Шухов

Глава восемнадцатая ОТ СМОЛЕНСКОГО БУЛЬВАРА ДО ЦУСИМЫ: ШУХОВ-ОППОЗИЦИОНЕР

В 1904 году Шуховы переехали в новый собственный дом на Смоленском бульваре, обозначенный на архивных планах под номером 47. Интересно, что и сам владелец дома упоминается в документах как архитектор Комиссаровского технического училища — еще одна ипостась Шухова, который много сделал для этого известного своим высоким уровнем преподавания среднего учебного заведения, причем безвозмездно. Училище возникло в 1865 году и готовило механиков, оно занимало более десятка зданий и довольно большую территорию, очерченную Благовещенским и Ермолаевским переулками, а также Большой Садовой и Тверской улицами. Шухов бесплатно отдал училищу для практических занятий котлы своей системы, за свой счет спроектировал перекрытия котельной, постоянно жертвовал на нужды учебного процесса разные суммы. Он вообще много занимался благотворительностью, суммы его пожертвований составляли от 500 до 1000 рублей, его имя, например, стоит в числе благотворителей Московского клуба велосипедистов-любителей.

Тогда Смоленский бульвар входил в зеленый пояс Москвы, а Садовое кольцо оправдывало свое название. Дома утопали в садах и цветах. Тихие районы, особенно на западном направлении, пользовались спросом среди семей с маленькими детьми, которым было где побегать и развернуться, поиграть с домашними питомцами (в семье Шуховых привечали и собак, и кошек, а любимой собакой хозяина была такса). Дом Шуховых с палисадником и оградой по фасаду был одноэтажным, а со двора имел мезонин. Так строили в XIX веке, чтобы, если можно так выразиться, занизить налогооблагаемую базу. Налоги взимались с каждого этажа, вот застройщики и хитрили: и нередко с улицы дом смотрелся как двухэтажный, а со двора взору открывались уже три.

Интерьеры деревянного дома на Смоленском бульваре типично дворянские, в патриархально московском стиле. Фасад украшен портиком в шесть колонн — указание на старинное происхождение дома, построенного, вероятно, еще до 1812 года. Все девять окон, выходящих на улицу, указывают на большую анфиладу — череду комнат, переходящих одна в другую с распашными дверями. Такие анфилады в начавшемся XX веке были уже немодными. Внутри дома — все как у людей: передняя (с дубовой вешалкой и телефонным аппаратом — желтым ящиком с висящей на большой вилке трубкой), зала, гостиная, столовая, диванная, цветочная, кабинет главы дома, спальня, уборные (где умывались и одевались). Как правило, дети с гувернанткой жили в мезонине, куда вела деревянная лестница, а прислуга обреталась в цокольном этаже. Там же кухня, кладовая.

Входим в залу. Светло-бронзовая люстра, бра по стенам, венские стулья по периметру. Обычно здесь пустовато. Центром дома Шуховых была обширная гостиная (метров под семьдесят). Черный полированный рояль в углу, на полу большой ковер, кругом кушетки, диваны, глубокие кресла, круглый столик в углу с изящным абажуром. На столе — фотографии в резных рамках, книги, ножи для разрезания бумаги, фотоальбомы, разные безделушки. Стены украшены не только малозначительными подлинниками, но и репродукциями под стеклом, опять же фотографиями родни, декоративными тарелочками. В старомосковских домах, кстати, почти не было фотографий царской семьи — это было свойственно скорее Петербургу. Этажерки с бронзовыми подсвечниками, фигурками мейсенского фарфора — нередко привезенные в качестве заграничных сувениров. Массивные часы с боем — куда же без них. В кадках по всему дому фикусы и пальмы, монстеры с гигантскими листьями.

А вот на окне граммофон — напоминает, что на дворе все-таки не середина XIX, а начало XX века. Шухов собрал и бережно хранил приличную коллекцию грампластинок, характеризовавшую его хороший музыкальный вкус. Никому не позволял брать их в руки — только сам заводил патефон. Из современных ему композиторов ценил Сергея Рахманинова и его же авторское исполнение Второго фортепьянного концерта, особенно adagio sostenuto, которую принято относить к жемчужинам русской музыкальной лирики.

