В темноте генерал узнал его, как узнал бы собственное отражение, но имя вдруг забыл.
— Кто? — спросил одними губами.
И одними губами ответил:
— Иван… Гирин Иван…
— Узнал… — Тот улыбнулся.
— Садись, Иван, что же ты? Устал?
Тот отрицательно качнул головой, шагнул ближе, неслышно колыхнулась сырая, тяжелая плащ-накидка, вода стекала с нее на пластиковый пол салона, и на срезе автоматного кожуха, торчащего из-под полы, набухала в бледных сумерках светящаяся, будто фосфорная, капля.
— Нет, — сказал тот. — Сидеть некогда. Надо спешить. Я ведь оттуда.
— Да, — кивнул генерал. — Я знаю. Что там?
— Там — бой. У них, оказывается, были танки, они бросили их против нас. Мы добились, чего хотели.
— Спасибо, Иван… Мы легко взяли хутор. Но мы опоздали.
— Нет. — Тот снова качнул головой. — Вы не опоздали. Потом часто кажется, что могли быстрее. Но быстрее было нельзя: человеческим возможностям есть предел.
— Мы ведь не знали, что так получится…
— Знали. И ты, и я, и вся рота знала, на что идем… Таня тоже знала, когда просилась с нами.
— Таня… Что же она не пришла с тобой?
— Наверное, этого сейчас не надо. У тебя есть другая Таня. И не одна. Жена, дочь, теперь внучка Таня — ты еще не знаешь, а она есть. Генералу показалось, что на усталом лице пришельца мелькнула улыбка, и это было так невероятно, что он вздрогнул. Но спросил, ничем не выдав изумления:
— Скажи, Иван, как случилось с нею?
— Разве ты не видел потом?.. Она перевязывала старшину Вахрамеева, когда ее ударил осколок мины. Она произнесла твое имя — это было ее последнее слово.
— Но если ты пришел, то и она…
— Я пришел, чтобы спросить о моем однофамильце, старшем лейтенанте Гирине. Что ты решил с ним?
— Решает его командир.
— Но за тобой последнее слово.
— Я думаю, как и его командир: Гирину рано доверять роту. Пусть поучится ответственности за людей.
— Ответственности? Можно ли научить ответственности, наказывая за смелость?
— Ты хочешь сказать…
— Это ты хочешь сказать. Ведь я — это ты.
Набухшая мерцающая капля сорвалась с автоматного кожуха, высокая тень отступила к противоположной стене, к серому квадрату окна, чтобы раствориться в нем.
— Иван, погоди! Куда же ты? Хоть минуту…
— Не могу, — донеслось издалека. — Там идет бой, и солдаты без командира.
— Но бой закончился давным-давно!
— Нет. Тот бой никогда не закончится. Никто, даже в самом далеком времени, не может звать нас оттуда. Если мы уйдем со своего рубежа, время пойдет иначе… Помни, мы ни в чем тебя не винили, мы гордились, что первой на тот берег ты послал нашу роту. Мы всегда боялись только одного — трусости. Пусть они знают об этом, и Гирин тоже…
Генерал сделал движение, чтобы коснуться сырой плащ-накидки друга, чье вечно памятное лицо множество раз являлось ему как неисцелимая, всегда готовая напомнить о себе боль, но рука повисла в воздухе.
— Иван, погоди, можно ли сравнить то и это? Тогда шла война…
И, будто эхо, уже из-за стенки салона, из ночного леса;
— А разве нынче ты учишь их играть в шашки?
…Проснувшись, генерал сидел на жестком откидном ложе, приделанном к стенке автобуса; напротив мутно светились два нешироких окошка, похожих на иллюминаторы, и темная ветка березы в одном покачивалась, словно задетая кем-то. Казалось, человек только что стоял рядом, чувствовалась сырость от лужицы, натекшей с его одежды, но генерал знал: иллюзию рождает шорох дождя по тонкой крыше штабного автобуса.
