Синее золото

XIV ДВЕ СЕСТРЫ МИЛОСЕРДИЯ

Доктор сделал неловкое движение, надавил на больную кость при перевязке, и Таня очнулась от боли. Она лежала на кровати в высокой комнате, над ней склонилось несколько лиц в белых халатах. Она рассмотрела сосредоточенное лицо доктора с густыми усами и черной бородкой и два молоденьких женских лица, внимательно следивших за его движениями.

В ногах кровати стоял человек в черной куртке с энергичным лицом. Она открыла глаза и обвела всех взором. Глаза встретились со взором одной из сестер, и она сразу вспомнила Хилидзе. Это был такой же горячий и недоверчиво враждебный взгляд.

Она вспомнила все остальное, поняла, где она находится и закрыла глаза. Больше не было больно, но не хотелось смотреть.

— Ну, как? — услышала она. Это был, несомненно, голос того человека в куртке.

— Ничего, выживет. Опасность прошла.

Шесть дней боролась Таня со смертью и по распоряжению властей, которые считали ее очень опасной преступницей, было сделано все возможное, чтобы не дать ей умереть.

Солдаты в лесу подобрали ее, раненую в ключицу и в ногу. Они не сомневались, что захватят несколько человек и были совершено потрясены найти за камнем одну тяжело раненую женщину.

— Где же другие? — вырвалось у одного из них.

— Чего другие, видишь, была одна.

— Так это мы ее одну не смели взять? Тоже вояки, — засмеялся третий. Он залюбовался ее пышными волосами и вдруг стало совестно, что они ее подстрелили.

— Смотри, жива. Лучше бы сразу кончили. Все равно не выкрутится.

— Ну, ладно рассуждать. Давай бинт, надо перевязать.

Первая перевязка была сделана наспех и неумело. По лесу пришлось идти целый день и ночь, пока донесли раненую до ближайшего доктора. Уже начался воспалительный процесс, поднялась температура, и в город ее привезли через день в очень опасном положении.

Но такую добычу нельзя было выпускать, не использовав ее до конца, да и брильянт хотелось найти.

Хилидзе в своем докладе высказал уверенность, что камень похитили у него из кармана во время ночного нападения.

Таня долго еще лежала с закрытыми глазами. Она ощущала бинты на ноге и на плече, но у нее ничего не болело. Не хотелось двигаться.

Перед ней пронеслось все пережитое. Она поймана, Воронов погиб. Камня нет. Что с друзьями? А Паркер? Ее выхаживают, чтобы потом ликвидировать. Она это сказала про себя, но по-настоящему не ощутила. Во всем теле было приятное чувство выздоровления. Она понимала, что выжила, и в ту минуту бессознательно, не отдавая себе отчета, всем своим существом радовались этому.

В комнате было совсем тихо. Она думала, что никого нет и опять открыла глаза.

Она лежала одна в большой комнате, головой к окну. В комнате было совершенно пусто. Только по острому запаху смеси лекарств и дезинфекции можно было заключить, что она в больнице. Она была укрыта грубой простыней какого-то серовато-желтого цвета и сереньким старым одеялом. Иногда из-за двери доносились отдаленные звуки, то вздохи больных, то бодрые и короткие фразы персонала. Кругом в комнате было совершению пусто, только у двери в плетеном кресле сидела совсем молоденькая девушка в белом халате.

Их взгляды опять встретились, и девушка сразу встала и подошла к Тане, которая продолжала лежать совершенно неподвижно. Одеяло было натянуто до самого лица. Левая перевязанная рука лежала поверх, а правая была спрятана под одеяло.

Молоденькая сестра нагнулась над больной и спросила деловитым официальным тоном, сдержанно-строго смотря на нее:

— Вам что-нибудь нужно?

— Спасибо, ничего, мне удобно, — чуть-чуть улыбаясь, ответила Таня. — Но где я, как я сюда попала?

— Вы в больнице. Но находитесь в распоряжении следователя по особым делам. Вы обвиняетесь в государственном преступлении. Вы под арестом.

Таня не сразу ответила. Она прикрыла глаза, вновь их открыла и делала вид, что из-за слабости ей трудно говорить. Открывая глаза, она рассматривала сестру с красивыми чертами лица и заметила, как у нее отполированы ногти и аккуратно подвязана косынка, так что только с боков около висков чуть заметны два темных локона.

— Можно зеркало, сестрица? — спросила она слабым голосом.

Сестра ждала от больной бурной реакции, может быть, истерики.

