Широкое течение

Глава третья

Антон старался не думать о Люсе. Чувства к ней были как бы приглушены грохотом кузницы, вытеснены учебой в школе. Ему не хватало суток — спал не больше пяти часов, из цеха, наскоро искупавшись, бежал в школу, и там проходили часы в напряженнейшем внимании, в усилии памяти, воли и духа. В свободное от учебы и работы время он выполнял комсомольские поручения, размышлял о своей бригаде, готовил уроки, а во сне ему виделись английские слова и фразы в виде оживших загадочных узоров, которые он не мог уловить, расшифровать и произнести.

Попадая с Володей Безводовым в другие, не заводские компании, Антон видел, что сведенные в один круг люди разных профессий и положений мало говорили о паровых молотах, болванках и термической обработке деталей, а спорили о новых романах и спектаклях, о футболе и музыке, обсуждали вопросы международной жизни. Многое из этих разговоров он не понимал, имена людей, которые тут произносились, ему даже не были знакомы. На таких вечеринках Антон старался быть незаметным, скромно сидел, спрятав руки под стол, чутко прислушивался к беседе, запоминал. Многих из этих людей он уважал, завидовал им, сердцем чувствуя, что они такие же простые и бесхитростные, как и он сам, и к знаниям шли таким же трудным путем, каким идет он.

Антон читал книги, читал с жадностью — в постели перед сном, в трамвае, в красном уголке цеха во время обеденного перерыва и даже на улице, на ходу. И чем больше он читал, тем отчетливее понимал, что все это незримо влияет на его труд, а труд — это он теперь твердо знал — незыблемая основа жизни, в нем все его успехи и неудачи, невзгоды и радости, муки и наслаждения, в нем его мужество и слава. Рабочий человек обязательно должен иметь среднее, а то и высшее образование, чтобы изо дня в день возвышаться в своем труде. Антону было труднее учиться потому, что профессия его была несравненно тяжелее многих других. И порой его клонила неодолимая свинцовая усталость, руки безвольно опускались, и он с отчаянием малодушного думал, что не выдержит такого напряжения, бросит школу.

В такие моменты, страшась принятия окончательных решений, Антон шел за поддержкой к своему другу Безводову или Фирсонову, а чаще — к Фоме Прохоровичу Полутенину.

Антону нравилось бывать в этой тихой и приветливой семье. Здесь было уютно и просто, как дома.

Когда-то Фома Прохорович был суровым, иногда даже жестоким человеком, и Марии Филипповне, женщине кроткой, мягкосердечной, не раз приходилось плакать от него втихомолку. А молодая невестка Нюша трепетала от одного его взгляда из-под хмурых бровей. Не боялись его только внуки, лезли к нему во всякое время, — он для них был добрым дедушкой.

Но после гибели сыновей на войне он круто переменился. Горе смягчило его, укротило нрав, сблизило с женой, — он понял, что на свете, кроме нее, нет ближе человека.

От старшего сына, жившего отдельно от них, остались двое детей; от младшего — одна девочка, Оля. Фома Прохорович все чаще стал замечать, как невестка Нюша, посадив на колени Оленьку, подолгу сидела в глубокой задумчивости и печали, шептала, глотая слезы:

— Как будем жить без папы-то?

— С дедом, — отвечала девочка: она не помнила отца.

Нюша замкнулась, никуда не ходила, после работы, поужинав, сразу ложилась в постель.

Фома Прохорович долго ходил молчаливый, углубленно думая о чем-то, решая какую-то сложную задачу, и, решив ее, позвал однажды к себе невестку, посадил возле себя и сказал:

— Вот что, Анна… Хватит тебе слезы лить. Слезами мужа не вернешь. Ты женщина молодая, из себя видная, неглупая… Не годится тебе жить так… Невелика радость с нами, стариками, хороводиться. Выходи-ка ты замуж, обзаводись семьей…

— Правда, Нюша, правда, милая, — подтвердила Мария Филипповна.

Фома Прохорович помолчал и прибавил:

— Хочешь, оставайся здесь, комнаты вон какие, не стесним… Если, конечно, хороший человек попадется. А хочешь — к нему иди… Ну, а Оленька, внучка, пусть при нас растет, нам без нее нельзя.

Через год Полутенины выдали невестку замуж, точно дочь свою, и остались с Оленькой.

Фома Прохорович относился к Антону, как к сыну, — этот парень, скромный и работящий, пришелся ему по душе.

Простой, сам не очень грамотный, но мудрый своим житейским опытом человек, он безошибочно находил пути к сердцу Антона. Пожалуй, никто так проникновенно не произносил великие, но ставшие уже привычными слова, как он. Сидя за столом в своей просторной и чистой квартире, наливая из стакана в блюдце чай, смущенно покашливая, он вдумчиво и тихо внушал своим мягким и ласковым баском:

— Ты не забывай, сынок, коммунизм-то уже вот, на пороге… Он ждет людей честных и работящих и, конечно, грамотных, знающих… А хорошее-то всегда дается трудно… с мукой дается. Но ведь ты рабочий, ты должен быть потверже других духом-то — у огня стоишь…

Слушая Фому Прохоровича, Антон чувствовал, как в груди что-то приятно таяло и тепло разливалось… Он уходил от него освеженным, полным сил и веры. И снова терпеливо и неутомимо нес груз, который он сам взвалил себе на плечи. Порой казалось, что под этим грузом погасла его любовь к девушке. Но это только казалось. Как тлеющий в глубине костра, под пеплом, огонек при дуновении ветра разрастается в пламя, так и почти угасшая любовь Антона к Люсе вдруг вспыхнула с новой силой.

В субботу Антон, Гришоня и Володя Безводов собрались в Центральный парк культуры и отдыха имени Горького на каток.

В безветреные вечера, когда морозный воздух чуть внятно пахнет ранней весной, а над городом в черной пропасти неба зажигаются голубые студеные созвездия, Антон любил выйти на лед. Глядя на карнавальную пестроту костюмов среди розоватых сугробов снега, следя за веселой игрой огней, отражавшихся в ледяных зеркалах, заглядывая в девичьи лица с нацелованными морозом щеками, в задорные их глаза с инеем на ресницах, слушая всплески смеха и пронизывающие насквозь пленительные звуки вальса, Антон испытывал ни с чем не сравнимое чувство душевного восторга.

Выйдя из гардероба, он на минуту останавливался — губы полуоткрыты в улыбке, ноздри жадно вдыхают аромат свежести — окидывал взглядом пространство в струящихся потоках света прожекторов, в морозных искрах, карусельное кружение толпы, перспективу аллей, уводящих в дальний конец парка, на пруды, и, подхваченный желанием лететь, Антон приподнимался на носки, для разбега делал несколько стремительных прыжков, а потом кидал себя вперед, стрелой рассекая толпу — одна рука за спиной, другая с ремешком размашисто резала воздух.

