Сила слабых - Женщины в истории России (XI-XIX вв.)

Образованное сердце

(Надежда Николаевна Шереметева)

Когда обращаешься к прошлому, то оно подчас ставит нас в тупик, так как неожиданно открывает такие характеры, которые кажутся безнадежно исчезнувшими из современной жизни. И ты стоишь в недоумении, не зная, как подступиться и к самому характеру, и тем более к тому, чтобы попытаться рассказать о нем. Именно об этом я подумала, вспоминая о Надежде Николаевне Шереметевой. Ее как корреспондентку автора «Мертвых душ» упоминает в своей работе «Гоголь» В. Набоков.

Обдумывая жизнь, юноша Белинский писал своему другу о «необходимости просвещать свой разум, образовывать сердце... возвышать свою душу». Однако есть такие натуры, у которых это все происходит естественным путем — таким же органичным и естественным, как потребность дышать и видеть. У Надежды Николаевны Шереметевой было «образованное сердце» и «возвышенная душа».

Одно это должно было бы заставить нас внимательно вглядеться в ее черты, в ее жизнь. Впрочем, видимо, мы об этом бы и не узнали, если бы не свидетельства ее многочисленных друзей, среди которых были В. А. Жуковский, П. Я . Чаадаев, Н. В. Гоголь, поэт Н. М. Языков, архиепископ Филарет, молодые Аксаковы, декабрист Иван Дмитриевич Якушкин. Впрочем, сказать, что Якушкина и Шереметеву связывали дружеские и родственные чувства (он был женат на ее дочери Анастасии) — значит ничего не сказать. Пылкое восхищение, глубокая душевная связь длилась у них почти тридцать лет и закончилась лишь с ее смертью.

Кто была эта женщина? Ответить на этот вопрос кажется затруднительным. Она не была ни политическим деятелем, ни поэтом или писательницей, ни ученым, ни философом, ни актрисой, ни художницей. Однако Надежда Николаевна обладала поистине удивительным даром — она умела создавать самую эфемерную и могущественную силу на свете — силу общественного воздействия.

Вскоре после выступления на Сенатской площади 14 декабря 1825 года в Москве начались аресты, и Надежда Николаевна, теща Ивана Дмитриевича Якушкина, отчетливо понимая неминуемую участь любимого зятя, спешно вызвала из своего имения управляющего Якова Игнатьевича Соловьева, преданного и надежного человека, чтобы он перевез из смоленского имения Якушкина все его бумаги и спрятал их под полом ее кабинета в Покровском. «Верный слуга и преданный друг Надежды Николаевны с точностью выполняет поручение и затем долгие годы, до самой ее смерти, хранит эту тайну»[173].

Так началось «соучастие» Шереметевой в деле декабристов. Казалось бы, лицо частное, она доказала, как может личность влиять на ход событий.

Механизм формирования общественного мнения нам показал Лев Толстой в романе «Война и мир». Салон Анны Павловны Шерер изображен им как подобие некой рыночной общественной площади, где совершаются торговые сделки, узнаются последние цены на самые разные имущества — движимые и недвижимые: от политических новостей до ожидаемых скорых наследств.

По-иному Толстой рисует Ахросимову — «даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотою обращения... Все без исключения уважали и боялись ее». Толстой особо отмечает, что «Мария Дмитриевна всегда говорила по-русски». По-русски она и говорила всем неуютную и резкую правду, о которой всегда лишь перешептываются по углам. Ахросимова — тоже в своем роде генератор общественного мнения, но мнение это всегда самобытно, связано больше всего со здравым смыслом, народным мироощущением, простой мерой вещей.

Шереметева, которая, как и Ахросимова, тоже говорила почти всегда по-русски и совершенно «свое», пожалуй, представляет третью ипостась общественного мнения. Не рыночная суета (как в салоне Шерер), не ясность здравого рассудка (как у Ахросимовой), который часто парит над общественными увлечениями, по особая чувствительность к болевым точкам современной жизни, нравственная одаренность, которая заставляет человека постоянно ощущать чужую боль как свою, идти на помощь ей, где бы в ней ни нуждались и чего бы это ни стоило. Искать в людях «нравственное благородство века» — вот что было основой личности Надежды Николаевны Шереметевой, которая в этом часто шла наперекор «идолам площади», толпы, если вспомнить образ Френсиса Бэкона. И если посетители салона Шерер в толстовском романе были людьми «публичными», (вспомним выражение русскою историка С. М. Соловьева!), то Надежда Николаевна, несомненно, была человеком «общественным». Несомненно, что именно она стала важным катализатором общественного мнения, которое создавало поддержку декабристам,— несмотря на осуждение их во всех салонах шереровского толка и неодобрение людьми, подобными Ахросимовой, ибо с высот здравого смысла понять их было трудно. Как сказал один остроумец: если французская революция совершилась потому, что третье сословие захотело получить привилегии дворянства, то восстание декабристов ставило своей целью — освободиться русским дворянам от единственной привилегии — владеть крепостными крестьянами. Отношение к декабрьскому восстанию 1825 года и к его участникам — вот что было в то время «мерой нравственного благородства века».