Хатима Джеединова были не просто госпитальная сестра, а комсомолка, пользующаяся особым доверием властей, вызванная дежурить в госпиталь к важной преступнице. Она чередовалась со своей подругой Дуней Широкой. Им обеим было строго внушено, что на их обязанности не только уход, но и охрана больной № 105, которая белобандитка и должна быть отправлена в Москву, как только поправится. Ни ее имени, ни фамилии никто в госпитале не знал и ни в каких газетах, конечно, не было ничего напечатано о происшествиях в Отрадном и охоте за беглецами в лесах.

Вопрос был такой неожиданный, что Хатима в первую минуту растерялась.

— Зеркало, зеркало? — она оглянулась кругом. — Тут нет зеркала. Но подождите, я сейчас.

Она легко перебежала комнату, вынула из своей сильно потертой сумочки маленькое зеркальце и принесла больной.

— Ух, какая я страшная стала, — слабо улыбаясь, говорила Таня, рассматривая себя в зеркало. — Хоть бы попудриться немного. Я вспомнила, у меня в кармане была пудра. Можете дать?

— Нет, ваших вещей здесь нет. Надо просить разрешение следователя. Если хотите, я передам вашу просьбу.

— Нет, нет, пожалуйста, не надо. Глупая привычка. Для чего это надо? Все равно.

Она на мгновение закрыла глаза.

Хатима стояла перед ней, и больная заметила, как исчезло официальное выражение на ее лице.

— Хотите, я вам дам пудры. Но у меня слишком темная, ваша кожа светлее.

— Ничего, спасибо. Я так привыкла, теперь все лицо точно тянет.

Хатима принесла с кресла бумажную коробку с пудрой.

Таня попросила подержать зеркало и привычным жестом напудрила себе нос и щеки.

— Да, пудра не такая, как у нас в Париже, — сказала она тихо.

— В Париже? А вы из Парижа? Ах, как интересно. Как же вы сюда попали? — оживленно спросила сестра.

Таня поняла из разговора, что молодая татарка не только не знала, что она сделала, но даже не знала ее имени. Молодую коммунистку очень интересовали рассказы Тани о парижских нарядах и жизни. Она слушала с напряженным вниманием и хотела знать как можно больше, расспрашивая о подробностях. Таня говорила медленно и делала вид, что она слабее, чем была на самом деле.

— Ах, как все это интересно, а нам иначе рассказывают, — воскликнула Хатима. — Неужели правда, пудра и краски для ногтей там так дешевы, что каждая работница может их купить? У нас совсем не так. Ну, я заболталась. Так нельзя. Скоро будет смена. Придет Дуня. Она строгая и красоту не любит, и потом, знаете, еще доложит по начальству, что я с вами болтаю.

— Как доложит, она же ваша подруга, вы же принадлежите к одной организации?

— Да, но мы обязаны следить друг за другом, только это может создать общую линию поведения.

До смены сестер в комнату зашел тот человек, который стоял у ее постели, когда делали перевязку. Он подошел к больной. Таня лежала с открытыми глазами, но он не поздоровался и как будто не обратил на нее внимания.

— Как температура? — спросил он сестру. — Питаете как предписано? Никаких особых замечаний?

Таня молча наблюдала, как Хатима с волнением рапортовала начальству, но ничего не упомянула об их разговоре.

Дуня Широкая, которая сменила Хатиму в девять часов, была совершенно другого типа. Маленькая, с круглым белым лицом со вздернутым носом, она подошла к кровати, одернула одеяло, осмотрела больную, но даже не поздоровалась с ней.

Таня молча наблюдала за ее движениями.

— Можно попить? — попросила она.

Дуня без слов протянула стакан. В течение всей ночи они обменялись только несколькими деловыми замечаниями. Таня наблюдала за своим суровым стражем и не хотела первая начать разговор.

Утром опять пришла Хатима и опять болтала со своей пленницей о парижских нарядах. Вечером сменила ее молчаливая Дуня.

Так прошло несколько дней.

Однажды вечером человек в куртке сказал Тане:

— Вы теперь достаточно окрепли, завтра в два я вас буду допрашивать.

— Здравствуйте, сестра, — сказала Таня в тот вечер, когда пришла Широкая, — не пора ли нам с вами начать здороваться?

— Зачем нам здороваться? — ответила Дуня. — Вы наш враг.

— Чей враг?

— Всего народа.

— А почему вы так думаете?

— Потому что вы хотите зла.

— Кому я хочу зла?

— Советской власти, а значит, и народу.