Приметив впереди девушку в нарядном костюме, он гнался за ней, а догнав и заглянув ей в лицо, улыбался широко и приветливо — от изобилия счастья.

Вот и сейчас, выбежав на лед, Антон, высокий, стройный, в синем шерстяном свитере, с непокрытой головой, покосился на товарищей, потом внезапно рванулся и пропал в людской гуще. Безводов погнался за ним, Гришоня отстал: у него зябли уши, и чтобы укрыть их от мороза, он надел Антонову ушанку. Она была велика ему, надоедливо съезжала на глаза, и он, запрокинув голову, по-птичьи выставив острый нос, спотыкался и бранил бросивших его товарищей.

Антон, разогреваясь, прокатился по малому кругу, потом вылетел на набережную, оттуда, обгоняя конькобежцев, помчался по ледяной дорожке в глубину парка. По сторонам, запутавшись в сложном переплетении голых ветвей, белыми и синими тюльпанами висели фонари. От их неяркого света даль аллеи выглядела загадочной и манящей.

Стуча коньками по ступенькам деревянной, запорошенной снегом лесенки, держась за перильца, Антон спустился на пруд. Здесь было темнее и не так людно; возле горбатого мостика на черном глянце льда тускло и расплывчато дрожало синеватое пятно — свет отраженной звезды. Приглушенная и немножко грустная доносилась сюда музыка.

Антон успел сделать только один круг, как прикатил Безводов, а затем и Гришоня, запыхавшийся, ворчливый, весь в снегу, видимо приложился где-то — густые брови в инее, на лбу под шапку подложена варежка, чтобы не съезжала ушанка.

— Чего вы носитесь, как борзые, — обиженно проворчал Гришоня отряхиваясь. — Поди как интересно одному болтаться!..

— А ты не отставай, — упрекнул его Безводов.

— Шапка-то, как котел, хлябает на голове, глаза застилает, будто в жмурки играю, — пожаловался Гришоня. — Прокатили бы разок, вы здоровые, вам все равно силу девать некуда, а мне приятно.

— Давай прокатим его, Володя, с ветерком? — сказал Антон Безводову. — Ну, держись, Гришка!..

Они подцепили его под руки и что есть духу устремились вперед. Гришоня беззвучно смеялся от удовольствия: «Оч-чень интересно!» Ветер, свистя, обжигал лицо. Замкнув один круг, завернули на второй и, одновременно расцепившись, сильно толкнули его, как бы выстрелили им, и Гришоня с визгом пропал в полумраке.

Антон принялся выписывать на льду небольшие спирали. Ему было и весело и грустно одновременно, сердце влеклось куда-то, что-то искало… Музыка звучала в сумраке тягуче, печально. Потянуло в суматоху, в шум, к огням…

— Побежали туда, — предложил Антон, показывая на розоватое зарево над катками, и коньки опять застучали по деревянным ступенькам.

На аллее, далеко впереди заманчиво мелькала красная девичья шапочка. Бросив Гришоню и Безводова, Антон понесся за девушкой. Она бежала быстро, и он начал настигать ее только на тесной от людей площадке. Девушка эта была тоненькой, в голубом свитере и такой же юбке, опушенной белым мехом, на руках — нарядные, в узорах варежки, за спиной развевались концы шарфа. Антон почти догнал ее. Но в это время с боковой дорожки выскочил мальчишка в длиннополом пальто и кепке, съехавшей на глаза, ткнулся прямо под ноги ей, девушка круто свернула вбок, угодила коньком в трещину и упала.

Соскабливая лезвиями коньков ледяную пыль, Антон резко затормозил, попал в ту же щель, не удержался и растянулся рядом с девушкой. Вскочив, он подхватил ее, легонько приподнял, поставил на ноги и с неожиданной и несвойственной ему смелостью пошутил:

— Не ушиблись? А ведь вы могли разбиться и до свадьбы не дожить! Здесь это частенько, случается. Ну, ничего, пройдет. — Выпрямился и остолбенел: перед ним стояла Люся Костромина.

Бровки ее изумленно взлетели, она поспешно сняла варежку и протянула ему руку, теплую и мягкую, сказала:

— До свадьбы далеко! Спасибо, что помогли… Здравствуйте.

— Здравствуйте… — машинально ответил Антон.

Мимо в бесконечном веселом хороводе проносились конькобежцы. Люся потянула Антона за рукав, приглашая отойти с дороги, и они отодвинулись к снежному валу.

— Где вы пропадаете? — непринужденно и даже немного капризно спросила она. — Я несколько раз была во дворце, но вас не видела.

— Я учусь, некогда.

— Ах, да! Я совсем забыла, что вы учитесь. Мне Костя Антипов говорил что-то… будто вы теперь бригадир молодежной бригады и делаете успехи.

— Ну, какие там успехи, — теребя ремешок, пробормотал Антон; он глядел на ее свежее, разрумянившееся лицо, на лукавые ямочки на щеках, на влажно поблескивавшие зубы.

— Хоть бы позвонили когда, — упрекнула она невинно, скорее для того только, чтобы не молчать.

— Зачем? — спросил он с горечью. — Как будто вы ждете моих звонков.

Она не нашлась что ответить, запрятала под шапочку выбившийся локон и озабоченно стала вглядываться в толпы катающихся, потом обрадованно замахала варежкой:

— Костя!

Подкатил Антипов в новой курточке с клетчатой кокеткой, в берете, кивнул Антону головой.

— Я так упала, Костя! — пожаловалась ему Люся, с облегчением берясь за его руку. — Вот он… помог…

— Что помог — упасть? — насмешливо спросил Антипов. — Теперь вы понимаете, как опасно вам отрываться от меня? — Потом осведомился у Антона. — Ты один?

— Нет, Безводов и Гришоня Курёнков здесь, — угрюмо ответил тот.

— Где они?

— Катаются.

— Поищем их, — пригласил Антипов девушку и привычно, как-то по-хозяйски небрежно обхватил ее талию, и они плавно покатились.

Антон сжал зубы и несколько раз сильно хлестнул себя по ноге ремнем, как бы заглушая боль, причиненную этой встречей. Такими его и нашли Володя с Гришоней; за ними тихо подкатила Таня Оленина.

— Что с тобой? — спросил Безводов с тревогой.

Антон вырвался и с бешеной скоростью понесся прочь.

— Куда ты?! — закричал Володя, погнавшись за ним.

Когда Антон стал замыкать круг, Безводов нагнал его, схватил, и Антон со всего маху плашмя грохнулся в сугроб, зарылся лицом в снег.

Мимо, присев на один конек и выставив вперед ногу «пистолетом», с криком и свистом пронеслась длинная вереница ребят. Самая последняя в этом «поезде» — женщина. Поравнявшись с Безводовым и Гришоней, она оторвалась и встала во весь рост. Это была Таня Оленина. Она засмеялась, махая варежкой вслед ребятам. На ней был надет шерстяной свитер с узорами на груди, на голове шапочка, шею закрывал шарф. Таня увидела Антона в снегу и спросила с недоумением:

— Что это с ним?

