Сила слабых - Женщины в истории России (XI-XIX вв.)

Царевна-рукодельница

(О жизни и искусстве Ксении Годуновой)

В середине прошлого века историков и филологов России взволновало открытие, сделанное в Оксфорде. При разборе бумаг английского посольства 1619 года в Московию была найдена записная книжка переводчика этого посольства, священника Ричарда Джемса, в которую какой-то русский человек вписал шесть исторических и лирических песен того времени. Эти прежде неизвестные песни представляли собой ценный памятник русской народной поэзии и языка XVI—XVII столетий.

Английское посольство осенью опоздало на последний корабль, отплывший из Архангельска в Англию, и часть его поехала на родину через Европу, другая же часть — среди них был и Ричард Джемс — осталась зимовать в Холмогорах. Тогда-то для него и были записаны эти песни.

Две среди шести песен посвящены дочери Бориса Годунова, Ксении, судьба которой не могла не волновать ее современников. В первой песне пойманная «белая перепелка» — образ страдающей Ксении — горюет о разоренном гнездышке, о сгоревшем дубе, на котором было это гнездо. Вторая песня — плач Ксении. Личностная форма песни, характер ее причитаний оставляют мало сомнений в том, что песня сочинена самой Ксенией Годуновой.

Кто в самом дело, кроме дочери царя Бориса, мог бы создать подобную песню? Народная молва жестоко относилась в ту пору к Борису Годунову, захватившему царский престол. Мнение о нем как об убийце царевича Димитрия — малолетнего сына Ивана Грозного — было единодушным. В песне же сказано сочувственно-прощающе: «батюшково согрешенье».

Жену Годунова, Марию Григорьевну, дочь свирепого опричника Малюты Скуратова, ненавидели и боялись еще больше. Ей приписывали злое влияние на мужа; и вдумчивый наблюдатель России тех лет голландский купец Исаак Масса, оставивший свои записки, отмечал: «...Она была более жестока... чем он; я полагаю, он не поступал бы с такою жестокостью и не действовал бы втайне, когда бы не имел такой честолюбивой жены, которая... обладала сердцем Семирамиды»[58]. В песне же о дочери Малюты Скуратова всего-то и укора: «матушкино немоленье».

За авторство Ксении Годуновой говорит и весь поэтический строй песни. Сожаленье Ксении о «браных убрусах» и «золотых ширинках» — это не только женская печаль об утраченных красивых вещах, но и гореванье рукодельницы, которая сама расшивала золотом эти ширинки и убрусы. С именем Ксении Годуновой сейчас для нас уже неразрывно связано представление как об одной из самых замечательных мастериц XVII века.

Женские лица в русской истории обычно неясно проступают в легендах и сказаниях, но трагическая судьба Ксении Годуновой выделяется своей осязаемостью. Она отражена и в летописях, и в записках соотечественников, а также в дневниках и воспоминаниях иностранцев, посетивших Московию в бурные годы Смутного времени. В пору, когда была записана эта песня, Ксения Годунова была еще жива.

Убил или не убил Борис Годунов царевича Дмитрия — об этом историки спорят до сих пор, но несомненно то, что призрак умершего наследника престола, который явился царю Борису в образе Самозванца, привел к гибели его самого. Победы Лжедмитрия, появившегося на границах русского государства осенью 1604 года, ошеломили Годунова. Воеводе И. Ф. Мстиславскому, поставленному во главе войска, которое было послано против Самозванца, он обещал в случае удачи дочь Ксению в жены, а в приданое Казань и Сибирское царство. Однако воевода потерпел поражение.

13 апреля 1605 года Борис Годунов внезапно скончался. А через два месяца его юный сын Федор, наследовавший за отцом престол, и вдова Мария Григорьевна были убиты боярами на глазах Ксении. Самозванец стоял у Москвы и, говорят, наслышанный о красоте Ксении, велел оставить ее в живых — одну из всей семьи, «дабы ему лепоты ея насладитися». Народу было объявлено, что Годуновы отравили себя ядом.

