Сиам Майами

Глава 37

Барни ехал домой на метро. Вокруг него сидели праздные, но все равно утомленные безработные. Метро — величайший уравниватель рас. Здесь одинаково выглядят белые и черные. Барни было больше всего жалко «белых воротничков», изучавших в поездке разноцветные счета, газеты родных компаний, рекламные листки, брошюры, блокноты и книжки о преуспевании, умерщвляющие собственное сердце.

Когда поезд въехал в тоннель под Ист-Ривер, у Барни заложило уши; на бруклинской стороне к нему вернулся слух. Ступив на улицу своего детства, он задохнулся от вони, распространяемой речкой Ньютон, протекающей по свалкам. Запах городских отбросов витал здесь, в восточных кварталах Вильямсбурга, как второе, еще более низко нависшее небо. При виде закопченных стен и ржавых погнутых пожарных лестниц, лепившихся к домам и выходивших на улицу с обеих сторон, он уже не мог поверить, что отказался от столь выгодной работы. Переполненные мусорные баки, гнилье под ногами — все буквально вопило: любыми способами спасайся из этой дыры!

Поднявшись на полуразрушенное крыльцо и проникнув в длинный темный коридор с кафельным, как в общественном сортире, полом, он скользнул привычным взглядом по выпотрошенным почтовым ящикам, новости в которых появлялись исключительно в виде требующих оплаты счетов.

Стоило ему открыть дверь, как мать заключила его в объятия, а отец отставил рюмку с виски.

— Чудесный загар! — воскликнул отец. Мать от чувств ничего не могла сказать, а только разводила руками.

— Ты сыт? — спросила она наконец.

— Да, — соврал он, чтобы она не носилась по темным лестницам, не бегала по магазинам и не убивалась у плиты.

— Врешь, — догадалась она. — Я мигом. — Она устремилась к двери без цента в кармане. Она по-прежнему верила в соседей по трущобам, готовых оказать помощь в трудную минуту.

Барни придержал дверь носком ботинка, не давая ей выйти.

— Почему, по-твоему, я вру?

— Ты говорил, что не будешь альфонсом, а что получилось?

— Ты слишком доверяешь «Дейли ньюз».

— Дядя Молтед говорил матери, что ты и твоя певица очень дружны, — объяснил отец.

— Она — милая женщина, — пробормотал Барни.

— Твоя мать тревожится по любому поводу. Ты взгляни, какой здоровый у него вид!

У отца и у самого Барни была дурная привычка пить спиртное из стакана, причем почему-то залпом. Для них не имело значения, что они пьют — водку, джин или виски. Отец не был пьяницей, но пойло, которое он потреблял, имело мерзкий вкус. Пить его можно было двумя способами: разбавив водой из-под крана или одним глотком. Разбавление только ухудшало дело, так как увеличивало количество пойла. Куда лучше было расправляться с ним залпом.

Отец и сын любили изредка выпить вместе. После простенького тоста «За тебя» стаканы поспешно опрокидывались. Виски, которое наливал ему отец, больше всего походило на выстрел в желудок. Сначала оно обжигало горло, потом грудь, потом разливалось по желудку раскаленным свинцом. Реакция организма на это испытание говорила о состоянии здоровья. Сейчас, выпив, они дружно привстали, так взмывают вверх воздушные шарики на ниточках, наполнившись газом.

— Еще по одной? — расщедрился отец.

— Нет, спасибо, папа. Где «Канадиэн клаб», который я тебе однажды подарил?

— Хочешь его?

— Вообще-то нет. После этого сорта оно покажется слабенькой водичкой.

Отец все же налил еще по одной, гордясь своим излюбленным напитком.

Барни блаженствовал дома. Он знал, что родители его поймут, если он сумеет им все рассказать. Он не медлил бы с рассказом, но вид почерневшей вентиляционной шахты за окном кухни и разбитого кухонного окна напротив, загороженного листом фанеры, подсказывал, что он напрасно бросил выгодное место. С другой стороны, внутри у него зрела уверенность в своей правоте.

Он представлял первое поколение в своем семействе, у которого появилось время для чтения. Он чувствовал, именно образованный — пусть поверхностно — человек имеет право отстаивать свою правоту. Начитавшись книг, он уже не мог поступать, как рыбешка, снующая в тесном пруду. Он думал о том, как ужасно было бы вырасти в состоятельной семье, где чтение превратилось бы в его вторую натуру, однако дух накопительства неизбежно отравлял атмосферу, губя на корню книжную премудрость. Ему не хотелось быть одним из тех уродов, для которых чтение не значит ровно ничего.

— Я заварю чай, — сказала мать, намекая, что им пора прекратить пить. — Ты замечаешь, как изменился квартал?

Вопрос матери возвел новое препятствие на его пути. Ему становилось все труднее объяснить родителям, почему он ушел с работы.

Отец пришел ему на помощь:

— Здесь стало лучше после того, как приехали негры и пуэрториканцы и уехали ирландцы. По крайней мере со стен исчезли свастики и антисемитские лозунги.

— Что она за женщина? — спросила мать, колдуя над чаем.

— Мам! — Он взволнованно потер руки, не зная, как начать. — Дело в другом…

— Я тебя не принуждаю. Я просто спросила.

Он с усилием посмотрел сначала на мать, потом на отца, безмолвно призывая их понять его.

— Сегодня я отказался от этой работы.

У матери подогнулись колени.

— Почему? — Она сумела задать вопрос беспристрастным тоном. Отец, наоборот, повесил голову, словно ожидая обвала стен.