— Сам не знаю, — сказал Володя, пожав плечами.

— А я знаю! — неожиданно воскликнул Гришоня, сдвинув шапку на затылок и доверительно зашептал: — Увидел Люсю Костромину с Костькой Антиповым — и готово. Это с ним случается…

— Поднимите его, — сказала Таня — простудиться может…

Гришоня понял, что балагурить неуместно, наклонился и стал тормошить Антона.

Таня нахмурила брови и молча отдалилась.

Безводов разгоряченно дернул Антона за плечо, грубовато крикнул:

— Вставай, а то мы уедем без тебя!

Антон тяжко повернулся — на бровях, на ресницах налип снег.

— Володя, сядь сюда, — сдавленно попросил он. Тот неохотно сел. — Сам чорт, видно, подослал мне ее, проклятую! Понимаешь, точно отраву выпил — все жжет внутри… — Достал из кармана платок, стер с лица снег, вздохнул.

— Все это до добра не доведет, — сказал Володя обеспокоенно. — Избавиться тебе от нее надо…

— Давно пора! — поощрительно изрек Гришоня. — Что ты в ней откопал хорошего? Ну — красивая, ну — бойкая, только и всего. Да красивых девушек, если хочешь знать, теперь на каждом шагу. Вон их сколько катится, погляди — целые стаи, выбирай! Только я бы на твоем месте всех их гордо презирал!

Безводов понимал, что Антон и в самом деле глубоко потрясен и ему сейчас не до шуток. Он подал ему руку и помог подняться…

Весь следующий день Антон чувствовал себя подавленным, делать ничего не хотелось. Чтобы не отвечать на вопросы Гришони, раскрыл учебник и попробовал увлечь себя чтением. Но, как назло, мерещилось красивое и дразнящее лицо Люси, самодовольная, победная усмешка Антипова… Отшвырнув книжку, он долго ходил от стены к стене, запустив в волосы пальцы обеих рук.

«Нет, так у меня дело не пойдет, она меня измучит, честное слово. Надо отвязаться от нее, — убеждал себя Антон. — Но что сделать, чтобы не думать о ней?.. Вот дьявольщина!»

— Отгадай загадку, — надоедливо приставал Гришоня, в одиночку сражаясь на шахматной доске. — Летит — молчит, лежит — молчит, весна придет, так и заревет. — Антон отмахнулся, и Гришоня, утешая его, ответил: — Снег, чудак! Ведь и вправду весна наступит, снежок растает, ручейки побегут, и — с гуся вода, с Антоши худоба — унесет твою горючую любовную слезу в сине море, — не вернешь.

Антон оделся и спустился на улицу. Валил снег; крупные хлопья, падая, как бы тащили на землю серые сумеречные тени; тени эти сгущались, замыкая короткий зимний день. Зажглись фонари вдоль улицы, и стало отчетливо видно, как вокруг них роями мотыльков вились, ослепительно вспыхивая, снежинки. Антон продрог. Зябко вздрагивая и поеживаясь, вернулся домой.

Спал он неспокойно, встал недовольный, с предчувствием чего-то нехорошего и весь день работал без подъема. Он злился, что не может себя переломить, нервничал, прежняя стройность в работе бригады нарушилась. Если раньше случались какие-либо неполадки, то он, не дожидаясь, бежал за наладчиком, за слесарем, торопил исправить, помогал сам; теперь же, безразличный, ожидал, когда они придут, притянут железную сваю «сокол» и забьют клинья. За незначительную оплошность накричал на Сарафанова; тот в долгу не остался и зычно огрызнулся в ответ. Настя Дарьина наблюдала за ними из-за своего пресса испуганно и непонимающе. Гришоня помалкивал, чтобы не навлечь гнева бригадира, — он после выскажет ему свое мнение.

Когда Костромин узнал, что бригада Карнилина несколько дней не выполняет норму, больше чем всегда делает брак, он, верный своему обещанию, приказал расформировать ее как не оправдавшую своего назначения. Старший мастер, жалобно морща нос, передал этот приказ Антону; парень в первую минуту растерялся, в глазах отразились страх и мольба, но вслед за тем вдруг ощутил, что все в нем восстало и ожесточилось.

— Не пойду в нагревальщики, — обдал он мастера горячим шопотом. — Не отдам бригаду. Что хотите делайте — не отдам!

— Ты, гляди, парень, не бунтуй, — примирительно сказал Самылкин и добавил в утешение: — Я вас опять по старым местам рассую: тебя — к Полутенину, Сарафанова — к Саляхитдинову.

— Я сказал — не пойду, старик, и все! — уже убежденно и с угрозой крикнул Антон.

— Не пойдем, — подтвердил Гришоня, а Илья прибавил басовито:

— Мы не болванки — швырять нас…

Старший мастер отступил на шаг, изумленно и часто мигая и расплываясь в улыбке:

— Что вы на меня рычите, молодцы? Приказ не я давал. Начальника не знаете… Огонь!..

— Начальник?! — крикнул Антон, оглянулся, будто просил помощи, — в нем все кипело. — Тогда пусть сам начальник и работает! — Сунул в руки Самылкину клещи. — Возьмите вот, отдайте ему. Пускай он сам постоит у печи в нагревальщиках! А я не буду. Понятно? Хватит с меня, постоял! Назад не пойду. Лучше совсем уйду из кузницы, чем опять в нагревальщики!

— Да ты что, взбесился?! — изумленно выкрикнул Василий Тимофеевич, кидая на пол клещи.

Лицо Антона исказилось, будто мучительно, с кровью отдирали от его души живое, сросшееся с ней; он круто повернулся и зашагал прочь от молота, глядя перед собой невидящими глазами.

А Гришоня, поняв, что дело может кончиться плохо, бросился к Фоме Прохоровичу. Старый кузнец не спеша прибирал рабочее место.

— Заступитесь, — торопливо заговорил Гришоня. — Антона в нагревальщики опять переводят. Я знаю, почему так получилось. Больше это не повторится, даю вам слово!

— За что переводят? — спросил кузнец, почему-то выдернул из метлы без черенка прутик, сломал его и кинул на кучу мусора.

— Да ведь сущий пустяк, Фома Прохорович: не выполнили норму, браку наделали, — признался Гришоня, скромно опустив взгляд.

Фома Прохорович улыбнулся в усы:

— Хорош пустяк!..

Гришоня тут же заверил:

— Но больше так не будет. Вы никогда не услышите ничего плохого о нашей бригаде! Это я заявляю вам авторитетно. Только заступитесь… Один заступник у нас — это вы, — польстил он. — Попросите Костромина, может, он отменит приказ.

Фома Прохорович домел окалину, распрямился и промолвил кратко:

— Ладно попрошу. Где Антон?