Надежда Николаевна родилась еще в царствование Екатерины II — в 1775 году, в старинной дворянской семье Тютчевых. Ее брат Иван Николаевич, отец будущего поэта Федора Тютчева, из всех сестер был близок именно с Надеждой, и дружба их продолжалась всю жизнь. Все детство «юная Надинька» (так звали ее до седых волос) провела в тютчевском именин в селе Овстюг Брянского уезда Орловской губернии — впоследствии оно будет принадлежать ее племяннику — Федору Ивановичу Тютчеву. Она вышла замуж за Василия Петровича Шереметева, который был двоюродным внуком знаменитого фельдмаршала Б. П. Шереметева — Пушкин в «Полтаве» назвал его «Шереметевым благородным». Он владел имением Покровское в Рузском уезде Московской области, бывший моряк — он много путешествовал, получил хорошее образование, и его брак с Надеждой Тютчевой был счастливым, но недолгим. Так во всяком случае пишет об этом внук Параши Жемчуговой, владелец родовых шереметевских усадеб — Кусково и Останкино, бытописатель обширной шереметевской семьи: «Счастливая их жизнь прекратилась разом, роковым ударом. Надежда Николаевна куда-то выехала из Покровского, чуть ли не для того, чтобы навестить тетку... В ее отсутствие Василий Петрович отправился в соседний Михайловский лес. Возвращаясь оттуда и уже въезжая в Покровское, на спуске с горы, тройка подхватила, разнесла экипаж и убила его на месте. Его довезли в Покровское уже без признаков жизни. Дали знать Надежде Николаевне, она прискакала как безумная, увидела ужасную действительность и сама была на краю погибели. Характера Надежда Николаевна была страстного, необузданного. Тютчевская кровь в ней сказалась. Умная, живая, с неукротимыми порывами, ревнивая и притом горячего, пламенного сердца, но властная и не любящая преград, она, к счастью... начала борьбу с собой, ради собственного самоусовершенствования. Нелегко ей давалась эта борьба... Вообще Надежда Николаевна была личность в высшей степени привлекательная и интересная. Стоя во главе семьи, хозяйка Покровского, окруженная своими детьми, она сделалась средоточием многосложных сношений, имевших частые и ближайшие соприкосновения с известным движением, закончившимся 14 декабря 1825 года»[174].

Василий Петрович погиб сорокатрехлетним в 1808 году, оставив вдову с тремя детьми; младшей Анастасии не исполнилось и двух лет[175]. Старшие дети — дочь Пелагея шести лет и сын Алексей восьми также были еще невелики. Мы совсем не располагаем сведениями, как провела Надежда Николаевна первые, самые тяжелые годы вдовства, уезжала ли из Покровского во время Отечественной войны 1812 года. Но зная ее общительный и родственный характер, можно предположить, что многочисленная родня и со стороны Тютчевых, и со стороны Шереметевых оказала ей поддержку.

Описаний ее внешности в эти годы не сохранилось. Впоследствии ее внук оставил такой портрет: «Маленького роста, с совершенно белыми волосами, картавая старушка,— она всегда была одета в черный капот... Волосы у нее были острижены в кружок, и только когда выезжала, она надевала тюлевый чепец с черными или белыми лентами. Ни закрытых экипажей, ни шляпок она не любила, и даже в Москве, где у нее была пропасть знакомых, она выезжала в дрожках»[176]. Однако никакое воображение не сумеет из описания старушки сделать портрет молодой женщины.

В Покровском никто не смел поднять руку или наказать крепостного. Этим Шереметева, наверно, больше всех отличалась от окрестных помещиков. Мы находим ее спустя десять лет после смерти мужа уже в окружении членов ранних декабристских обществ.

Училище для колонновожатых в Москве, основанное П. Н. Муравьевым, стало центром ранней декабристской организации. На лето оно выезжало в Осташево — имение Н. И. Муравьева, которое располагалось по соседству от Покровского. Его сын Михаил, один из «первых» декабристов, участник Союза Спасения, один из авторов устава Союза Благоденствия, стал первым зятем Надежды Николаевны. В 1818 году М. Н. Муравьев обвенчался в церкви села Покровского с 16-летней дочерью Шереметевой — Пелагеей. К этому же году, вероятно, следует отнести и знакомство Надежды Николаевны со своим вторым будущим зятем Иваном Дмитриевичем Якушкиным, который стал бывать в доме Муравьевых, а потом и в Покровском у Надежды Николаевны. Впоследствии судьбы этих людей оказались диаметрально противоположными. Как и Якушкин, Муравьев был арестован после выступления на Сенатской площади, но раскаялся, был прощен царем, стал делать служебную карьеру, получив имя Муравьева-Вешателя, так как именно он стал одним из главных палачей, подавлявших польское восстание 1863 года. Впрочем, Надежда Николаевна не узнала ни о его карьере министра, ни о титуле Вешателя: ее в эту гору уже не было в живых.

Семейное предание говорит, что «Надежда Николаевна была настолько своеобразна, что прежде всего сама пленялась своими будущими зятьями, их умом и привлекательностью и намечала их себе в зятья, нисколько не нуждаясь в согласии дочерей. В Покровском сохранились портреты: Михаил Николаевич женихом и в архалуке, а Иван Дмитриевич Якушкин уже после ссылки»,— пишет тот же семейный летописец[177]. Впрочем, тут, как во всяком предании, есть лишь доля правды, но не вся правда.

Близкое знакомство с Шереметевой очень скоро переросло у Якушкина в тесную дружбу с ней. В это время в жизни его совершалась личная драма — с юности любимая им Н. Д. Щербатова, двоюродная сестра Чаадаева, вышла замуж за князя Федора Шаховского, также декабриста. Якушкин был готов на цареубийство, собирался ехать в Грецию и участвовать в освободительной войне. Об этой норе его жизни есть строки в десятой главе «Евгения Онегина»: «Меланхолический Якушкин, казалось, молча обнажал цареубийственный кинжал». Он вышел в отставку, готовил проекты освобождения крестьян. Дружба с Шереметевой во многом спасла его от глубокого душевного кризиса. Надежда Николаевна была старше Якушкина на 18 лет — в 1819 году ему было 20 лет. ей — 44 года. Однако говорить лишь о сочувствии тут не приходится. Иван Дмитриевич был всегда и до конца жизни остался необычайно закрытым человеком. Даже для близких друзей он был часто непроницаем. Но установившееся между этими столь разными людьми безграничное доверие осталось навсегда непоколебленным. Между ними родилась настоящая духовная и душевная близость.

Говорят, сколько голов — столько умов. Вероятно, сколько сердец — столько и видов любви. Однако многие из них не нашли отражения в литературе и поэтому неизвестны нам.

