Шухов

Глава двадцать первая «ВЛАДИМИР КРЕСТИЛ РУСЬ, ВЛАДИМИР ЕЕ И РАСКРЕСТИЛ»

Те самые крестьяне, забритые в солдаты в Первую мировую войну, которых Шухов снимал в госпитале на Арбате, навеяли ему мрачные мысли: кто же тогда останется пахать и сеять хлеб в деревне, если к концу 1917 года на фронт их было призвано более 14 миллионов человек? Кто будет кормить город, если деревня осталась без мужиков? И о чем думает царское правительство? А войне и конца не видно, и убитых и раненых не счесть— к декабрю 1916 года число безвозвратных потерь с обеих воюющих сторон превысило шесть миллионов человек. На предложение Германии в конце 1917 года о мире Антанта ответила отказом — «…до тех пор, пока не обеспечено восстановление нарушенных прав и свобод, признание принципа национальностей и свободного существования малых государств». Обсуждая с Худяковым перспективы войны, Шухов не мог не признавать, что положение стран Антанты, в которую входила и Россия, все же лучше Германии и ее союзников, в чем был и его определенный вклад: мины и артиллерийские платформы конторы Бари делали свое дело.

Несмотря на сухой закон и дефицит продуктов, породивший невиданную спекуляцию, падение уровня жизни, эта самая жизнь продолжалась. Никогда прежде не встречали так весело Новый год, как в ночь на 1 января 1917-го. «Порой казалось, что все это происходит не во время войны, а в период мирного расцвета страны; не во время дороговизны, расстройства транспорта, внутренней неурядицы, а при полном благоденствии и благополучии, во время расцвета торговли промышленности. Так беззаботно, шумно, весело чувствовала себя толпа москвичей и беженцев, наполнившая в новогоднюю ночь клубы, городские рестораны, веселые уголки, загородные увеселительные заведения… Встреча Нового года была везде обставлена торжественно. В 12 часов оркестры заиграли «Боже, Царя храни», в бокалах запенились «трезвые» напитки и начались взаимные поздравления. «С Новым годом, с новым счастьем!» После различных пожеланий приступили к кутежу. В результате тысячные счета, скандалы, вмешательство полиции, участок, протоколы… Владельцы ресторанов и веселых уголков из скромности умалчивают о цифрах выпитых бутылок «трезвых» напитков, о которых в счетах упоминается под видом «фрукты», «кофе» и за которые берут от 50 до 100 рублей за бутылку. Потребители вина могли при встрече Нового года найти полное удовлетворение — все «марки» были налицо», — сообщала газета «Раннее утро».

Число выпитого шампанского исчислялось десятками тысяч бутылок, правда, подавали пенящийся напиток в кувшинах из-под кваса, а водку в бутылках для минеральной воды. Проще было наливать коньяк — как чай. С прилавков сметали все, что можно, даже елки. «В мирное время ноябрь и декабрь месяцы протекали с елочными украшениями и игрушками с большим подъемом. В прошлом году эти месяцы прошли относительно тише по спросу, между тем как в этом году требование этих товаров началось еще с сентября месяца в оптовой торговле и с значительно большей интенсивностью протекает до последних дней, несмотря на крайне высокие цены всем товарам», — отмечала газета «Коммерсант» в декабре 1916 года. В московских ресторанах не было свободных мест от желающих встретить Новый, 1917-й, с которым многие связывали долгожданную победу в войне и наступление благоденствия. Складывалось ощущение пира во время чумы, вакханалии перед концом света.

Как и предвидел Шухов, уже вскоре после наступления 1917 года начались серьезные перебои с хлебом, а затем и с маслом, сахаром, мясом и другими продуктами. По Москве, как и по всей России, выросли гигантские хвосты — очереди к магазинам. Цены упрямо поползли вверх, инфляция росла куда более быстрыми темпами, чем продвигались на фронте русские войска. Не будучи экономистом, Шухов тем не менее прекрасно понимал: попытка царского правительства навести порядок в торговле путем введения твердых закупочных цен на продукты (зерно, крупу, рыбу, яйца, соль и т. д.) приведет к обратным последствиям — еще большему дефициту. Например, запретили поставщикам продавать свиную кожу, в которой нуждалась армия, кому бы то ни было кроме уполномоченных на то закупочных организаций. А цена на нее была установлена твердая, что ставило продавцов в заведомо невыгодное положение, в итоге товар они просто придерживали. И так во всем. «Как только были объявлены низкие постоянные цены, подвоз хлеба прекратился. Крестьяне, явившиеся с нагруженными возами, заворачивали оглобли и с ругательствами уезжали с базара», — писала газета «Новое время» 24 февраля 1917 года.