— Убежал. Распалился и убежал. С завода уходить собрался. Он уйдет. Я его знаю отлично…

Антон мылся в душевой. Он чувствовал себя глубоко и незаслуженно оскорбленным. «Ничего, свет клином не сошелся на этой кузнице, — убеждал он себя. — В нагревальщики не вернусь! Как же я пойду в нагревальщики, если я могу быть штамповщиком? Неужели не понимает этого начальник? Раз не понимает — значит, не дорожит людьми. И пускай! В Москве много заводов, найдется место». И виделись ему утешительные картины: раскрываются двери цехов, люди встречают его приветливо — вставай на любой молот!

Антон вымылся, оделся. Возмущение не остывало в нем. На какой-то момент вспомнил Люсю, — любовь к ней показалась ему неожиданно мелкой, раздражающей. Он как бы прозрел. Да правда ли, что это он, сгорая от нетерпения и жажды видеть ее, ворвался в квартиру Антипова? Правда ли, что вчера на катке он зарывался головой в снег от неразделенной любви, от ревности? Он пожимал плечами, поражаясь себе, — какой он, должно быть, смешной был глупый…

В коридоре встретился Гришоня и схватил его за рукав.

— Куда ты? Погоди!..

Антон отшвырнул его:

— Отстань! — Он вышел на улицу и твердо решил завтра же утром отправиться на завод малолитражных автомобилей.

Антон проходил мимо цехов через пути; остановился, чтобы пропустить маневровый паровозик с тремя вагонами. По низу дул ветер, вихрил снег и дым. Проходная показалась ему каким-то рубежом. Он боялся вступить в узенькие ее ручейки. Ему вдруг показалось, что если он ее пройдет, то останется один. Ему стало страшно от задуманного, он даже вспотел весь. «Что же я буду делать без кузницы? Другой такой нет нигде! А что подумают Фома Прохорович, Алексей Кузьмич? Скажут: струсил, сбежал. А Володя, Гришоня?.. А как злорадно будет усмехаться Дарьин: «Кишка тонка!..» Как улыбнется снисходительно Антипов: «Ну что вы от него хотите?..» А моя учеба, школа!.. А Дворец культуры! Да без всего этого мне нет на свете жизни!»

Антон рванулся с места и помчался назад, натыкаясь на встречных, — рабочие двигались к проходной. «Скорей, скорей!.. Только бы никого не было, только бы не обнаружил никто моего ребячества! Буду работать нагревальщиком, чернорабочим, кем угодно! Отрываться невозможно, — привык к людям, к цеху. Буду добиваться, буду доказывать!..»

Он вбежал в комнату Володи Безводова. Там было пусто. Кто-то сказал, что Володя у Фирсонова. Антон приблизился к партбюро — из-за двери слышались голоса — и стал ждать.

Фома Прохорович Полутенин из душевой поднялся к Фирсонову, где находилось несколько членов партбюро, и сказал хмурясь:

— Надо заступиться за Карнилина.

Фирсонов позвонил Костромину. Тот сейчас же явился, стремительный, нетерпеливый, в распахнутом халате, чуть вскинув бороду, прищурился на сидящих.

— Что случилось, Алексей Кузьмич? — спросил он, не отходя от двери.

— Сядь, Леонид Гордеевич, послушай.

Костромин присел на стул, насторожился.

— Я тебе напоминал, что я здесь не случайный человек, а секретарь партийного бюро, — раздельно и суховато заговорил Фирсонов, глядя в лицо Костромину. — Мы вместе отвечаем и за производство и за людей. И прежде чем принять какое-либо решение, и в особенности касающееся рабочих, не мешало бы посоветоваться со мной или хотя бы поставить меня в известность. Я говорю о комсомольско-молодежной бригаде Карнилина, которую ты приказал распустить…

— А-а, — протянул Костромин с облегчением и прочнее утвердился на стуле. — Откровенно признаться, я не думал, что это тебя так близко тронет…

— Трогает, Леонид Гордеевич, и не только его, а и меня, старого кузнеца, — прервал Костромина Фома Прохорович и встал. — Для него, для этого парня, приказ-то ваш, может, судьбу решит. Сегодня вы его сняли с бригадиров и перевели в нагревальщики, несправедливость ваша для него обидна, и завтра он уйдет из цеха. И нет кузнеца. Он, может, выбрал эту профессию пожизненно. А вы ему в самом начале путь обрезаете. Не больно многие отваживаются на наше дело — сунутся, понюхают, чем пахнет, обожгутся, да скорее назад…

— Но, Фома Прохорович, посудите сами, — возразил Костромин, — нельзя же поощрять людей за плохую работу, тем более, что бригада эта называется комсомольской и обязана быть показательной: назвался груздем, как говорится, так полезай в кузов…

Полутенин опять перебил его:

— В своих обязанностях комсомольцы разберутся сами; я знаю, они поблажек друг дружке не дают. А надо, так мы им подскажем… А вот Карнилина вы не знаете, Леонид Гордеевич. Из него, если хотите знать, отличный кузнец получится. А вы его в нагревальщики!..

Фома Прохорович сел. Кто-то поощрительно заметил, усмехнувшись:

— Кого-кого, а комсомольцев своих Фома Прохорович в обиду не даст…

— Замечание Полутенина считаю правильным, — подтвердил Алексей Кузьмич, обращаясь к Костромину, который сидел на уголочке стула, боком, с недовольным и оскорбленным видом. — Борьба с лодырями, рвачами у нас с тобой общая; в этом деле я тебе первый помощник. Но ты мало знаешь людей; а не зная людей, легко можно совершить ошибку, сделать неверный вывод, что и произошло у тебя с бригадой Карнилина.

Антон в это время сидел в красном уголке. Он видел, как в партбюро пролетел в развевающемся халате Костромин, и с сильно растущим беспокойством ожидал, чем кончится разговор. По отрывочным фразам он понял, что говорят о нем.

Вышедший из партбюро Володя Безводов увел его в свою комнату. Антон неспокойно глядел в окно на заваленные снегом крыши соседних цехов, на батарею труб — над ними, разбухая, тянулись в блеклое безветреное небо столбы дыма.

— Костромин правильно требует, — говорил Безводов. — Комсомольская бригада обязана быть показательной. А вы споткнулись на первых шагах. И из-за чего? Все из-за этой… Люси! — На протестующий жест Антона сказал: — Я знаю, не возражай. — Володя шагал по комнате, пожимал плечами, ворчал. — Вот напасть! Чорт дернул меня познакомить тебя с ней! Что же это за любовь, если она палки в колеса тычет? К чорту ее, такую любовь! — крикнул он и неожиданно рассмеялся. — Вот если бы Леонид Гордеевич узнал, что причиной всему его несравненная дочка… Представляешь его вид?!

Антон повернулся и выговорил с усилием:

— Володя, не надо о ней…

Безводову вдруг стало жалко его. Они сели рядышком, бок о бок.