Он потер виски, нашарил сапоги, обулся, затянул ремень, сразу ощутив знакомую подобранность и легкость, — точно груз большой и трудной жизни перестал давить на его плечи, будто он все еще двадцатилетний комбат. На учениях старые командиры молодеют, молодые взрослеют… Накинув плащ, вышел наружу, постоял у палатки, где спали офицеры штаба. Дождь шуршал по листьям деревьев, позванивали ручьи и капель, ночной лес был наполнен вздохами и шепотом.
— Прикажете разбудить адъютанта, товарищ генерал-майор? — спросил подошедший дежурный по штабу.
— Не надо…
Генерал тихо шел мимо палаток и штабных машин, березы редели, в разреженном слабом свечении их стволов становилось как будто даже темнее. У шлагбаума его окликнули, он негромко назвал пароль, и, когда прошел, его догнал старший поста.
— Разрешите сопровождать, товарищ генерал-майор?
— Не разрешаю. — Почувствовав смущение сержанта, мягче добавил: Ступай, сынок, исполняй свою службу, ступай.
Перелесок сменился широкой поляной, мокрый шелест прошлогодней травы под ногами заглох в журчанье и плеске реки. Темная под крутым берегом, она постепенно высвечивалась к середине и снова уходила в темень вблизи противоположного берега. Даже в темноте по ее голосу чувствовалось, какую неистовую силу дали весенний паводок и частые дожди этой обычно тихой, полусонной реке. Ее многоводьем накануне воспользовалась одна из «воюющих» сторон, чтобы остановить продвижение другой. В считанные часы возникли сильные очаги обороны, на рубеж реки спешно выдвигался резерв, и генерал, зная, что здесь произойдет главное, переместил свой НП на одну из прибрежных высот. Наступающие тоже не дремали. По резерву «противника» они нанесли точно рассчитанный «ядерный» удар. Дымно-багровое облако разрасталось в небе, а дождь, напуганный грозным призраком, затихал. И тут удивленные возгласы офицеров штаба заставили генерала взяться за бинокль. Рота, действующая в головной походной заставе наступающего авангарда, словно завороженная «ядерной» вспышкой, круто повернула прямо на клубящееся в небе зловещее облако. Боевые машины пехоты устремились к реке, не дойдя двух километров до указанного им участка переправы, проверенного разведчиками на безопасность, прикрытого выдвинутой вперед артиллерией. Они скатывались с крутого берега, по-утиному задирая корму, взрывая воду и кося носами против течения, выходили на стрежень, где их подхватывал бешеный поток и уносил к противоположному берегу.
— Он что, отличиться захотел, безумец? — спросил рядом кто-то из офицеров. — Ну дождется отличия! Там же теперь страшное отбойное течение, их отшвырнет на перекат под самый огонь батареи — бей не жалей!
Зарытая в землю батарея «противника» на другом берегу, поставленная против мелководного переката, конечно, уцелела и давно поджидала свою цель. Генерал молча наблюдал за отчаянной ротой, а там, на первых машинах, видно, почуяли беду, потому что последний взвод задержался на берегу, развернулся, двинулся выше по течению и, лишь пройдя с полкилометра, начал переправу. Передовые машины роты уже приблизились к другому берегу, водители отчаянно боролись с отбойным течением, пытаясь зацепиться гусеницами за грунт, до того как их снесет к обрыву, на который и человеку-то не вскарабкаться. За обрывом и поджидал пристрелянный перекат… Борьба оказалась тщетной, скоро головным экипажам осталось только плыть по течению — прямо в огненную пасть, и тогда снова раздались возгласы изумления и тревоги. Мотострелки прыгали с брони в мутные, крутящиеся струи, прибивались к обрыву, цепляясь руками за скользкую глину, за свисающие корневища деревьев, за коряги и затопленные кусты. То выскакивая из воды, то по шею проваливаясь в ямы, они двинулись навстречу потоку, ослабленному у самого берега, — туда, где на пологий откос должны были выйти машины замыкающего взвода. И когда мокрые люди взбирались на броню, чтобы ринуться в пекло очага поражения, генералу стало не по себе: казалось, что их теперь стало меньше. Он понимал — это невозможно, тонущих сразу бросились бы спасать, вероятно, память заговорила в нем — память о том времени, когда на чужой берег всегда выходило меньше бойцов, чем входило в реку на своем. Он приказал немедленно выяснить, все ли там живы.