Неизвестно, бывал ли Сергей Васильевич в гостях у Владимира Григорьевича, но музыка его звучала и в живом исполнении. Порадовать изобретателя своим пианистическим искусством приходил Иосиф Аркадьевич Левин, учившийся, кстати, вместе с композитором в Московской консерватории. То был известный музыкант, лауреат международных конкурсов. Специалисты и сегодня высоко оценивают его исполнительский уровень, отмечая в нем виртуозную мощь и «тончайшее мастерство звукового колорита при некоторой эмоциональной сдержанности» — вполне в духе Шухова. Самого Левина называли «последним аристократом клавиатуры» и «идеалистом, мечтателем, стремящимся к утонченности, отточенности и совершенству». Так что музыка в доме на Смоленском бульваре звучала в отличном исполнении. Помимо популярного Рахманинова Левин услаждал слух Шухова Шопеном (визитной карточкой пианиста был си-минорный этюд композитора) и Листом.

Левин удивлял Шухова своими руками, причем в буквальном смысле. Перед тем как сесть за рояль, пианист просил дать ему чашу с холодной водой, дабы охладить кисти рук — они были у него всегда горячими. А зимой он не боялся погружать руки в снег. Столь безжалостное (как казалось со стороны) отношение к собственному организму импонировало Шухову — он ведь и сам заставлял себя ходить с прямой спиной всю жизнь. К Шуховым Левин приходил с молодой супругой Розиной — они дружили семьями. Розина Левина, так же как и ее муж, была ученицей Василия Сафонова, директора Московской консерватории, которую она окончила с золотой медалью в 1898 году. Левины любили играть на фортепьяно дуэтом. В 1907 году они выехали в Германию, где много гастролировали, оттуда были интернированы как российские подданные, переехав в США. В 1938 году музыканты стали профессорами легендарной Джульярдской школы в Нью-Йорке. Розина Левина намного пережила своего супруга, воспитав плеяду блестящих пианистов, самый известный из которых — Ван Клиберн, победивший на Первом Московском музыкальном конкурсе им. П. И. Чайковского в 1958 году. Вот какая связь времен: Шухов — Левины — Клиберн!

Ну и конечно Шаляпин — друг Рахманинова, живший неподалеку, на Новинском бульваре. Вот кто был подлинной, а не мнимой (как сегодня) звездой. Его Шухов мог слушать часами, заводя граммофон. Поклонники носили певца на руках. Как-то после концерта в Большом театре зрители выпрягли лошадей из поджидавшего Шаляпина экипажа и так и повезли его домой на Новинский. Шухов ценил и иностранных певцов — например Аделину Патти, самую высокооплачиваемую певицу эпохи и любимую исполнительницу Джузеппе Верди (у этого композитора, кстати говоря, Шухов очень любил оперу «Дон Карлос»). Патти поклонялись не только в Европе и Америке, но и в России, куда она неоднократно приезжала и где сложился ее культ. Однажды услышав певицу еще в студенческие годы, Шухов сохранил эту свою привязанность на всю жизнь. Он любил слушать в ее исполнении арию Розины из оперы «Севильский цирюльник» и Виолетту в «Травиате».

В гостиной собирались друзья дома, архитектор Константин Терский, инженер Артур Лолейт, приходили не только представители технической интеллигенции, коллеги по работе, инженеры из конторы, но и профессора Московской консерватории, в частности Игумнов и Гольденвейзер. Шухову готовы были внимать и те, кого хозяин дома особенно привечал, например, скульптор-академист Владимир Беклемишев, ученик Чайковского виолончелист и фабрикант Юлий Поплавский. Устраивалось нечто вроде музыкального салона, где мог выступить и хозяин дома. Владимир Григорьевич баловал собравшихся собственным исполнением романса «Благословляю вас, леса» на музыку почитаемого им Чайковского и стихи Алексея Константиновича Толстого:

Сколько в этом совершенном произведении сосредоточено любви к жизни, к природе, что позволяет назвать его подлинным гимном. Романс относят к лучшим творениям Чайковского, расценивая его как свидетельство религиозно-философских исканий композитора. Шухов мог часами говорить о чудесах природы, хорошо зная флору и фауну, разбираясь в ней не хуже иного биолога или зоолога. Вот одно из его высказываний: «Что красиво смотрится, то прочно. Человеческий взгляд привык к пропорциям природы, а в природе, по Дарвину, выживает то, что прочно и целесообразно»^{163}. Этот принцип он претворил и в своих конструкциях.