— Жить «как-нибудь» сейчас невозможно, Антон, — сказал Володя. — Все, чем красива и богата душа, выкладывай, не скупись. Сам гори и других зажигай. Ты умеешь это делать. А разные мелкие переживания, неурядицы, которые оплетают по рукам и ногам, надо рвать и отбрасывать прочь! Я так думаю, Антоша…

Антон в задумчивости ударил кепкой по колену, согласился:

— Так… Все правильно. А вот с чего начать — не знаю. Подскажи.

— Перво-наперво, Антон, — ответил Володя, косясь на товарища, черные глаза его лучились, — с высоких показателей, что называется. Приди в норму, подготовься и объявляй о рекорде. Тебе пойдут навстречу. Надо доказать и Костромину и коллективу, что бригада не зря носит комсомольское имя.

Антон глубоко вздохнул, оторвался от Володи и направился к двери, ничего не ответив: как в полусне прозвучал Люсин смех, мелькнули золотистые, приподнятые к вискам глаза ее, и все отдалилось; осталась надежная рука друга да негаснущая отвага в сердце.

В назначенный день Антон с Гришоней вышли из дому рано. В небесной вышине холодно пылали звезды. Редкие трамвайные звонки казались пронизывающими в студеном воздухе. Подгоняемые морозцем, подняв воротники, ребята шли по безлюдным полутемным улицам, хорошо отдохнувшие, выспавшиеся.

Несколько дней назад Антон объявил о рекорде. Он долго не решался, думал, советовался, понимая, что берет на себя большую ответственность, что рекорд — это первый шаг; сделал его — и тогда иди уж той же походкой. Но когда-то он должен сделать этот шаг.

Старший мастер, узнав о решении кузнеца, обрадованно округлил глаза и спросил недоверчиво:

— А не сорвешься?.. Ну, гляди, парень!.. Поковка эта нам вот как нужна! — И провел ребром ладони по жирному подбородку.

Фома Прохорович, привычно дернув кепку за козырек, ободрил Антона душевной улыбкой:

— Не боги горшки обжигали… Пойдем потолкуем.

Они прошли к рабочему месту Антона, сели на ящик с заготовками. Возле колена Фомы Прохоровича уютно пристроился Гришоня, из-за плеча Антона скромно выглядывала Настя Дарьина, над ее головой возвышалось лицо Сарафанова. Они выискивали секунды, складывали, выверяли, где можно сделать вместо четырех ударов три, вместо трех — два, да посильнее, как убыстрить перекладку поковки на штампе, в ручьях…

— Я предлагаю так, — загремел бухающий бас Ильи: — загружать в каждое окно печи не по сорок болванок, как мы делаем, а по шестьдесят. Вот тебе сразу экономия пятнадцать минут за каждый завал!

— А не пережжешь? — быстро спросил Антон.

— Не пережгу. Чай, не маленький, понимаю. Следить буду.

К концу беседы они были уверены, что если сумеют в точности выполнить задуманный план, то в резерве останется полтора-два часа сэкономленного времени. Это время и позволит дать рекордную выработку.

…Агрегат был подготовлен. Штампы выверены и подогреты. Неподалеку стояли ящики с металлом, прозванные рабочими «кроватями» за сходство с железными койками. Возле молота возился наладчик, у печи дежурил Илья Сарафанов: он загрузил в нее, как было установлено, сто двадцать болванок вместо обычных восьмидесяти и, отодвинув заслонку, пригнувшись, заглядывал внутрь; узкие и текучие ленты пламени обвивали черные стальные куски, и куски эти, как бы расцветая, наливались живительными соками, краснели, белели, кололи взгляд нестерпимым излучающимся светом.

Подошла Настя в коричневом опрятном, только что выстиранном свитере, волосы аккуратно подобраны и завязаны платком, улыбнулась ребятам, показав щелочку между передними зубами, и отодвинулась к прессу.

Наведался старший мастер, как всегда запыхавшийся, неудержимый, осведомился, как идут дела, бросил: «Гляди, парень!» — и ушел к другим молотам. Фома Прохорович, проходя, приветливо помахал комсомольцам рукой.

В окнах несмело забрезжил синеватый зимний рассвет. В дальнем конце корпуса одиноко и глухо бухнул молот. Антон повернулся и выразительно взглянул на Сарафанова. Тот моментально выхватил кочергой заготовку, подцепил клещами, смаху бросил ее на штамп. Сильная вспышка отбросила прочь сгустившийся сумрак.

Первые отличные поковки воодушевили бригаду. Темп труда сам собой убыстрялся, молот был чутко послушен каждому движению кузнеца, — верхний штамп плющил сталь то резко, сокрушительно, то касался ее мягко, почти нежно.

Антону казалось, что внимание цеха, завода, всей страны сосредоточено на нем: он держит экзамен на зрелость, на мастерство, на звание кузнеца, на гордое звание передового советского рабочего. И ему хотелось сдать этот экзамен только на «отлично», — он вкладывал в работу весь свой юношеский трепет, отвагу и умение. И как будто все лучшее, что имели опытные кузнецы, — стремительные и экономные движения Дарьина, спокойствие и точность Фомы Прохоровича, оригинальные приемы Самылкина, — соединилось в нем, неузнаваемо преобразив его.

Сбрасывая поковку за поковкой, Антон опять на мгновение вызвал в памяти образ Люси и, странно, увидел ее среди этих грохочущих, вращающихся громадин, бушующего огня и синего дыма отдаленной, жалкой в своем жеманстве, потускневшей. Прежней сладкой и щемящей боли она в нем не вызвала.

В середине дня у агрегата появились Костромин, Фирсонов, старший мастер и Володя Безводов. Алексей Кузьмич подтолкнул локтем начальника и глазами указал на бригаду.

Как бы подчиненные какому-то внутреннему музыкальному ритму, движения людей были скупы, плавны, преисполнены красоты и нерастраченной энергии. Костромин наблюдал за кузнецом восхищенным взглядом, в волнении застегивал и расстегивал пуговицы халата.

При виде начальства Антоном вдруг овладело веселое озорство. Он обернулся к Сарафанову, закричал:

— Поворачивайся, Илья, покажем, как могут ковать комсомольцы!

Среди воя и обвалов Илья не слышал Антона, но, поняв его, усмехнулся, пробубнил:

— Даю, только успевай причесывать!

С неожиданной для него проворностью кидая кузнецу заготовки, горячим металлом писал он в полумраке красные радуги. Гришоня сдувал окалину; Антон в два-три приема расправлялся с поковкой, отбрасывал на конвейер в распоряжение Насти Дарьиной, — та придавала ей изящный вид.

И вдруг поковки стали застревать в ручьях. Илья придвинулся к Антону, спросил мрачно:

— Чего?

Подошел Фирсонов:

— Что случилось?

— Не знаю. — Антон тревожно рассматривал штамп.

