задымил и пошел вниз. Не глядя, что будет дальше, пилот опять подтянул машину вверх и стал высматривать очередного противника. Однако бой уже близился к концу. Не имея превосходства, гитлеровцы решили ретироваться, уходя на максимальной скорости и небольшой высоте к западу. Звено Матвеева в пылу борьбы бросилось за ними в погоню. Что случилось с подбитым «фокке-вульфом», никто не видел.

Остальная часть группы, выполнив задание по прикрытию штурмовиков, занялась «свободной охотой». Круг за кругом носились «яки» на малой высоте, высматривая цели и поражая их огнем своих орудий и пулеметов. Здесь, в северной части Берлина, над которой они находились, им все чаще и чаще встречались самолеты самых различных типов. В небе над Берлином становилось тесно. Дым и дождевая облачность затрудняли распознавание самолетов и увеличивали опасность, угрожавшую с земли и с воздуха. Видимость ухудшалась. Вокруг то и дело проносились самолеты, принадлежность которых установить не удавалось. Нужно было как можно скорей возвращаться. Грудзелишвили подал команду:

— Курс на базу! Халютин — ведущий, я прикрываю всю группу!

Но тут ведомый из звена Халютина внезапно рванулся и помчался за каким-то самолетом. Тот что было силы удирал, отчаянно покачивая крыльями. Халютина вовремя остановил голос командира звена:

— Отставить! Назад! Это союзник, «мустанг»!

Немного неуклюжий, с утолщенным в середине корпусом «мустанг» благополучно скрылся в облаках, а уже в следующую минуту произошла встреча с четырьмя неопознанными самолетами, которые, видимо, первыми сориентировались, что перед ними — свои, и ушли в северном направлении. Рассеявшаяся группа снова начала собираться, и тут оказалось, что четвертой машины нет. Отсутствовал сам командир капитан Грудзелишвили.

А произошло вот что.

Его самолет, в одиночку выходивший из облаков, внезапно атаковали два «мессершмитта», и, прежде чем летчик понял грозившую ему опасность и приготовился к бою, по его машине ударила первая пулеметная очередь, в результате чего было повреждено рулевое управление. С огромным трудом капитану удалось уйти от преследователей в ближайшее облако. Маневрировать самолетом становилось все труднее, а фашисты только и ждали, когда он снова покажется из облаков. Их вторая атака была еще более успешной. Мотор «яка» заработал с перебоями, и машина начала сваливаться на правое крыло. Навалившись всем корпусом на рукоятку, Грудзелишвили удалось кое-как выровнять самолет, но ненадолго. Двигатель кашлял, как тяжело больной человек. До следующего спасительного облака было далеко, а «мессеры» висели над ним, словно коршуны над добычей, расстреливая его самолет, как мишень на учениях. Он с трудом сделал еще два-три маневра.

«Выпрыгнуть с парашютом? Ну нет! По доброй воле я свою голову под их пулю не подставлю! — Шота знал, что немцы всегда расстреливают спускающихся на парашютах летчиков. — А может, еще не все потеряно? — промелькнула мысль. — Может быть, еще удастся вывести машину?..»

После очередной атаки фашистов его самолет на мгновение совсем лишился управления, а Грудзелишвили почувствовал острую боль в плече и спине. Теперь Шота даже не смог бы выпрыгнуть с парашютом — у него не хватило бы на это сил. По крыльям и фюзеляжу самолета медленно расплывались языки огня. Вот они уже облизали мотор, стали подступать к кабине летчика. Оставляя за собой длинный шлейф дыма, самолет горящим факелом падал вниз, завершая свой последний полет.

Грудзелишвили, теряя от боли сознание, стиснул зубы. Перед его глазами в последний раз промелькнули родные горы Грузии, по-весеннему залитые солнцем, горы, которых ему не суждено уже никогда увидеть. Секундой позже высокий столб огня и дыма, взметнувшийся на восточной окраине Берлина, обозначил конечный пункт боевого пути командира первой эскадрильи.

Не пряча слез, выходили пилоты из самолетов после приземления в Бяленгах. Они потеряли еще одного доброго друга, верного товарища, своего любимого командира.

Во второй половине дня от командования 16-й воздушной армии поступила радиограмма с сообщением, что установлено место гибели хорунжего Скибины. Несмотря на то что погода испортилась и пошел мелкий дождь, Волков с Ереминым опять сели в разведывательную машину и вылетели на поиски. Спустя полчаса они совершили посадку на краю обширного поля, рядом с обломками самолета Славека. Отдельные части машины при ударе о землю разлетелись в радиусе нескольких десятков метров. В кабине были обнаружены останки летчика.

Они увидели, что самолет Славека при падении врезался в фашистское зенитное орудие, оставив от него лишь обломки. Трупы четырех гитлеровцев из орудийного расчета находились рядом. Вероятнее всего, они погибли в результате взрыва самолета.

Вечером приехала санитарная автомашина, чтобы увезти тело Славека в Бяленги. На следующий день на аэродром было доставлено и то, что осталось от его боевой машины.

Гибель командира эскадрильи тяжелой болью отозвалась в сердцах летчиков. Вспоминали и последний вылет Скибины. Особенно переживал Матвеев, он просто не находил себе места:

— И понесло же нас тогда за фрицами! Группой мы бы его сразу отбили.