Раздумывая о Якушкине и Шереметевой, я припомнила одну историю. Когда немецкий философ Шеллинг (1775 — 1854), в 23 года блестящий профессор философии, сблизился с кружком немецких романтиков, душою этого кружка была Каролина Шлегель. Вот что пишет об этой женщине современный исследователь: «Традиционно мало учитывается, остается за кадром роль выдающихся женщин в качестве вдохновительниц, катализаторов творческого горения, дерзания тех или иных великих людей, остроумных хозяек, умеющих соединить за столом трудно совместимые индивидуальности и тем способствовать возникновению новых искр мысли, рождающихся от содружества и соревнования... История часто норовит замолчать, обойти подобные случаи... Каролина Шлегель — типичный пример такого непрямого, мягкого, женственного и все же глубокого влияния — под ее обаянием расцветал венский кружок романтиков... Братья Шлегели, Шеллинг. Сам Гете ценил ее вкус, интересовался ее мнением. Она была старше Шеллинга на тринадцать лет и сначала стремилась заменить ему мать»[178]. Каролина мечтала увидеть Шеллинга мужем своей дочери, и лишь внезапная смерть молодой девушки открыла глаза философу. Он понял, что не может жить без ее матери. Их брак был необычайно плодотворен для Шеллинга: именно в эти годы написаны самые блестящие его труды. Скорая смерть Каролины (они прожили вместе пять лет), по уверению биографов, навсегда его сломала.

Конечно, всякое сравнение хромает — тут оно просто невозможно. Якушкин — не Шеллинг, тем более Шереметева — не Каролина. Но дальнейшая жизнь показала: если и было в личной жизни Ивана Дмитриевича что-то прочное и безусловное, укреплявшее его нравственные силы, то это почти тридцатилетняя глубокая духовная близость с Шереметевой.

Началась эта удивительная дружба-привязанность в Покровском. Летом, когда занятия Училища колонновожатых проходили в Осташеве, будущие офицеры часто бывали в Покровском. 24 человека из них стали впоследствии декабристами, в том числе сын Шереметевой — Алексей. Он был знаком с Пушкиным, говорят, даже предотвратил одну из дуэлей поэта в качестве секунданта со стороны противника[179]. Домашним учителем Алексея (вероятно, и Анастасии) был известный С. Е. Раич, литературный наставник Лермонтова и Тютчева, также член Союза Благоденствия, Участники созданного им «Кружка Раича» создали вскоре Общество любомудров. Таким образом, в Покровском неслась бурная интеллектуальная жизнь. Роль Надежды Николаевны как хозяйки Покровского по-настоящему не оценена до сих пор.

(Недавно я посетила Покровское. Барский дом уцелел. И сегодня можно видеть очень старые деревья, посаженные еще, вероятно, Надеждой Николаевной, покатые луговины речки Озерны, которая течет из ближайшего озера Анофриевского. В полуразрушенной церкви валяются надгробия внукам Надежды Николаевны).

В ноябре 1822 года Якушкин обвенчался с младшей дочерью Шереметевой. Свадьба состоялась в Москве. Ей только что исполнилось 16 или 15 лет.

Анастасия была баловнем семьи. «Порывистая, неровная, красивая, но красоты беспокойной, остроумная, насмешливая, полная противоречий, с лучистыми, загадочными глазами»,— так описывает ее современник. В семье ее звали Настенька, и она вышла замуж за друга матери по страстной, с детства затаенной любви. Брат Алексей, зная, как глубоко связан Якушкин с заговором, всячески пытался отговорить мать от этого брака, но не сумел ничего добиться.

Женившись, Якушкин с молодой женой на два года уехал в Покровское к Надежде Николаевне. И лишь после рождения сына Вячеслава молодые перебрались в смоленское имение Якушкина — Жуково, куда к ним приехала Шереметева. Иван Дмитриевич оказался страстным отцом, семенное счастье как будто посетило эту семью. Но все стояло уже при дверях.

Декабрьские события 1825 года застали Якушкина в Москве. Вместе с товарищами Иван Дмитриевич пытался организовать военное выступление, но все окончилось неудачей. 10 января 1826 года он был арестован, увезен в Петербург, сначала на допрос в Зимний дворец, потом в Петропавловскую крепость. Уже во время следствия узнал о родившемся у него 22 января сыне Евгении. Что переживала 19-летняя жена Якушкина, боготворившая своего мужа, когда он был под следствием и ему грозил смертный приговор, мы можем только догадываться.

В июне вместе с крошкой первенцем и новорожденным она уже в Петербурге, где Шереметева привела в действие все многочисленные родственные и иные связи в хлопотах о зяте. Вместе с Натальей Дмитриевной Фонвизиной Анасстасия нанимает ялик, и они катаются под окнами камер узников, так, чтобы те могли увидеть их. Наконец, Шереметевой удается получить разрешение на свидание, и Анастасия приходит в крепость вместе с сыновьями.

Приговор по делу Якушкина гласил: смертная казнь — с заменой 20-летней каторгой. Через два месяца арестованного отправляют в Финляндию, в Роченсальмскую крепость. Шереметева обивает все пороги в хлопотах, и на первой станции от Петербурга — Парголове — Якушкину разрешают увидеться с семьей — женой и тещей.

Это свидание длилось всю ночь, и сообща было решено, что Настя с детьми и Надеждой Николаевной поедут к Ивану Дмитриевичу в Сибирь.

Так началась драматическая история о несостоявшейся поездке Анастасии Васильевны к мужу.

Декабристы осуждены. Пятерых казнили 13 июля 1826 года на устрашение всем. Остальные должны понести суровое наказание — не только каторгой, по и полным остракизмом со стороны близких. Лишить сочувствия и общественной поддержки декабристов было целью и надеждой царя. Однако чаяния Николая I тут потерпели крах. И виной тому были жены, матери осужденных, которые не пожелали смириться с тем, что их мужья и сыновья были заклеймены как преступники перед образованным человечеством.