Василий Тимофеевич определил спокойно:

— Гляди, парень, клинья ослабли — не догадаешься? Зови Щукина, везите «сокол».

У Антона гора с плеч свалилась: значит, не надолго встали.

Костромин распорядился засечь простой и в конце дня дать дополнительное время; он ушел, увлекая за собой Алексея Кузьмича.

Пока забивали клинья, Антон не находил себе места. Ему казалось, что молот молчит несколько часов, хотя не прошло и пятнадцати минут, как бригада опять приступила к штамповке.

Когда же была исчерпана последняя минута и Антон, удивительно спокойный и как бы опустошенный, снимая очки и слабо улыбаясь Сарафанову, отвернулся от молота, подлетел Василий Тимофеевич, запричитал:

— Ты, гляди, парень, — молодец! Сказать, сколько отчубучили? Девятьсот тридцать штук! Стало быть, на сто пятьдесят пять процентов отмахали. Понял? Этого у нас еще не бывало…

А Володя Безводов, поймав на заводском дворе фотографа многотиражки, притащил его в бригаду, и тот, выстроив всех четверых у молота, три раза щелкнул аппаратом, записал фамилии и скрылся.

— Вот видишь… — говорил Володя, ведя бригаду к начальнику. — Я был уверен, что выйдет. А ты боялся…

Выйдя из-за стола, Костромин стремительно приблизился к Антону, схватил его за плечи, встряхнул и сказал отрывисто:

— Вы сделали большое дело. Даже Полутенину и Дарьину не удавалось давать такую высокую выработку этой детали… О работе бригады я доложу директору завода.

Ребята стояли в ряд и переглядывались; Гришоня толкал в бок Сарафанова, который горделиво и картинно выпрямился, как должное, милостиво принимая похвалы начальника; Антон, покраснев, смущенно опустил голову. Настя как впилась глазами в начальника, так и замерла от значительности и торжественности момента.

Костромин, распахнув халат и сунув руки в карманы пиджака, выдержал паузу, потом левая бровь его сердито поползла к виску, взгляд темных неподвижных глаз сделался строгим, голос прозвучал властно и требовательно:

— Но запомните: рекорд ваш не стоит и ломаного гроша! — он передохнул и повторил: — Да, не стоит!.. Если он останется голым рекордом. Нам такие рекорды не нужны — время для них прошло. Теперь известно, что при нашей технике можно давать более высокую выработку. — Он отступил, окинул взглядом примолкших ребят и продолжал: — Если вы сумели взлететь, то будьте любезны удержаться на этом уровне. Сами поднялись и других тяните. Вот как встает вопрос сейчас. Тогда вам хвала и честь! И ваше сегодняшнее достижение я рассматриваю как заявку на такую же отличную повседневную работу.

Костромин круто повернулся, прошел и сел за стол, вытянул руки перед собой, неожиданно усмехнулся:

— Правильно я говорю, Володя?

— Конечно, Леонид Гордеевич, — отозвался Володя.

— А что скажет бригадир? — Костромин взглянул на Антона испытующе и решительно.

Антон в затруднении шмыгнул носом, покосился на товарищей и промолвил кратко:

— Посмотрим. — И скомандовал своим: — Пошли мыться!

Но Гришоне не терпелось высказаться, он вполголоса спросил Антона:

— Чего ты молчишь? Заверь его: сделаем, мол… — Повернулся и громко оповестил: — Не тужите, товарищ начальник, мы удержимся на этой высоте.

Сарафанов грубовато подтолкнул его к двери:

— Иди, оратор, на ноги наступлю.

Через два дня бригада Карнилина выдала тысячу семьдесят поковок, затем тысячу сто.

В заводской газете напечатали снимок бригады: Антон выглядел растерянным; из-за плеча его высовывалась бойкая и пронырливая мордочка Гришони Курёнкова; закинув клещи на плечо, Сарафанов возвышался над всеми надменный и свирепый; Настя крепко вцепилась в его рукав и казалась испуганной.

В перерыв Гришоня, разворачивая газету, потешался, смешил Настю:

— Гляди, у Сарафанова вид, как у Соловья-разбойника: сейчас свистнет и пойдет махать своей дубиной…

Илья бухал, как в бочку:

— Зато сразу видно, что кузнец, а не фитюлька какая-нибудь, вроде тебя.

— А бригадир красную девицу изображает, скромничает… Оч-чень интересно! — не унимался Гришоня.

Таня Оленина, проходя мимо, через плечо Гришони заглянула в газету на фотографию.

— Смешные какие… — сказала она, и Антон встретился с ее глазами, большими и темными; в них было что-то загадочное, влекущее…

Последнее время Антон все чаще и чаще встречал Таню Оленину — в цехе, во Дворце культуры, на катке, в комсомольском бюро. Она непрошенно вторгалась в его воображение, заслоняя собой образ другой девушки. Немой и строгий взгляд ее глубоких темных глаз тревожил его. Он много раз слышал ее низкий и певучий голос, но разговаривать с ней наедине ему не приходилось.

Однажды в февральский вьюжный вечер Антон с Безводовым сговорились идти в бассейн. Гришоня увязался за ними.

— Сиди дома, еще утонешь, — сказал Антон.

— Вытащите, небось, если ко дну пойду, — ответил Гришоня.

В купальном зале было тепло и влажно, пахло паром, отовсюду слышались всплески воды, голоса гулко и трескуче отдавались в пустых углах. Свет электрических ламп пронизывал воду до самого дна, разлинованного широкими полосами. На поверхности покачивались головы купающихся.

Оставшись в плавках, Антон подошел к краю бассейна. Рядом с ним топтался Гришоня в длинных, до колен, трусиках, похожих на юбочку. Володя побежал на вышку.

Там, под самым потолком, на краю площадки стояла стройная девушка в синем купальнике и резиновой шапочке. Вот она, чуть присев, бесстрашно оттолкнулась, распластав руки, птицей мелькнула в воздухе и канула в глубину, взметнув снопы брызг. У Антона чуть дрогнуло сердце, а Гришоня прошептал в восхищении:

— Эх, как пикирует!..

Через мгновение девушка упруго взлетела над водой. Антон с радостным удивлением узнал в ней Таню Оленину. Она подплыла к ним, засмеялась: голова в этой шапочке казалась детски маленькой, забавной.

— Плавать не умеете? — крикнула она задорно. — Я научу вас, прыгайте!

Сквозь прозрачную толщу воды видно было, как шевелились ее ноги и руки. Антон невольно улыбнулся и напомнил, как всем известное:

— Я на Волге вырос…

— Помогите мне вылезти, — попросила Таня. Антон, наклонившись, протянул ей руку; она схватилась за нее обеими руками и с неожиданной ловкостью опрокинула его в воду. Гришоня кинулся за ними, смешно забарахтался. Антон вынырнул, отбросил с лица липкие пряди волос, взглянул в ее влажные, дразнящие глаза со светлыми капельками на ресницах, на вздрагивающие ноздри.