Федора вместе с матерью похоронили на Сретенке, в бедном монастыре; туда же привезли и гроб Бориса Годунова, выброшенный из Архангельского собора. Всех троих «зарыли на кладбище без всяких почестей и без совершения каких бы то пи было церемоний, хотя обычно мертвых у них хоронят очень торжественно»[59],— писал немец Конрад Буссов, служивший тогда в России.

Поэтический образ Ксении Годуновой нашел отражение и в литературе своего времени. Известный писатель XVII века И. М. Катырев-Ростовский оставил в своей «Повести» (1626 г.) выразительное описание ее внешности: «Царевна же Ксения, дщерь царя Бориса, девица сущи, отроковица чюдного домышления, зелною красотою лена, бела велми, ягодами румяна, червлена губами, очи имея черны великы, светлостию блистаяся... бровами союзна, телом изообилна, млечною белостию облиянна; возрастом ни высока ни ниска; власы имея черны, великы, акы трубы, по плещам лежаху».

Однако Ксения славилась не только своей красотой, она была еще «во истину во всех делах чредима», «во всех женах благочиннийша и писанию книжному навычна» — в то время для женщины редкость необычайная. Возможно, отец, мечтавший выдать дочь за иноземного принца, обучал ее и иностранным языкам. Кроме того, Ксения отличалась музыкальностью: «Гласы воспеваемые любляше и песни духовные любезно желаше»[60].

Известно, что Годунов, очень любивший своих детей, дал им прекрасное по тому времени образование. В «Борисе Годунове» Пушкин вспоминает о карте, вычерченной царевичем Федором. Уже после смерти Федора в Германии была издана эта карта Московского государства и Москвы — свидетельство незаурядной образованности царского сына, который «научен же бе от отца своего книжному почитанию».

Не оставил Борис своими заботами и дочь, желая вырастить из нее женщину для своего времени просвещенную.

Но была в Древней Руси еще одна сторона женского образования, которая считалась главной в воспитании будущей матери и жены,— это рукодельное искусство. В то время большая часть жизненно необходимых предметов изготовлялась и украшалась дома. Женщины сами пряли, ткали, вязали, красили, вышивали... Во главе рукодельных «светлиц» непременно должна была стоять сама хозяйка дома, что предписывалось не только строгостью домостроевского закона, но и соображениями порядка и хозяйственности. Мастерицы украшали шелковой, золотой и серебряной вышивкой мужскую и женскую одежду (праздничную и каждодневную), платки, одеяла, шапки, шубы, обувь.

Социальное положение русской женщины в средние века давало не много выходов ее художественной одаренности. В «Повести об Ульянии Осоргиной», одном из известных памятников древнерусской литературы, запечатлен бытовой уклад дома молодой женщины из Мурома. Пока муж был занят делами и царской службой, она «по вся нощи без сна пребываше, в молбах и в рукоделии, в прядиве и в пяличном деле». Рукоделие для Ульянии было не только утешением, но и единственным средством хоть малой материальной независимости от мужа. «И то продав, нищим цену даяше...»[61], то есть на вырученные от продажи рукоделия деньги Ульяния могла помогать бедным.

Особое место занимали в этих женских трудах вещи, сделанные не для своей семьи, а как бы для всеобщего обозрения и пользования. В то время это были работы, которые жертвовали в монастыри и церкви. Они украшали стены наряду с фресками и иконами. Шитье пелен, покровов, воздухов (покровы на сосуды со «святыми дарами») считалось особо похвальным делом. Часто такие рукоделия женщины выполняли по обету — в мольбах о даровании детей, в благодарность за избавление от опасностей, пожаров, болезней, за спасение мужа, отца, братьев от ран и смерти на войне. Обычно шитая работа имела надпись, которая сообщала имя мастерицы, дату и причину вклада. Сейчас эти краткие вышитые строчки помогают нам заглянуть во внутренний мир женщины того времени.

