Шиворот-навыворот. Глеб и Ванька

Глава 8. Подменыш

— Ваня! — позвала мама слабым голосом из комнаты мальчиков. Родители настояли, чтобы на время болезни старшего брата он спал на диване. Ванька сунул голову в проем.

— Что?

Мама обнимала очнувшегося Глеба. Целовала в макушку, щеки, нос, глаза.

— Наконец-то! Родной мой, мальчик мой. Ваня, Глебушка очнулся. Ваня, поставь чайник.

Ванька вдруг испытал острый приступ ревности. Задышал часто-часто, пытаясь удержать рвущиеся наружу слезы. Как бы ему хотелось быть сейчас на месте брата. Мама, сама больная — черные круги вокруг глаз, красные пятна на белых щеках, запекшиеся губы — трое суток просидела у постели Глеба, которыйтвалялся без сознания с температурой за сорок.

— Мам… Ты чего? Ну, не плачь, — сказал Глеб. — А ты чего-то такая…

— Так я тоже заболела, — сквозь слезы улыбнулась мама. — От тебя, наверное, заразилась. И Ника. И папа. Один только Ванька вон у нас здоровяк, если бы не он уж и не знаю, как бы мы справились.

— Что с ними?!

— То же самое — голова болит, температура… Правда, не такая ужасная, как у тебя. Похоже, эпидемия началась. Доктор со скорой сказал, чуть ли не весь город болеет. Да это неважно. Главное, что тебе лучше. Кушать хочешь, сынок?

— Нет. Только пить.

Он сделал попытку встать с кровати.

— Куда?! — вцепилась в него мама. — Ваня, что стоишь, дуй на кухню, принеси брату апельсинового сока, только горячей водой разведи.

— Да знаю я!

Мама снова повернулась к старшему, уже позабыв о нем:

— Как ты себя чувствуешь? Болит что-нибудь? Голова? Горло?

Ванька поплелся на кухню. Последние три дня, когда вся семья слегла, он только и делал, что бегал по магазинам, выполняя мамины поручения, заваривал чай, варил куриный суп. И мама не разу его не обняла и не поцеловала. Только приказы отдавала — сделай то, сделай это, выпей витамины, надень шапку… Жизнь — отстой!

Электрический чайник зашумел.

Вряд ли мама так же за него переживала бы. Любимый сын у нее есть, дочка вон тоже. А он лишний. Кругом. Совсем никому не нужен — ни родителям, ни даже Кити Злюке. Ну, почему он такой невезучий? Даже грипп его не берет! Лучше бы это он заболел и умер. Хотя все равно никто бы не заметил.

Глебова любимая синяя чашка с дельфинами, описав дугу, разбилась об стенку. Мама заглянула на кухню.

— Что случилось? — она посмотрела на осколки и вздохнула. — Ванька, горюшко мое, какой же ты неуклюжий. Глеб теперь расстроится! Да ты не заболел ли? — она ощупала его лоб. — Да нет, вроде все нормально. Убери тут, Ванюша, а сок я сама отнесу.

Ванька почувствовал, что если сейчас он не убежит из дому, то переколотит всю посуду, а заодно и окна повыбивает. Он бросился в прихожую, сунул ноги в ботинки, сорвал с вешалки куртку и выскочил на лестницу.

— Куртку застегни. — крикнула мама вдогонку.

На первом этаже он налетел на здоровенного мужчину в черной куртке и дымчатых очках. Тот ухватил его за плечи, внимательно заглянул в лицо.

— Не тот, — задумчиво буркнул мужчина. — Эй, пацан, а ты здесь живешь?

— Тут. А зачем вам?

— Глеба знаешь? Он в какой квартире живет?

— Не знаю я никакого Глеба, и знать не хочу! Нет тут такого, — закричал Ванька и задергался в крепких руках. — Да пошли вы все!

— Вот малохольный! Чего орешь? — сказал мужик и ослабил хватку. Ванька вырвался и, выскочив из подъезда, побежал по улице, сам не зная куда. Куда угодно, только подальше от дома! И от железнодорожного моста.

О том, что случилось две недели назад, он никому бы никогда не признался, но и забыть это было невозможно. Ощущение было такое, будто земля ушла у него из-под ног, и Ванька с того вечера не переставал лететь все ниже и ниже в какую-то ужасную трубу, вглубь Земли, навстречу раскаленному ядру. Потому что каждый день он просыпался с надеждой, что Люка, мост, розовые котята, костер, вокруг которого плясали бешеные эмокиды, уйдут из памяти, сотрутся. И каждый день надежда умирала, а слова, брошенные тогда Люкой, жгли сильнее.

Люка появилсь у моста, когда сумерки уже начали сгущаться. Рядом с ней был незнакомый парень лет шестнадцати — все лицо в пирсинге, даже в языке штанга. Языки костра, вокруг которого ребята грелись, блестели на его лице золотыми огоньками.

— Это Темный Ангел, — сказала Люка, присаживаясь к костру. — Самый настоящий трушный эмобой.