Введение государственного регулирования цен и централизованного распределения продуктов выразилось не только в решении царского правительства в экспроприации хлеба у крестьян, но и в запрете вывоза продуктов из одного конца империи в другой, для чего была введена своего рода таможня на московских вокзалах. «Желающие провезти пять фунтов масла прячут его в подушки, в чемоданы с бельем, как драгоценность. У пассажиров ощупывают и прокалывают корзины и тюки», — сообщала газета «День».

На том же Смоленском рынке, что испокон веков располагался неподалеку от дома Шуховых (это был рынок в основном для простого народа: рабочих, ремесленников) и где они привыкли закупать провизию (Владимир Григорьевич частенько приходил сюда не с кошелкой, а с фотоаппаратом), можно было у спекулянтов достать любую снедь, но втридорога. Так, на черном рынке килограмм сахара стоил дороже трех рублей, что впятеро превышало его стоимость по карточкам, введенным в 1916 году. Получали карточки и члены семьи Шуховых. А спекулянты, несмотря на уголовную ответственность «за возвышение или понижение цен на предметы продовольствия или необходимой потребности», введенную Николаем II 8 сентября 1916 года (положение Совета министров), лишь богатели.

Шухов любил пить чай с баранками, их еще можно было купить, а вот с пирожными и тортами — любимыми лакомствами женской половины семьи — возникли серьезные перебои. В январе 1917 года в Москве официально была запрещена выпечка «пирожных, тортов, тянучек и других высоких сортов конфектного производства». И это еще хорошо: в Петербурге нельзя было выпекать и продавать даже сушки и куличи, причиной сему — дефицит муки, масла и сахара.

На фоне ухудшающегося экономического положения произошел всплеск уличной преступности и бандитизма по всей России (и это при том, что полиции мобилизация коснулась в наименьшей степени). Да что говорить, если уже в самой столице в конце января 1917-го на Крестовском острове, как писали газеты, неизвестные напали на адмирала Ивана Григоровича. Шухову он был хорошо известен — как морской министр империи с 1911 по 1917 год, с ведомством которого пришлось немало побороться в процессе получения подряда на противолодочные мины. Семидесятилетний адмирал с помощью пистолета разогнал хулиганов…

Однако кому-то было весело. В богемном кабаре «Летучая мышь» в подвале дома Нирнзее в Большом Гнездниковском переулке смеялись и хлопали остроумным репризам Никиты Балиева, смотрели немое уморительное кино о ловле блох в Норвегии, а полки и витрины московских магазинов уже опустели. В стране бардак, на железных дорогах саботаж, в армии брожение. Алиса Коонен, танцующая в «Летучей мыши», с горечью замечала: «Какие гадкие люди кругом. Боже. С ума можно сойти?!» Ей хотелось в Париж…

Февральскую революцию общество встретило восторженно. Из окон своего дома Шухов мог увидеть массовую стихийную демонстрацию, когда на улицы Москвы вышло более полумиллиона человек — четверть городского населения! Владимир Григорьевич поспешил засвидетельствовать этот исторический момент в своей фотолетописи, в результате чего осталось несколько фотографий. На них — вернувшиеся с фронта солдаты, но не с винтовками, а с лозунгами «Мир и братство» и «Кому что дала война?». Но ведь и Шухов работал на войну…

«28 февраля жители Москвы как низших, так и высших классов возмутились против старого правительства и решили его свергнуть. Уже давно чувствовала Россия, что правительство их притесняет. Я, очевидец всего, что произошло в Москве, хочу описать тебе. Сперва заметны стали на улицах толпы людей. Стали принимать деятельное участие студенты: собирались толпами и добивались удаления государя и старого правительства. Войска того же хотели и разделяли мнение народа. Присоединялись к нему без колебаний. Это было самым важным, без чего народ не добился бы своей цели. И тогда стали ездить солдаты, студенты на автомобилях с обнаженными шашками и красным флагом. Народ их встречал громогласным «ура!». Единение было необычайное, и поэтому революция прошла некровопролитно, за исключением немногих случаев. Это единственная революция, прошедшая без крови и жертв. Единственное сопротивление оказывали жандармы и полиция. И когда войска подошли к Манежу, в котором укрывались жандармы, то они не хотели сдаваться. Солдаты объявили, что будут стрелять. Тогда жандармы сдались, но не перешли к ним и остались верны старому правительству. Полиция поступила так же»^{188}, — читаем мы в эпистолярных свидетельствах москвичей той эпохи.

