Сибирский рассказ. Выпуск II

КАССИОПЕЯ

Городок был чистый, новенький, зеленый, деревья стояли даже среди тротуаров, и где-то слышалась кукушка. Гурнов остановился и послушал кукушку, удивляясь, что ей не мешает уличный шум. Впрочем, и шум был покойный, мягкий, почти деревенский. Гурнов то садился и сидел где-нибудь на лавочке, устроенной в тени столетней сосны, то слова шел неведомо куда. Был воскресный вечер, по тротуарам текла нарядная толпа, на траве лежали тени, и всюду было много детей и цветов. Гурнов думал, что жить в таком городе, наверное, удобнее, чем в тесной, всегда перенаселенной Москве, но настоящий москвич неисправим. Если, учась ходить, ты ходил по булыжникам Красной площади и, став взрослым, каждый день куда-то спешил в неповторимой, единственной в своем роде московской толпе, то отовсюду тебя потянет в Москву, как ни мани вот такой зеленый сибирский рай.

Он чуточку волновался, гуляя по улицам городка, и ему казалось, сейчас должно произойти что-то необычное. Он посмеивался над этим ожиданием — в свои сорок шесть лет Гурнов убедился, что чудес не бывает, — но разве не чудо беззаботно гулять, смотреть на женщин и чуточку волноваться?

Гурнов дошел до кинотеатра, тоже новенького, изящной современной архитектуры, и взял билет. Постоял, глядя на толпу, не зная, что еще сделать, а что-то хотелось сделать красивое, например, подарить первой встречной женщине цветы. С Гурновым это бывало: вдруг нахлынет такое вот юное настроение, хочется кого-то обрадовать, удивить, с кем-то весело и приятно разговориться.

В сущности, волнение его было естественно: в этом городе жила его бывшая жена Лариса Леднева, с которой он не виделся двадцать четыре года. О том, что она живет здесь, он узнал еще в Москве и, собираясь в командировку, решил заехать на обратном пути, и вот оказался в этом городке. Гурнов был давно женат, у него были взрослые дочери, но ни дети, ни жена о Ларисе ничего не знали. Да и он давно потерял ее след, но перед отъездом к нему зашел один из полузабытых знакомых и между прочим рассказал о Ларисе. Знакомый был не актер, а инженер-строитель, знавший Гурнова еще в то время, когда, по окончании политехнического, Гурнов подвизался в прорабах. Он рассказал, что у Ларисы двое детей, она не замужем и стала видным человеком.

За двадцать четыре года утекло много воды, и странно, что его сильно потянуло увидеться с бывшей своей женой. Он стоял на широкой лестнице кинотеатра, всматриваясь в каждую белокурую женщину: он боялся неожиданно встретиться с Ларисой. В маленьком городке это могло случиться так просто…

Посмотрев на афишу, на купленный билет, Гурнов улыбнулся: фильм он уже видел в Москве. Он подошел к группе девочек-школьниц и сказал:

— Ну, кому, красавицы, билетик даром, за спасибо?

— Спасибо, — хором ответили они.

Четыре пары глаз посмотрели на седого дяденьку. А седому дяденьке доставило маленькое удовольствие их наивное удивление.

У Гурнова был телефон Ларисы — он нашел его в здешней телефонной книжке, — но позвонить сразу не решился. Спросить: «Ну, как живешь-можешь? Не свободна ли вечером?» — такое годилось для разговора с молоденькой девчушкой, а что еще скажешь по телефону? Ларисе теперь сорок два, и она видный человек. Что такое видный человек? Знакомый сказал, что она — начальник строительно-монтажного управления и даже депутат. Как Гурнов ни напрягал воображение, он так и не смог представить теперешнюю Ларису. Лариса — депутат? Весьма шаблонно он рисовал ее себе похожей на героинь-начальниц из современных пьес с проникновенным взглядом и грубым прокуренным голосом, но это только забавляло его. У Ларисы был певучий грудной голос и легкие, козьи движения…

По тротуару прошла красивая блондинка, но ей было лет двадцать пять. Едва ли женщина в сорок два года интересна. Блондинка оглянулась на его пристальный взгляд и смутилась. Лариса никогда не смущалась.

Он спросил у чистеньких, ухоженных мальчишек дорогу на пляж, который, по их словам, был совсем рядом, за лесом, на берегу моря-водохранилища. По пути Гурнов зашел в магазин, купил вина и конфет и зашагал по проспекту. Смеркалось, зажигались фонари. Если встретиться с Ларисой теперь, в сумерках, он, может быть, и не узнал бы ее. А она ведь где-то совсем рядом… От этой мысли у него замерло в груди. Он улыбнулся: да, когда-то он любил эту женщину и, старый дурень, кажется, побаивался встречи с ней.

Пляж был просторный, красивый, а вечер не по-сибирски теплый. И здесь стояли огромные сосны, уже темные; у дальнего острова мигал бакен. Надвигалась ночь, но народу на пляже было еще много. Встреча с Ларисой откладывается до завтра, к чему спешить? Пусть она будет непринужденной и по возможности приятной. Он ни в чем не собирался упрекать свою бывшую жену. Гурнов обошел обнявшуюся парочку. Кругом были люди, слышались всюду женские голоса. Вот так же на пляже, только это было днем, он увидел Ларису, подошел к ней и спросил:

— Хотите яблоко?

— Конечно, хочу, — сказала она.

Лариса была москвичка, веселая, беззаботная, жадная до развлечений. Ее хлебом не корми, а дай потанцевать, Пококетничать в компании. Она была высокого роста и волосы светлые, с янтарной желтизной, завязывала огромной шишкой на затылке. Они поженились, и она переехала к нему в маленькую комнатушку в бараке, которую ему дали на стройке как прорабу. У них ничего не было, кроме примуса, который никогда не разгорался, но им и ничего не нужно было. В той щелястой комнатушке с железной кроватью, с тумбочкой, набитой сластями и яблоками, с единственной табуреткой, с шумящим за окном тополем промелькнули, как один день, полгода. Каждый вечер они спешили куда-то: в Сокольники, на пляж, в кино, на какой-нибудь пикник с танцами под патефон. Вернувшись, смеялись шепотом: Лариса могла всполошить своим смехом всю улицу…

И вдруг, разбудив его однажды среди ночи, она испуганно сказала:

— Прости, Саша. Мне показалось, что я не люблю тебя.

Она сидела с распущенными волосами перед окном, и осунувшееся лицо ее казалось в темноте синевато-белым, мертвым.

Гурнов подумал, что это очередной ее каприз, с полчаса шутил с ней, лаская, как ребенка, пытаясь успокоить, потом уснул. Утром они даже не вспомнили о ночной сцене, казалось, она ее забыла, и все как будто пошло по-старому. Он не верил, что она могла разлюбить его или кем-нибудь увлечься, но две недели спустя, прибежав домой, — он ждал ее из Москвы, — увидел, что она с лихорадочной поспешностью сует в чемодан свои вещи, лицо у нее посерело, взгляд сосредоточенный, строгий. Эта строгость больше всего поразила Гурнова.