Душою этой части общественного мнения была Надежда Николаевна Шереметева, которая своей смелой позицией, будто в расчет не принимая, что ее любимый зять осужден как потенциальный цареубийца, действовала, поступала, организовывала и других поощряла так же действовать и организовывать помощь попавшим в беду не каторжникам, но лучшим из лучших людей. Николай I рассматривал всякое малейшее сочувствие декабристам как личное себе оскорбление. Подобно толстовской Ахросимовой, Шереметева нисколько не затруднялась в выражения своих подлинных чувств и не находила неловким действовать в защиту Якушкина, когда все будто онемели. Ее родственница В. П. Шереметева пишет родным в негодовании по поводу «заговора» и Надежды Николаевны: «Какие изверги эти люди! Зачем они женились с такими замыслами, когда нет религии и когда они ничему не верят, и, конечно, когда такие адские замыслы, то не нужно ничему верить. Их честность — одна личина...» 15 января, всего пять дней спустя после ареста Якушкина, Надежда Николаевна уже прислала письмо Якушкину через свою влиятельную родственницу. Та возмущается: «Можешь себе представить, что она сделала,— она мне прислала открытое письмо для своего зятя... Я не могу обещать передавать письма, это очень затруднительно»[180]. Вместе с Екатериной Федоровной Муравьевой — матерью Никиты и Александра Муравьевых Шереметева находит очень нравственным и естественным помогать, хлопотать о том, чтобы соединиться в Сибири с каторжниками могли жены и близкие. Император сначала несколько растерян: он не ожидал такой реакции в обществе. Однако быстро находит выход: исчерпав все средства убеждения и негодования, он запрещает женам, которые хотят отправиться к мужьям, взять с собой детей. И все же в конце 1820 года Екатерина Трубецкая и Мария Волконская, оставив сына, уезжает в Сибирь. Этим царю устроена настоящая манифестация, брошен вызов. Партии декабристов постепенно отправляют на каторгу.

Очень долго семья Якушкина не имеет о нем никаких вестей. Несмотря па обширные связи при дворе, на всеобщее уважение, которым окружена Надежда Николаевна, она не может узнать, когда именно станут отправлять Якушкина. Путь всех партий лежит через Ярославль, но даже генерал, ведающий отправкой партий, не знает, кто будет в ней. Однако Шереметеву генерал каждый раз извещает о новом этапе. И вот Надежда Николаевна вместе с дочерью и внуками дважды приезжает в Ярославль, живет там подолгу (один раз — четыре месяца), но только в третий раз привезли партию декабристов, среди которых был Иван Дмитриевич. Это случилось 15 октября 1827 года.

Только во время свидания Якушкин узнает, что детям не разрешено ехать в Сибирь, а Надежде Николаевне нельзя проводить дочь. Он настолько потрясен, что долго не может выговорить ни слова. Наконец он просит жену остаться с детьми в России. Несмотря на ее молодость, он уверен, что только мать может дать его сыновьям правильное воспитание, помочь им стать такими, какими он бы хотел видеть их. Настя долго сопротивляется, но наконец уступает мужу и дает слово не разлучаться с детьми. Так началась трагедия жизни Анастасии Якушкиной. Вместе с матерью и детьми она провожает бричку с декабристами до соседней станции, и там обе женщины навсегда прощаются с Якушкиным. Впоследствии он будет вспоминать в своих «Записках», что, расставшись с женой и тещей, он «плакал, как дитя, у которого отняли последнюю любимую его игрушку».

Что переживала Анастасия Васильевна, мы узнаем из коротенького дневника, который она начала вести, расставшись с мужем под Ярославлем, до времени отъезда в Сибирь Н. Д. Фонвизиной, которая, вероятно, и доставила Ивану Дмитриевичу эти страницы.

Любовь безграничная и преданная до обожания, невыразимая боль от разлуки с мужем, отчаяние, что он не разрешил ей оставить детей и приехать к нему, ревность к матери — каждая строчка этого дневника говорит о глубоких душевных мучениях.

Вот несколько выдержек.

23 октября 1827 года: «Маменька знает тебя, быть может, лучше, чем я; что касается любви к тебе, я могу с ней поспорить, но она знает тебя совсем по-другому, и мне не по душе, как она тебя понимает... Маменька плачет оттого, что она не с тобой, а я уверена, что сейчас бывают минуты, когда я больше с тобой, чем тогда, когда мы жили под одной кровлей в Жукове. Целый день мои мысли полны тобой».

26 октября 1827 года: «Иногда я обманываю маменьку и говорю ей, что я что-то переписываю, чтобы она не знала, что я пишу тебе. Как бы мне хотелось излить свое сердце на этой бумаге, чтоб ты мог видеть всю нежность, которой оно переполнено к тебе».

30 октября: «Сердце у меня как бы обливается кровью. Не в обиду будь вам сказано, мой любезный друг, я самая несчастная из женщин, то есть жен, которые все имеют возможность отправиться туда, где они найдут счастье, а ты мне отказал в единственном благе, которое могло бы меня сколько-нибудь привязать к жизни»[181].

И в этом дневничке, и в письмах, несмотря на данное слово, Анастасия Якушкина продолжает умолять мужа разрешить ей приехать к нему. Она приводит даже такой довод: запрет его заставляет ее невольно иногда смотреть на детей с содроганием, как на разлучников. Но любовь ее к сыновьям безгранична, и только заботы о них помогают ей сносить разлуку с мужем.

Не в силах дольше оставаться в Москве — еще и потому, что на это нет средств, вместе с матерью и детьми Якушкина уезжает в Покровское.

Проходит время, но оно не исцеляет Анастасию Якушкину. Вот ее письмо от 16 августа 1829 года: «Я оставляю детей, родных, чтобы приехать к тебе... Не думай, что в двадцать два года я еще дитя. Будь уверен, что, предлагая приехать к тебе, я чувствую в себе достаточно сил расстаться с детьми и составить твое счастье. Я заклинаю тебя еще раз хорошенько подумать (курсив А. Я.), прежде чем произнести решительное слово. Бывают в жизни моменты, которые определяют несчастье или счастье всей жизни. Получив это письмо, не решай ничего в первый момент. Твое первое слово было бы — нет. Но это слово может иметь страшные последствия. Оно докажет мне, что ты любишь меня слишком слабо, чтобы желать видеть меня около себя... Если говорить всю правду, я больше не нахожу никакой отрады в занятиях с детьми. Есть несчастья, которые притупляют даже нежность матери, и признаюсь тебе, что часто они меня тяготят... Твой отказ может сделать твое и мое несчастье, не сделав никого счастливым... Получить «нет» для меня будет ужасным оскорблением. Ты оскорбишь мои самые заветные чувства. Это милость, которой я у тебя прошу; окажи ее матери твоих детей. Может быть, они спросят, почему я покинула их отца в несчастье. Согласись, что этот вопрос будет для меня ужасен»[182]. Надежда Николаевна, которая каждую неделю отправляет зятю письмо, через три дня пишет ему: «Умоляю тебя, мой друг, богом, отказом не сделай, как она говорит, свое и ее несчастье». Наконец Якушкин сдается и дает свое согласие на приезд жены к нему.