…Он видел сотни смертей, и каждая открывала ему невосполнимость утраты, неисчерпаемость горя, которое она несла. Письма матерям и женам павших на войне бойцов доныне жгут сердце генерала.
От молодого командира, что наудачу бросил роту в бушующий поток весенней реки, нельзя требовать того, что генерал постиг собственным опытом, — ведь старший лейтенант не терял самых близких товарищей, но существуют обязательные для всех командиров законы, в которых сконцентрирован опыт, выстраданный поколениями людей. По какому праву перешел он ту грань, когда боевая учеба перестает быть просто учебой? Разве в пылу боя меры безопасности теряют силу закона?
— Вот так всегда, — сказал рядом кто-то знакомый. — Отступил в малом — пошли большие неприятности. Потерял технику, и если никого не утопил — так просто чудо.
— В малом? — переспросил другой офицер, косясь на генерала. Самовольно изменить маршрут переправы — это малое?!
— Зато целых десять минут он выиграл.
— А цена этим минутам?
— Цену почувствует «противник». Он от «ядерного» удара не очухался — на голову уже целая рота свалилась. Она там сейчас двух батальонов стоит, даже без машин.
— Речь о другой цене.
— Риска многовато, но большие дела без него не делаются. Поторопился командир. Взял бы сразу повыше. Молодой да зеленый. Но, ой-ей, нравятся мне такие ребята!
— Пока с ними беды не нажил…
«И ведь каждый из них прав по-своему, — подумал генерал, прислушиваясь к разговору офицеров. — Однако до беды действительно было близко. Если она уже не случилась».
Скоро командир мотострелкового полка доложил: все люди в роте целы, вывести из боя принявших ледяную ванну пока нет возможности — с ротой временно прервалась связь, она ведет бой в очаге «ядерного поражения», быстро продвигаясь вперед.
— Вывести из боя! — сухо приказал генерал. — Вызвать ко мне всю роту. Проверю по списку.
Ему все еще казалось, что на тот берег вышло меньше людей, чем их входило в реку.
— Рота не отвечает, товарищ генерал-майор, — через полминуты ответил помощник начальника штаба руководства учениями. Виновато улыбнулся и объяснил: — Они, товарищ генерал-майор, не для того купались, чтобы их усадили сушиться к костру.
Генерал, не принимая шутки, сухо спросил:
— Кто командует ротой?
— Старший лейтенант Гирин. Я его знаю. Молодой командир, назначен три месяца назад.
— Рано назначили, — отрезал генерал, следя за переправой полка.
Через несколько часов, когда полк был отведен во второй эшелон, генералу еще раз доложили, что с людьми все в порядке, а за неисполнение боевого распоряжения и неоправданный риск, поставивший под угрозу человеческие жизни и боевую технику, старший лейтенант Гирин отстранен от должности командира роты до полного выяснения обстоятельств.
«Крутенько», — покачал головой генерал, представив властного, немного упрямого подполковника, которого сам полгода назад рекомендовал на должность командира полка. Хорошо, если начальник бережлив к людям, но торопливости генерал не одобрял. Один уже поторопился сегодня, теперь другой торопится. До полного выяснения обстоятельств… Не лучше ли сначала выяснить?.. Хотя, может быть, подполковник прав — он лучше знает своих офицеров; не исключено, что за Гириным этот грех не первый…
Гирин. Фамилия вдруг напомнила другую, давнюю переправу…
У того Гирина не было ни детей, ни жены, у него были мать и братья — почти ровесники генералу. Но что из того — родственник или однофамилец, — за судьбу каждого своего подчиненного генерал отвечает одинаково. Мало ли на земле Гириных, и, если бы не случившееся на реке, память, скорее всего, промолчала бы.