— Саша, я пропала, — сказала она. — Если можешь, ничего не спрашивай. Я уезжаю.

Он стал упрашивать ее объяснить, что же случилось, но она посмотрела на него измученно и виновато. Гурнов плакал, целовал ей руки, просил успокоиться, но не добился больше ни слова. А через месяц она вышла замуж за Леднева, начальника стройки, который был старше ее на одиннадцать лет. Все это произошло так быстро. Гурнов с какой-то мальчишеской нелогичностью думал, что это лишь новый каприз и Лариса вернется. Но она не вернулась, а еще через месяц уехала: Леднева назначили начальником стройки на Востоке.

Перед отъездом он зашел к Гурнову и, не садясь, сказал:

— Наверное, не надо было мне заходить… Но, не поговорив, нехорошо как-то.

Он сказал, что они будут уезжать с Казанского вокзала, и, может быть, Гурнов захочет проститься с Ларисой.

Гурнов промолчал.

Прощаться он не пошел, уехал в Химки на пляж и там, пряча лицо в песок, плакал. День стоял чудесный, было много народу, гремела музыка, и незаметно пришло облегчение. С ним заговорила какая-то девушка, они познакомились, а вечером поехали кататься на лодках в Останкино. Сейчас он забыл уже, как звали эту девушку…

Он тоже ушел со стройки — у него случилась неприятность — и решил поискать другую работу. Гурнов как-то выступал в институтской самодеятельности, и знакомый актер посоветовал ему попробовать силы на сцене. Его взяли охотно: у Гурнова была «королевская» внешность — осанка, хороший рост. Он играл второстепенных королей, герцогов, героев, благородных рыцарей без слов, дворецких. Как это на странно, не без сожаления он вспоминал и о покинутом прорабстве, хотя, работая в театре, особенно в первые годы, был доволен. По своим возможностям он преуспевал даже, к тому же вскоре женился, увлекшись теперешней своей супругой — актрисой, и, как говорятся, был счастлив.

Когда маленького Гурнова спрашивали, кем он хочет быть, он отвечал: «Волшебником. У меня будет такая волшебная палочка, я всех сделаю счастливыми».

— А как ты их сделаешь счастливыми?

— Я всем дам петушков на палочке.

В детстве он знал, что такое счастье, и, не став волшебником, все равно не унывал.

О Ларисе он ничего не слышал, а летом сорок второго столкнулся с Ледневым на улице Горького. Леднев был в генеральской форме, но от него по-прежнему пахло махоркой. Они поговорили, как будто между ними ничего не произошло, и Леднев предложил Гурнову поехать с ним: у него не хватало инженеров. В первую минуту Гурнов готов был согласиться, но к вечеру передумал: немцев уже отогнали, в Москве стало спокойно, открылись даже парки. Леднев дал ему свой телефон, попросив позвонить. Он был сутуловат, с вислыми плечами, генеральская форма делала его еще недоступнее и угрюмей.

А потом Гурнов узнал, что генерал Леднев утонул в Лене. Известие это огорошило Гурнова: баловень удачи — и вдруг такой конец!.. И какая нелепость: генерал погиб не на войне, а где-то за тысячи километров от фронта. Вот и пойми цену счастья…

А Гурнов Москву не покидал. Работал в разных театрах, совмещал актерство то с должностью осветителя, то пожарника. Когда война закончилась и в театры пришла молодежь, таким ветеранам без особых возможностей, как Гурнов, осталось лишь «кушать подано». Гурнов решил снова идти на стройку, но ему предложили пост заместителя директора театра по хозяйственной части. Он обмыл с друзьями новую работу: это был, пожалуй, не простой, а золотой петушок, — и таким образом с профессией молодости было покончено. Вот уже двадцать лет, как он заместитель, должность стала его второй натурой, и новый главреж называет его королем кулис, а актрисы, памятуя его сценическое прошлое, зовут Гурнова королем Лиром, которого он никогда не играл.

Отыскав свободную скамейку, Гурнов разделся и сказал себе:

— Ну-с, выпьем.

И открыв бутылку, выпил. В море отражались звезды, и у самых его ног покачивалось созвездие Кассиопеи или еще какое-то созвездие. Возможно, на одной из этих звездочек сидит некто и так же одиноко пьет вино и размышляет. Пожалуй, он обрадовался бы сейчас любому обществу, пусть это был бы житель Кассиопеи, но желательно женщина. Он вспомнил, что у Ларисы был красивый, яркий рот. И руки были красивые и сильные. Ах, Лариса, какая ты стала теперь, что сделала с тобой жизнь?..

Он попробовал воду и прыгнул в середину Кассиопеи. Звезды закачались и пропали; вода обняла Гурнова теплыми, живыми объятиями. Вдруг он поплыл к бакену, вспыхивающему далеко в темноте. Потом одумался, повернул обратно и с облегчением почувствовал под ногами дно. Вот что такое свобода: можно плыть к бакену далеко в море, можно и не плыть. Можно танцевать в воде, и не беда, если ты не Галина Уланова.

Он прицелился, схватил отражение звезды и засмеялся. Не беда, что это только отражение. Люди строили Вавилонскую башню, чтобы достать настоящие звезды, кончилось для них это неприятно. Генерал Леднев хватал не отраженные, а настоящие звезды, и что же? Он утонул. Опыт жизни — это правила уличного движения. Генерал Леднев однажды поехал на красный свет, и милиционер-судьба жестоко оштрафовала его. А Гурнов жив и завтра узнает, была ли настоящей звездой та, что он когда-то любил и которая погасла для него.

Он вышел из воды, оделся и опять сказал себе:

— Ну-с, повторим.

И выпил еще. И, выпив, увидел на соседней скамейке человека с бледным большим лицом.

— Не хотите ли глоток вина? — повернувшись к нему, спросил его Гурнов.

— Нет, — ответил человек.

— Тогда давайте поболтаем, если не возражаете. Молчал целый день, скулы сводит.

— Разговаривайте. Только у меня не того… настроение неразговорчивое.

— У вас что-нибудь случилось? Не смогу ли чем-нибудь помочь?

Гурнов взял бутылку и пересел на соседнюю скамейку. Его собеседник сидел, облокотясь на колени, и неподвижно глядел на море.

— Смеяться будете, — сказал он, криво усмехаясь. — Семейная трагедия.

Вот оно, подумал Гурнов. Всегда так было: одни жены уходили, другие прогоняли мужей, так и осталось. Упрямые силы тяготения заставляют мужчин и женщин искать своих петушков на палочке. Малый этот с простым лицом, однако, заинтересовал Гурнова, он даже почувствовал к нему что-то похожее на солидарность.