Шереметева пишет к нему в письме: «Ох, милый друг, не отрадно любить, и так иногда это бедное сердце в разные стороны тянется, что право, духу не переведешь... Как тебя, так и Настю, о как всех люблю».

Однако Анастасии Васильевне не суждено было отправиться к мужу, так как заболел сын. Потом разрешение было взято назад властями, на прошении Анастасии Васильевны 1832 стояла царская резолюция: «Отклонить под благовидным предлогом». Она была принята не без вмешательства отца первого зятя Шереметевой, Н. Н. Муравьева, се соседа по имению, который на запрос Бенкендорфа написал, что Якушкину в Сибирь принуждает ехать «ее мать, женщина странная. Она выдала ее замуж за Якушкина; на эту поездку заставила занять 20 тысяч руб. своего сына Шереметева, который и без того много должен. Бели можно воспрепятствовать этой поездке, то оказана будет милость всему семейству».

Милость была оказана семейству Муравьевых, не желавших отъезда Анастасии Васильевны в Сибирь. После этого приговора она на несколько лет поселилась вместе с сыновьями в Троице-Сергиевой лавре, что было вынуждено ее заботой дать сыновьям образование и отсутствием денежных средств. Там мальчикам преподавали учителя духовной семинарии, а образование их направлял Филарет (Гумилевский), большой друг Надежды Николаевны, в ту пору ректор Московской духовной академии. II вот странный парадокс воспитания: сыновья Якушкина выросли атеистами и едва ли не единственными наследниками идей декабризма. Дети Волконских, Трубецких, Оболенских и иных декабристов, выросшие и воспитанные в Сибири, остались навсегда чужды идеям своих отцов. Иное было с детьми Якушкина. Сын Ивана Дмитриевича впоследствии писал, что Надежда Николаевна, «набожная до чрезвычайности, имела какое-то поклонение к моему отцу, хотя она знала, что он человек неверующий. Зная это, она считала его едва ли не лучшим христианином во всем мире. До самой смерти она писала ему непременно раз в неделю... Иногда она, бывало, обратится ко мне с жалкими словами на счет моего безверия, которое при ее глубокой набожности доставляло ей большое горе. «Ты меня страшно огорчаешь,— говорила она,— тем, что пи во что не веришь».— «Вы меня тоже страшно огорчаете тем, что верите»,— отвечал я обыкновенно ей»[183].

Иван Дмитриевич оказался прав, думая, что мать отлично воспитает сыновей. Они отвечали ей чувством глубокой привязанности.

«Она мне всегда казалась совершенством,— вспоминал впоследствии Евгений, родившийся уже после ареста отца,— и я без глубокого умиления и горячей любви не могу и теперь вспоминать о ней. Может быть, моя любовь, мое благоговение перед ней преувеличивают ее достоинства, но я не встречал женщины лучше ее. Она была совершенная красавица, замечательно умна и превосходно образована... Я не встречал женщины, которая была бы добрее ее».

Анастасия Васильевна прожила еще всего лишь 14 лет и умерла, не дожив до сорока. О последних годах ее жизни известно очень мало. По словам ее правнука Н. В. Якушкина, она «пережила в конце жизни какое-то новое чувство, однако, по-видимому, не давшее ей ни счастья, ни радости...» Смерть ее была трагедией для всей семьи.

Все, кто пишут о семейной драме Якушкиных, единодушны в том, что чувство Анастасии Васильевны было неадекватно чувству мужа. Правнук декабриста Н. В. Якушкин писал: «И все же любовь Ивана Дмитриевича к жене не только выражалась в иных, более сдержанных тонах, чем чувства Анастасии Васильевны, но она носила, несомненно, и более спокойный характер»[184].

До сих пор мы не располагали письмами Якушкина о том, как он воспринял известие о смерти Насти. Несомненно, что они проливают новый свет на эту трагическую историю. В письме к Елизавете Петровне Нарышкиной Шереметева подробно описала, как после «погребения Насти в один день писала к Ивану Дми[триевичу] все подробно, что все кончилось», а потом написала другу декабристов священнику Степану Яковлевичу Знаменскому и просила «ево приготовить Ива[на] Дми[триевича]». Вот что написал Знаменский Шереметевой в ответ на ее письмо: «Он (Якушкин) был болен, прочитавши письмо. Встал с постели, пошел в церковь, служил панихиду и при всем этом с величайшей покорностию повинуется воле Божьей». Далее Надежда Николаевна пишет: «Он, слыша от Степана Яковлевича, не верил или не хотел ему верить, что все уже свершилось. Сообщу вам несколько из ево писем. Знаю, что вы его любите и, принимая участие, помолитесь, чтобы Господь его не оставил на чужбине. Вот ево ответ на то, что слышал от Степана Яко[влевича]». Перед нами неизвестное письмо Якушкина к Шереметевой: «Мой добрый, мой верный, мой неоцененный друг Матушка. Никакие слова не могут объяснить вам теперешнего моего положения. Даже и для самого меня оно не совсем понятно. Прочитав письмо ваше к Степану Яко[влевичу], я не был поражен его содержанием. До сих пор я не могу вполне поверить, чтобы нещастие наше свершилось. Во все эти 20 лет не покидала меня надежда, что я когда-нибудь увижусь с женой. Бог видит, и я желаю уметь благодарить его, что во все эти 20 лет ни на минуту не переставала быть для меня все та же Настенька, которую я искренно любил за доброе ея сердце и уважал столь же искренно за нелицемерное ея великодушие. Ничто на свете не могло изменить моих чувств к ней, пока оставались неприкосновенны для меня та же Настенька, которую Провидение и вы мне вручили. Здесь или там она в этом убедится. Если в самом деле нещастие наше свершилось, то ради Бога о мне не беспокойтесь. Правда, вчера, обнявши добраго Степана Яко[влевича], я не мог удержаться от слез. Надеюсь, что они были последними перед людьми, а слеза перед Богом всегда и во всяком случае освежает душу. Теперь все мои помышления о вас, мой бедный друг, Матушка, и о бедных сыновьях моих. После тяжкой вашей болезни опасаюсь, чтобы тяжкое горе и за себя и в особенности за нас не сокрушило ваши силы. Больно мне подумать о сыновьях, если они потеряли мать, тяжко им бедным, обнимите и благословите их за меня. Все, что оказалось на этом листке, уже не повторится. Высказывать свои заветные чувства перед посторонними — это как будто помрачать свою святыню, если, кроме Степана Як[овлевича], никто не знает о новом нещастии, нездоровье мое на сей раз кстати. Крепко за меня обнимите брата Алексея Ва[сильевича], всем мое дружеское приветствие. Знаю наверно, что не один волос не упадет без воли Отца Небесного»[185].