Но чаще всего Шухова видели в кабинете — главной ценности дома, где он проводил большую часть жизни, не считая работы в конторе, и куда изобретатель обычно удалялся вечерами после семейного ужина и после завтрака по выходным. Обстановка кабинета деловая — стол, обитый малиновой тканью, а под столом та самая плетеная корзина — прабабушка шуховского гиперболоида, на столе чернильница, откидной календарь, пресс-папье, фигурка Дон Кихота и чугунная пепельница с гномиками, и, конечно, бумаги — стол редко когда пустовал. Шухов всегда работал, подспорьем чему была самодельная картотека — склеенная им из картона и приспособленная для хранения расчетов, материалов, выписок из книг, необходимых всегда под рукой. В общем, справочный аппарат инженера. Вокруг стола — венские стулья, кожаный диван (такие диваны обычно оснащались валиками по бокам), наконец, массивные книжные шкафы — сосредоточие мировой научной мысли, ценнейшая библиотека, собиравшаяся ее хозяином долгие годы. Это было в своем роде одно из лучших и ценнейших книжных собраний Москвы, что отмечали современники. Книги по физике и химии, истории и искусству, философии и астрономии — библиотека по представленным в ней авторитетным изданиям была универсальной, а не сугубо технической. И это вполне понятно: гармония служила основой шуховских изобретений, в которых все было уравновешено и прекрасно: и форма, и содержание. Для инженера важны не только естественные и технические науки, но и гуманитарные, об одной из которых он говорил так: «История — это самая необходимая наука».

В своей библиотеке Шухов и отдыхал, и работал. Сложно провести грань между этими двумя понятиями. С карандашом в руках, отмечая заинтересовавшую его информацию, он любил читать научные журналы, среди которых были и «Вестник инженера и техника», и «Машиностроение», и «Нефтяное хозяйство», и «Известия Академии наук», а также масса зарубежной периодики, например «Engineer», «Engineering», «Power», «Oil and Gas Journal» и «Genie civil». Из них он узнавал последние новости о научно-технических достижениях, открытиях, изобретениях. Для Шухова невозможность чтения этих журналов, вызванная Гражданской войной, окажется сродни голоду, недаром в декабре 1920 года он запишет: «После трех лет умственного голода — первое посещение читального зала научно-технической библиотеки»^{164}. Не было такой научной области, которая не заинтересовала бы Шухова — авиация, радиосвязь, электротехника, атомная энергия, сооружение небоскребов и т. д. Все ему было нужно, все пригождалось в творчестве. В архиве сохранились выписки Шухова о газгольдере из немецкого журнала «Eisenbau»^{165}.

Если в гостиной разговаривали преимущественно на отвлеченные темы, то в кабинете Шухов вел серьезные разговоры. А обсудить было что: в то время, когда семья еще только обживала особняк на Смоленском бульваре, разгоралась Русско-японская война, начавшаяся 9 февраля 1904 года. Сперва в обществе преобладали в основном шапкозакидательские настроения, народ даже выходил на улицы с патриотическими лозунгами, не сомневаясь в быстрой победе над обнаглевшими самураями. Лишь немногие сомневались в успехе, — так, узнав о начале войны, Лев Толстой назвал ее «страшным делом».

Об этом же говорил и Шухов своему другу профессору Худякову, в кабинете на Смоленском бульваре. Они обсуждали не только перспективы применения шуховских гиперболоидов на линейных кораблях, но и вопросы не менее важные: способна ли русская армия дать отпор врагу? И дело было не только в военной мощи и серьезном численном превосходстве над японцами (полмиллиона против 300 тысяч), но и в состоянии морального духа войск. Ход войны и сводки с фронта подтверждали худшие предположения наиболее трезвомыслящей части российского общества, к которой относился и Шухов. Разгром при Мукдене в феврале 1905 года, а затем в мае и в Цусимском сражении, когда японский флот разбил наголову русскую эскадру, привел к катастрофе. Печальным было окончание войны 5 сентября 1905 года, ставшее позорным поражением для Российской империи и предвестником близкого краха династии Романовых и ее последнего царя Николая II. «Мне было обидно… Я сам был военным. В наше время этого не было. Умереть всем, но не сдать»^{166}, — признавался Толстой.