Получивший свободу народ сразу принялся ловить городовых, олицетворявших старую надоевшую власть. Кого-то из пойманных просто побили, кого-то просто сбросили в ледяную Москву-реку. Вместо полиции придумали народную милицию, в которую записывали всех подряд, лишь бы с оружием. Дворники бросили метлы и веники и пошли организовывать профсоюз с требованием увеличения зарплаты. Один митинг сменял другой. Все бросили работу и говорили, говорили, говорили…

Шухов в большей степени критически, чем восторженно, воспринял случившееся, в отличие, например, от представителей русской интеллигенции. Так, один из его заказчиков и по совместительству реформатор отечественного театра Константин Станиславский на Февральскую революцию отреагировал с энтузиазмом, расценив ее как свободу: наконец-то русская интеллигенция будет определять судьбу страны! Наивный человек, что тут скажешь. Шухов, как человек куда более прагматичный (работа такая!), ставит стране неутешительный диагноз: конечно, то, что революция бескровная — это хорошо, однако не стоит обольщаться: надо работать, а не болтать, ну а те представители нашей интеллигенции, кто расценивает произошедшие события как способ что-то урвать для себя, уже скоро поплатятся за это.

В марте 1917 года Алексей Щусев писал Александру Бенуа: «Все сооружение рассыпалось как-то даже без облака пыли и очень быстро»^{189}, — имея в виду почившую в бозе империю. Март, апрель 1917 года прошли еще в атмосфере эйфории. Но постепенно росли кучи мусора на улицах — никто ничего не убирал: свобода! Раньше бы городовому пожаловались на дворника, а теперь к кому идти? В доме генерал-губернатора засел комиссар от Временного правительства Кишкин, но проку от него было мало, попробуй дозвонись при неработающем телефоне. Трамваи ходили с трудом, а на сакраментальный вопрос кондуктора о билете можно было услышать: «Мы — люди свободные! Платить не будем!» Не стали короче и очереди в магазины — Шуховы благодаря заботе Временного правительства в марте 1917 года стали обладателями теперь уже и талонов не только на сахар, но и на хлеб. Каждый месяц новой демократической власти отмечался введением все новых талонов на продукты первой необходимости. С июня ввели карточки на крупу, с июля на мясо, с августа на коровье масло, в сентябре на яйца, а в октябре на растительное масло, в ноябре и декабре на кондитерские изделия и чай… А это значит, что продовольственные запасы в стране таяли как весенний лед.

Полномасштабный экономический кризис охватил Россию, что самым негативным образом сказалось на работе конторы Бари и ее главного инженера. В цехах завода в Симонове пустовато и непривычно гулко — мобилизация! Все, к чему ранее приложил свою талантливую руку Владимир Григорьевич, теперь останавливалось и переставало дымить своими трубами. Но не по его вине, вот что важно. Тысячи шуховских котлов стояли холодными, погасли доменные печи. Парализовало железные дороги, депо и ремонтные цехи, перекрытые шуховскими стропилами и конструкциями, под завязку были забиты неисправными паровозами — к осени 1917 года их число превысило треть всего имеющегося подвижного состава. Для ремонта не было ни запчастей, ни рабочих рук. Как же в такой ситуации вывозить зерно из хлебных губерний — удалось вывезти лишь 30 процентов от снятого урожая^{190}. Угроза голода реально поднималась над Москвой и Петроградом, чем не преминули воспользоваться вороватые чиновники, бравшие за отправку в столицу поезда с зерном взятку в тысячу рублей за один вагон.