Теперь на ночном берегу она подсказывала такие подробности далекой осенней ночи, каких ни за что не вспомнишь нарочно.
…Тогда тоже шел дождь — он отчетливо помнит мерцающую каплю на срезе автоматного кожуха, торчавшего из-под плащ-накидки Гирина, когда он вошел в землянку доложить о готовности роты к форсированию. И когда шли к реке, лес так же был наполнен странными шепотками и вздохами. На берегу стояла такая тишина, что слышалось, как позванивают по воде мелкие капли, — будто комариный писк висел в воздухе. Под крутояром, заросшим ольхой, на тусклой речной глади беззвучно расходились круги от темных плотиков, и над ними округло чернели каски бойцов. Он обнял Ивана, и тот шагнул куда-то за куст, потом послышался слабый плеск воды. Рота отплывала вся сразу, без единой лодки, каждый боец толкал впереди себя маленький плотик с оружием и боеприпасами. Любой ценой им надо было зацепиться за чужой берег, приковать к себе внимание и огонь врага, продержаться хотя бы один час, пока за излучиной переправляются главные силы батальона. На участке переправы роты Гирина он поставил приданную батарею и почти все минометы батальона — стремился не только надежнее прикрыть роту огнем: хотел заставить врага поверить, что здесь главный маршрут переправы, а значит, стянуть сюда силы. У войны законы жестокие. Позже он узнал, что форсирование той ночью проводилось во многих местах сразу, что его батальон, получивший задачу к рассвету взять хутор на вражеской стороне, действовал на отвлекающем направлении дивизии, но все же рота Гирина форсировала реку первой в полку и дивизии, а первым неизбежно выпадает самое тяжкое.
Потом роту наградили, всю — и тех, кто доплыл, и тех, кто не доплыл, посмертно. Таню — тоже… Она попросилась в первую роту, сказала, что должна находиться там, где будет больше раненых. Где их будет больше, еще никто не знал. Он мог приказать ей остаться хотя бы потому, что дело, на которое шла рота, не для девушек, пусть даже девушка — боец, санинструктор батальона, которой приходилось иметь дело с кровью и со смертями больше, чем кому-либо. Но ему показалось тогда — Тане хочется быть поближе к Ивану, и он разрешил. Получив разрешение, она минуту стояла перед ним, глядя внимательно и незнакомо своими серыми, опечаленными глазами, — то ли очень устала, то ли ждала от него еще каких-то слов, сдерживала себя от какого-то порыва в присутствии командиров и бойцов, находившихся при комбате. Потом, приложив руку к пилотке, молча повернулась и вышла; он и теперь видит колыхнувшиеся темно-русые, пушистые завитки волос на затылке, маленькую руку, придерживающую тяжелую сумку с красным крестом, и слегка прогнувшееся узкое плечо под широким ремнем этой сумки…
Потом ее нашли с разорванным индивидуальным пакетом в руке над усатым старшиной Вахрамеевым, упавшим грудью на бруствер песчаного окопчика возле самой воды. Немецкий танк с черным рваным прожогом в лобовой броне, куда угодила кумулятивная граната, стоял в десяти шагах на откосе, с угрюмо-немым изумлением взирая пустыми глазницами на людей, которые, умирая, все-таки сокрушили и превратили в обыкновенный лом его железную силу.