— Ну, невелика беда, — сказал он. — Все мы ссоримся с женами, а потом миримся. Идите домой, наговорите ей побольше нежностей, поцелуйте — все пройдет.

— Хорошо бы по-вашему, — опять усмехнулся парень. — Завтра меня в тюрьму посадят.

— Вы избили ее?

— Ее не тронул. С ним подрались. Он на разбитый флакон с духами мордой упал. В «скорую» увезли.

— Большая была драка?

— Ничего себе. В квартире стекла́, черепков битых по колена. Он подлец. Двух жен бросил и моей дуре мозги закрутил. Плачет, говорит, влюбилась.

— Выпейте, друг мой, и объясните, чем он прельстил ее, ваш соперник?

— Костя-то? Языком трепать умеет. Свистун. Стишки разные, романсы. Все подлецы — свистуны. Ну, мотоцикл у него с коляской.

А чем «купил» Ларису Леднев? Он не знал ни стихов, ни романсов, ходил в грязных сапогах. И голос у него был сиплый, медвежий.

— Блажь у нее, — сказал парень. — Уходи, говорит, я с Костей буду жить, а сама плачет. Ну, конечно, я и ей пару горячих отвесил.

— И что же она?

— Бей, говорит, все равно Костю люблю.

Вот чего он не сделал тогда: не поколотил Ларису, подумал Гурнов, улыбаясь про себя. А мне, дурню, даже в голову не пришло. И он опять предложил парню вина, тот вытер ладонью горлышко бутылки, выпил и немного оживился. Они познакомились; парень оказался тезкой Гурнова — Саша Дронов. По его словам, он дал Косте как следует и считал экзекуцию вполне нужной и справедливой. Подлецов надо учить, рассуждал он, и хорошо, что он попортил своему врагу вывеску. Саша знал, что его посадят, но о тюрьме говорил, как о заслуженной каре, как о неизбежном следствии своего мужского поступка.

— Хотел сразу идти в милицию, а потом, думаю, хоть вечер еще на воле побуду. Море, небо, звезды… Утром зайду на работу, с ребятами попрощаюсь.

— Не повезло тебе, Саша, — сказал Гурнов. — Мы с тобой друзья по несчастью: когда-то со мной случилась такая же история. Только жена сама от меня ушла, хотя я плакал и целовал ей руки. Не расстраивайся, женщины — дикарки: променяют тебя на игрушку и… забудут на другой день.

— Ну, нет, у меня не такая, — твердо сказал Саша. — Настя выгонит Костю, а меня будет ждать из тюрьмы.

— Вот как! Ну, и так бывает. Чего на свете не бывает? А у меня так не случилось, даже письма не написала. И все-таки — за женщин!

Они выпили еще, и Гурнов начал рассказывать всякие случаи, пересыпая их шутками и анекдотами, которых знал множество. Он любил поболтать и умел рассказывать. Саша помалкивал и улыбался. Он определенно нравился Гурнову, этот неиспорченный паренек, пытающийся отстоять право на счастье первобытным своим кулаком. Они проговорили чуть не до рассвета, благо обоим некуда было торопиться. Что-то было трогательное в этой мимолетной случайной дружбе.

— В тюрьму мне неохота садиться, — пожимая Гурнову руку, — сказал Саша. — Скучно там, и Настю, заразу, жалко. Ну, прощайте.

Небо над морем уже алело, и море алело. На острове, как волчьи глаза, осветились костры.

— Прощай, Саша, — сказал Гурнов. — Жаль, я не волшебник, мы что-нибудь придумали бы. Ну, давай обниму тебя.

Он растроганно обнял Сашу, уколовшись о его щеку, и помахал рукой.

На другой день Гурнов проснулся поздно, спустившись, поболтал с администратором гостиницы, приятной дамой с прекрасными плечами, потом позавтракал в буфете. Он съел алжирские сардины, помидоры и, выпив рюмку коньяку, почувствовал себя в том хорошем настроении, когда легко разговаривается, непринужденно шутится и все кажется просто и мило. Вернувшись в номер, решительно набрал телефон Ларисы и, слушая в трубке длинные гудки, чувствовал, как заколотилось и заныло в груди. Ну, что ж, седой дяденька, значит, не очень вы старый, если так волнуетесь.

— Мамы дома нет, — ответил приятный девичий голос. — Она на объектах.

— А как вас зовут? — спросил Гурнов.

— Женя.

— Очень приятно, милая Женя, вот мы и познакомились. Мне очень надо поговорить с вашей мамой. Что же мне делать?

— Ой, не знаю. Я сама никогда не могу ее найти. — В телефоне помолчали. — Может быть, она домой позвонит. Что ей сказать?

— Скажите, что звонил один седой человек из… далека.

Из прошлого — он хотел сказать, Вот и поговорил с дочерью первой жены. Наверное, она уже ровесница тогдашней Ларисе и похожа на нее… Гурнов вспомнил белый с желтизной водопад Ларисиных волос, вспомнил, как она однажды разрисовала его сонного помадой и чуть не умерла со смеху, наслаждаясь своей шалостью.

Она плакала над книгами и без ума любила «Королеву Марго». И рассказывала так, будто это она сама бродила по анфиладам Версаля с кинжалом в корсаже. Лариса была сентиментальна.

Гурнов опять спустился в буфет и выпил еще рюмку коньяку. Для храбрости, для настроения. Ну, не беда, если в этой встрече будет капелька горечи. Горечь эта как крепость в коньяке. Он попросил буфетчицу найти ему два яблока. Одно красивое, большое Гурнов тщательно запаковал и положил в карман. Яблок в продаже не было, и ему пришлось пошептаться с буфетчицей, после чего они нашлись. Другое яблоко он подарил администраторше, и она вышла проводить его на крыльцо подъезда. Цвет кожи у нее был удивительный, и они поговорили еще, потом он проголосовал самосвалу, и машина помчала его по разбитой лесной дороге. В ту сторону, громыхая, шли машины с раствором, на длинных платформах везли панели, и трава по краям дороги была серой от пыли. Минут через пятнадцать он оказался в новом квартале строящихся жилых долгов. Выпрыгнув из кабины, Гурнов огляделся. Часть домов была заселена и обжита, другая строилась и была во всех стадиях готовности: тут стучали молотками плотники, прибивая шифер, там рычали бульдозеры, готовя котлованы.

— Это ее объекты, — сказал шофер. — Подале — НИИ, за бором еще жилмассив, а контора на бугре. Вон к тем котлованам подавайтесь.

Рычали бульдозеры, «МАЗы», но во дворах заселенных домов уже гомонила детвора, на балконах висело белье, из столовой пахло рассольником. Всюду громоздились горы перекопанной земли, где-то гудел компрессор, у канавы трещал, рассыпая голубые искры, сварщик в джинсах. Карапуз в плавках упрямо лез на кучу глины и, сорвавшись, заорал. Сварщик достал его из ямы и, поставив на ноги, хлопнул по задку.

