Сиам Майами

Глава 30

— Не поеду в Гэри. Нет, нет, нет! — Говоря это, Сиам ухитрялась удерживать во рту термометр. Они в последний раз шагали по вечернему Чарлстону в клуб.

— Мы едем в Джэксон. — Барни пытался успокоить ее и одновременно следил за сохранностью термометра.

— Не пытайся меня отвлечь. — Она дрожала от ярости, но злилась не на Барни. — Из-за того, что они в последнюю минуту прислали нам немного денег, мы не будем ишачить на них, как рабы.

Он старался не сердить ее. Ее голос день ото дня становился все более надтреснутым. Одну из причин этого Барни усматривал в состоянии ее здоровья.

— Тебе надо перестать ночевать на автобусных вокзалах и хоть немного отдохнуть.

— Я не вернусь в эту душегубку с ящерицами! И при чем тут недосып? Не можем же мы скитаться по захолустным городам до конца жизни!

— В следующем городе мы не станем ночевать на автовокзале.

— Да, мы уже насмотрелись на самые низы жизни, — согласилась она.

Как-то поутру, проснувшись на скамье в зале ожидания автовокзала, Сиам увидела бродяг, которых загнал в помещение утренний туман. Они просачивались в здание по одному. Они не разговаривали друг с другом, но выглядели почти как близнецы. У всех были редкие волосы и бороды с проседью, донельзя стоптанная обувь и мятая-перемятая одежда. Сиам растолкала Барни. Он сел и тоже стал наблюдать за вторжением. Сперва он подумал, что их привлекает расположившаяся где-то поблизости благотворительная кухня. Однако объектом притяжения оказался газетный киоск, в котором они приобретали дорогое воскресное издание «Нью-Йорк таймс». Засунув толстую газету под мышку, один за другим располагались в зале ожидания, где горел яркий свет. Сиам все больше разбирало любопытство. Ей казалось невероятным, что они, поспешно пролистывая раздел новостей и не интересуясь катастрофами на первой странице, стремятся к одному и тому же — разделу искусства.

У Сиам мурашки побежали по спине от наблюдения за этими субъектами, к которым позже присоединилась сильно нарумяненная женщина, тоже купившая газету. Она не могла больше на них смотреть, но и прогнать дурное видение оказалось не под силу. При их поразительной схожести они были полностью изолированы друг от друга. Зачем покупать четыре экземпляра дорогой газеты, когда можно вполне обойтись одним на четверых? В них не было бодрой независимости цыган. Все выглядели бледными и хворыми, от их одежды исходил слабый запах гниющих бананов. Сиам с содроганием представила себе меблированные комнаты, в которых обитают эти люди, желтые лампочки, загорающиеся там под потолком туманным утром; не зря они избрали в качестве читальни зал ожидания автовокзала.

Сиам ни разу не чувствовала вкуса неудачи так отчетливо, как в то утро, когда узрела настоящую изнанку жизни — полусонные отбросы общества с любопытством знакомились с новостями нью-йоркского мира искусства. Она всегда знала, что подобные люди существуют в любом городе Америки. Однако только сейчас ей стало понятно до конца, какие непреодолимые, чудовищные преграды ожидают человека на пути к успеху. Ею овладело беспокойство. Ужас заключался в том, что все эти неудачники художники в прошлом воспринимали свое положение со спокойной безнадежностью. На их лицах лежала печать отчаяния, с которым они давно свыклись, с подобными типами нельзя садиться за один стол. Даже самая плотная кормежка не пробудила бы вдохновения, которое обуревало их когда-то. Честолюбивые мечты давным-давно забылись, а благодаря этому притупилась горечь поражения. Сиам не могла смириться с мыслью, что провал делает людей со временем кроткими.

Насмотревшись на бродяг, Сиам стала все настойчивее твердить Барни, что они, таким образом, могут до скончания века скитаться по городам, ничего, по сути, не добившись. Барни понимал, проблема оказалась сложнее, чем он первоначально представлял себе. Чем дольше продолжались гастроли, тем дальше отодвигалась цель. Однако он и помыслить не мог о том, чтобы сдаться, ибо боялся, что тогда Сиам не за что будет его любить.

Барни вынул термометр у Сиам изо рта и подошел к световой вывеске над дверью уличного бара, чтобы разглядеть температуру.

— Ты по-прежнему горишь, — сказал он. — Сто один градус [2].

— Это не жар. — Она не остановилась. — Певица, знающая, что не может толком петь, всегда температурит. — Когда он поравнялся с ней, она сказала: — Не говори мне о Гэри, и температура спадет. — Она затрясла головой, словно прогоняя проклятие, связанное с этим названием.

— Чем он хуже других городов?

— Тем, что рядом Чикаго. — Она повысила голос, досадуя на его тупость. — Не хочу, чтобы моя мать узнала, что я по-прежнему пою в грошовых подвалах. Хорошенькое возвращение на сцену!

— Сегодня наш последний вечер здесь. Давай хорошо выступим. Планы будем строить завтра.

— Ты поместил объявление в газете?

