Сила бессильных

8.

Человек бывает и может быть отчужден от самого себя лишь потому, что в нем есть, что отчуждать; объектом угнетения является его подлинное существование: «жизнь в правде», таким образом, оказывается вотканной непосредственно в структуру «жизни во лжи» как ее полная противоположность, как та истинная интенция, которой «жизнь во лжи» противопоставляет подделку. Только на этом фоне «жизнь во лжи» имеет смысл: ведь своей «алибистической» квазиустойчивостью в «человеческом распорядке» она реагирует не на что иное, как на стремление человека к правде.

Следовательно, под внешней благопристойностью «жизни во лжи» дремлет скрытая сфера истинных устремлений к жизни, ее «скрытая открытость» правде.

Особая, чреватая взрывом и неизмеримая политическая сила «жизни в правде» заключается в том, что открытая «жизнь в правде» имеет своего хотя и невидимого, но при этом вездесущего союзника: «скрытую сферу». Именно из нее она вырастает, к ней обращается, в ней находит понимание. Там есть простор для ее потенциального развития. Это пространство, естественно, скрыто, и потому для власти весьма небезопасно: сложные процессы, которые в нем протекают, протекают в полумраке — ив момент, когда они в своей завершающей фазе или своими последствиями выходят «на свет» в форме различных неожиданных потрясений, их уже, как правило, невозможно скрыть, — что и создает ситуации, перед которыми государственная власть оказывается беспомощна, и в панике вынуждена прибегать к неадекватным реакциям.

По-видимому, природной средой и исходной точкой того, что можно было бы в самом широком смысле понимать как «оппозиция» , является в посттоталитарной системе «жизнь в правде». Конфронтация этой «оппозиционной силы» с данной властью имеет, конечно, принципиально иную форму, нежели в открытом обществе или при «классической» диктатуре: такая конфронтация происходит не в плоскости фактической, официально закрепленной и четко определенной власти, в распоряжении которой имеются те или иные прямые рычаги управления, а в совершенно иной плоскости — на уровне человеческого сознания и совести, на уровне экзистенциальном. Радиус действия этой специфической силы определяется не числом сторонников, избирателей или солдат, ибо ее место в «пятой колонне» общественного сознания, среди скрытых интенций жизни, в подавленном стремлении человека к обретению собственного достоинства и к реализации элементарных прав, его истинных социальных и политических интересов. Речь, следовательно, идет о «власти», опирающейся не на силу той или иной ограниченной социальной или политической группы, а прежде всего на мощный потенциал, скрытый в целом обществе, в том числе во всех его государственных структурах. Эта «власть», следовательно, опирается не на каких-то «собственных» солдат, а так сказать, на «солдат своего врага», то есть на всех, кто живет во лжи и в любой момент — пусть пока только теоретически — может подвергнуться воздействию силы правды (либо, инстинктивно стараясь уберечь свою власть, приспосабливается к этой силе). Это своего рода бактериологическое оружие, которым один штатский может — при соответствующих условиях — вооружить целую дивизию. Эта сила не принимает прямого участия в открытой борьбе за власть, а действует в свободной от официальных рамок сфере человеческого существования.

Однако скрытые процессы, которые она там вызывает, могут — и трудно наперед прогнозировать, когда, где, как и в каком масштабе — вылиться во что-то ощутимое: в реальное политическое действие или событие, в общественное движение, во внезапный взрыв гражданского недовольства, в острый конфликт внутри сохраняющей видимость монолитности государственной структуры или просто в стремительную перемену общественного и духовного климата. А поскольку все реальные проблемы и кризисные явления скрыты под толстым слоем лжи, то вообще непонятно, когда же упадет эта пресловутая последняя капля, переполняющая чашу, и что явится этой каплей: поэтому-то государственная власть в целях профилактики практически почти мгновенно подавляет любую, даже самую робкую попытку «жизни в правде».

Почему из своего Отечества был изгнан Солженицын? Разумеется, от него избавились не как от носителя фактической силы, которая была бы чревата для какого-то представителя режима опасностью, что Солженицын может занять его место. Его изгнание было чем-то иным: отчаянной попыткой заглушить этот мощный источник правды, правды, о которой никто не мог заранее предположить, какие изменения в сознании общества она может вызвать и к каким политическим потрясениям могут в свою очередь эти изменения привести. Посттоталитарная система действовала проверенным способом, охраняя целостность мира «иллюзий», чтобы тем самым спасти себя.

Покров «жизни во лжи» сделан из удивительного материала: до тех пор, пока он наглухо покрывает все общество, кажется, что он из камня; однако достаточно в одном месте пробить в нем брешь, достаточно единственному человеку воскликнуть: «Король — голый!» и единственному игроку нарушить правила игры, тем самым изобличив ее как игру, — и все внезапно предстанет в ином свете, а весь покров, словно бумажный, мгновенно начнет рваться и расползаться.