Гурнов не знал, как в этом хаосе искать Ларису. «На пятый пошла», — говорили ему, когда он спрашивал, и Гурнов шел в указанном направлении по тропинке среди березняка, мимо дымящихся котлов, в которых варили гудрон, переходил по мосткам через рвы и упирался в стену строящегося дома или в край глубочайшего котлована.

Ее объекты… Он вспомнил ту подмосковную стройку, где работал прорабом. Там тоже все было изрыто, пахло гудроном и стоял хаос и столпотворение. Сейчас то место — пригород Москвы, дома уже постарели, вдоль тротуаров — большие подстриженные деревья, на улицах людно и шумно. Ее объекты!.. Очень интересно встретиться здесь, на «ее объектах».

Он остановился у котлована. На фанерном щите написано: «Участок Ивана Синичкина». Ниже мелом добавлено: «Синица — гордая птица». По краю котлована похаживал кран, из его кабины высовывалась шестимесячная завивка, а в яме работали коричневые от загара полуголые бетонщики.

— Я ищу Ларису Васильевну, — спросил Гурнов.

— Была, — ответили из котлована. — Поглядите в прорабской.

Но и в прорабской — вагончике на колесах — никого не было. Гурнов вошел и огляделся. Вдоль стенки — затертые и отполированные до блеска лавки, а в крыше — круглая дыра для печной трубы. Пахло солидолом, в углу стоял бачок с прикованной алюминиевой кружкой. В его прорабской двадцать четыре года назад было так же: в том же углу стоял мятый цинковый бачок с прикованной гремучей кружкой, и был тот же запах солидола, махорки и глины. Изменились только настенные украшения: у него в вагончике висели два плаката: МОПРа — «Освободим узников капитала» и Осоавиахима — «Все, как один, вступим в Осоавиахим!» На осоавиахимовском плакате ворошиловский стрелок метил по фашисту в каске, и было видно, как он точно попадает в сердце. Здесь всюду висели диаграммы, схемы, кривые роста, и среди них — маленький портретик Гагарина. Гурнов попытался читать, и, к своему удивлению, легко вспомнил все эти полузабытые слова: норматив, прогрессивка, наряд. Он вспомнил даже, как «закрывал» с бригадирами эти самые наряды, а рабочие сидели в прорабской, курили, разговаривали, и кто-нибудь из них подходил и, гремя кружкой, пил из бачка.

Однажды он работал в прорабской, лил дождь, вдруг вошел Леднев, а с ним в мокрых плащах человек десять начальства. Кивнув вставшему Гурнову, Леднев сел на его место и начал что-то чертить, не обращая внимания на спорящих спутников. Потом кто-то принес сумку огурцов, все начали есть, макая в рассыпанную на газете соль. Леднев тоже ел огурцы, продолжая чертить, так и не сняв мокрую кепку с толстым набухшим козырьком.

Он был не москвич и, кажется, даже не русский, похожий на якута. В то время он снимал комнату в доме своего рабочего, жившего рядом с бараком Гурнова, и они с Ларисой часто видели, как утром он уезжал на работу то на грузовике, то на своей «эмке», то верхом на лошади.

— А вы что же, прораб? Угощайтесь, — пригласил его Леднев.

Гурнову почему-то запомнился этот пустяковый эпизод с огурцами. А летом к Ледневу приезжала мать, строгая худая старуха в цветастом платке, которая всегда сидела на крыльце и молчала. Возвратившись с работы, Леднев садился рядом с матерью, сворачивал папиросу и тоже молчал. Он вообще был неразговорчив, и Гурнов звал его Буддой. Гурнов почему-то побаивался его, Лариса тоже.

…Однажды в серенький дождливый денек надо было срочно перебросить через вспухший ручей трубы, а мост покосился, и тракторист заробел. Леднев выругался, столкнул его с сиденья, сам повел трактор, и все видели, что мост шатается. Лариса была тоже в толпе зрителей, и, когда мост зашатался, она ахнула и вцепилась в руку Гурнова.

А потом тот случай… У Ларисы нарывал поцарапанный палец, она плакала от боли, охая на всю улицу. Вошел Леднев — раньше он никогда не бывал у них — и спросил, что случилось. Он, как всегда, был в сапогах и плаще, остановился у порога. Он только раз взглянул на Ларису, которая сидела с распущенными волосами, повернулся и ушел. Минут через двадцать подъехала «эмка», Леднев сказал, что едет в Москву и подвезет Ларису в поликлинику. Гурнов сам убрал ей волосы, проводил до машины, и больше Лариса не вернулась. Точнее, она вернулась, чтобы взять свои вещи, тогда он видел ее не больше пяти минут — и до сих пор помнил незнакомое лицо, небрежно завязанные на затылке волосы, лихорадочный блеск глаз… Леднев покорил ее с первого взгляда…

Нет, Гурнов не собирался сводить счетов с Ларисой: он почти забыл свою обиду на нее. Он хотел бы свести счеты с генералом Ледневым, но генерал утонул, и красивая река Лена унесла его в Ледовитый океан…

Снаружи затрещал мотоцикл и тотчас заглох. В прорабскую вошел паренек в ковбойке с толстыми загорелыми руками.

— Вам кого?

— Я ищу Ларису Васильевну.

Паренек кивнул и, больше ничего не спрашивая, сказал:

— Поедемте.

Парень пошел к мотоциклу и, едва Гурнов сел, резко тронул. Мотоцикл запрыгал по колдобинам разбитой самосвалами земли, петляя между странными сооружениями из бетонных блоков, похожих на мавзолеи. Иногда мотоцикл обгонял самосвалы, парень на ходу кричал что-то шоферам, размахивая свободной рукой.

— Вы Синичкин? — спросил Гурнов.

— Синичкин, прораб, — ответил парень и, поколесив еще среди бетонных мавзолеев и глубочайших котлованов и канав, опять тормознул так, что Гурнов навалился на него. — Вон на бугре барак. Это управление. Васильевна туда пошла.

Ссадив Гурнова, Синичкин развернулся и в облаке пыли и выхлопных газов помчался обратно. Он подпрыгивал вместе с мотоциклом, будто скакал верхом на лошади. Прораб, бывший коллега, подумал Гурнов. Поговорить бы с ним, спросить, например, как бьют теперь сваи под тяжелые дома. Тогда их били ручными чугунными бабами. Спросить, чего хочет добиться этот мускулистый паренек с ясными глазами. Мечтает ли строить столицу мира с дворцами-общежитиями? В те дальние годы Гурнов мечтал о подобной милой чепухе и собирался даже сесть за проект дворца-небоскреба, с бассейнами и спортзалами, но так и не собрался. Лариса посмеивалась над его замыслами и говорила: «Ты, Сашенька, слишком неусидчив». Правда, он был неусидчив, но помечтать любил.