— А думаешь, мы бы своего не отбили? — отозвался Халютин. — Если бы он дал сигнал об опасности, хотя бы словечко…

— Тогда он не был бы Грудзелишвили! Ты же знаешь, какой он был. Эх, не уберегли мы своего командира!

— Да ведь он сам решил, что будет нас прикрывать…

— Товарищи, прекратите. Всем нам жаль и Шота, и Славека, но словами горю не поможешь и их не вернешь.

— А где их похоронят, товарищ майор?

— Как где? Конечно, в Кутно, на польской земле, за которую они отдали свою жизнь.

Подполковник Баскаков закончил читать донесение о боевых действиях полка, отложил в сторону документы и глубоко вздохнул. В течение дня 27 апреля полк совершил семьдесят шесть боевых вылетов. В воздушном бою сбит один самолет противника. Во время «свободной охоты» уничтожено восемь вражеских автомашин, склад с горючим, огневая позиция вражеской артиллерии и около двадцати солдат и офицеров противника. Собственные потери — один погибший пилот и одна сбитая машина.

Прах капитана Грудзелишвили доставили в Бяленги самолетом в субботу утром. Затем оба гроба с останками летчиков поместили в транспортный самолет. Этим же самолетом вылетела и полковая делегация, направляющаяся на похороны в Кутно. Взревели моторы. Машина покатилась по летному полю и, поднявшись в воздух, взяла курс на восток.

В Кутно траурная процессия прошла по аллее Мицкевича, пересекла центральную площадь и направилась по улице Крулевской. Во время шествия открывались окна домов, люди скорбным взглядом провожали в последний путь погибших воинов.

Над могилой выступил майор Волков:

— Мы навсегда расстаемся с двумя летчиками-героями, воинами нашего полка, которые погибли в смертельной схватке с фашизмом. Смерть вырвала их из наших рядов в последние дни войны. К сожалению, им не пришлось дожить до долгожданного дня победы, победы, в которую они внесли свой вклад и за которую отдали самое дорогое — жизнь!

Наши летчики, с которыми мы прощаемся сегодня, являются прекрасным символом советско-польского сотрудничества и братства по оружию. Они на протяжении всего своего боевого пути развивали и укрепляли этот славный союз: в буднях солдатской службы, во время выполнения боевых заданий и в часы короткого солдатского досуга. Наши дружба и братство навечно сцементированы их кровью. В этой войне мы сражаемся за общие интересы, цель борьбы у нас одна. Она ведет нас на Берлин, для защиты нашей свободы, для достижения мира.

Дорогие наши товарищи по оружию! — продолжал майор, обращаясь к павшим героям. — Вы можете спокойно лежать здесь, в польской земле, освобожденной от фашистского рабства. А мы скоро придем к нашей цели, завоюем мир для наших и ваших матерей, жен и детей. И на примере вашей жизни мы будем учить наших детей любить Родину, быть готовыми к самопожертвованию во имя ее высоких идеалов.

В глубокой тишине, прерываемой лишь всхлипываниями женщин, гробы опустили в могилы. Троекратный залп салюта разорвал тишину. Над головами собравшихся ровным строем промчались истребители: друзья-летчики почтили память тех, кто навсегда ушел из их боевых рядов.

Легкий весенний ветер шевелил ветви берез, уже набухающие живым соком. Двойная шеренга солдат застыла в скорбном молчании.

Среди собравшихся тут и там все громче слышался женский плач. Стоявший в сторонке парень тронул за плечо всхлипывающую девушку:

— Чего ты ревешь? Знакомые они тебе, что ли?

— Ну и что, что незнакомые? Это же молодые ребята, им бы жить да жить… — сквозь слезы еле слышно проговорила девушка. — Наверное, и их кто-то ждал… А они, бедняжки, погибли в самом конце войны, над Берлином…

Стоящий рядом пожилой железнодорожник прислушался к их разговору и произнес сердитым шепотом, обращаясь к парню:

— Эх ты, дурень этакий! Если бы не эти ребята, то, кто знает, был бы ты сейчас на белом свете или нет. А тебе, видать, мало околачиваться в тылу, когда наши сражаются за Польшу, так ты еще здесь всякие глупости болтаешь!

— Почему же это я околачиваюсь в тылу? Ведь мой год еще не берут, — оправдывался парень.

Но железнодорожник разошелся. По его изборожденному морщинами лицу сбежала слеза и исчезла в белых, как молоко, усах. Старик размазал ее рукавом потертой черной шинели.

— А ты думаешь, что мой Зенек на фронт по призыву пошел? Как только фронт приблизился, так он добровольцем… А теперь где-то там, на западе. Может, тоже под Берлином… Уж месяц как писем нет…

— Дяденька, так я же еще молодой, — уже виноватым тоном пробормотал парнишка.

— Когда фрицы по морде били и на работы в Германию вывозили, так они в паспорта не смотрели, — все не успокаивался железнодорожник. — Вот и теперь их должны бить все, кто только может. За все, что они тут учинили, за всех загубленных… Эх, парень, мне бы твои года… — вздохнул он.