В память жены Якушкин открыл первую в Сибири школу для девочек.

Надежда Николаевна оставалась до конца жизни помощницей и другом декабристов и их близких. Ее поддержку получали все, кто в ней нуждался.

Когда в Сибирь отправилась Анна Васильевна Розен, дочь первого директора Царскосельского лицея В. Ф. Малиновского, сестра лицейского приятеля Пушкина, последние дни перед отъездом она провела в доме Шереметевой. Сын Розенов родился за месяц до объявления приговора декабристам, и Розен умолял жену, чтобы она повременила с отъездом к нему, пока мальчик не подрастет. И вот в июне 4830 года из ворот дома Надежды Николаевны выехали две кибитки: одна увозила в Сибирь Анну Васильевну, другая — четырехлетнего мальчика в Петербург, где его взяла на воспитание ее младшая сестра.

Еще через год в дальний путь собралась невеста декабриста Ивашева — гувернантка-француженка Камилла Ледантю. И к ней устремляется душа Надежды Николаевны. 6 мая 1831 года из Покровского Шереметева пишет ей: «Чувствительно благодарю вас. милая Камилла Петровна, за приятнейшее письмо ваше. Понимаю, что ощущает теперь ваше сердце, минута отъезда приближается; и Вы, между радостию, вас ожидающей, и настоящею печалью, разлучаясь с достойнейшей матерью, которая умеет высоко чувствовать и нежно Вас любить, всем пожертвовали для Вашево успокоения. Остается только пожелать, чтобы Господь укрепил Ваши силы, дабы могли свершить сей дальний путь благополучно... Я в душе моей уверена... что нет на земле таково тяжково положения, в котором бы человек среди самой жестокой скорби не мог бы внутренне обрести минут отрадных для облегчения души страждущей... Вы, готовясь разделять тяжкий жребий Вашево друга и облегчая ево положение — сто такая чистая радость для сердца, умеющево любить и понимать боль ближнево, что невозможно довольно возблагодарить Бога за ето истинно неземное, а небесное утешение, которое он по благости своей посылает, доставляя нам средства успокоить милаво человека... Пора кончить, Вам не до писем, и то заговорилась более, нежели бумага... Прошу Вас сказать от меня Ивану Дмитриевичу, что до последней минуты жизни пребуду к нему с одинаковым дружеством, любя и уважая ево всей душою, и принадлежу ему и семейству ево до гроба и в самой горести была бы щастлива, если бы могла ево и семейство ево чем успокоить»[186].

Когда читаешь такое письмо — а их писала Надежда Николаевна во множестве — то невольно приходит па ум, что отказ царя разрешить дочери Шереметевой следовать за своим мужем мог быть вызван не только недоброжелательством к Якушкину, что отмечали все современники, но и намерением как-то наказать Надежду Николаевну, вдохновлявшую лучшую часть русского общества на сочувствие и помощь декабристам.

Дом Шереметевой — это центр связи с Сибирью, все новости, письма, деньги, посылки идут так или иначе и через нее. Е. Ф. Муравьева, не получив очередного сообщения от сыновей, немедленно отправляет к Шереметевой письмо с нарочным из Петербурга в Москву или передает с кем-то из близких людей — это очевидно, когда возьмешь конверт в руки: на нем нет почтового штемпеля. Декабрист Павел Граббе, сосланный на Кавказ, проездом через Москву принят и обласкан в ее доме. Он пишет ей с любовью: «А Ваш Московский дом, где быстро промелькнувшие минуты навсегда остались в душе моей, как прекрасный сон, на моем снежном пути с Кавказа в Петербург!.. А Ваша (простите, что коснусь больного места) горестная почти — вдова, которой по неисповедимому приговору неба досталась в удел такая горькая участь! Каково теперь ее здоровье? А дальний друг! А близкие общие знакомые!» (Киев, 10 января 1844 г.)[187]

Письма из Москвы к Якушкину идут каждую неделю. О чем же пишет Надежда Николаевна? Впоследствии, после ее смерти, очень долго Иван Дмитриевич не сможет привыкнуть к отсутствию ее «неусыпных попечений», к тому, что «ей было мало любить меня самой нежной любовью, она еще всеми силами старалась, чтобы все вы и я, мы не были чужды друг другу»[188],— писал он жене сына.

Шереметева пишет о Чаадаеве, о новой комедии Островского «Банкрут» («Свои люди сочтемся»), которую он читал у нее в доме еще до выхода пьесы в печати, сообщала о всех близких и дальних.

Подобно сильному магниту, она собирает все, что есть в обществе умственно важного, нравственно значительного, связывает нити, ткет покрывало нравственно-общественной жизни.