Гурнов сел на бревно и несколько минут сидел, улыбаясь своим воспоминаниям. Мечты, мечты! — думал он. Мечты испарились, он стал заместителем. Судьба определила его на это место в жизни, и он говорит ей спасибо. А мечты?.. Кому в свое время не приходится с ними прощаться? Белые кони, на которых мы скачем в молодости, оборачиваются к старости парой больных и усталых собственных ног. Как знать, что сталось бы теперь с генералом Ледневым, останься он жив? И чего добилась Лариса, мечтавшая стать художницей?

— Я к Ларисе Васильевне, — сказал Гурнов.

— Убежала. Дубровский звонил.

Женщина с крашеными волосами посмотрела на Гурнова приветливо, с интересом, как смотрят на человека где-нибудь в селе.

— Обождите, — сказала она. — Забежить еще.

Гурнов послушно сел. Он хотел привыкнуть к тому, что Лариса может войти и он увидит ее. Что она скажет? Войдет и вежливо удивится? Он на мгновение представил себе, как она вошла бы тогда, до Леднева. Тогда она кинулась бы на шею со смехом и слезами, и от нее пахло бы снегом. От нее всегда пахло снегом, может, потому, что она носила белый, плотно облегающий полотняный костюм.

Женщина не очень уверенно стучала на машинке.

— Вы машинистка Ларисы Васильевны? — спросил он.

— Ну да, — ответила она.

Глаза у нее были голубенькие, слегка отцветшие, но добрые. Ей было лет тридцать.

— Вы, извините, от какой организации? — спросила о на.

— То есть вы думаете, не из начальства ли я? Нет, я не из начальства.

Машинистка покраснела, и, заметив ее смущение, Гурнов сказал:

— Я подожду Ларису Васильевну. Дело у меня несрочное, вы, пожалуйста, не обращайте на меня внимания.

Она опять застучала по клавишам, вполголоса повторяя слова. Она так и печатала: пойдеть, найдеть применение…

— Вы недавно машинисткой? — спросил Гурнов.

— Какая я машинистка? Была уборщица, а Лариса Васильевна говорит: «Берись по совместительству, а то поморишь с голоду свою братву». Теперь я поднаторела, а то все не те буквы выбивала.

— А сколько же у вас «братвы»?

— Трое. Два парня и девка.

— А муж?

— Какие нынче мужья?

Она усмехнулась, поправив свои крашеные волосы, которые как-то печально шли к ее поблекшему, но еще привлекательному лицу.

Машинистка, видимо, печатала приказы Ларисы по управлению. Лариса пишет приказы… Тогда она часа два могла провертеться перед зеркалом, драпируясь в теткину шаль, изображая то важную даму, то купеческую дочку, влюбленную в гусара. Она была капризна, как все красивые женщины. Они вставали и вместе готовили на примусе завтрак и смеялись над каждым пустяком. Генерал Леднев переделал в ней все по своему образу и подобию; он научил ее писать приказы…

— Давайте я помогу вам, — неожиданно сказал Гурнов. — Я немножко умею на машинке.

Он сел и начал печатать. Машинистка удивленно смотрела на его пальцы, легко и привычно бегавшие по клавиатуре. Гурнову теперь не хотелось уходить. Именно здесь, в конторе, в обществе этой смешной и милой женщины, он должен дождаться Ларису.

Тогда Ларисе шел двадцатый год, а ему двадцать третий. У нее была крохотная родинка на шее у горла. Родинку можно было разглядеть, если смотреть очень близко. И еще Лариса очень любила арбузы, и, когда он приносил большой, спелый арбуз, она кидалась ему на шею, радуясь, как ребенок. Память, оказывается, бережно хранила эти детали прошлого. Гурнов редко кому рассказывал о своей молодости, и то время, когда он работал прорабом и жил с Ларисой в щелястой комнате, казалось ему безнадежно далеким, но самым интересным за всю его жизнь. Он вспомнил, что, если он задерживался на работе, Лариса бежала его искать.

— А вы, извините, но сродственник Ларисы Васильевны? — спросила машинистка.

— Нет. Мы дружили… когда были молодые. Друзья юности.

— Господи, что же вы молчите? Поищу ее, а то ускачеть.

Почему-то он постеснялся сказать правду, а машинистка, как будто догадываясь, внимательно поглядела на него. Значат, что-то такое прозвучало в его голосе: женщины к этому чутки. Нет, муж Ларисы Васильевны не он, а Леднев, а он был, допустим, хороший ее знакомый, с которым она полгода была близка, и говорила, что счастлива…

Она тогда была романтичной девчонкой, «дурой», как сказал бы Саша Дронов, а Леднев был «герой». О «герое» тогда мечтали все, начиная с пятиклассницы и кончая дамой в бальзаковском возрасте. Впрочем, почему только в то время? Обаяние «сильной личности» всегда для женщины притягательно.

Стуча на машинке, Гурнов тихонько улыбался про себя. Лариса пишет приказы… Однажды она подобрала больного крольчонка, целую неделю лечила его и, когда он подох, плакала навзрыд…

Машинистка села к телефону.

— Люся, это Лиза. Моей у твово нету? Ждуть ее. К Таниному пошла?.. Танюша, это Лиза. У твово моей нету? Друг детства ждуть. Очень симпатичные. Спроси у свово, куда пошла. Тебе скажеть… Это ты, Эла? Привет. Моей у твово нету?

Вошла женщина в белой капроновой кофточке, со светлыми волосами, уложенными сзади узлом. На шее у горла было розовое пятнышко, чуть заметное, а над ухом золотистый завиток. Пятнышко и завиток показались Гурнову до боли знакомыми. Потом он понял, что так же знакомы ему и прическа с пробором, и лицо, и выражение глаз, как будто чем-то занятых и на ходу мельком устало остановившихся на нем.

— Жарко, Лиза, дай напиться. Ты что не ушла домой? — сказала она, садясь против Гурнова. — Кто это сидит у нас?

Между ними было два стола, заляпанное чернилами пресс-папье. Волосы, пожалуй, чересчур пышны для усталого лица. Перед ним сидела сорокалетняя женщина и спокойно улыбалась. Нет, это не Лариса, это похожая на нее женщина, совсем другой человек. Сердце Гурнова сжалось.

— Они говорят — друг детства, — сказала Лиза, ставя стакан с водой.

Лариса усмехнулась, потом тихо рассмеялась. Косы она обрезала, но волосы янтарного оттенка по-прежнему густы. Гурнов успел разглядеть в них седину. Он любил эти волосы и помнил их теплой шелковой волной на подушке, черты лица были те же, и все-таки что-то было пугающе чужое, незнакомое. Лариса смотрела на Гурнова изучающе, спокойно улыбаясь. Он достал яблоко и спросил:

— Хотите яблоко?