Вместо царских денег в ходу теперь были так называемые керенки. Мало того что с 1914 года объем денежной наличности в стране вырос в шесть раз, так Временное правительство запустило печатный станок с еще большей скоростью, ежемесячно увеличивая денежную массу на два миллиарда керенок. Если Шухову и удавалось получить зарплату в эти скудные месяцы, то только рулонами — именно так по новой «временной» технологии стали печатать деньги, большими цветными листами по 40 штук, напоминающими обои. При низкой покупательской способности впору их было клеить на стену. От рулонов отрезали нужное число керенок и шли с ними в магазин, на рынок. Но даже извозчики просили расплачиваться с ними не бумажными деньгами, а старой медной монетой. О серебряных и золотых деньгах и говорить не приходится — их старались припрятать до лучших времен, а иначе нельзя: покупательная способность рубля по сравнению с довоенными временами уменьшилась до шести копеек^{191}.

Проводя большую часть времени в кабинете над чертежами, Шухов вынужден сократить свой рабочий день: к осени 1917 года в Москве начались перебои с электричеством. Уже не хватает не только хлеба, но и топлива, угля и дров. Электростанции Москвы, для которых Владимир Григорьевич много чего сконструировал, дают свет строго по часам, по пять-шесть часов в сутки, трамваи тоже ходят редко по этой же причине.

И все же мысли инженера порой улетают очень далеко — в Баку, город его молодости, где столько сделано всего по его проектам. С 1878 года, когда Шуховым был спроектирован первый нефтепровод в России, потребность в нефти и ее продуктах — керосине, бензине, мазуте — для России выросла неимоверно, 20 процентов всего топливного баланса империи завоевала нефть. Но главные перспективы нефтяной промышленности были еще не освоены. И вот Шухов узнает новость: к осени 1917 года в Балаханах и Сураханах, на всем Апшероне впервые за десятки лет не пробурено ни одной скважины! А нефтедобыча стремительно падает. Еще хуже дела в Грозном, где Шухов также работал: сожжено до 80 процентов нефтяных вышек, разгромлены нефтяные промыслы, оказавшиеся в центре ожесточенных боев с восставшими кавказцами. Восстановление их в существовавших условиях признано невозможным, потери для государства были катастрофическими, ибо грозненская нефть составляла пятую часть от всей нефти империи, будучи лучше бакинской по качеству и себестоимости. А ни о какой новой технике для добычи «черного золота» и говорить не приходится.

Так что Владимир Григорьевич хорошо понимал причины дефицита керосина и популярности стеариновых свечей, которые очень пригодились для освещения дома на Смоленском бульваре. А ведь как все хорошо начиналось. Журнал «Нефтяное дело», который читал Шухов, восторженно приветствовал Февральскую революцию: «Давнишняя мечта России о политической свободе и действительно конституционном политическом строе осуществилась полностью и в самых широких границах». Бывший заказчик Шухова нефтяной король России Эммануил Нобель, на петербургских заводах которого на Выборгской стороне собственно, и начались первые волнения Февральской революции (что дало повод позднее обвинять его в связях с революционерами), не скрывал радости: «Я говорю от имени всей русской нефтяной промышленности. Твердо веруя в могучие силы обновленной России, мы ставим себе ближайшей задачей своевременное обеспечение нефтяными продуктами…»^{192}

Плодами свободы сразу же захотели воспользоваться все, не только Нобель, но и бакинские рабочие, уже в марте 1917 года устроившие однодневную забастовку. А затем они потребовали роста зарплаты в 4,4 раза и сокращения рабочего дня в полтора раза, с двенадцати до восьми часов, и даже заключения коллективного трудового договора. Все лето шли переговоры, а в сентябре началась уже всеобщая стачка в Баку, в итоге владельцы скважин и промыслов требования рабочих выполнили. Но большой роли в преодолении общего экономического и политического кризиса это не сыграло…

Пока в Баку бастовали рабочие, квартиры в Москве грабили уже и среди бела дня. Нередко воры вступали в бой с милиционерами, убивая последних. Жители организовывали домовые комитеты, распределявшие, кому и в какую ночь дежурить в парадной с пистолетом. К концу октября обстановка обострилась. Валявшуюся власть подбирали большевики.