Подписанный воюющими сторонами Портсмутский мир обусловливал территориальные уступки со стороны России: южной части Сахалина, а также своих арендных прав на Ляодунский полуостров и Южно-Маньчжурскую железную дорогу. Японцы потеряли убитыми 47 тысяч 387 человек, а русские 32 тысячи 904 человека, шестеро из которых были выпускниками Императорского технического училища. Шухов и Худяков долгими часами обсуждают идею об увековечении памяти погибших в Цусимском сражении инженеров, служивших на русских кораблях механиками. А что, если выпустить книгу под эгидой Политехнического общества и посвятить ее их светлой памяти? Постепенно замысел будущего издания перерастает границы мемуарного жанра, обретя вполне четкие очертания книги совершенно иного рода, в которой найдется место и аналитике, и острой публицистике.

Книгу решили назвать «Путь к Цусиме», подразумевая тем самым рассказ о всех тех трагических ошибках и неудачах, которые и привели к поражению в Русско-японской войне. Цель книги — откровенно написать о «нашей неподготовленности и нашей неумелости в действиях, этого застарелого недуга нашей бюрократии, которая за свои действия и за бездействие фактически у нас никогда не несла и до сих пор еще не несет ни перед кем никакой ответственности»^{167}. Ну что же, цель благая, а главное актуальная.

Самую важную из девяти глав, третью — «Боевая мощь русского и японского флота во время войны 1904–1905 годов», пишет Шухов, честно и без прикрас воссоздавая картину бездарного управления флотом, опираясь при этом исключительно на цифры и факты. Сугубо гражданский человек, Владимир Григорьевич знакомит читателя книги с обезоруживающими фактами превосходства русских над японцами в военной технике и по численности армий: «В течение всей войны мы не знаем ни одного факта, который позволил бы приписать неудачу наших морских операций несовершенству конструкций судов, скверной их постройке и плохому состоянию машинного дела». Кроме того, учитывая, что броневая защита русских кораблей надежнее японских, и «если принять во внимание, что решающим бой элементом являются 12-дюймовые и 10-дюймовые орудия, то сила русских орудий должна была быть вдвое больше японских». Причину разгрома Шухов видит в недостаточном уровне знаний и низкой технической культуре моряков и офицеров флота.

Книга увидела свет в 1907 году, затем была переиздана на следующий год (стоила 2 рубля), что свидетельствовало о большом читательском интересе. Многие уже думали так, как Шухов. «Война обнаружила полную непригодность флота, его материальной части и личного состава, а в сухопутной армии целый ряд глубоких изъянов: отсутствие знаний, произвол и бюрократический формализм высших чинов, а вместе с тем подавленность рядового офицерства, лишенного подготовки, инициативы»^{168}, — писал Василий Ключевский. Понравилась книга и Николаю II.

Худяков в предисловии пишет о предвидении Шухова: «Владимир Григорьевич с поразительной пунктуальностью пророчески предсказывал исход всех пережитых нашей родиной печальных событий задолго до их практического осуществления нашей бюрократией». Смелые высказывания Шухова на страницах книги характеризуют не только присущие ему принципиальность, умение идти до конца в отстаивании своей гражданской позиции, уверенность в собственной правоте, бескомпромиссность, но и довольно слабый уровень тогдашней цензуры. Вот лишь несколько цитат из книги: «Наше морское дело всегда было секретом только для нас, русских, но для японцев — никогда», или «В наш век, когда пытливость человеческого ума раскрыла свойства радия, было бы странно до наивности скрывать от пытливых умов свойства русского броненосца», или «Морские сражения выигрывает ныне не героизм, а культура; и Цусимский бой должен называться не победою японцев над русскими, а беспощадною казнью ни в чем не повинных русских за грехи своих ближайших предков». А вот и вовсе сомнительное с точки зрения официальной идеологии мнение: «Христианская мораль, по которой воспитаны народы Европы, не допускает истребления других народов ради любви к родине. Война ведь есть проявление зверской природы людей, не достигших уменья решить вопрос мирным путем. Народ от победоносной войны впадает прямо в одичание». А еще Владимир Григорьевич употребил такое характерное слово, как «лжепатриотизм».

«Путь к Цусиме», помимо Худякова и Шухова, писали еще несколько авторов, но только Владимир Григорьевич не побоялся оставить свое имя на ее страницах, хотя его никто бы не упрекнул в желании скрыть свое авторство. Вот к нему и пришли почти сразу после выхода книги из компетентных органов с вопросом: «Откуда столь подробные и ценные сведения? Где взяли?» А он и не думал скрывать, что опирался в основном на открытые иностранные источники, продемонстрировав английский ежегодник «Jane’s Fighting Ships», французский журнал «Revue maritime», издания «Cassier’s Magazine», «Engineer», имевшиеся в его библиотеке, а еще издание «Военные флоты и морская книжка», вышедшее в 1906 году. Именно из этих изданий почерпнул он наиподробнейшую информацию о технических характеристиках русских и японских кораблей. Представители полиции и Морского ведомства только развели руками и вынуждены были удалиться восвояси ни с чем.