Художественное шитье принадлежит к числу древнейших занятий человека. Тесно связанное с народным творчеством, мастерство рукоделия передавалось из поколения в поколение, от матери к дочери, от бабушки к внучке. Из глубины веков дошло до нас декоративное шитье — геометрические и растительные орнаменты. Вышивки донесли нам отголоски языческих верований древних славян: изображения зверей, птиц, цветов, трав.

Наряду с орнаментальным вышиванием в пору русского средневековья стало обретать особую славу так называемое лицевое шитье — подражание живописной фреске и иконе. Разноцветными шелками, золотыми и серебряными нитями (позднее вошли в употребление жемчуг и цветные камни) вышивались в пяльцах сложнейшие многофигурные композиции. Мастерицы создавали их иногда по оригинальному рисунку, иногда — копируя известные иконы. Но можно ли назвать простыми копиями пелены, которые вышивались к той или иной иконе и подвешивались к ней? Обычно для этих шитых работ рисунок в виде штрихового контура наносил белилами живописец, повторяя сюжет иконы,— «знаменил» его. Но роль вышивальщицы-художницы была главная. Подбором красок, комбинированием швов, умением передать выразительность лица, объемность фигуры она воплощала свое «замышление», как тогда говорили, создавала целостную и многокрасочную композицию.

Шитьем церковной утвари занимались многие боярыни и даже царицы. Известной мастерицей в «пяличном деле» была, например, первая жена Ивана Грозного Анастасия Романовна, работами которой можно и сейчас полюбоваться в ризнице Троице-Сергиевой лавры. По подлинно самобытную школу лицевого шитья в русском искусстве создала Евфросиния Андреевна Старицкая (урожденная Хованская). Ее сын Владимир Андреевич Старицкий был двоюродным братом Ивана Грозного и долгое время пользовался расположением и дружбой своего царственного родственника. Властная и энергичная Евфросиния Старицкая, по рассказу летописцев, создала прославленную рукодельную мастерскую.

Ныне специалисты высказывают мнение, что Евфросиния сама «знаменила» произведения своей мастерской (то есть была и автором рисунков под вышивку), так как во всех работах, отмеченных ее именем, чувствуется рука одного и того же уверенного и зрелого мастера. Когда Иван Грозный заставил свою тетку Евфросинию постричься в монахини, то в Кирилловский монастырь, рядом с которым она поселилась (в женском Горицком, ею же основанном), стали поступать поразительные по художественному совершенству работы. Ее рука оставалась такой же искусной и в монашеской келье.

После того как Старицкий был, по приказанию Грозного, казнен, его мать вызвали в Москву и по дороге уморили «в избе в дыму». Так погибла одна из замечательных русских художниц XVI века[62]. Старицкая и ее школа достигли исключительно высокой техники вышивания.

Основой вышивки, ее фоном чаще всего служил бархат или шелк, с льняной подкладкой. Лица и руки выполнялись обычно шелками телесного цвета, гладью, мелкими стежками. Для вышивания празднично ярких одежд, а также пейзажей с горами, деревьями, стенами градов употребляли золото и серебро, самые разнообразные швы и узоры. Даже названия их поэтичны: «высокий шов сканью», «шов на чеканное дело», «шитье в петлю», «в цепки», «в вязь», «в лом», «в черенки», «ягодка с черенком», «денежка с крестиком», «клопчик», «копытечком в пять стежков» и т. д.[63]. Разнообразили вышивку и различного вида шелка — сканый (то есть крученый), некрученый, шемаханский. Особого приготовления для шитья требовало золото. Известно было золото пряденое — золотая нить, состоящая из золотой полой трубочки с пропущенной внутрь шелковинкой; золото волоченое — тонкая золотая проволока; крученое золото — нить золота свивалась с цветной шелковой. Чтобы золото не стиралось, золотые нити накладывали поверх ткани и прикрепляли их шелковыми стежками.