Говоря о «жизни в правде», я, естественно, подразумеваю под этим не только прямую защиту правды, например, какой-то протест или письмо, подписанное группой интеллектуалов. Ее проявлением может стать любая деятельность, с помощью которой человек или группа людей восстанут против манипулирования собой: от письма интеллектуалов до рабочей забастовки, от концерта рок-музыки до студенческой демонстрации, от отказа участвовать в избирательной комедии и открытого выступления на каком-то официальном съезде до, скажем, голодовки. Поскольку посттоталитарная система подавляет интенции жизни в комплексе и сама основана на комплексной манипуляции всеми жизненными проявлениями, то и каждое свободное проявление жизни представляет для нее косвенную политическую угрозу. Причем ею может быть и то, чему в иных общественных условиях никому не пришло бы в голову приписывать какое-то потенциальное, тем более реальное, политическое значение.

Пражскую весну иногда интерпретируют как столкновения на уровне фактической власти двух групп: тех, кто хотел сохранить систему такой, какой она была, и тех, кто ее хотел реформировать. При этом часто забывают, что это столкновение было лишь заключительным актом и внешним результатом многолетней драмы, разыгрывавшейся прежде всего исключительно в области духа и совести общества. И что где-то у истоков этой драмы стояли одиночки, которые и худшее время сумели жить в правде. Эти люди не располагали фактической властью и не претендовали на нее, в сферу и «жизни в правде» и не предполагалось включение политической деятельности; это были поэты, художники, музыканты и вообще не обязательно люди творческие, а простые граждане, которые сумели сохранить свое человеческое достоинство. Разумеется, сегодня непросто сказать, когда и какими потаенными и извилистыми тропками и на какую область жизни воздействовали тот или иной честный поступок или позиция и как постепенно вирус правды внедрялся в ткань «жизни в лжи» и «пожирал» ее. Одно очевидно представляется явным: попытка политической реформы была не причиной пробуждения общества, а его следствием.

Думаю, что с помощью этого опыта легче можно понять современность: конфронтация тысячи хартистов с посттоталитарной системой выглядит с политической точки зрения безнадежной. Но это лишь пока мы смотрим на нее сквозь традиционную оптику открытой политической системы, в которой совершенно естественно любая политическая сила прежде всего заявляет о себе на уровне фактической власти. В этих условиях, думаю, такая минипартия не имела бы никаких шансов. Если же мы посмотрим на эту конфронтацию с точки зрения того, что известно о характере власти в посттоталитарной системе, то увидим ее в совершенно ином свете: никто пока точно не знает, как влияют на «скрытую сферу» выступления Хартии-77, ее существование и ее деятельность, и как в этой сфере воспринимается попытка Хартии вернуть к жизни гражданское самосознание в Чехословакии. Тем более трудно предвидеть, когда и каким способом эта деятельность претворится в реальные политические перемены. Это в общем-то уже относится к «жизни в правде»: как экзистенциальный выбор она возвращает человеку его собственную сущность, как политика — ввергает его в «игру ва-банк». Поэтому на «жизнь в правде» решаются лишь те, для кого это первое стоит того, чтобы согласиться на второе, или же те, кто пришел к выводу, что другой возможности, как взяться за политику, в сегодняшней Чехословакии они не имеют. Впрочем, это одно и то же: прийти к такому выводу может, собственно, только тот, кто не хочет приносить в жертву политике свою собственную человеческую сущность, или тот, кто не видит смысла в политике, требующей такой жертвы.

Чем настойчивее посттоталитарная система препятствует любому проявлению альтернативной и независимой от закономерностей ее «самодвижения» политики на уровне фактической власти, тем очевиднее центр тяжести потенциальной политической угрозы перемещается в область экзистенциальную и «до-политическую»: «жизнь в правде» — даже без особого стремления к ней — становится единственной естественной средой и исходным пунктом всех акций, противодействующих «самодвижению» системы. И даже если впоследствии эти начинания выйдут за рамки того, что называется просто «жизнь в правде», и превратятся в различные параллельные структуры, движения, институты, начнут ощущать себя политической силой, окажут ощутимое давление на официальные структуры и станут de facto действовать в какой-то степени на уровне фактической силы — они и тогда сохраняют на себе отпечаток своего специфического происхождения. Поэтому мне кажется, что без учета особенностей среды, в которой вырастает такая альтернативная политика, без попытки осознать эту специфику невозможно составить правильное представление ни о так называемых «диссидентских движениях», ни о способе их деятельности, ни об их перспективах.