На Смоленском бульваре Шуховы пережили и революцию 1905 года, ставшую закономерным следствием поражения России в Русско-японской войне. Начало драматическим событиям было положено в Петербурге так называемым Кровавым воскресеньем 22 января 1905 года — расстрелом мирной демонстрации рабочих во главе с попом Георгием Талоном, когда было убито более ста человек. Это стало политическим кануном, а вот экономическое продолжение грянуло в Москве уже осенью и получило название Октябрьской всеобщей политической стачки. И что самое удивительное, — началась стачка с забастовки в типографии Ивана Сытина на Пятницкой улице, здание которой было построено в 1903 году по проекту архитектора Адольфа Эрихсона и… инженера Владимира Шухова.

Когда 11 августа 1905 года возбужденные наборщики и печатники заявились к Сытину (такому же благодетелю для своих рабочих, как и Бари) и потребовали сокращения рабочего дня до 9 часов, он пошел им навстречу, но затем они захотели еще и оплаты за знаки препинания — терпение его кончилось. Так и началась Всероссийская забастовка 1905 года — «из-за сытинской запятой». Все последующие месяцы осени и зимы 1905 года типография была центром вооруженного восстания в Москве и сгорела в огне первой русской революции в буквальном смысле. С тяжелым сердцем читал Шухов газету «Новое время» 13 декабря 1905 года:

«Москва, 12 декабря. Сегодня на рассвете сгорела типография Сытина на Валовой улице. Типография эта представляет огромное роскошное по архитектуре здание, выходившее на три улицы. Со своими машинами она оценивалась в миллион рублей. В типографии забаррикадировались до 600 дружинников, преимущественно рабочих печатного дела, вооруженных револьверами, бомбами и особого рода скорострелами, называемыми ими пулеметами. Чтобы взять вооруженных дружинников, типографию окружили всеми тремя родами оружия. Из типографии стали отстреливаться и бросили три бомбы. Артиллерия обстреливала здание и гранатами. Дружинники, видя свое положение безвыходным, зажгли здание, чтобы воспользовавшись суматохой пожара, уйти. Им это удалось. Они почти все спаслись через соседний Монетчиковский переулок, но здание все выгорело, остались только стены. В огне погибли много людей, семьи и дети рабочих, живших в здании, а также посторонние лица, жившие в этом районе. Понесли потери убитыми и ранеными войска, осаждавшие типографию».

А еще говорят, что Шухов, дескать, не имеет отношения к революции. Еще как имеет! «Ну что теперь скажете, Владимир Григорьевич, ведь забастовщики-то под вашей крышей собираются! Как бы и вас не забрали!» — говорил в шутку Худяков (после подавления восстания Сытин вновь обратился к Шухову и Эрихсону — и типография была восстановлена уже через год). В эти же дни Александр Бари расстраивался: «Невесело теперь в России, а надо сидеть и терпеть», — а позже, после покушения на премьер-министра Петра Столыпина в августе 1906 года, он не скрывал пессимизма: «Мрак и ужас впереди, картина печальная»^{169}. Надо полагать, своими мыслями он делился и с главным инженером, находя глубокое понимание.

Осенью и зимой 1905 года в работе конторы Бари и ее главного инженера наступили так не свойственные ему дни и недели простоя. И не важно, поддержали рабочие завода в Симоновой слободе стачку или нет — 7 декабря вследствие прекращения электроснабжения встало большинство промышленных предприятий Москвы, прекратили работу трамваи и магазины, нарушилась телефонная и телеграфная связь. Саботаж на железной дороге сделал невозможным снабжение завода так необходимым ему металлом. Работа остановилась.

Лишившись работы, трудовой люд принялся митинговать с утра до вечера, выдвигая уже не экономические, а политические требования свободы и демократии. Как это и бывает в подобных случаях, на короткое время наступила эйфория. «Точно праздник. Везде массы народу, рабочие гуляют веселой толпой с красными флагами. Масса молодежи! То и дело слышно: «Товарищи, всеобщая забастовка!» Таким образом, точно поздравляют всех с самой большой радостью… Ворота закрыты, нижние окна — забиты, город точно вымер, а взгляните на улицу — она живет деятельно, оживленно»^{170}, — отмечала в дневнике современница.