Начиная с XVI века лицевое шитье обильно стали украшать жемчугом и драгоценными камнями (в XV веке эти красочные картины выполнялись по преимуществу лишь цветными шелками). К концу XVI века шитье жемчугом достигло небывалого расцвета и совершенства. Интересно заметить, что иностранцы, посещавшие в то время Московское государство, отмечали обилие жемчуга в русском быту. Жемчугом украшались женские головные уборы, платки, воротники, праздничные одежды мужчин и женщин, меховые шапки, покрывала, одеяла, даже сапоги. Из жемчуга низались серьги, ожерелья, подвесы, уборы для икон и т. д. В старину русские северные реки были богаты жемчугом. Особенно хороший жемчуг добывался на озере Ильмень и в окружающих его реках, в Архангельске, Кеми, на реке Варзуге на Кольском полуострове. В Москве в торговых рядах был жемчужный ряд. Славился и привозной жемчуг: кафимский (из Кафы, нынешней Феодосии), гурмыжский — из Персии.

Чтобы жемчуг употребить в шитье, его сначала нанизывали на льняную или шелковую нить иголкой, мелкий жемчуг низался на щетину или волос. Вышивали уже готовой жемчужной нитью, и каждая жемчужина прикреплялась к настилу из двух рядов шнура или белых пеньковых нитей поперечными стежками. Эти стежки создавали гнезда для зерен жемчуга. По краям жемчужное шитье обшивалось чаще всего золотым шнуром.

В пору обучения рукоделию Ксении Годуновой лицевое шитье на Руси было в полном расцвете. По роскоши, богатому орнаментированию камнями, жемчугом и серебряными, позолоченными дробницами (пластинки с узорами или изображениями) оно стало приближаться к ювелирному искусству. На работах, приписываемых Ксении, нет вкладных записей с ее именем, по монастырское предание определенно утверждает ее авторство. Произведения, дошедшие до нас, говорят о высоком уровне профессионального умения вышивальщицы, о ее тонком художественном вкусе и несомненной одаренности. Эти работы хранятся в Троице-Сергиевой лавре вот уже 380 лет — монастырская опись относит их к 1601 — 1602 годам. Как раз в это время Ксению сватали за герцога Иоанна, брата датского короля Христиана IV.

У гробницы Сергия Радонежского Ксения молилась о своем счастье. И поэтому вышила на покровце, предназначенном покрывать изголовье гробницы Сергия Радонежского, рублевскую «Троицу» по малиновому атласу.

Все контуры фигур и предметов обнизаны в этом шитье жемчугом: венцы у ангелов, одежды, палаты, горы, очертания дуба, стола. Мелкий жемчуг с особым изяществом подчеркивает линии и создает впечатление гармонической завершенности. На полях среди жемчужного растительного орнамента размещены серебряные, позолоченные дробницы с изображениями богоматери, Иоанна Предтечи, Сергия Радонежского, а также святых, соименных семье Годуновых — Бориса, Марии, Ксении, Федора. По кайме нашиты дробницы в форме ромбов, трилистников, перцев — с узорами. Все они также обведены жемчужными нитями.

Вторая работа Ксении из Троице-Сергиевой лавры — так называемая индития («одежда» на жертвенник), выполненная на испанском бархате. Композиция изображает сидящего на троне Христа, рядом с ним — богоматерь и Иоанн Предтеча. У ног их склонились Сергий и Никон Радонежские. Лица отличаются выразительностью. Шиты они (как и руки) особым швом «по форме», то есть стежками, которые укладывались в том направлении, в котором должны идти мускулы, что создавало эффект объемности. Разнообразие со вкусом подобранных драгоценных камней, жемчужного и золотого шитья, сделанного очень искусно (в нем применено более 15 различных узоров и швов), придает особое изящество этой вещи. Не случайно, наверное, и то, что в обеих работах Ксении присутствует Иоанн Предтеча — соименный ее жениху, датскому герцогу: в мечтах о нем склонялась она над пяльцами.

Могла ли предполагать Ксения, какой горький и скорбный удел ждет ее? Разумеется, нет. Но еще менее могла она догадаться, что ее девичье шитье дойдет до самых далеких потомков и останется памятником ей на века.