Оказалось, что парень учился уже на первом курсе универа в Питере, познакомился с Люкой на концерте еще прошлой весной, а потом он уехал поступать, и в город вернулся только на несколько дней. Ваньке сразу не понравилось, как Люка на него смотрела. В ее взгляде появилось что-то подобострастное, как у собаки, которая нашкодила и теперь заискивает у хозяина. Точно ей ужасно хотелось понравиться этому Ангелу, и она стыдилась своих теперешних друзей.

Ангел оглядел всю компанию и остановил взгляд на Ваньке, который держал в руках дурацких розовых котят.

— Boys, you make me cry. Ну, какие из вас эмо? — высокомерно сказал он. — Детский сад, младшая группа.

Ванька встал и надел гирлянду из котят на шею Люке.

— Это тебе. С днем рождения!

Она вдруг покраснела, посмотрела зло:

— Я же тебе сказала, что терпеть ненавижу днюхи! Кто тебя просил? — она стянула котят с шеи, но не решилась бросить на землю. Так и держала в руках, не зная, что делать дальше.

— Типичный позер! — скривился Темный Ангел.

— Я не позер.

— Ну, правда, Видимка, какой из тебя эмо? — пожала плечами Люка. — Что ты тут делаешь? У Грома вон мама умерла недавно. У Черной розы отец алкаш, бьет их с матерью и все деньги пропивает. Мяффка себе руки режет чуть ли не каждую неделю. Мои предки развелись. А ты? Ты же домашний мальчик из благополучной семьи. О чем тебе плакать?

— Ты знаешь!

— Да ладно тебе, Кити, — вступился вдруг за него Ангел. — Мы такие же как все, только не скрываем своих эмоций, каждому есть о чем плакать. Так ведь? Тебя как зовут?

— Невидимка.

— Знаешь, Невидимка, чем тру эмо отличается от позера?

— Чем?

— Тем, что умеет переживать сильные эмоции и не боится их, ничего не боится и никого, даже смерти. Потому что ее нет. То, что сверху — это лишь кукла, ты настоящий — внутри, будешь переходить из куклы в куклу, пока не найдешь своего хозяина. А чтобы поскорее это сделать, нужно разбить куклу, так чтобы выйти из этого круга. Ты понял?

— Угу, — кивнул Ванька, хотя все, что сказал Ангел показалось ему полнейшей белибердой.

— Сейчас ты позер. Ты даже не знаешь, что такое боль, что такое настоящие чувства. Все это — слипоны, челка, значки — детский сад, игрушки! Позерам тут делать нечего. Хочешь стать тру, как Злюка?

Ванька посмотрел на Люку, она ждала ответа, и он знал, что от этого зависит, будут ли они и дальше друзьями.

— Ну… Допустим, хочу, — неуверенно сказал Ванька.

— Допустим или хочешь?

— Хочу!

— Тогда сегодня я посвящу тебя в эмо! — торжественно сказал Ангел.

— А что для этого нужно делать?

— Выпустить свои чувства наружу, позволить ребенку, который живет в тебе вести себя так, как ему захочется. Смотри!

Темный Ангел выхватил плюшевых котят, которые Люка все еще сжимала в руках, и бросил в огонь. Люка ахнула. Розовый мех вспыхнул, почернел, огонь безжалостно корежил игрушечные тела.

— Ты зачем это сделал?! — вскочил Ванька.

— Что ты чувствуешь?! — заорал Ангел. — Злость? Боль? Грусть? Выпусти их наружу, кричи, плачь! Делай что угодно, только дай волю эмоциям.

Больше всего Ваньке хотелось повалить этого столичного выскочку на землю и отмутузить так, чтобы он подавился своей стальной штангой. Он не знал, что ему делать, его прошлый опыт не годился в этой ситуации. Все это посвящение казалось гораздо большей глупостью и ребячеством.

— Кричи, Видимка! — умоляюще попросила Люка, черные круги потекли на розовые, разгоревшиеся от костра щеки. И он закричал. Не из-за игрушек. Котят было жалко, но Люку гораздо жальче, потому что она в упор не видела, какой болван этот Ангел.

— Думаешь, обманул меня? — спросил эмобой. — Не выйдет, я тебя насквозь вижу. Это фейк, а мне нужно настоящие чувства.

Он что-то быстро достал из кармана и сунул Ваньке в руку. Это был швейцарский армейский ножичек.

— Режь вены, — сказал Ангел. — Докажи, что не боишься смерти. Покажи всем свою боль.

Ванька и раньше видел бледные тонкие шрамы на Люкиных запястьях. Она прикрывала их напульсниками или фенечками. Значит, она тоже это делала?

Ванька боялся крови, от одного вида ему становилось плохо, он никогда не мог понять, зачем сознательно причинять себе боль.

— Я не буду, — сказал он.

— Значит ты позер! Пшел вон отсюда! — презрительно сказал Ангел.

— Слабак! — выкрикнула Мяффка. — Вон!

Остальные подхватили, дружно скандируя:

— Вон! Вон! Вон!