— Но почему вы отождествляете советскую власть с народом? Почему вы думаете, что я хочу зла народу? — допытывалась Таня, приподнявшись на подушках.

— Мне сказали товарищи.

— А не кажется ли вам, что и меня можно было бы спросить?

— Я вам не верю и не хочу верить, — с вызовом в голосе отвечала Дуня.

— А товарищам верите, они всегда правду говорят? Все исполняют, что обещают? — резко спросила Таня.

Сестра пристально посмотрела на нее и вспомнила, как многие обещания никогда не были исполнены.

— А что же вы обещаете? — спросила она больную с иронией в голосе.

— Мы ничего не обещаем, мы хотим только, чтобы все жили свободно, чтобы люди не боялись бы друг друга и не смотрели бы друг на друга как звери. Что вам ваша власть-то дала? Что же, сейчас лучше жить, чем было раньше?

— Конечно, лучше. Вон сейчас белый хлеб можно в лавках купить, а два года тому назад и черного не было. Все у нас улучшается. Это вы нам мешаете. Вы кулаки, буржуи и попы…

— Но ведь вы глупости говорите, — резко оборвала Таня. — До революции-то хлеба в лавках было сколько угодно, и люди жили мирно и друг за другом не следили. Вон вы, две товарки с Хатимой, а друг друга боитесь. Вы говорите народ, народ, а посмотрите-ка, народ-то не может существовать на свои заработки. Разве вы это не видите?

Дуня это видела и хорошо знала, но не любила об этом разговаривать и думать. Ее молодое сердце искало ясности и правды. Ей так хотелось верить, что через коммунизм человечество действительно придет к золотому веку. Но на этот раз резкость вопросов совершенно чужого человека ее поразила и заинтересовала.

— А что вы-то предлагаете? — опять спросила она у больной, но уже более мягким голосом.

— Я же вам сказала. Прежде всего люди должны доверять друг другу и жить в мире. Вот мы две русские женщины. Неужели мы действительно враги, должны уничтожать друг друга? Что мы не поделили? Вы хотите правды, и я хочу правды. Может быть, мы могли бы ее найти общими усилиями, а для того надо иметь право свободного обсуждения, которое вы отняли от людей.

Их беседа затянулась поздно за полночь. Дуня стояла над кроватью больной и торопилась находить быстрые ответы на вопросы и обвинения своей пленницы.

— Мы не можем вам верить. Вы наш классовый враг, — твердила она, — ваши интересы не сходятся с нашими.

— Но мы ведь все люди с одинаковыми чувствами, радостями и горестями. Везде бывают худые и хорошие, — отвечала Таня.

— Да, да это правда, хорошие все-таки бывают везде, — согласилась сестра. — Вот в Великую войну у моего отца был командир, тоже наверное белогвардеец. А спас моего отца, своего солдата, сам рискуя жизнью. Вылез из окопа, подполз к раненому и помог ему добраться до своих, не побоялся неприятельского огня. Отец всегда повторяет, вот бы таких людей побольше, жить было бы лучше. Слышали мы, что потом он погиб со всей семьей.

Комната освещалась маленькой лампочкой у кресла сестры. Лица обеих девушек были покрыты тенью, и Дуня не заметила, как Таня бросила на нее испытующий взгляд.

— А где ваш отец сейчас? — спросила больная.

— Мастер в здешнем железнодорожном депо.

— Спросите его, помнит ли он дочку своего командира, что к нему в гости приходила, когда он лежал в госпитале.

Сестра посмотрела на Таню с удивлением.

— Почему?.. А вы почему знаете, что такая была? — спросила она.

Больная слабо улыбнулась.

— Так, знаю. Вы ему кланяйтесь.

— От кого кланяться-то, ведь та-то давно погибла? Он карточку хранит, всегда вспоминает.

— А вы карточку-то возьмите, да на нее внимательнее посмотрите, — посоветовала Таня.

Дуня искоса взглянула на больную, она заволновалась. Сколько раз она слышала от отца, с которым жила, рассказ о той маленькой Тане, дочери его командира, которая приносила ему в госпиталь папиросы и шоколад, и образ которой был связан в ее представлении с чем-то детски добрым и приветливым. Но она же давно погибла вместе со всей семьей, в этом не было никакого сомнения.

— А вы хорошенько посмотрите на фотографию, — снова улыбнулась Таня. Она видела, как Дуню взволновал разговор и как она все время внимательно ее рассматривала.

— Давайте спать, очень поздно, — предложила больная.