В сентябре 1602 года жених Ксении герцог Иоанн прибыл в Москву с многочисленной свитой. Он понравился всем умом, красотой и обходительностью. Семья Годуновых отправилась в Троице-Сергиев монастырь помолиться о счастье Ксении, а когда вернулись, узнали, что герцог заболел горячкой. Царские лекари не смогли помочь. Через несколько дней он скончался. По рассказу Карамзина, Годунов пришел к дочери со словами: «Твое счастье и мое утешение погибло».

Ксения осталась невестой-вдовой. Через три года Лжедмитрий, короновавшись на московский престол, сделал ее своей наложницей. Он держал подле себя Ксению около полугода. Польским его покровителям это не нравилось. Воевода Мнишек, отец Марины, написал своему будущему зятю: «Прошу ваше величество остерегаться всяких поводов, и так как девица, дочь Бориса Годунова, живет вблизи вас, то по моему и благоразумных людей совету, постарайтесь ее удалить и отослать подалее»[64]. Лжедмитрий ослушаться не посмел: Ксения была пострижена в монахини под именем Ольги, посажена «в решетчатый сад», как сказано в песне, обнаруженной в записной книжке священника Ричарда Джемса, и сослана в дальний монастырь на Белоозере, вероятно, в Горицкий, где провела последние годы своей жизни Евфросиния Старицкая.

Вскоре после свадьбы с Мариной Мнишек 17 мая 1606 года Лжедмитрий был убит. На престол взошел Василий Шуйский, давний враг Годуновых. Однако, чтобы упрочить свой авторитет и украсить правление жестом великодушия, он приказал перенести останки семьи Годуновых в Троице-Сергиев монастырь и там похоронить по царскому чину. Гробы с останками покойных несли монахи и бояре, следом за похоронной процессией ехала монахиня Ольга (Ксения), «причитала и голосила». Присутствовавший на церемонии Конрад Буссов записал ее причитания: «О горе мне, бедной покинутой сироте! Самозванец, который называл себя Димитрием, а на самом деле был только обманщиком, погубил любезного моего батюшку, мою любезную матушку и любезного единственного братца и весь наш род, теперь его самого тоже погубили, и как при жизни, так и в смерти своей он принес много горя всей нашей земле. Осуди его, господи, прокляни его, господи!»[65]

В этом причитании, как и в песне, которую записали для Ричарда Джемса, слышны не только женские жалобы на свою загубленную жизнь, но и сетования на несчастья всей русской земли: «за что наше царьство загибло?» — в песне; «принес много горя всей нашей земле» — в плаче. Обращает внимание поразительное по трезвости наблюдение Ксении, что горе русской земле Самозванец принес и своей смертью. Настоящего боярского раздора еще не было, но Ксения уже угадала его осенью 1606 года.

После похорон Ксения поселилась в Подсосенском монастыре около Троице-Сергиева. Вместе с ней тут оказалась одна из жертв ее отца — ливонская королева Мария Владимировна, внучка Евфросинии Старицкой, которая была выдана за датского принца Магнуса еще самим Иваном Грозным. Годунов после смерти ее мужа обманом выманил Марию из Ливонии, так как видел в ней соперницу по праву на царский престол, разлучил с дочерью, которая вскоре умерла (уверяли, что Борис позаботился и об этом), и насильно постриг в монахини. Разумеется, он и представить себе не мог, что когда-нибудь его любимая дочь будет делить судьбу и монастырскую крышу с этой заживо им похороненной правнучкой Ивана III.

Ксения, учившаяся лицевому шитью на работах Евфросинии Старицкой, была рада встретиться с наследницей Старицкой по крови. Возможно, они вспоминали умершую, говорили о ее рукодельной мастерской. Когда под стенами Троице-Сергиева монастыря встали войска Лжедмитрия II, Ксения оказалась там вместе с ливонской королевой — так звали Марию, несмотря на монашеское платье. В монастыре укрылись жители многих окрестных сел. Знаменитая осада длилась почти полтора года и закончилась поражением поляков: осаждавшие не смогли взять монастырскую крепость, защитники которой показали чудеса храбрости. Все беды и трудности осажденных разделила и Ксения.