Начало большевистского переворота в Москве пришлось на 25 октября. Большевики поставили себе цель немедленного захвата почты, телеграфа, оружия, а также полного подчинения себе войск Московского гарнизона. Кое-кто из офицеров, как, например, начальник Кремлевского арсенала полковник Висковский, подчинился требованию большевиков о выдаче оружия. Однако уже 27 октября возник очаг сопротивления перевороту из офицеров, не пожелавших подчиняться большевистским приказам. Они собрались в том самом здании Александровского военного училища на Знаменке, где учились сыновья Шухова, и решили дать отпор большевикам. Смельчаков, не только офицеров, но и юнкеров и студентов, набралось порядка трехсот человек. Их возглавил начальник штаба Московского военного округа полковник К. К. Дорофеев.

Дом Шуховых оказался в центре боевых столкновений, которые начались под вечер 28 октября и продолжались всю ночь. Офицеры заняли оборону со стороны Смоленского рынка и Поварской и сильно потеснили большевистские отряды к университету, студенты которого назвали себя «белой гвардией» (по некоторым данным, употребление этого названия было впервые). Инициатива попеременно переходила от одной противоборствующей стороны к другой, но район Смоленского рынка юнкера удерживали весьма упорно. Выстрелы слышались совсем близко, 30-го числа погас свет во всем доме Шуховых, началась канонада. А 1 ноября во время артиллерийского обстрела в дом Шуховых влетел трехдюймовый снаряд шрапнели. Пробив стену, он пролетает через залу, гостиную, пока не достигает кабинета хозяина дома. Вылетевшая из снаряда картечь попадает в фисгармонию, аквариум, окна. Сам ствол, набитый осколками пробитой стены, падает к ногам Шухова, он, нисколько не смутившись, подбирает его с пола и ставит на рабочий стол — это будет еще одним памятным предметом помимо фигурки Дон Кихота и пепельницы с гномиками.

А улица продолжает грохотать. Так называемые красногвардейцы теснят юнкеров, нашедших себе временное убежище за колоннами шуховского дома. Раздается пулеметная очередь. Шухов отправляет домочадцев, жену с дочерьми и младшим сыном в подвал к дворнику, а сам остается все это время в кабинете — работает над проблемами устойчивости сооружений (как это было актуально именно в момент обстрела!). 2 ноября бои вокруг дома достигают своего апогея. Шуховы ночуют у дворника.

А в это время на Пречистенском бульваре переживает все происходящее давняя знакомая Шухова — Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, она жалуется Марии Чеховой, сестре писателя, 2 ноября 1917 года:

«…Маша, если бы я могла дать тебе почувствовать, что сейчас переживаю. Пойдет уже седьмой день жуткой неизвестности. Гремят орудия, пулемет, летят шрапнели, свистят пули, разбивают дома, Городскую Думу, Кремль, разбили лошадей на Большом театре. Что-то страшное творится. Свой на своего полез, озверелые, ничего не понимающие. Откуда же спасение придет? Наши герои — юнкера, молодежь. Офицеры, студенты, вся эта горсточка бьется седьмой день против дикой массы большевиков, которые не щадят никого и ничего и жаждут как только власти. Телефоны не работают. Мы не знаем, что с нашими близкими, и они о нас ничего не знают. Провизия кончается, грозит форменная голодовка, хлеба не имеем уже пять дней. Сейчас пришел Лева (племянник Лев Книппер. — А. В.), не спавший две ночи и сидевший все под пулями. Он приехал на два дня из Орла, где он служит в конной артиллерии, и, конечно, не утерпел и пошел в дело. Вначале он хоть был конным, а сейчас сидит в переулках и выбивает большевиков. Да не раздевался, не мылся все эти дни. Вся жизнь свелась в ожидание Левы: придет или не придет. Забегал каждый день, чтобы поесть. Родители, наверно, с ума сходят, ничего не знают о нем. Сейчас вымылся, лег у меня в спальне. Я все эти дни не сплю или сплю на диване. В передних комнатах жутко. В наши две квартиры уже попали пули, и потом холод там. Здесь хоть от самовару нагреешься. Жутко смотреть на вымерший бульвар, только галки как полоумные носятся, вспугнутые выстрелами. Ходят патрули юнкерские, высматривают большевиков, которые пуляют с крыши. Сейчас один офицер из нашего дому пошел на Кисловку, и я умалила его занести письмецо к матери, узнать, жива ли она. Все квартиранты дежурят с револьверами и день, и ночь в подъездах, и ворота, и двери заперты, и не освещается парадное, дежурят во дворе, пожары, а главное — неизвестность. Идет ли подмога? Говорят, железнодорожный союз не пускает казаков в Москву. Никто ничего не знает. Полная анархия. Чем это все кончится, никто не знает. Пока был телефон, все-таки была какая-то жизнь, а сейчас как в тюрьме сидишь. Ничем не возможно заниматься, раскладываю пасьянсы да рассматриваю за старые годы журналы. Вчера разорвался снаряд над нашим домом, — какой это был треск! И сейчас погромыхивают орудия, а винтовки и револьверы не замолкают — привыкли уже. Через четыре дня, 7 ноября, горничная Даша докладывает с похоронной физиономией, что большевики осилили и что кончилась бойня. Лева не мог поверить и тут же сел играть траурный марш Шопена…»^{193}