Ему потом говорили, что батальон не мог выполнить задачу лучше, чем он ее выполнил, но до конца войны, и после, и теперь еще генерал носит чувство необъяснимой вины перед теми, кого первыми послал той ночью на вражеский берег. Ему все кажется — мог уберечь их… На другой день после боя, когда свежие части гнали врага от реки, стоя над убитой Таней, он открыл для себя смысл прощальной минуты: уходя, она ждала от него хоть слова, простого и ласкового, не обязательного на службе… «Мне надо быть там, где будет больше раненых…» В роте, конечно, было много раненых, но взбешенные фашисты не оставили ни одного…
Может быть, он сам наполнил минуту их прощания смыслом, каким хотелось ее наполнить, и, конечно, сам придумал, что имя его было последним ее словом, ведь и тень явившегося в сновидении друга сказала: «Я — это ты». Иван тоже любил Таню и так же тщательно скрывал свое чувство. Да и кто из трехсот бойцов не любил и не берег среди смертей и военных лишений больше, чем сестру, невесту или дочь, единственную в батальоне девушку, которая к тому же в любую минуту могла спасти каждого!..
После войны он женился на девушке по имени Таня, наверное, не случайно, потому что не был равнодушен к самому имени, словно каждая Таня несла в себе частицу той, погибшей Тани. Совпадение было счастливым: еще множество раз и во сне и наяву это имя нечаянно срывалось с его губ, когда уходил в дали памяти, и у жены не было причин для тревог и недоумений…
За спиной отчетливо зашелестели шаги. Его, конечно, одного в лесу не оставили, вот и адъютанта подняли — знакомые шаги. Назад, к штабу, шли вдвоем через шепотливый лес, полный звонкой капели и звонких ручьев, и генералу все чудилось, будто рядом, приотстав на полшага, шурша мокрой плащ-накидкой, идет его фронтовой товарищ — командир первой стрелковой роты Иван Гирин и знакомым жестом поправляет полу, стараясь прикрыть от дождя ствол тяжелого автомата…
Интересно, выяснили они там обстоятельства с этим Гириным, который вчера доставил начальникам столько тревожных минут? И как они понимают обстоятельства? Тактические — на виду, они кричат в пользу Гирина, хотя и потерял он большую часть машин. Но понимает ли Гирин, что значит потерять хотя бы одного человека, вправе ли он на учении бросать людей в ледяной поток, в опаснейшем месте реки, — вот где обстоятельства! «Нельзя воспитать ответственности, наказывая за смелость…» Это так. Перестраховщиков и служебных трусов во все времена хватало; как говорится, не дай бог воспитать новых. Но глупая, бездумная смелость не лучше трусости.
…После полудня, когда заканчивались учения, генерал приехал в мотострелковый полк. У него было немало вопросов к командиру, и самый щекотливый — об отстранении от должности командира роты. Такое в соединении случается не каждый год. Поэтому генерал оставил свой главный вопрос напоследок.
— Что дальше с Гириным?
— Я должен еще сам поговорить с ним, — невозмутимо ответил командир полка.
— Мне думалось, вы уже поговорили. Ну что ж, может, и к лучшему, что пока так. У нас было время поостыть, у него — подумать. Вызывайте его вместе с комбатом.
Полк стягивался в колонны перед возвращением к месту дислокации, и вызванные офицеры появились через несколько минут. Генерал изучающе оглядел невысокого, стройного командира роты, поймал напряженный, ждущий взгляд, как бы затаивший упрямую думу, прочел то же упрямство на молодом, слегка запавшем лице, внутренне насторожился. Не иначе, считает себя правым и несправедливо наказанным. Посмотрим.
— Так что же у вас произошло? — спросил хладнокровно.
Командир батальона глубоко вздохнул и стал докладывать то, что генерал видел собственными глазами. Однако генерал терпеливо выслушал, удивляясь бесстрастному тону капитана, и, когда тот умолк, спросил:
— В чем же, по-вашему, вина командира роты? Вы доложили, словно инспектор со стороны, а не командир Гирина. Речь идет о подчиненных вам людях, так не стесняйтесь и поволноваться за них. Я ваше мнение знать хочу, ваше отношение к этой истории.