Поразительно, что оставляет нам иногда история на память. Сколько бумаг, книг несравнимо более позднего времени безвозвратно погибло, но до наших дней чудом сохранилось письмо Ксении, написанное ею в осажденном монастыре и посланное в Москву тетке, княгине Домне Ноготковой (родной сестре жены царевича Ивана, убитого отцом Иваном Грозным). В письме от 29 марта 1609 года Ксения сообщает, что она «в своих бедах чуть жива... и впредь, государыня, никако не чаем себе живота, с часу на час ожидаем смерти, потому что у нас в осаде шатость и измена великая. Да у нас же за грех за наш моровая поветрея, всяких людей изняли скорби великия смертныя, на всякой день хоронят мертвых человек по 20 и по 30 и больши»[66]. Эти строки — подлинный голос Ксении Годуновой, уже не в пересказе слушателей ее плача, не в поэтической интонации песни, а в строгой неоспоримости документа.

После снятия осады Ксения в начале 1610 года переехала вместе с ливонской королевой в Москву, в Новодевичий монастырь. Однако судьба не оставила ее бедами. Вскоре казаки Ивана Заруцкого, который после смерти Лжедмитрия II взял под свое покровительство Марину Мнишек, напали на Москву и разграбили Новодевичий монастырь. «А когда Ивашка Заруцкий с товарищами Девичий монастырь взяли, то они церковь божию разорили и черниц — королеву, дочь князя Владимира Ондреевича, и Ольгу, дочь царя Бориса, на которых прежде взглянуть не смели, ограбили донага, а других бедных черниц и девиц грабили и на блуд брали»,— говорится в одной из грамот того времени.

В 1622 году на сорок первом году жизни Ксения скончалась в Суздальском Покровском монастыре. Ее тело по завещанию перевезли в Троице-Сергиев и похоронили рядом с родителями. Современники считали, что несчастья настигали Ксению Годунову за грехи ее близких, видели в этом божью кару. Так думал, например, дьяк Иван Тимофеев во «Временнике»: «Явно, что за грехи родителей ее и всех ее родных она одна за всех перенесла всякое бесчестие»[67].

Личная ее безвинность, напрасность ее страданий трогали и вызывали сочувствие. Ксения родилась еще при жизни Ивана Грозного и умерла, когда в России начали править Романовы.

Трагическая ее судьба не оставила равнодушными художников последующих эпох. Суриков собирался писать картину, навеянную ее образом: к сожалению, этот замысел не был им доведен до конца. К. Маковский и И. Неврев изобразили Ксению, когда на ее глазах убивают мать и брата, когда ее приводят к Лжедмитрию.

Как выяснилось недавно, Ксении Годуновой собирался посвятить один из первых своих драматических опытов А. Н. Островский. Сохранился фрагмент драмы, действие которой происходит в «тереме Аксиньи Борисовны» в дни приезда в Москву ее жениха[68]. Но еще ранее Ксения стала героиней трагедии Пушкина «Борис Годунов». Приподымая завесу над смыслом этого образа, Анна Ахматова в своих набросках книги о Пушкине замечала, что в Ксении, как в Ленском из «Евгения Онегина» и в Командоре из «Каменного гостя», Пушкин воплотил дорогую ему мысль — о боязни потерять счастье, о «загробной» верности и ревности[69]. В одной из центральных сцен трагедии Ксения целует портрет умершего жениха, не принимая утешений близких и твердя: «Я и мертвому буду ему верпа». Неожиданная и примечательная черта образа Ксении у Пушкина: исповедуясь в своем горе, Ксения говорит напевно, будто лирическим народным речитативом. Вряд ли Пушкин знал, что Ксении приписывали сочинение стихов (песни, сохранившиеся в тетрадях Ричарда Джемса, были опубликованы уже после смерти Пушкина). Но если попробовать записать маленький монолог Ксении ритмической разбивкой, мы наглядно убедимся, что перед нами стихи, родственные по духу подлинным песням Ксении Годуновой:

С чудодейственной силой прозрения Пушкин уловил самый дух художественной натуры Ксении, этого поэтического лица русской истории.