Она взяла яблоко. Неужели эта женщина с обветренным лицом и морщинами у рта — Лариса, которая называла его Тарасом Бульбой и, шаля, разрисовала однажды помадой?.. Всезнающий прищур глаз, волевой поворот головы…

— Правильно, друг детства, — сказала она, все еще любуясь яблоком. — А ты не изменился, Александр Иванович. Даже боязно: ты все еще молодой.

— Я седой, белый. Погляди на меня.

— И седой, и представительный, а не состарился. Слышишь, Лиза, Александр Иванович когда-то вот так же поманил меня яблоком, и я пошла. А тебя чем поманили?

— Уж не помню, — засмущалась Лиза, — Мы ведь своей волей идем, когда время приходить.

— Ах ты, лиса хитрая! Ну, как мне тебя принимать, Александр Иванович?

— Меня не надо принимать, — сказал Гурнов. — Ты работай, а я посижу в приемной. Подожду. Вот начал печатать твои приказы.

— Какая уж работа, если приехал друг… детства! — сказала Лариса. — Ну, проходи ко мне.

В ее кабинете стены, как и в прорабской Вани Синичкина, были затерты до лоска спинами и тоже пахли солидолом.

Вспомнилось, как он однажды заходил в кабинет Леднева, также обитый полосатыми обоями, с прорванным линолеумом на полу. Там было полно народу, кричали, Леднев с тугими морщинами на коричневом лбу держал у уха трубку и тоже кричал.

— А я про тебя от знакомых слышала, — сказала Лариса. — Думала, какой же ты стал. Значит, ты все в Москве? Ну, здравствуй, старый москвич. А я стала забывать Москву. Позапрошлый год была, на Чистых прудах заблудилась. И одеваться по-московски разучилась: некогда. Замуж выйти некогда. Ты что молчишь? Изучаешь меня? Сейчас я неинтересная.

Она была все еще интересна. Он понял, что в лице ее незнакома ему эта всезнающая улыбка, мужская уверенность в движениях. Годы? Лицо Ларисы покрывал не румянец, а загар, и не тот, что ровно и нежно ложится после лета, проведенного на юге, а тот, что входит в кожу вместе с ветром и пылью, с морозом и слезой, выбитой из глаз. Помнится, на щеках у нее были нежные, золотистые, еле заметные веснушки…

— У Леднева там, под Москвой, — сказал он, оглядываясь, — кабинет был точно такой же.

— Стандарт, — сказала она. — У меня это девятый, и все одинаковые. Ну, давай поглядим друг другу в глаза. Как ты живешь? Господи, какой же ты шикарный, Саша! Наверное, нравишься еще женщинам?

— А ты акаешь, как коренная москвичка, — сказал он.

— Правда? — удивилась она. — Неужели не отвыкла. Нет, это я тебя услышала и вспомнила. Мне нравится, как говорят настоящие москвичи. Молодость напоминает. А ты и про яблоко не забыл… Я тоже помню тот день. Мне было девятнадцать, на каруселях музыка играла.

Вошла Лиза, поставила на стол откупоренную бутылку вина, стаканы и порезанные на дольки помидоры.

— Ну и пройдоха! — засмеялась Лариса. — Легка на ногу. Что ж я — в кабинете пить буду? А Дубровский узнает? Ну, принесла — выпьем. Да смотри, не влюбись в моего друга: он женатый.

— Любовь в документы не глядит, Лариса Васильевна, — опуская глаза, сказала Лиза.

Лариса выпила по-мужски, сразу весь стакан, а Лиза — жеманясь и оттопыривая крашеные губы, чтобы не запачкать стакан.

— С приездом вас, — сказала она… — Я тоже в Москве была. Очень красивый город.

— Она, правда, была. С одним человеком. Ах, Саша, даже не верится, что это ты. У тебя ни одной морщинки, а седина тебе идет. Лиза глаз с тебя не спускает.

— Они очень симпатичные, — сказала Лиза, разливая вино. — На моего знакомого похожи.

Зазвонил телефон, Лариса сняла трубку.

— Ну, что тебе? — спросила она кого-то. — Может, тебе, Чертков, нужна няня? Ищи Орлова, пусть ремонтирует кран. Не может найти! Не провалился же сквозь землю твой Орлов!..

Лицо Ларисы потемнело, погасло, она уже не акала по-московски. Почему-то она отвернулась от Гурнова, и он заметил у нее на шее сетку бурых морщинок. Да, постарела, заметны ключицы, и не было уже той грациозности, легкости. «Ах, дайте мне волшебную палочку, я пущу кран, чтобы снять заботу с лица этой все еще дорогой мне женщины», — растроганно подумал Гурнов.

Лариса бросила трубку, взглянула на Лизу. Лиза вышла в приемную.

— Ну, каким ветром к нам, Александр Иванович? Мимо едешь или в наш город?

Ему захотелось сказать: к тебе, посмотреть, какая ты стала. Нашла ли ты, что хотела, когда пошла за Ледневым?

— Я тут в командировке по делам, — сказал он. — Мой театр приезжает на гастроли.

— Значит, ты работаешь в театре? Говорят, играл на сцене?

— Играл, — улыбнулся Гурнов. — И теперь играю… дворецких без слов. Я хозяйственник, заместитель директора, не собирался быть хозяйственником, а вот уже двадцать лет лямку тяну.

— А я хотела быть художницей, помнишь? А вот тоже хозяйственник, администратор. Мы, Саша, сами не знали тогда, чего хотели, — улыбнулась она.

На улице она взяла его под руку и, посмеиваясь, показывала город.

— Вот наш Морской проспект, главная улица. Посмотри, как у нас одеваются женщины! Правда, прелесть? Я люблю смотреть на нарядную публику. Особенно по воскресеньям, когда никто не спешит, люди остановятся, разговаривают. Три года назад, привязывая объект, я здесь продиралась сквозь кусты, помню, из-под ног вылетела большая птица, я страшно напугалась. Ну, что еще показать тебе, высокий московский гость? Этот проспект строила я. Ты слушай, а я буду хвастать. Вон на том пятиэтажном угловом получила выговор, а за универмаг — грамоту. Ты помнишь свое прорабство? Или все забыл, театральный деятель? Я, Саша, тебе рада, ты всегда был приятным собеседником. Что ты подумал, когда увидел меня? Постарела, подурнела?

— Нет, Лариса, ты хорошо выглядишь, годы ничего с тобой не сделали.

— Не лукавь, Саша, сделали. Стала костлявая, почки болят, поседела. Но все равно, ты ухаживай за мной, как будто я по-прежнему молода и красива. А я буду тебя развлекать. Вот и пролетела большая часть нашей жизни. Мы как будто сели в разные поезда и вот теперь встретились… Хочешь, я покажу тебе лучшее свое произведение? Ты пока не гляди налево. Мы пойдем бором, не гляди по сторонам.

Она сломила ветку и шла некоторое время, закрывая ему лицо. Она улыбалась, кокетливо глядя на него сбоку спокойным изучающим взглядом.

— Ну вот, теперь смотри.