Капитан покраснел, метнул взгляд на подполковника, отрывисто заговорил:
— Старший лейтенант Гирин не выполнил боевого распоряжения, отданного мной на марше. Самовольно изменив маршрут переправы, он поставил под угрозу безопасность людей и боевых машин.
— Стоп! — Генерал встал из-за походного стола, подошел вплотную к офицерам. — Гирин не выполнил боевого распоряжения или пытался выполнить его своим путем? Насколько мне известно, его задача состояла в том, чтобы переправиться на другой берег и помешать резерву «противника» закрепиться, тем самым обеспечив переправу батальона. Я видел своими глазами — он обеспечил переправу батальона наилучшим образом.
— Так точно! — Капитан залился румянцем.
Генерал вернулся к столу, поглядывая на офицеров из-под сведенных бровей, покачал головой.
— Вам еще долго людьми командовать, вы еще можете большими начальниками стать, с большими правами и властью. Так учитесь всегда и во всем отделять плевелы от зерен, злой умысел от невольной вины, безответственность, зазнайство, глупость, наконец, — от невольной ошибки и просчета, у которых совсем другие причины. Мы тут все начальники, все коммунисты, давайте откровенно поговорим. Вот вы, товарищ капитан, стали бы обвинять командира роты в неисполнительности, если бы он перескочил реку совершенно благополучно?
— Товарищ генерал-майор, если бы река не была опасной, мое распоряжение было бы другим. Я бы сам послал роту кратчайшим путем. Капитан теперь откровенно волновался. — Разве я, товарищ генерал-майор, не понимаю, что Гирин хотел выполнить задачу быстрее и лучше! Однако благие намерения еще не оправдывают его после всего происшедшего.
— Вот как! — Генерал сам заволновался, начал подвигать табуретки к столу. — Ну-ка садитесь… Садитесь, я говорю!.. Значит, речь надо вести о неточном выполнении Гириным боевого распоряжения, о правомерности его действий, вызванных желанием исполнить приказ быстрее и лучше. Так?.. Но это ведь совсем другое дело! А то у нас еще как бывает? Попробовал человек новую дорожку, что покороче, но потруднее, и, на беду, споткнулся. Его и начинают колошматить — зачем ходишь не как все? Хотя надо просто разобраться, почему он споткнулся, какой камень с той дорожки убрать, чтобы она для всех теперь годилась. — Генерал вдруг остро сощурился. — Но что же, собственно, случилось у Гирина?
Капитан растерянно глянул на командира полка, тот осторожно заговорил:
— А потерянные ротой машины? А люди в реке? Это ж чудо, товарищ генерал, что никто не пострадал.
— Если чудо, то плохо. Что же ты молчишь, сынок? Как это тебя так угораздило? — Генерал пристально посмотрел на старшего лейтенанта, и по упрямому лицу молодого офицера прошла тень, с него словно смахнули напряжение, хотя подчиненные генерала — от рядового до полковника знали, что в слово «сынок» он нередко вкладывает ту предельную, жесткую требовательность, на которую имеет право лишь отец по отношению к сыновьям.
— Виноват, товарищ генерал-майор, — тихо ответил командир роты. Увидел «ядерный взрыв», чувствую — нельзя минуты терять, ну и решил, что проскочу. Да поторопился, не рассчитал… А насчет чуда — не согласен. Не бывает чудес, товарищ генерал-майор. Раз никто не утонул — значит и не мог утонуть. А учения, по-моему, для того и проводятся, чтобы лишний раз испытать и себя, и солдат…
Генерал чуть нахмурился, подумав: «Милый ты мой, уж если они на учении за тобой в самый омут сиганули, то на войне сиганут и подальше. И не обязательно испытывать их таким вот способом, исправляя собственные ошибки. Но если действительно случай подвернулся?!.»