Однако уже вскоре стало ясно, что стачка не является спонтанной, а хорошо подготовлена. На митингах рядом с бастующими рабочими появились хорошо вооруженные боевики — эсеры и большевики, причем с оружием иностранного происхождения. Первые столкновения с полицией начались 8 декабря, когда генерал-губернатор Федор Васильевич Дубасов ввел в Московской губернии чрезвычайное положение. Восставшие довольно быстро и организованно стали строить баррикады по всей Москве. Целью было окружить центр Москвы, а потому главная линия обороны пролегла по Садовому кольцу, в местах его пересечения с радиальными улицами — Тверской, Никитской, Дмитровкой, Арбатом. В районе Арбата и Смоленской возникли очаги особенно ожесточенных столкновений боевиков и военных частей Московского гарнизона. Особняк Шуховых оказался в прифронтовой полосе. По раздающейся совсем близко стрельбе можно было понять накал разворачивающихся на московских улицах боев. Надо ли говорить о том, какой ужас это вселяло в детские сердца, как боялись за них родители. Не так давно закончилась Русско-японская война, но это было далеко, на Дальнем Востоке. И вдруг боевые действия вспыхнули в центре города, вспороли мирную, патриархальную атмосферу спокойной и благополучной жизни.

Выходить из дома было опасно: городовых не сыщешь днем с огнем, мародеры и бандиты правят бал, грабят магазины, в том числе и оружейные. Шальная пуля могла оборвать жизнь обывателя в любую минуту — как потом выяснится, число погибших москвичей превысит 500 человек. Начались перебои с продуктами и дровами. «12 декабря. Сегодня все еще продолжается. Ночью слышались раскаты выстрелов. В 12-м часу мы отправились в Охотный за припасами. Вследствие забастовки подвоза нет. Того и смотри останется Москва без съестных припасов. В мясных все говорят, что сегодня продают последнее мясо (повысили на 7 коп. на фунт: с 17 коп. до 23 коп.), а завтра лавки закроют. У Смирнова есть и масло, и молоко, которое вдвое продается дороже. И это все раскупается. У Манежа кругом стоят часовые (по одному с прохода) и никого мимо не пропускают. Чтоб попасть в Охотный, надо пройти Александровским садом», — отмечала в дневнике Екатерина Яковлевна Кизеветтер, жена известного историка, профессора Московского университета, кадета Александра Александровича Кизеветтера.

О том, чтобы ехать на работу, не было и речи — мостовые разбиты, весь булыжник пролетариат разобрал на оружие. Когда восставшим не удалось взять центр города в кольцо, они решили создавать хорошо укрепленные баррикады в разных районах — на Пресне, в Хамовниках, Замоскворечье. В Симоновой слободе, где помимо завода Бари стояли и другие предприятия, как раз возник такой район — «Симоновская республика», где на какое-то время взяли власть в свои руки рабочие при поддержке боевиков, общим числом более тысячи человек. Они могли, чего доброго, и поставить к стенке подвернувшегося хорошо одетого москвича. Республика просуществовала до 19 декабря, когда прибывший из столицы Семеновский полк разогнал ее и навел наконец порядок не только в Симонове, но и по всей губернии.

Все эти тревожные дни, как только все более или менее затихало, отважный Владимир Григорьевич выбирался из дома, но не с пистолетом, а с фотоаппаратом. Он запечатлел хронику восстания 1905 года. Вот еще относительно мирные октябрьские дни — прощание с профессором философии, князем Сергеем Николаевичем Трубецким, первым избранным ректором Московского университета, скончавшимся от инсульта в 1905 году в Петербурге на приеме у министра просвещения. Его похороны пришлись на время революционных студенческих волнений. А вот уже баррикады на пустынных улицах — Долгоруковской и Бронной, стоит солдат у сожженного дома, перегораживает улицу перевернутая конка, идет демонстрация с лозунгами «Мир и братство народов», солдаты-семеновцы на Пресне, пресненские бани Бирюкова, где боевики устроили госпиталь и парились между боями, реальное училище Фидлера в Мыльниковом переулке, где с самого начала восстания был штаб боевиков, ставший объектом артиллерийского обстрела… Эти фотографии не летопись мирной семейной жизни, они имеют большое историческое значение и сегодня, что наверняка осознавал Шухов.