— Мне очень трудно это объяснить…

— Ты ей не нравился? — Спросив, мать сама же ответила: — Как это могло получиться?

— Нравился, — успокоил он ее.

Теперь мать ничего не понимала.

— Ты бы села, мам.

Мать колебалась.

— Пожалуйста!

— Сядь! — поддержал его отец. — Сейчас он нам объяснит, почему ушел с работы.

Мать села, давая понять потухшим взглядом, что сидя выслушивают только плохие известия.

— Мам, — начал он медленно, — пойми, жизнь теперь бежит гораздо быстрее…

Мать перебила его проницательным вопросом:

— Она спит с другим?

Он был ошеломлен столь здравой реакцией.

— Теперь ты все знаешь.

— Часто? — спросила мать.

— Какое это имеет значение?

Мать не расценила это как полноценный ответ.

— Собирается сегодня, — сдался он, хотя считал вопрос абсурдным. — В первый и в последний раз.

— Что же в этом дурного? — Мать дернула его за рукав.

— Зигги говорил, что твоя певица — будущая звезда, — пояснил отец.

— Какое это имеет значение?

— Женщина, идущая к славе, может делать что угодно, — втолковывала ему мать. — Об этом что ни день пишут в газетах.

— Зигги и дядя Молтед, — гнул свое отец, — говорят, что ты мог бы стать богачом.

— Лучше скажи, — мать намеревалась прояснить для себя ситуацию, — она хочет за тебя замуж?

Он перевел взгляд с матери на отца и обратно, все еще ожидая ответа на свой принципиальный вопрос.

— Мать спрашивает дело. Не смотри на нас, как на чертей с рогами.

— Да, — пробормотал он.

— Тогда в чем загвоздка? — Мать была совершенно счастлива.

— Но только на ее условиях.

— Ты считаешь себя правым? — с упреком спросила мать и, чувствуя, что ответ может быть только утвердительным, воскликнула: — Боже, как он мог пренебречь такой блестящей возможностью?! Невеста ценой в многие миллионы!

— Успокойся! — сказал отец, но ей было не до успокоения.

— Ты поступаешь неправильно! — крикнула она — Ты и сам это поймешь, но тогда уже будет поздно.

Отцу удалось ее утихомирить, но зло уже было причинено. Отец был сторонником спокойствия, но понимал не больше, чем она.

— Принципы на хлеб не намажешь, — зловеще проговорил он.

— Дело совершенно не в принципах. Просто с этим невозможно смириться. — Попытка объясниться всего лишь продемонстрировала шаткость его позиции.

— Все соседи так тобой гордились! — простонала безутешная мать.

Барни пристыженно запустил руку в карман и нащупал там чек от Зигги, который собирался им вручить. Однако худшего момента для этого нельзя было придумать. Лучше он отправит его по почте.

Прощание получилось тягостным. Никто не хотел говорить «до свидания», хотя все трое знали, что разлука неизбежна. Затянувшееся молчание ранило всех троих больнее, чем его назревающий уход.

Он вышел в темный коридор и спустился по темной лестнице, распрощавшись с иллюзиями. Впрочем, он не разочаровался в родителях. Этому помогло знакомство с Зигги, Доджем и Твидом. Благодаря им он узнал, что представляют собой люди. Это знание смягчило удар. Возможно, оно сделало его черствым.

Пока он находился у родителей, успел пройти летний ливень, умывший улицы и прогнавший запах помойки. Он подумывал, уж не преодолеть ли пешком несколько миль и не проникнуть ли на Манхаттан по Вильямсбургскому мосту, как в детстве, но мысль о столь длительном созерцании трущобных кварталов оказалась для него невыносимой.

Здесь, на улице, он гораздо лучше понимал родительскую точку зрения. Повсюду, куда ни кинь взгляд, ему виделся заветный лозунг: «Не попадайся!» Реклама предполагает право любого на роскошь. Изобилие несовместимо с гордыней.

Он отказывался думать о своих родителях плохо. Видимо, это было своеобразным механизмом самозащиты. Он не обманывал себя, так как помнил те несколько лет, когда превращался из мальчика в мужчину. Он был перед родителями в неоплатном долгу, и не потому, что они сознательно поступали так-то и так-то. Если бы тогда не стало одного из них, рухнула бы стена, весь мир стал бы другим. Он остался бы в одиночестве в мире, лишенном волшебства. В этом некого было бы винить, но он не знал бы, как разгадать взрослую загадку, так как был для этого слишком юн. Он терзался бы ею, пока не наступила зрелость. Родители просто оставались всегда сами собой; не зная того, не ведая, они были преданы ему. У них был свой, особый мир. Когда Барни достиг возраста, в котором начинаешь сознавать бег времени, родители стали для него символом непоколебимости. Никогда дети не чтят родителей так рьяно, как в этом возрасте.

Однако сейчас он не мог одобрить мировоззрение родителей. Они оценивали людей по наличию у них собственности, хотя сами при такой градации оказались бы глубоко на дне. С возрастом сознание людей не меняется, поэтому если старые и могут преподать молодым какой-то урок, то только по части зарабатывания денег.

Шагая по замусоренным улицам, он вспоминал, насколько крепкой была его вера в родительскую поддержку. Собственная ошибка заставляла его улыбаться. При этом он отнюдь не потерял веры в них. Он не фантазировал: родители на самом деле были храбры и оптимистичны. Они не убивались при детях, оплакивая свои материальные неудачи. Родители оставили для него открытой дверь в большой мир. Он думал, что растет в страшном шуме, а на самом деле рос при их мудром молчании.