— Все здоровы? — спросил, оставляя открытым предыдущий вопрос, которым против воли хотелось в душе оправдать молодого офицера.
— Так точно, здоровы. — Старший лейтенант скованно улыбнулся. — Это ведь дома ледяная ванна опасна…
— У вас есть отец? — неожиданно спросил генерал.
— Да. Отец, мать, жена, сын.
Генерал помолчал, все так же пристально разглядывая Гирина, совсем не похожего на его фронтового друга, навсегда оставшегося в памяти с усталым, отяжелевшим от недосыпания лицом, как в ночь той переправы.
— Вас командир полка строго наказал. И для вас сейчас главное не самолюбие растравлять, гадая, насколько он прав, а вы виноваты. Цена собственного просчета вам уже понятна, а на строгость взысканий не жалуются. Чудом или нет избежали вы чрезвычайного происшествия, мы разберемся. Спокойно обдумайте все свои действия, это вам еще не раз пригодится.
Когда старший лейтенант ушел, генерал перевел вопросительный взгляд на командира полка.
— Видно, вчера я погорячился, — не очень уверенно ответил тот на взгляд начальника. — Его бы за смелость поощрить надо, но вспомню, как разнесло машины по реке, как они купались там, под обрывом, в корягах… Мальчишка! Он, видишь ли, боевую инициативу проявляет, за горизонты смотрит, а что у него под носом, не видит. Того и гляди, в тридцать пять лет наживешь инфаркт с такими молодцами!
Твердое, тяжеловатое лицо генерала отмякло, ему не удалось спрятать усмешку. Спросил:
— Как люди в роте относятся к происшедшему?
— Комбат вам лучше ответит.
Генерал перевел взгляд на капитана, тот снова вздохнул.
— Они вроде гордится собой, товарищ генерал-майор. И вообще этот случай у них не первый, нам ведь реки часто приходится форсировать. Какие-то меры страховки были, конечно. В воду, например, они попарно прыгали — у них опытные пловцы специально прикреплены к солдатам послабее.
— Так… — Генерал метнул острый взгляд на командира полка, тот озадаченно потирал щеку.
— Все ясно. Все мы любим торопиться, каждый по-своему. Дошла, значит, до вас моя вчерашняя фраза… Чудес-то, действительно, не бывает.
Пожав руки смутившимся офицерам, он быстро вышел из палатки и направился прямо к машине…
Уже в сумерках, возвращаясь к штабу, генерал переезжал реку по понтонному мосту. Глядя на стремительные темные воронки, вдруг подумал: а ведь без этого случая прошедшее учение потеряло бы что-то очень существенное для него, да и для других тоже. Если бы люди не ошибались, их не надо было бы учить, но тогда, наверное, они не совершали бы и подвигов. И какая сила — человеческая память! Она, может быть, и есть главная наука жизни, оберегающая от ошибок непоправимых. Этот Гирин, он ведь не просто наслышан о человеческом мужестве. Он бросил это мужество на весы во вчерашнем бою и выиграл свой бой — вопреки случившейся ошибке. Выиграл, потому что его отчаянный шаг все-таки был предусмотрен, подготовлен, приберегался для крайнего случая, как неприкосновенный запас на войне…
Надо все же разузнать, не родственник ли он тому Гирину. Чего не бывает на свете?..
Генерал смотрел на темно-рыжую воду, неспокойную, холодную даже на цвет, и снова чудились волны от плотиков, пересекающих реку попарно, чтобы один боец мог при нужде поддержать другого. И тоненькая фигурка с прогнувшимся от тяжелой сумки плечом невесомо скользила над волнами, над светящимся плесом — в прибрежные сумерки, в невозвратную даль. Генерал прикрыл глаза…
Машина уже минула мост, когда он неожиданно тронул шофера за локоть:
— Тормозни-ка, сынок. Давай немного постоим на берегу.