Очень интересно упоминание про Леву — Лев Книппер, племянник актрисы и не изменивший присяге русский офицер, еще успел повоевать с красными, затем был у них же разведчиком — агентом ГПУ и НКВД (вероятно, он и завербовал свою родную сестру Ольгу Чехову, ставшую первой актрисой Третьего рейха), а затем стал успешным советским композитором, автором широко популярной песни «Полюшко-поле» и альпинистом. Нашла себя в Советской России и его тетушка. Но еще интереснее то, что Сергей Шухов в своих воспоминаниях упомянул про «полковника Книппера», который как раз в начале ноября 1917 года гостил в их доме на Смоленском бульваре и пережидал стрельбу в подвале у дворника. Инициалов полковника мемуарист не называет. Это, конечно, не Лев — ему в 1917-м было всего девятнадцать. Скорее всего, полковник — это Константин Леонардович Книппер, отец Льва и брат Ольги Леонардовны, тот самый, кого Шухов фотографировал на даче в Вишняках в 1885 году. Он дослужился до действительного тайного советника и должности начальника железных дорог Южного округа путей сообщения России. В военное время он вполне мог носить форму полковника. Следовательно, через Константина Книппера — друга дома — Шухов мог вполне интересоваться и тем, как поживает Ольга Книппер.

3 ноября стрельба у дома на Смоленском бульваре стихает — большевики берут верх и даже пьют чай на кухне у Шуховых при их молчаливом согласии. Домочадцы выходят на улицу — посмотреть на «покрасневшую» за несколько дней Москву. Кругом следы боев. Академик Михаил Богословский, житель Арбата, отметил в дневнике 4 ноября 1917 года:

«Суббота, После завтрака гуляли по переулкам нашего района. Много следов от пуль, много разбитых стекол. Есть дома, где почти все стекла выбиты и повреждены снарядами стены. Какое варварство, какое дикое преступление! Глубина русского дикаря, кто изведает тебя! Встречались обыватели интеллигентного вида, унылые, испуганные, хмурого вида с поникшими головами. У всех на душе тяжелая дума»^{194}. Дума — о том, что будет дальше…

А дальше было перемирие с Германией, подписанное большевиками 15 декабря, собственно, с этим лозунгом — окончания войны — они и пришли к власти. Демобилизация вернула уцелевших крестьян в деревню, а выживших рабочих в города. Но это не значит, что нужда в шуховских артиллерийских платформах и минах отпала — 25 декабря на Рождество на Дону была создана Добровольческая армия. И вскоре в 1918 году началась новая война, Гражданская, в которой Шухов предпочел занять сторону белых, нет, не сам, конечно, — годы уже не те, чтобы палить в Ленина из-за угла, да он и не стал бы мараться — слишком четко осознавал свое предназначение. А вот сыновей на святую борьбу против большевизма благословил. В итоге Фавий будет сражаться в рядах деникинцев, а Сергей служить у Колчака. Фраза, вынесенная в название этой главы, повторялась Шуховым в узком кругу неоднократно и характеризует его отношение к событиям 1917 года.

Новый же, 1918 год и Рождество встречали еще по-старому, в более или менее спокойной обстановке, только вот продуктов было мало. И что только не изобретали хозяйки, дабы накормить свои семьи, — суп из мелкой гречневой крупы, похлебка из черного хлеба, жареные кочерыжки, шарлотка из черного же хлеба и т. д. А на третье кисель — взять монпансье, залить горячей водой, добавить кусочек яблока, заправить картофельной мукой — и готово! С красной и черной икрой, так любимой Владимиром Григорьевичем, были большие трудности — ее никакими кочерыжками не заменишь…