Гурнов стоял на лесном косогорчике, а внизу через шоссе белел зеркальный кинотеатр, в котором он вчера был. Отсюда, в раме лесной зелени, весь в стекле, кинотеатр сверкал, как драгоценная шкатулка…

— Нравится?

— Очень, — сказал Гурнов. — Мило, современно.

— Архитектура серийная, но мой стоит хорошо. Я его сама увидела в первый раз таким… нарядным. Понимаешь, люблю показывать этот городок — тщеславие, что ли. Раньше я больше строила в рабочих поселках, на рудниках, а здесь будет научный центр. Мне с тобой интересно разговаривать, Саша. Хочется перед тобой быть красивой и значительной. А теперь я покажу тебе не серийный свой объект, а уникальный. Пойдем по этой дорожке бором. Гляди, сколько ромашек. Бело. Помнишь, ты принес целый ворох ромашек, осыпал меня с ног до головы и называл белокрылой чайкой? Какая я была тогда глупенькая: золотые девятнадцать лет! Смотри туда, видишь за соснами окна, окна… Как глыбы льда на солнце. Это университет. Здесь учатся оба моих потомка — сын двадцати двух лет и дочь девятнадцати. Когда заливали фундамент, один бетонщик вытоптал в сыром бетоне мои инициалы. Он сам мне в этом признался, когда приходил свататься. Видишь, я тоже кое-кому нравлюсь еще. Правда, бетонщик этот — мальчишка, почти ровесник моему сыну. Обрати внимание, как хорошо спроектированы площадь и подъезд, лесной фон, сквер. Помнишь, ты всегда говорил, что надо строить большие площади с фонтанами и дворцы с красивыми подъездами?..

Они вышли из леса и прошлись по дорожкам сквера, потом сели на каменную скамейку. Университет светился, пробиваемый насквозь косым обильным солнцем. Серая громада строгой чеканной архитектуры невесомо взлетала над старыми соснами. Положив веточку на колени, Лариса следила за голубями, кружившими над зданием.

— За университет получила благодарность, — сказала она. — Ученые на банкете целовали руки, дарили цветы. А ребятня, что теперь учится здесь, даже не подозревает, что у какой-то женщины прибавилось седины, пока она все это строила, отвечала за план, за кубики, за рублики. Тут были неважные грунты, пришлось ставить тяжелый фундамент, закрывать водоносные слои. Я, Саша, будто на руках вынянчила это здание, даже во сне его видела… Я часто вижу во сне города, которые приходилось строить, к ним привыкаешь, как к детям, и всегда со слезами уезжаешь. Нам, строителям, всегда приходится уезжать из городов, которые мы строим.

Вечер был тихий, в бору звенели молодые голоса, стекла университетских окон жарко пламенели на солнце. Как она странно говорит, подумал Гурнов. Она по-прежнему сентиментальна. Он никогда не видел во сне городов и помнил лишь гостиницы, рестораны, женщин, с которыми знакомился в командировках.

— Ты хорошо прожила эти годы, — сказал он. — Строила. Работала. Я тебе завидую. Я слушаю тебя и задним числом жалею, что ушел тогда из прорабов, У меня случилась неприятность — человек погиб, — но дело, конечно, не в этом, видимо, я струсил. Будь у меня волшебная палочка, я поменялся бы с тобой, чтобы ты была я, а я — ты.

— Где она, твоя палочка! Я согласна. Но если ты — это я, то тебе, Саша, ехать осенью на Север, на новую стройку, где у меня будет десятый кабинет. Согласен? А я уеду в Москву. Москва, Москва!.. Живет Москва без меня, а я по ней тоскую. Походила бы я по бульварам, послушала, как говорит Москва, как дышит. А еще бы я нашла ту скамейку, где однажды сидела с Ледневым. Там он сказал, что любит меня. Это было в тот день, когда он возил меня в поликлинику. Я зашла бы в ресторан и выпила бы хорошего вина. А на Севере холодно, Саша, и пьют там спирт, и строители рассказывают анекдоты «не для дам». Ну что, поменяемся… билетами?

— Конечно, Буду счастлив, лишь бы это тебя порадовало. Ты ведь помнишь, твое слово было для меня не приказом даже, а законом. Прости, можно задать тебе один вопрос?

— Задавай, только я знаю, Саша, о чем ты. И я не все забыла, понимаю тебя с полуслова. Нашла ли я то, что искала? Ах, Саша, нелегко ответить на это сорокалетней женщине! Я фаталистка. Да, член партии и фаталистка, как деревенская баба: коли уж получилось, значит, этого было не миновать. Не ты, видно, а Леднев был моей судьбой. Я его, кажется, боялась сначала или до страха любила. У нас с первого дня начались переезды, будни кочевой жизни, но мне казалось, именно этого я и хотела — тревог: не затопит ли паводок объекты, успеют ли завести стройматериалы, привыкла к ночным телефонным звонкам, срочным вылетам. Возле Леднева нельзя было сидеть сложа руки, там, где он появлялся, все начинало бурлить, спешить, работать, работать. Мы не виделись с ним неделями, ни разу за четыре года не поссорились, наверное потому, что не хватило времени, и были вместо, только когда я рожала и болела. Тогда он бросал все… Он и меня научил работать, тому, что любил сам больше всего на свете, и другого счастья я не знала, а когда он умер, надо было уже работать, чтобы жить, растить детей. Признаюсь, я вспоминала, что было у нас с тобой, но мне казалось это наивным детским сном, я стала даже сомневаться, правда ли, что мы жили вместе, был ли ты…

— «Я мир считаю тем лишь, что он есть. У каждого есть роль на этой сцене: моя грустна», — вздохнув, продекламировал Гурнов. — Леднев — солист. Он был рожден для первых ролей, и ему всегда везло.

— Тебе, Саша, везло больше. Когда Леднев утонул, ему едва исполнилось тридцать пять. — Она устало улыбнулась, спросила: — Ну, коли уж мы подводим итоги, скажи о себе. Как живешь? У тебя исполнилось ли, «что загадано»?

Гурнов улыбнулся, взял ее руку.

— У тебя красивые руки. И тогда они были прекрасны. Дорогая моя начальница и бывшая супруга. Давай поговорим о чем-нибудь веселом, памятуя, что только глупые люди, подводя итоги, считают себя счастливчиками.

— Ты, Саша, ничуть не изменился, — Лариса поднялась. — Пойдем, покормлю тебя ужином.

С минуту они молча смотрели друг другу в глаза, невольно стремясь увидеть хотя бы отблеск минувшего. Гурнов видел лицо умной усталой женщины и на самом деле, видимо, больной: под глазами у нее были мешки.

Шел дождь. С листьев капало. За окном стояла береза, и было видно, как по сухой стороне ствола цепочкой бежали муравьи. Улица вырисовывалась смутно, по асфальту, разбрызгивая лужи, шли машины. Капель навевала скуку.