— Всеми газетами города заправляет патриот в Твидовом духе. Если хочешь поместить рекламу в одной газете, изволь повторить ее сразу во всех. Хозяин клуба не хочет, чтобы ему подобным образом выкручивали руки, и я не могу его винить.

— Разве требовать повторения рекламы во всех газетах не противозаконно?

— Противозаконно, но газетчики избегают судиться.

Сиам положила голову ему на плечо и сказала:

— Сегодня ты должен сказать ему о нашем отношении к его сегрегированному бару.

— Что ты несешь? Если у нас такие твердые убеждения, то надо было бороться еще в Нью-Йорке, при составлении контракта.

— Значит, так и будем молчать?

— Глупо протестовать в последнюю ночь.

— Я настаивала, чтобы ты сразу выразил наше несогласие.

— Тогда это тоже обернулось бы бессмыслицей. У нас сразу же возникли бы неприятности, а мы их меньше всего хотели, раз преследуем определенную цель.

— Неприятности бывают разные.

— После Норфолка ты решила, что мы будем извлекать из гастролей максимум пользы, — напомнил он.

— Все равно давай скажем хозяину бара, что мы о нем думаем.

— У тебя жар. Ты нездорова. Какой смысл доводить до него наше мнение, если мы все равно ничего не можем изменить?

— Все равно скажи ему. В жизни то и дело нарываешься на неприятности. Это же не значит, что мы всегда помалкиваем.

Они вошли в прокуренный бар, набитый торговыми агентами из расположенного неподалеку крупного отеля и моряками с местной базы береговой охраны. Музыкальное оформление обеспечивал музыкальный автомат. Чрезмерно накрашенные женщины у стойки не выглядели слишком привлекательными, поэтому, несмотря на романтическое освещение, в баре царила атмосфера нестерпимого одиночества. Слишком часто в заведениях, где приходилось выступать Сиам, властвовала не находящая выхода пьяная мужская похоть.

Владельца бара звали Эмори Ирвинг. Он был образован и обходителен, чем выгодно отличался от своих коллег-громил с Севера. Он гордился тем, что благодаря его усилиям между посетителями бара завязывались какие-то отношения. Если даже это отдавало сутенерством — на него трудились две неукротимые девицы, — ему все равно нельзя было отказать в остроумии.

Сиам ушла за кулисы. Барни нашел Эмори в углу бара. Тот с любопытством наблюдал за двумя своими вульгарными девками, обрабатывающими хмельных морячков.

Одна из девок дразнила клиента, касаясь губами его лица:

— Спорим, ты не сможешь выпить сжиженный газ для зажигалки.

— А вот и смогу!

— Спорим!

Посетители покатывались со смеху.

Девица вынула из сумочки баллон. Моряк вырвал его у нее, открутил крышку и опрокинул содержимое себе в глотку. Судорожно сглатывая, он потребовал пива на запивку. Но пива он не дождался — его быстро вырвало прямо на стол, после чего глаза остекленели, а лицо приобрело поросячье выражение. Бармен и девица оттащили его в задний двор, с глаз долой.

— Чему вы улыбаетесь? — спросил хозяин у Барни.

— Сами все равно не догадаетесь, поэтому я вам скажу. Я хотел потребовать, чтобы вы пускали в свой бар цветных.

— Если бы я мог! — искренне посетовал Эмори. — Я бы с удовольствием клал в карман денежки цветных. Сжиженного газа у меня хватит на целую армию. Но я бы не советовал вам предлагать то же самое другим содержателям клубов. Знаете, что случилось с Полом Дугласом, кинозвездой? Он гастролировал по Югу с театральной труппой и тоже ополчился на идею собирать аудиторию, чистую в расовом отношении. Еще у нас выступал со своими стихами Роберт Фрост. Так вот, Дугласа освистали, а Фроста провозгласили нашим национальным поэтом.

Сиам пора было начинать выступление. Барни устроился за выделенным для них столиком. Официант подал ром и коку за счет заведения. За пианино уселся чернокожий музыкант. Сиам запаздывала. Появилась она бледная, не похожая на себя. Голос ее звучал грубовато, держалась она скованно. В глазах не было чувства. Кто-то мог бы принять это за холодный профессионализм, но Барни объяснял это болезнью. Он чувствовал ее так, как не чувствовала, пожалуй, себя она сама. Всем нутром отзывался на малейшие перепады в ее настроении.

Однажды в вашингтонском отеле она зачиталась, сидя в кресле. Одну ногу подобрала под себя, другую, босую, выставила. Он почему-то хорошо запомнил то мгновение, но не ее отрешенную сосредоточенность, а то, что именно тогда понял: они способны доставлять друг другу радость, просто находясь рядом. Без слов, без объяснений. Барни почти всегда думал о Сиам, однако стоило им ненадолго разлучиться — так было после его отлучки в Нью-Йорк, — как разлука начинала казаться ему бесконечной.