До сих пор мы затрудняемся дать определение понятию «интеллигентность». В газетах, особенно молодежных, идут порою длительные диспуты, можно ли считать интеллигентом человека, который посещает выставки живописи, читает литературные новинки, но жесток и холоден с близкими. Вероятно, непомерно большое значение мы придаем образованию как сумме знаний, получаемых человеком. О Надежде Николаевне нельзя было сказать, что она была очень образованным человеком. Она плохо говорила по-французски, но обладала каким-то редким даром доброжелательства к людям и неутомимой погони за каждым загорающимся огнем духовной жизни. В то время Белинский в одной из своих статей дал определение «интеллектуального развития, основанного на неослабном преследовании быстро несущейся умственной жизни современного мира»[189].

Если применить эти слова к жизни Шереметевой, то мы вправе говорить о ее необычайно высокой способности и силе такого «преследования». Она переписывается с поэтом Жуковским, дружна с Языковым и Хомяковым, молодыми Аксаковыми, Киреевскими, наконец — с Гоголем. Едва она чувствовала в ком-либо умственные и особенно нравственные интересы, то немедленно устремлялась туда.

Иван Киреевский — ее молодой друг, 21 января 1833 года он пишет Надежде Николаевне письмо, где благодарит за подаренный крест и обещает: «покуда еще буду способен понимать и любить ту возвышенность, ту чистоту и святость самоотвержения», о которых ему напоминает ее подарок, он будет надеяться на ее дружбу[190]. Это признание знаменательно: ведь Киреевский — представитель молодого поколения, и его оценка тут очень важна. Вероятно, московская молодежь знает — не может не знать — о роли и значении Шереметевой как вдохновительницы отъезда жен декабристов в Сибирь.

Возможно, что от Киреевского и молодых братьев Аксаковых узнал о «нравственном влиянии на общество» Шереметевой Гоголь.

Когда в рукописном отделе Ленинской библиотеки перебираешь сотни страниц писем, написанных Надеждой Николаевной (она часто оставляла себе их копии), то невольно приходят на ум древняя мудрость о «законе вмещения». Сколько людей способно любить одно сердце, о скольких близких и далеких может заботиться одна голова?

«Вмещение» Шереметевой — дружеское, родственное — было почти безграничным. Все внуки — дети Анастасии. Пелагеи, Алексея — жили летом у нес в Покровском дружной, радостнoй семьей. При этом именно Надежда Николаевна оказывает на них нравственное влияние. Так, внук Василий Муравьев, сын отрекшегося от декабризма и делающего государственную карьеру М. Н. Муравьева, когда отправился в Сибирь по служебной командировке, прежде всего постарался увидеться с Якушкиным и написать об этом бабушке подробный отчет. Легко догадаться, что отцу его и визит сына и тем более восторженная оценка личности Якушкина вряд ли бы пришлись по душе. Он пишет: «Я вполне оценил эту прекрасную душу, но для полноты этой оценки надо видеть, впрочем, и жилище его, а так же и школу (в память покойной жены.— С. К.), и тогда всякому не трудно убедиться в высокой добродетели и редких качествах этого человека»[191].

Шереметева, как охотник за душами, стремится во всех посеять семена дружбы, доброжелательства и всеобщей связи друг с другом. Не выпускает из виду она и тех, что уже живут давно в Сибири. Ее постоянный корреспондент — Наталья Дмитриевна Фонвизина. После смерти сына, родившегося в Сибири, Фонвизина была душевно потеряна, предавалась отчаянию. Шереметева немедленно на это отзывается призывом к стоицизму: она признается, что у нее «преглупое сердце, которое только и умеет любить да горевать», и видит именно в этом свое умение сближаться с людьми — «ети оба чувства сближают нас со всеми, а паче с людьми, испытавшими всю тяжесть горести». Это письмо — не христианская проповедь, взывающая к смирению, а поддержка и призыв к душевному героизму. Как нельзя лучше, оно доказывает вдохновляющее влияние Надежды Николаевны на жен декабристов и до их отъезда и уже в многолетней сибирской ссылке. «Я подосадовала на тебя и за тебя,— пишет Шереметева Фонвизиной 21 марта 1832 года,— что иногда в письмах твоих к другим является нетерпение, которое ни к чему доброму не приведет, и нередко мне припоминают прошедшее времячко, когда ты отправлялась туда, в каких прекрасных расположениях была, с каким терпением готовилась все перенести, многие слова твои мне припоминаются, с удовольствием их повторяла — а впоследствии видя тому противные признания, что больно. Понимаю, что иногда бывает тяжко, претяжко». Далее Надежда Николаевна совсем простым языком, без православной терминологии, но выразительно и образно, хотя старомодным и даже корявым слогом утешает несчастную Фонвизину, что «средством к успокоению сердца, объятаво горестью, которое только тогда и может иметь некое облегчение, когда человек среди печали может хранить внутреннюю тишину». И эта внутренняя тишина «способствует к перенесению всево на свете встречающево»[192].

Надежда Николаевна — добровольный духовник всех нуждающихся в утешении, помощи. Но где источник таких огромных внутренних сил? Подобно мощному генератору, она излучает огромное душевное тепло.

Возможно, сила ее состоит в том, что она не ропщет па зло, ее окружающее, не пытается с ним бороться, иногда даже как бы не замечает его. В се письмах нет злословия и сплетен, дурных людей она будто не видит. Мир ее писем — это мир замечательных людей, людей Братства Добра. Свои обиды, если они и были, она в письмах не описывает. Ее самоотверженность вдохновенна, как храбрость на войне. И ссыльные декабристы, и дети, и внуки, и все хорошие люди, которые помогают друг другу,— для нее будто огромная семья, где она Матушка, как ее называл Якушкин. И как в хорошей семье ей радостны заботы и хлопоты, чтобы всем в ней было хорошо. Сибирскую семью декабристов она каждый день и час соединяет с огромной семьей хороших людей, оставшихся в России, которые любят и помнят ссыльных. Шереметева не устает твердить всем о назначении каждого делать добро друг другу. Однако ее органическая способность проходить сквозь зло, как проходят сквозь стекло луч света, не означала всепрощения. Пламенная душа Надежды Николаевны признавала только законы справедливости как законы высшей гармонии, и законы эти осуществляло ее любящее и пылкое сердце. «У меня сердце всегда впереди меня бежит»[193], - призналась она в одном из писем к Гоголю.