— Ах, вы так со мной!..

— Испугались?

Антон приготовился наказать ее за коварство, но в это время с вышки послышался возглас Володи Безводова перед прыжком. Воспользовавшись заминкой, Таня нырнула и всплыла далеко от него, затерялась среди купающихся.

Антон ощутил необычайный прилив сил. Он буйствовал, пенил воду, подныривал под Гришоню, шумно фыркая, отдуваясь, ухая, возил его на себе, пока не угомонился. Гришоня сочно похлопывал его по лопаткам. Отдыхая, Антон искал и не находил взглядом Таню.

…Вскоре случай свел их у молота.

Антону пришла интересная мысль об изменении и упрощении штампа. Антипову он ничего не сказал, — еще иронизировать начнет! — а пошел к старшему технологу Елизавете Дмитриевне Фирсоновой, объяснил ей. Она одобрила, помогла ему разработать чертеж, оформить предложение.

Оно попало к Семиёнову. Иван Матвеевич долго рассматривал чертеж, читал объяснения; потом он позвал к себе Таню Оленину.

— Взгляните, Карнилин предложением разразился, — сказал он, улыбаясь, и прибавил негромко: — Оказывается, он не только похищать девчонок мастер…

— Ну и как? Интересно? — спросила Таня, заглянув в чертежик, и смутилась оттого, что сделала это слишком поспешно, как будто даже с волнением.

— Ничего, ничего, — ответил старший конструктор поощрительно. — Не слишком густо, но любопытно. Для первого раза сойдет… Вам придется изготовить чертежи, Татьяна Ивановна. Пожалуйста… — Иван Матвеевич передал ей листки.

Таня поймала себя на том, что, читая это предложение, она невольно думала о его авторе, отчетливо представляя, как он думал над каждым изгибом ручья, как писал строчки крупными, почти печатными буквами, и покраснела от смущения, усмехнулась сама себе.

Когда новые штампы были готовы и их поставили на молот, Таня пришла проверить, как они работают.

Антон злился: ковка не клеилась, сталь надоедливо вязла в ручьях, выводя кузнеца из терпения; от этого и молот как будто стал неузнаваемо тяжелым, непослушным, а удары «бабы» — странными, неверными; как нарочно, сквозь сальник цилиндра просачивалась горячая вода и при каждом взмахе брызгала на лицо штамповщика, а попадая на раскаленные штампы и поковки, шипела и испарялась. Антон никак не мог приноровиться, свирепел от досады и бессилия.

Понаблюдав немного, Таня спросила кузнеца, как идет штамповка. Антон сердито крикнул ей, будто она была виновата во всем:

— Не видите — как? Плохо! Ни к чорту не годится! Что вы там сделали со штампом — не знаю! Испортили совсем. Конструкторы!.. Чему вас только учили…

Таня строго выпрямилась — руки в карманах халата, плечи приподняты. Она смерила Антона холодным и презрительным взглядом, ничего не сказала, повернулась и пошла прочь, отчужденная и непримиримая.

Опомнившись, Антон хотел вернуть ее, чтобы оправдаться. Но пестрая косынка женщины, мелькнув вдалеке, скрылась, заслоненная вращающимися маховиками прессов, багровыми полотнищами вспышек. И весь день парня терзало раскаяние…

Позже, зайдя с Алексеем Кузьмичем к Фирсоновым, он увидел Таню, как и в первый раз, с ногами сидящую на диване; так же горела одна настольная лампа; Елизавета Дмитриевна укладывала сына, который, услышав, что пришел отец, не хотел засыпать, капризничал. Елизавета Дмитриевна вышла из детской и сказала мужу:

— Он меня измучил… Иди уложи его. А я приготовлю ужин.

— Не спит! — радостно воскликнул Алексей Кузьмич, направляясь к сыну. — Вот разбойник!

Таня и Антон прошли в кабинет Алексея Кузьмича и закрыли дверь. Таня приблизилась к книжному шкафу и внимательно стала рассматривать корешки книг. Антон сидел в кресле, ждал, когда она повернется к нему, но Таня не двигалась; волосы, забранные кверху, темнели тяжелой шелковистой чалмой; казалось, от неосторожного поворота они рассыплются, рухнут вниз и обольют ее теплыми ручьями. Долго молчали. Осмелившись наконец, Антон глухо, с усилием заговорил:

— Таня, я вас обидел… накричал тогда… — И прибавил, как бы оправдываясь: — Знаете, когда работа ладится, — во мне все поет, хочется обнимать людей, плясать, честное слово. Но когда она не идет, то уж весь свет не мил, сам себе противен, и так делается неудобно, точно по спине железной щеткой водят…

Таня поставила книгу на место, закрыла шкаф, повернулась и, спрятав руки за спину, прислонилась к дверцам, произнесла медленно и с горечью:

— Кричать на человека — на меня или на кого другого — нехорошо, даже подло… Чтобы обидеть, для этого не нужно быть особенно грубым. — И вздохнула. В этот миг она показалась Антону поразительно красивой и немного печальной. Он встал, шагнул к ней и, взглянув ей в глаза — они были большие, прекрасные, в темной глубине их стояли светлые, горячие точки, — произнес:

— Я никогда больше не стану кричать на вас и… вообще… Честное слово! Не верите?

Она нехотя улыбнулась.

— Хочется верить… — И добавила помедлив: — Смотрела я на вас и думала, что хамство, грубость, тщеславие, корысть — это удел ничтожных, злых и вздорных людишек. А вы такой сильный, хороший, вы не можете так, мимоходом, обидеть человека. Не должны… Мне тогда было очень больно.

— Я не знаю, что ответить вам… — проговорил он волнуясь. — Хороших людей больше, чем злых и ничтожных, — я их вижу, мы живем среди них, растем… Моя беда в том, что я не всегда еще могу отличить хорошее от плохого… Покамест я делаю то, что мне подсказывают другие люди, товарищи… Подскажете вы — я и вас послушаюсь…

Таня спросила испытующе:

— Ну, а если я подскажу вам что-нибудь… дурное?

Отступив от нее, он поспешно и с испугом воскликнул:

— Этого не может быть!

Она усмехнулась и взяла его под руку.

— Идемте пить чай.

Теперь в комнате было светло, на белой скатерти стояли нарядные чашки, розетки, варенье. Из детской показался Алексей Кузьмич, без пиджака и без галстука.

— Плохая ты нянька, — сказала ему Таня, — долго укладываешь.

Алексей Кузьмич дремотно ухмыльнулся, довольный.

— Дошлый народ эти ребятишки. Пока я над ним сидел, сам задремал. Я ему говорю: «Повернись к стене, спи. Ночь наступила, а ты все не спишь». Он повернулся, долго, видимо, размышлял и спрашивает шопотом: «Папа, а на кого она наступила?» Я говорю: «На тебя наступила». Он приподнялся и начал озираться: «Что ли она кошка?»