Искры столбом взвивались в фиолетовое промозглое небо, плясали светлячками между Ванькой и его недавними друзьями. Над головой, как умирающее животное, взревел поезд. Голоса ребят растворились в ритмичном стуке колес. По ту сторону костра они прыгали, хлопали в ладоши, смеялись, синхронно открывая рты, как взбесившиеся марионетки. Разве может быть весело, когда кого-то травят?

Куклы, вдруг понял Ванька, вот почему он говорил, что мы лишь куклы. Даже Люка…

Это неправильно, и я вам докажу!

Не понимая, что делает, Ванька полоснул ножом по запястью. Боли не было, только сердце отчего-то забилось в ладони, точно собиралось выскочить из руки вместе с кровью. Ножичек упал на траву. Ванька почувствовал, как к горлу подкатила дурнота, лоб покрылся холодной испариной. Ноги вдруг стали ватными. Он плюхнулся на кирпичи, стащил правой рукой с шеи арафатку и замотал запястье, стараясь не смотреть на красные капли, падающие на джинсы и кеды. Ребята замолчали и уставились на Темного Ангела.

Тот выждал, пока поезд не промчался у них над головами. Стало тихо, только бродячие псы вяло перелаивались друг с другом. Ангел покачал головой:

— Ты все-таки боишься открыться, боишься боли. Я тебе помогу. Держите его! — приказал он.

Четыре пары рук вцепились в Ваньку с обеих сторон.

— Кити, иди ко мне! — властно приказал Темный Ангел. — Смотри, Невидимка. Смотри и дай волю чувствам.

Он притянул к себе Люку и поцеловал ее. Она покраснела еще больше, даже уши стали пунцовыми, но не сопротивлялась. Даже, наоборот, стала в его руках безвольной тряпичной куклой. Ангел мог бы сейчас сделать с ней все, что захочется: бросить, порвать, сжечь в костре как розовых котят. «Она бы все стерпела, потому что… — вдруг понял Ванька — потому что когда-то он, этот капризный ребенок, уже сломал ее. А теперь пытается сломать его».

Только Ванька терпеть не стал. Он задергался, вырвался из цепких рук и бросился в темноту, чтобы никто не увидел его слез.

Пронизывающий холодный ветер трепал челку, пытался забраться за воротник, выдувая последнее тепло из куртки. Ванька подошел к самому краю и заглянул вниз. Люди, похожие на мурашей, суетились, бежали по своим делам. И ни одному человеку в этом мире не было до него дела. От бездны в шестнадцать этажей его отделял лишь невысокий, едва до колена, парапет.

Люка позвонила через три дня.

— Как ты? — спросила она.

Ванька не знал, что сказать.

— Ангел сказал, что ты теперь тру эмо, потому что знаешь, что такое предательство, — сказала она и тоже замолчала. Ванька умирал, слушая, как она дышит в трубку. — Ты меня прости, Видимка, — выдавила, наконец, она. — Мы с ним целых пять месяцев дружили. Потом он уехал учиться и не писал совсем. И не позвонил ни разу. А теперь вернулся, и…

— Теперь я не нужен, — закончил фразу Ванька и сбросил вызов.

«Прыгай! — звала бездна. — Ты нужен мне». Холодный воздух был упругим, как во снах, в которых он летал. На мгновение показалось, что если он сделает шаг, то не упадет вниз, а взлетит. Улетит от всех. И тогда они увидят! Они вспомнят о нем, пожалеют…

От того, что он долго смотрел вниз, закружилась голова. Бездна вдруг надвинулась так быстро, точно хотела вцепиться в него. Ванька испугался, сделал шаг назад и быстро сел на крытую рубероидом крышу, чтобы не потерять равновесие. В глазах зарябило, и картинка вдруг раздвоилась. Ванька помотал головой, но видение не исчезло — вот он один на пустой крыше, а вот он же сидит в какой-то комнате в окружении каких-то непонятных людей, серых, точно выцветшие тени или призраки. И все они смотрят на него, точно чего-то ждут.

Ванька вдруг утратил ощущение реальности, не в силах понять, где он. Попытался встать, но голова кружилась все сильнее, точно его несло на карусели. В глаза полезли красные мушки, мешая смотреть. Ванька попытался смахнуть их, но руки и ноги вдруг стали словно чужими. Он завалился на бок и отключился.

Минут через десять из подъезда шестнадцатиэтажки вышел тринадцатилетний голубоглазый паренек с длинной черной челкой, закрывающей пол-лица. Он огляделся, нашел неподалеку огромную лужу и принялся рассматривать свое отражение, потом ощупал лицо, руки, одежду, изучил содержимое карманов. С одной стороны, он казался таким же, как и сотни других мальчишек его возраста, но если внимательно приглядеться, можно было заметить, легкую рябь, точно парень был не настоящим человеком, а лишь изображением, искусной объемной голограммой. Но рядом не было никого, чтобы обратить на это внимание. Налюбовавшись на свое отражение в луже, мальчишка довольно засмеялся, сунул руки в карманы и пошел к автобусной остановке.

В призрачной, мутной, точно заполненной густым утренним туманом, комнате, в окружении выцветших призраков, которые хохотали и тыкали пальцами, сидел настоящий Ванька Гордеев, пока странный паренек в Ванькином обличье шагал к нему домой.