Гурнов сидел в своем номере и пил «Саперави». Его самолет вылетал ночью, и от нечего делать он пил сухое вино и скучал. Собственно, причину минорного настроения своего он даже не мог понять. Дождь? Капель? Одиночество? Да, да, все проходит, понимаешь, что с этим надо смириться, но на душе неспокойно: что-то еще не сделано, не сказано, не додумано.

Живет в городе женщина, дороже которой когда-то не было на свете. А теперь, встретившись, они поняли, что капризница-судьба лишь случайно соединила их, как бы прикидывая, хорош ли вариант. Оказалось — не хорош. Настоящий вариант был не он, а генерал Леднев, знавший, что он хочет. Ну что ж, прощай, Лариса, друг юности, женщина с янтарными волосами!..

Может быть, куда-то спеша, она шлепает сейчас сапогами по мокрой дороге или сидит в прокуренной прорабской, погруженная в свои бесчисленные заботы. Бог в помощь, Лариса Васильевна! Да, да, это и есть истинное счастье, которому научая тебя Леднев, — счастье строить дома, в которых будут жить другие.

…Утром она заехала в гостиницу и была в плаще и в сапогах: с утра лил дождь. Она сказала, что разыскала Сашу Дронова (Гурнов рассказал ей о Саше вчера за ужином) и взяла его из КПЗ под личную расписку.

— Мои ребятишки, оба, передают тебе привет, — сказала она. — Ты их очаровал, особенно Женьку. Ну, счастливого пути. Поклонись от меня Белокаменной…

Она стояла у окна, так и не сняла плащ, лишь откинула капюшон. Волосы, собранные плотным узлом на затылке, тускло светились.

— А у меня перемены, — все так же глядя в окно, сказала она. — Посылают в командировку на три года. Даже не знаю, куда и что строить, — не говорят.

— Разве ты не можешь отказаться?

— Могу.

— Ну и что же?

— Не умею я отказываться. Посылают меня — значит это моя работа.

— Хочешь чаю? — спросил Гурнов.

Лариса не ответила, видимо, о чем-то глубоко задумавшись. Он взял чайник и вышел. Вернувшись минут через десять со стаканами и рюмками на подносе, он увидел, что она по-прежнему стоит у окна и, видимо, не услышала его шагов. На его голос испуганно обернулась с залитым слезами лицом. Она засмеялась и начала искать платочек по карманам: сумочки она не носила.

— Извини, — сказала она. — Старею, расплакалась. Вспомнила один такой же дождливый денечек… в Якутии.

— Разденься, посиди, — попросил Гурнов.

Он снял с нее тяжелый брезентовый плащ, она послушно села, но не за стол, а к подоконнику, поставив на него свой стакан. Так и сидела, глядя в окно, на березу, на мокрую улицу в зыбкой дождевой кисее.

— Плакать ты стала тихо, — заметил Гурнов.

— Научилась, — усмехнулась Лариса.

Гурнов понял, что, разговаривая с ним, выходцем из той жизни, она думала о Ледневе.

Вчера он ужинал у Ларисы и видел ее детей — Женю, худенькую девушку, которая еще по-детски говорила «мамочка», и сына Петра, высокого, большерукого, очень похожего на Леднева, в джинсах и переднике. Петр вместе с женщинами собирал на стол, и было видно, что Лиза, которая была у Ларисы вместе со своей «братвой», обожала его. «Братва» — разномастная троица от двух до восьми лет — тоже сидела за столом, и Петр вытирал детишкам губы и носы.

Над сестрой и Лизой он подшучивал, а о матери говорил, что она лирик старого закала и принесла себя и жертву неопределенному богу — СМУ-1. Лирики старого закала, которых он, впрочем, уважает, всегда живут на одном энтузиазме и потому не могут спокойно съесть куска — вечно их преследуют телефонные звонки — это, конечно, красиво и возвышенно, но не современно. По его словам, он пытается научить мать, как заменить лирический энтузиазм научным расчетом, но из этого ничего не выходит, а все бы выиграли: «и производство, и ты лично, и даже я», — сказал он.

— А ты при чем? — спросила Лариса.

— Ах, мама! Каждый год на твоем лице появляются новые морщинки, и они огорчают меня.

— Вот он как выражает свою нежность, — смеясь, говорила Лариса.

Петр был похож на Леднева, но, не в пример отцу, говорлив, шутил. В лице тоже что-то было якутское, азиатское. Он с достоинством угощал Гурнова и вежливо отвечал на его вопросы.

Когда Гурнов рассказал о своей встрече с Сашей Дроновым, Лариса ахнула:

— Господи, ведь это Сашка, крановщик из бригады Козлова.

А Петр сказал:

— Завтра мама побежит его выручать. Как депутат. Как лирик лирика. Бесшабашные лирики всегда попадают в беду.

— От беды никто не застрахован, Петя, — сказал Гурнов. — Твой отец был сильный человек, а вот слепой случай…

— Мой отец был тоже лирик… старого закала, — сказал Петр. — Он жил на одном энтузиазме и, наверное, потому так много успел сделать.

— Да, да, — примирительно сказал Гурнов. — Разрешите предложить тост. Я предлагаю выпить за Алексея Леднева, как за живого. Как за человека, который лишь отсутствует.

— Конечно, — подхватил Петр и поднялся. — Пьем за папу. Он утонул, спасая паренька-плотогона. Женька, ты за папу тоже пей. Мама, плакать запрещено! Улыбнись, мамочка. Елизавета Андреевна, прошу вас. За Алексея Леднева.

— Салют, — сказал Гурнов и тоже выпил за Алексея Леднева.

…Он палил себе полный фужер вина и, посмотрев сквозь него на дождь, выпил. За Алексея Леднева, за себя. За тот барак с тополем перед окошком, где он вместе с Ларисой мечтал строить города будущего. Вот он, этот город будущего, но построил его не он, а Лариса, Красивый, уютный город с фонтанами, паркам и дворцами спорта.

А он играл королей. Второстепенных, но все же королей и героев: «О, что за пир подземный ты готовишь, надменная, что столько сильных мира сразила разом». Однажды он чуть не сыграл Антония из «Венецианского купца», слова которого цитировал вчера Ларисе. Помнится, репетировал упрямо, но так и не сумел войти в ансамбль. Нет, на главные роли он не годился…

Ну, что ж, у него еще была бутылка «Саперави». Он открыл ее, налил полный фужер и, кивнув березке, выпил за статистов, за миманс жизненной сцены, за добрых, нежадных, уживчивых людей, от которых уходят жены, уходят к героям, чтобы играть первые роли.

«Ты меня покинула, мой друг, гонясь за тем, что убегает прочь. Я, как дитя, ищу тебя вокруг, зову тебя, терзаясь день и ночь…»

Прощай, Лариса, друг мой!

Лил дождь, звонко отсчитывала мгновения капель, нагоняя сожаления о несовершенном, недодуманном, недосказанном.