Таня проснулась поздно. Солнечный луч играл на стене, как раз против ее кровати. Она проснулась с каким-то спокойным, даже радостным чувством и сразу не могла понять, в чем дело. Ведь она ранена, находится в руках своих врагов и ей не будет пощады.

А потом вдруг вспомнила разговор с Дуней. Неужели действительно это дочка Широкого? Неужели он туг, где-то близко — этот молодой и приветливый солдат, который ей и ее матери все твердил в госпитале:

— Вы уж не сумневайтесь. Сто лет пройдет, а ни дети, ни внуки мои вас не забудут. Если когда нужно — прямо к нам.

За эти четыре дня, что она пришла в сознание, Таня до конца никак не могла почувствовать себя безнадежной пленницей.

Кроме доктора, двух сестер и человека в черной куртке, она никого не видала. С ней были все очень внимательны, совсем как с кроликом, которого готовят к последним опытам.

Человек в черной куртке — ее следователь — за эти дни обменялся с ней только двумя-тремя фразами.

Днем он пришел с портфелем под мышкой и в сопровождении секретаря. Он приказал Хатиме выйти из комнаты.

— Г-жа Дикова, вы знаете, что вам угрожает, советую быть откровенной, это может смягчить вашу участь, — сказал он.

Таня приподнялась на подушках и вся насторожилась.

— Ваши все сообщники по бегству арестованы и камень взят у них, — продолжал он. — Откройте, кто вас послал из заграницы.

Чуть заметная улыбка мелькнула на лице Тани, ведь она хорошо помнила, что они ушли без брильянта.

«Дурак, сразу себя выдал, значит, никто не пойман», — подумала она, и эта мысль прибавила ей бодрости.

— Как кто послал, вы же знаете — французская Компания Редких Металлов.

— Г-жа Дикова, у нас тут не шутят, — сухо сказал человек в черной куртке, — смотрите, будет плохо.

— Я не шучу, — тоже очень сухо ответила Таня. — Зачем ваш Воронов вел меня в лес? Я не знаю, кто его убил. Я не знаю, кто на меня, одинокую женщину, напал, но что же мне было делать, как не отстреливаться? Зачем на меня нападали?

Таня сползла с подушек и сделала вид, что она очень устала.

— Вы все врете, г-жа Дикова, но мы сумеем вытащить из вас правду, — с угрозой в голосе оборвал следователь. Он задал еще несколько вопросов, потом резко повернулся на каблуках и ушел, не прощаясь.

Хатима была весь день очень молчаливая, а вечером пришла Дуня.

Таня сразу по ее глазам поняла, что она пришла с хорошими вестями. Дуня подошла к больной и, поправляя одеяло, тихо сказала:

— Мы нашли фотографию и вас узнали. Папа вам кланяется. Он хотел бы помочь, да как? Только надо быть очень осторожными, иначе и вы и мы все пропадем. Пожалуйста, при Хатиме не подавайте виду.

Она больше не говорила с Таней ни о фотографии, ни о ее прошлом. Но совершенно изменила с ней тон. Стала мягка и внимательно заботлива. С этого дня они ни разу не заговаривали на общие темы, и со стороны могло показаться, что Дуня не сторожит опасную преступницу, а только ухаживает за больной. Впрочем, как только в комнату кто-либо входил, она принимала очень суровый вид.

На следующий день человек в черной куртке явился опять.

— Ну как, г-жа Дикова, вы решили рассказать мне всю правду? — спросил он.

Таня прищурила глаза и, смотря в упор на своего следователя, сказала:

— Правду, да, я расскажу вам правду, а что мне за это будет?

— Что будет, что будет, я должен запросить начальство, — замялся следователь.

— Запросите, тогда я, может быть, вам и скажу, где камень.

— Камень? — подскочил человек в куртке. — Вы действительно можете указать, где камень?

— Что с вами, — ехидно улыбнулась Таня, — вы же вчера мне сказали, что камень у вас? Но я вас понимаю, у вас свои приемы следствия. Я вам скажу, где камень, если вы меня освободите — это условие.

— Условие, ну, мы еще посмотрим, как-то вы нам будете ставить условия. Я вижу, вы до сих пор не понимаете, где вы находитесь. Смотрите, потом поздно будет, — сказал он, смотря куда-то через ее голову. И опять ушел не простившись. Таня слышала, как при выходе он бросил Хатиме:

— Скажите доктору, чтобы явился ко мне сегодня днем.

Тане вдруг стало жутко. Она вся похолодела и не могла удержать охватившую ее дрожь