Когда Сиам пела плохо, с некоторыми ее слушателями начинали твориться странные вещи. Вот и сейчас один задрал подбородок и погрузился в тягостные раздумья, поглаживая себе горло, другой без устали потирал костяшки пальцев, третий так отчаянно ковырял в носу, что из ноздри потекла кровь. Когда Сиам бывала в ударе, все слушатели сидели как завороженные, забывая о своих дурных привычках.

Мир без музыки? Барни тоже погрузился в невеселые мысли. Сиам тем временем закончила петь и опустилась на стул напротив него.

— Я ужасна!

— Тебе просто надо больше работать, — неуверенно сказал он. Его уже преследовало предчувствие новой катастрофы. Неужели голос Сиам утрачивает свои неповторимые оттенки, свою красочность? В таком случае, ее не спасут самые блестящие площадки. Видимо, эта замаячившая угроза заставила его содрогнуться, потому что Сиам взяла его за руку, чтобы отвлечь от неприятных мыслей. — У тебя холодные руки, — сказал он.

— Ничего, согреюсь в автобусе по дороге в Джэксон. — Она улыбнулась, но улыбка, которая обычно подолгу оставалась на ее лице, на сей раз быстро погасла.

Никогда еще Сиам не пела так дурно, как в этот вечер. Барни больше всего удручало то, что она вроде сохранила прежнюю манеру и чувства, но голос почему-то отказывался звучать с такой же силой.

После выступления им пришлось бежать на автовокзал. Они едва проскочили в уже закрывающиеся двери автобуса. Сиам упала в кресло, бормоча что-то о своем ужасном пении. Он утешал ее тем, что у любого могут быть неудачные дни. Установилось молчание, перешедшее в сон.

Его забытье было прервано ее шепотом:

— Дорогой, проснись… Проснись! Дорогой, проснись!

— Что такое?

— Я не могу найти аспирин.

Он увидел, что от жара ее лицо не только раскраснелось, но и распухло. На лбу блестел обильный пот. Он открыл ее пластмассовую коробочку и без труда нашел там аспирин. Пока он вытрясал таблетки, она бормотала:

— Мне холодно! Вели водителю выключить кондиционер.

— Хорошо. Я принесу воды. — Он подошел к водителю и выяснил, что кондиционер в автобусе отсутствует вообще. Он налил из крана в задней части салона воды, вернулся и сказал Сиам: — Кондиционер выключен.

— Спасибо, дорогой. — Она запила таблетки водой и опять уснула.

В следующий раз она очнулась без слов. Она дрожала и колотилась о его бок, как раненая птица. Он включил лампочку над ее креслом, но тут же выключил. Не хотел пугать пассажиров, которые ужаснулись бы виду Сиам и, чего доброго, вышвырнули бы их из автобуса в кромешную тьму. Изо рта у Сиам сочилась кровь. Она так дрожала, что прокусила себе язык, который торчал наружу кровавым куском мяса. Он додумался засунуть ей между зубов свою ладонь ребром, чтобы уберечь истерзанный язык. От ее укусов он корчился в кресле и отчаянно шарил в карманах, чтобы найти, чем бы заменить ладонь у нее во рту. На эту роль сгодился кожаный бумажник. На его ладони обозначились глубокие отметины от зубов. Пришлось перевязывать ее носовым платком.

Он крепко сжимал содрогающееся тело Сиам, все больше приходя в отчаяние. Несмотря на его объятия, дрожь не ослабевала. Он окунул кончик своего галстука в чашку с водой и обтер кровь с ее губ, щек и подбородка. Когда дрожь наконец унялась, быстро вынул у нее изо рта бумажник, посадил ее прямо и опять потащился в хвост за водой. Она стала пить мелкими глотками, наслаждаясь свежестью. Он снова намочил галстук, не снимая его с шеи, и стал обмывать ей лицо, чтобы уменьшить жар. Надеялся, что она опять уснет, но она бодрствовала, чувствуя каждое его движение.

К тому времени, когда в салоне автобуса забрезжил зеленоватый предрассветный свет, он привел ее в более-менее пристойное состояние. Во сне она стонала. Потом забормотала:

— Мне приснился кошмар. — И больше не произнесла ни слова.

На остановке он купил ей суп и тосты. Подкрепившись, она откинулась в кресле и сказала:

— Мне приснилось, что я сижу в запертом зале ожидания с резиновыми стенами и дверями. Они растягивались и не выпускали меня. Я чувствовала себя, как в тюрьме. Моими сокамерниками были старики в лохмотьях, читающие какой-то бесконечный свиток. Они кивали головами и злобно ухмылялись. Я стала кричать от отчаяния. При каждом моем крике на лицах у стариков прибавлялось все больше уродливых шрамов и порезов. Я была в ужасе, а им было смешно. Я не хотела причинять им боль, но от желания вырваться продолжала вопить. От моего крика старики превращались в кровавое месиво.

Тут она заметила его выпачканный кровью галстук.

— Что было дальше? — спросил он.

— Дальше произошел взрыв. Не знаю, удалось ли мне выбраться невредимой.

Он снял галстук с намерением выбросить его.

Она слабой рукой отняла у него галстук, скатала в трубочку, спрятала в сумку и снова уснула.