Что есть правда и что такое справедливость? Как трудно их найти каждому. Правда была в том, что участник противоправительственного заговора женился на ее дочери — совсем девочке. По справедливость, жившая в сердце Шереметевой, никогда не позволила ей упрекнуть Якушкина, и справедливость эта была рождена любовью к нему. В ней странным образом такие женские качества, как любовь, верность, сочувствие, обретали общественно значимые черты. Слово было для нее важным делом, но она понимала и огромное значение важности мысли. Во всяком случае, ее советы о настоятельном поиске «внутренней тишины» как целительном лекарстве были вызваны именно этим.

Не покидая обычной жизни, с ее самыми простыми житейскими хлопотами, в которых она проводила такую значительную часть времени, без монастыря, Шереметева находила силы и возможности подойти к высоким путям духовности, которые она видела в помощи людям.

Говорят, что путь от невежества к культуре имеет несколько ступеней: прежде всего человек должен стать цивилизованным, затем — образованным, став, таким образом, интеллигентным, он должен еще работать над сознанием, и только после этого может получить звание культурного человека. Мы привыкли говорить о материальной культуре каждой эпохи: литературе, искусстве, технике, науке. Однако подчас забываем такое важное понятие, как нравственная культура времени.

Шереметева была, несомненно, одним из деятелей нравственной культуры XIX века, в самые темные и трудные десятилетия 1820 —1840-х годов. Однако не стоит это представлять слишком теоретически: во всяком случае сама Надежда Николаевна ни о чем подобном не подозревала. Ее религиозность вполне укладывалась в традиционные нормы православной веры. Она всегда о ком-нибудь хлопотала, то помещая бездомную старуху в Шереметевскую больницу, то собирая деньги для голодающих крестьян, как это было во время смоленского голода в 1820 году. Гоголь называл Надежду Николаевну своей «духовной матерью» и всегда говорил, что ему необходимы отношения с людьми, «имеющими нравственное влияние на общество». Гоголь участвовал во всех денежных сборах, которые проводила для бедных Шереметева.

Их переписка была важна и необходима обоим, и Гоголь как-то признался: «В мои болезненные минуты, в минуты, когда падает дух мой, я всегда нахожу в них (письмах Шереметевой. — С. К.) утешение и благодарю всякую минуту руку Провидения за встречу мою с вами». Но в то время, когда Шереметева потеряла дочь и сама искала утешения у Гоголя, он не сумел найти нужных ей слов.

Спустя две недели после смерти Насти 4 марта 1846 года Надежда Николаевна пишет Гоголю: «21 февраля получила известие, что дочь моя Якушкина очень больна, и мы с сыном ту минуту поехали. Отцу Небесному угодно было, что уже я не застала в живых. Далее говорить нечево. С вашим сердцем понятно, что может ощущать сердце материно. Не чувствовать печали невозможно... Прощайте, друг, обнимаю, благословляю вас с любовью матери и с сим чувством всегда о вас вспоминаю. Я, похороня дочь 24 фев[раля] на прошедшей неделе, говела... И о вас помнила. Как видите, и самая сильная печаль не отдалит меня от вас». В конце письма Шереметева желает Гоголю «спокойствия», чтобы «свершить сочинение свое».

Гоголь отвечал ей, что для христианина несчастья не существует, так что Надежде Николаевне пришлось слабо оправдываться, что все же «лишение близких нашему слабому сердцу чувствительно и не чувствовать горя невозможно»[194]. Сухое рассудочное христианство писателя без участия сердца, такого распахнутого, каким оно было у Шереметевой, осталось бесплодно.

О смерти Надежды Николаевны мы знаем из воспоминаний А. О. Смирновой: «Гоголь пришел ко мне утром и был очень встревожен. «Что с вами, Николай Васильевич?» — «Надежда Николаевна умерла. Вы знаете, как мы с ней жили душа в душу. Последние два года на нее нашло искушение: она боялась смерти. Сегодня она приехала, как всегда, на своих дрожках и спросила, дома ли я. Поехала куда-то, опять заехала, не нашла меня и сказала людям. «Скажите Николаю Васильевичу, что я приехала с ним проститься»,— поехала домой и душу отдала богу, который отвратил перед смертью страдания. Ее смерть оставляет большой пробел в моей жизни»[195].

Сегодня мы можем узнать, г кому поехала Шереметева, не застав Гоголя дома. В дневнике известный филолог О. М. Бодянский записал 12 мая 1850 года: «Сегодня слуга мои говорит мне, что ко мне около обеденной поры какая-то старушка заходила и три раза просила передать мне, что вот она у меня была. «Да скажи же Николаю Васильевичу, пожалуйста, скажи, что была у него, была нарочно повидаться с ним». Вероятно, бедненькая, уставши от ходьбы, изнемогла под бременем лет, воротившись в свою светелку, кажется, на третьем этаже»[196]. Гоголь с Бодянским были приятели, и Николай Васильевич бывал у него.

Светелка Шереметевой находилась в большом шереметьевском доме на Воздвиженке. Этот дом цел и поныне.

За год до смерти Надежды Николаевны декабристка К. П. Нарышкина пожелала ей в письме здоровья и сохранения «той горячности чувств», которая «отличает столь дивным образом от толпы не только женщин ваших лет, но и от людей вообще». Нарышкина пишет о «благоговении и любви» к Шереметевой всех, кто знает ее. Современницы насмешливо называли ее «юной Наденькой». Но после ее смерти все декабристы считали себя осиротевшими.

Необычайная нравственная одаренность Надежды Николаевны, ее способность оказывать «скорую и неотложную» душевную помощь, ее неустанные поиски духовных огней — заставляют нас помнить о ней как об одной из замечательных личностей, которые в таком изобилии подарил нам XIX век.

Своей жизнью Надежда Николаевна Шереметева доказала, что героизм, рожденный в повседневности, носит особый характер: он пробный камень испытания на прочность и горение.