Скажи, Красная Шапочка

Понедельник

Если поблизости нет пруда, бочка для дождевой воды — это как раз то, что нужно.

Мы с Лиззи залезли в нее и осторожно опустили ноги на дно. Край бочки был скользким из-за водорослей, да еще с острыми зазубринами, надо было следить, чтобы не зацепиться за них трусиками, но в общем и целом мы решили, что наша бочка — это абсолютный хит.

Тут гораздо лучше, чем на чердаке, — сказала Лиззи.

В бочке было очень тесно, мы наступали друг другу на ноги, но это было даже хорошо, возникало ощущение, что мы принадлежим друг другу нераздельно и неразрывно.

Слушай, Лиззи, — сказала я, мы ведь всегда будем подругами.

Я вдруг ужасно испугалась: а вдруг Лиззи уйдет и найдет себе другую подругу, и с ней будет разговаривать, и смеяться, и делать всякие глупости.

Ну и вопросы ты задаешь, — сказала она, сверкнув на меня глазами, — снизу вверх, потому что Лиззи чуточку ниже меня. Тогда она еще носила повязку на глазу, и поэтому сверкнуть ей удалось только одним глазом, но для меня и этого было достаточно.

Конечно, мы всегда будем подругами, назваными сестрами и подругами, — сказала она.

Потом она нырнула, зажав нос и фыркая, как морж, а когда снова вынырнула, на голове у нее была ряска, а повязка соскользнула с глаза.

Ох, как хорошо, — отфыркивалась она, а то у меня мозги чуть не перегрелись. Ты тоже нырни, у тебя вид совершенно ошалелый.

Перегрев мозгов — дело серьезное, так что мы обе нырнули одновременно и попытались как можно дольше удержаться под водой. А когда, смеясь и задыхаясь, снова вынырнули, то увидели четыре ухмыляющихся лица.

Наш смех моментально оборвался.

Перед бочкой стояли Муха, Лужица, Покер и Жвачка.

Как мило, — сказал Муха, две русалочки.

Как мило, — отпарировала Лиззи, четыре идиота.

Потом воцарилась тишина, и стало ясно, что мы в очень затруднительном положении. Мы сидели в бочке с водой, и на нас не было ничего, кроме трусиков и кроссовок. Перед бочкой стояли мальчишки, а наши шорты и майки болтались позади них на яблоне. Короче говоря, защищать виллу и драться с мальчишками мы были не в состоянии, не говоря уж о том, чтобы вылезти из бочки.

Я пыталась сообразить, сколько сейчас времени, и вычислить, как долго нам придется просидеть в бочке. Ведь когда-нибудь мальчишкам надо будет пойти домой, думала я, в худшем случае это могло занять несколько часов, а до того мы, конечно, посинеем, обзаведемся перепонками между пальцами ног и воспалением мочевого пузыря.

Муха оперся обеими руками на край бочки, а мы скрестили руки, закрывая несуществующую грудь. Еще чуть-чуть — и я бы умерла от стыда.

Ну что, — сказал он, где же ваш предводитель?

Да, где же он был, подумала я. Конечно, мне ничего не пришло в голову. Колдовать ведь я не умею. Лиззи тоже не смогла ничего придумать. Губы у нее сжались в ниточку, глаза потемнели от гнева.

Лучше проваливайте, да поскорее, пока он не пришел, — сказала она.

Муха усмехнулся.

Хочешь, я тебе кое-что скажу, — сказал он и доверительно нагнулся к нам, предводителя у вас никакого нет. Есть только вы. И вы застряли в бочке.

Потом он повернулся к остальным.

Обыщите виллу, — сказал он.

Мальчишки бросились внутрь, а Муха остался охранять бочку. По его лицу блуждала глупая усмешка. Мы прождали целую вечность и полностью покрылись гусиной кожей, пока мальчишки обыскивали комнаты.

Никого нет, — крикнул наконец Покер со второго этажа, все пусто!

Муха усмехнулся еще глупее. Он подцепил нашу одежду с яблони.

Приятной дороги домой, — сказал он.

Под насмешливые возгласы мальчишек мы вылезли из бочки, стараясь держаться по возможности с достоинством, и ушли. Лиззи гордо откинула голову назад, но я знала, что ей было так же паршиво, как и мне.

Я чувствовала на голой спине и ниже взгляды мальчишек и благодарила Бога за то, что трусики на мне были не белые, а значит, непрозрачные. На каждом шагу в кроссовках хлюпала вода, в общем, наше отступление было ужасно унизительным.

Добравшись до вершины холма, мы обернулись к вилле и увидели, что мальчишки сорвали пиратские флаги с окон и вывесили вместо них наши шорты и майки.

Нет, ну это вообще! — сердито сказала Лиззи. Дальше ехать некуда!

