Сила бессильных

7.

Теперь представим себе, что наш зеленщик в один прекрасный день взбунтуется и перестанет вывешивать лозунги только для того, чтобы кому-то понравиться; перестанет ходить на выборы, о которых знает, что никакими выборами они не являются; на собраниях начнет говорить то, что на самом деле думает, и даже найдет в себе силы солидаризироваться с теми, с кем повелит ему совесть.

Этим своим протестом зеленщик выйдет из «жизни во лжи», отвергнет ритуал и нарушит «правила игры»: он снова обретет утраченные было индивидуальность и достоинство; он станет свободным. Его протест будет попыткой жить в правде.

Расплата не заставит себя ждать: его лишат места заведующего и переведут в грузчики, снизят зарплату, ему придется расстаться с мечтой отдохнуть в Болгарии, под вопрос будет поставлено дальнейшее обучение его детей. Начальство станет к нему придираться, а сотрудники недоумевать.

Большинство исполнителей этих санкций будут действовать, разумеется, не по своей собственной воле, а просто под влиянием «обстоятельств», тех же обстоятельств, под давлением которых зеленщик ранее выставлял свои лозунги. Зеленщика будут преследовать либо потому, что так приказано, либо чтобы доказать свою лояльность, либо «всего лишь» под воздействием фона общей панорамы, к которой относится и уверенность, что только так и решаются подобные ситуации, что так они и должны решаться, что так, короче говоря, заведено — если этого не сделать, можно вызвать подозрения. Исполнители санкций поступают, в сущности, так, как в той или иной степени ведут себя все: они — составные части посттоталитарной системы, носители ее «самодвижения», мелкие винтики общественного «самототалитаризма».

Следовательно, именно сама государственная структура посредством исполнителей санкций — как своих обезличенных рычагов — выталкивает зеленщика; и именно сама эта система наказывает его за бунт, обрекая на изоляцию.

Система должна это сделать исходя из логики «самодвижения» и самозащиты: зеленщик ведь допустил не просто личный просчет, единственный в своем роде, а совершил нечто неизмеримо более опасное: нарушив «правила игры», он нарушил игру как таковую. Показал, что это всего лишь игра. Разбил мир «иллюзий», эту несущую опору системы; нарушил структуру власти тем, что прорвал ее соединительную ткань; показал, что «жизнь во лжи» является жизнью во лжи; проломил фасад «высокого» и показал настоящие, а именно — «низкие» основы власти. Сказал, что король голый. А поскольку король действительно голый, то это оказалось действительно опасным: своим поступком зеленщик воззвал к миру; каждому дал возможность заглянуть за занавес; каждому показал, что можно жить в правде. «Жизнь во лжи» может функционировать как главный элемент системы только при условии собственной универсальности; она должна присутствовать везде и внедряться повсюду; она не допускает и мысли о сосуществовании с «жизнью в правде», ибо любое отступление от «жизни во лжи» отрицает ее как принцип и в целом ставит под угрозу.

Это понятно: пока «жизнь во лжи» не находится в конфронтации с «жизнью в правде», нет и возможности обнаружить ее лживость. Но как только у нее появится альтернатива, появится и жизненная опасность как ее сущности, так и явлению в целом. И при этом вообще не важно, каковы истинные масштабы этой альтернативы: ее сила заключается вовсе не в «физическом» аспекте, а в «свете», которым она освещает основы этой системы, в свете, который падает на ее шаткий фундамент: зеленщик угрожает государственному устройству не «физически», своей фактической силой, а тем, благодаря чему его поступок приобрел большее значение и осветил собою все вокруг — и, разумеется, непредсказуемыми последствиями этого освещения.

Посему «жизнь в правде» имеет в посттоталитарной системе значение не только экзистенциальное (возвращает человеку самого себя), гносеологическое (показывает действительность, как она есть) и нравственное (является примером).

Помимо всего этого, она имеет и четко выраженное значение — политическое.

Если краеугольным камнем системы является «жизнь во лжи», то ничего удивительного, что основной угрозой ей становится «жизнь в правде». А посему она должна ее преследовать более сурово, чем что-либо другое.

Правда — в широком смысле слова — получает в посттоталитарной системе специфическое и неведомое другим системам содержание: правда играет в ней более крупную и, главное, новую роль фактора власти,то есть непосредственной политической силы.

На что эта сила влияет? Каким образом реализуется правда как фактор власти? Как ее сила — как таковая — может быть реализована?