Сели за стол. Елизавета Дмитриевна подала ужин. Подвигая к себе тарелку, Алексей Кузьмич спросил Антона:

— Что думаешь делать дальше, бригадир? Какие планы наметил? Поделись, если не секрет.

— Работать, — ответил Антон.

— И все?

— Экзамены на носу — готовиться придется крепко, чтобы не оскандалиться… Сколько книжек прочитать надо!..

— А соревнование? Что ты думаешь на этот счет? У нас много еще бригад отстающих. Как с ними быть?

Антон видел, что Таня с интересом наблюдает за ним, нахмурился, спрятал руки под стол, сунул в колени, сжал.

— Отстающих быть не должно, — сказал он. — Надо тянуть их…

— Правильно: на повестку дня встал вопрос о том, чтобы сделать всех рабочих передовыми.

Антон улыбнулся:

— Значит, придется решать, если уж встал такой вопрос. Решим.

— Вот и договорились, — рассмеялся Алексей Кузьмич и отодвинул от себя пустую тарелку.

Елизавета Дмитриевна заметила скептически:

— Наивные люди! Как будто от вас двоих зависит, быть кузнице передовой или нет…

— Зависит! — воскликнул Алексей Кузьмич. — В малой степени, а зависит, правда, Карнилин? А степень можно увеличить. — И обратился к Тане, задумчиво позвякивавшей ложечкой о край стакана: — Ты что загрустила, вдова?

Вмешалась Елизавета Дмитриевна:

— Сколько раз я тебя просила не называть ее так! У нее есть имя…

— Виноват, — покаянно молвил Алексей Кузьмич и насмешливо взглянул на Таню. Та рассмеялась:

— Называй так, Алексей Кузьмич. Какая разница — от перемены имен сущность не меняется… — Вышла из-за стола, начала собираться домой.

Из своей комнаты вышел учитель Дмитрий Степанович, отец Елизаветы Дмитриевны, и квартира огласилась его жизнерадостным рокочущим баском. Он провел рукой по дымчатому ежику волос, осведомился:

— Вы уже домой, Таня? И с провожатым? Отлично!

Антон радовался, что еще несколько минут проведет вместе с ней. Но когда они вышли на улицу, Таня попросила:

— Вам завтра рано вставать. Идите домой. Я доеду одна. Серьезно.

— Вы все еще сердитесь на меня? — спросил он огорченно. — Мне хотелось побыть с вами…

— Времени впереди много — еще увидимся, — сказала она и направилась в сторону метро.

В обеденный перерыв Антон привел в комсомольское бюро всю свою бригаду.

— Настя, доставай патефон, ставь пластинки — под музыку легче думать, — распорядился Антон и положил перед Володей лист бумаги, где не совсем отчетливо, наспех были обозначены пункты соцобязательства.

Безводов вернул бумажку, сославшись на неразборчивый почерк:

— Читай сам.

Антон выпрямился, обвел всех взглядом: Гришоня навалился грудью на стол и косо из-под лохматых бровей выжидательно следил за Антоном; Илья Сарафанов картинно сидел у окна и попыхивал дымком папиросы, длинное и тяжеловатое лицо его было бесстрастно и непроницаемо; Настя добросовестно крутила ручку патефона, — после пушечной пальбы молотов музыка ласкала слух; Володя убрал со стола папки и приготовился слушать.

— Первое, — прочитал Антон раздельно и с выражением: — довести выполнение сменных норм до ста сорока процентов. — И выдержал паузу.

Гришоня живо и не то критически, не то одобряюще произнес:

— Оч-чень интересно!

Сарафанов недовольно завозился на стуле, скупо разжал челюсти:

— Высоко забираешь, как бы не сорваться…

— Смешно слышать от тебя такие речи, Илья, честное слово, — загорячился Антон, взглядывая на Безводова, как бы обращаясь к нему за поддержкой. — Как будто мы не давали по сто пятьдесят, сто семьдесят и даже по сто восемьдесят процентов!

— То было по заказу, — возразил нагревальщик. — А тут — каждый день…

— Сказано «довести», то есть не сразу с места в карьер гнать, а будем наращивать постепенно, изо дня в день, — разъяснил Антон.

Володя спросил прессовщицу:

— Что ты скажешь, Настя?

Она повернулась и, поглаживая новую пластинку, которую собиралась ставить, поспешно ответила:

— Я согласна.

— Я ведь тоже не против, — поправился Сарафанов. — Я только говорю: не многовато ли, выдержим ли?..

— Выдержите, — сказал Володя. — Читай дальше.

— Второе: выпускать продукцию отличного качества.

С этим пунктом все согласились. Следующие параграфы гласили о чистоте рабочего места, об участии комсомольцев в общественной работе… Бригада вызывала на соревнование Фому Прохоровича Полутенина и Олега Дарьина.

— Эх, куда хватил! — воскликнул Гришоня и весело засмеялся.

Илья опять завозился, забубнил:

— Положат они нас на обе лопатки…

— С сильным бороться — сам сильным станешь, — настаивал Антон.

— Не положат! — тотчас же подтвердил Гришоня, подогретый воинственным пылом бригадира, и ввернул: — Они нас пожалеют…

— Обязательства хорошие, — сказал Володя Безводов. — Только недостает, по крайней мере, двух вопросов.

— Каких? — спросил Антон ревниво. — Я все учел.

— Вы забыли, что у нас есть еще одна комсомольско-молодежная бригада Жени Космачева. Она пока не блещет успехами. Ей необходимо помочь. И я предлагаю записать такой пункт: «Взять шефство над одной из отстающих бригад». В данном случае над бригадой Космачева.

Ребята переглянулись.

— Вот это правильно, — с неожиданным энтузиазмом отозвался Сарафанов. — Помогать надо!

— И второе, — продолжал Безводов, мерно ударяя карандашом по столу. — Все члены бригады по примеру своего бригадира будут учиться в средней школе рабочей молодежи.

— А вот это неправильно, — возразил Сарафанов и встал — голова под потолок. — Куда мне учиться — двадцать два года с большим хвостом… Не найдется такой парты, которая бы меня вместила.

— Закажем персональную, — утешил Володя.

— Нет, я не согласен. Мозги заржавели, как примусь думать, так в голове начинает скрипеть что-то, трещать…

— Вот тебе в школе и смажут их, мозги-то. Что ты скажешь, Курёнков?

— Надо бы снять этот пунктик, — сказал Гришоня просительно. — Учеба, она — на любителя…

— А ты, Настя?

— Я буду учиться в седьмом классе, — послушно сказала Настя, на что Сарафанов презрительно фыркнул:

— Так тебе Олег и разрешит! Держи карман шире!..

— Разрешит, — заверил Безводов. — Он сам-то учится…

К великому огорчению Сарафанова, пункт этот все же записали.