С порога моей комнаты я смотрю, как Пауль освобождает свою комнату. Он упаковывает книги в коробки, многое откладывает, всякие старые фэнтези, на пол летит «Хоббит», растрепанные книжицы карманного формата, детективы, журналы.

Оставляет он немного — получается ровно две коробки, заполненные книгами и прочей ерундой, которая накопляется в покинутой детской комнате. Все остальное ушло в мусор. Я сижу по-турецки на пороге и не спускаю с него глаз. Если уж он собрался уехать отсюда и оставить меня одну с дедом, пусть теперь терпит. Пусть терпит мой взгляд, полный презрения, которым я награждаю каждое его движение. По крайней мере час ему удается меня игнорировать, потом, потеряв терпение, он поворачивается ко мне.

Ты тут ничего не изменишь, — говорит он.

Он идет ко мне по коридору и становится рядом на колени.

Я ничего не отвечаю, я парю, как воздушный шарик, под потолком и наблюдаю за ним.

Ты очень изменилась, — говорит Пауль, я тебя совсем не узнаю. Что случилось? Это правда, что Анна говорит, ты переживаешь из-за мальчика?

Я не отвечаю, он вздыхает и берет мои руки в свои. Его руки теплые и мягкие.

Я чувствую, как его тепло перетекает ко мне, мне очень, очень хочется свернуться, словно котенок, у него на коленях. Пауль, конечно, ничего такого не замечает, руки у меня холодные и влажные, через них к нему ничего возвратиться не может.

Почему ты так закрываешься, — говорит он, мы же раньше так хорошо друг с другом говорили. Я ведь всегда тебе помогал, насколько мог.

Он снова вздыхает и слегка сжимает мне руки.

Если это из-за мальчика, — говорит он, Анна мне про него рассказала.

Я стараюсь быть спокойной, хотя не хочу ничего про это слышать. Муха — это уже прошлое. Я все испортила. Он разочаровался во мне, потому что я такая странная и не могу говорить с ним. Это моя вина. Надо было вчера сказать правду, или позавчера, или на прошлой неделе. Или надо было взять себя в руки и притвориться, что все в порядке. Изобразить нормальную Мальвину. Но что уж об этом думать. Теперь уже слишком поздно. Я видела вчера по его лицу, что он меня знать больше не желает.

Анна рассказывала, что он был здесь, — говорит Пауль и замолкает.

Хочет дать мне возможность ответить, но я не отвечаю. Губы слиплись.

Она говорит, что ты ему, кажется, очень нравишься.

Хорошо, что я парю под потолком, воздушному шарику не обязательно ощущать то, что в нем происходит. Все становится приглушенным, даже голос Пауля, его слова медленно-медленно поднимаются ко мне наверх. Кажется, я очень нравлюсь Мухе. Эта мысль обволакивает меня, как пузырьки газа в стакане газировки. Они поднимаются вверх и собираются вокруг меня.

Анна говорит, что он хотел тебя увидеть, а ты просто убежала через террасу. Потому что подумала, что он с ней заигрывал.

Он и заигрывал, — говорю я тихо.

Рядом со мной приоткрывается дверь в комнату Анны. Наверно, она подслушивала, сначала в щелке появляется светлая прядка ее волос, а потом — все лицо, покрытое веснушками.

А вот и нет, — говорит она, в ее голосе слышится обида, я не заигрываю с парнями, которые моложе меня. Это совершенно невозможно.

Она морщит нос от отвращения.

Ты даже не захотела узнать, что он сказал.

Она протискивается через щель в двери и усаживается на пол рядом с нами. Я не доверяю ей. До сих пор, общаясь с Анной, я всегда ожидала от нее какой-нибудь гадости. Выпросить у нее поносить футболку можно только посулив мороженое, а за помощь с домашними заданиями она вполне может потребовать броситься грудью на какую-нибудь амбразуру.

Вообще-то я считаю, что это нормально, когда люди друг другу помогают, но только если они делают это добровольно. А у Анны любимая поговорка — рука руку моет. Лиззи говорит, что у моей сестры просто плохой характер, а со временем он станет только хуже. Именно поэтому я ожидаю какой-нибудь гадости.

Хочешь ты это узнать, вот прямо сейчас, или нет? — говорит она.

Я утыкаюсь подбородком в грудь. Специально ради меня говорить ничего не надо.

Конечно, она хочет, — говорит Пауль. Он опять сжимает мне руки. По-дружески, как будто мы с полуслова друг друга понимаем и у нас есть общая тайна. У нас троих, устроившихся на полу в коридоре. Но это давно в прошлом. Мы больше не команда. Мы не играем в нашем старом «Форде» в то, как затонул «Титаник», и не рассказываем друг другу страшные истории под одеялом.

Все мы изменились, и, наверно, Пауль прав, у меня изменения пошли в худшую сторону. Я уже не маленькая Мальвина, которой можно втюхивать, что в сказках все правда, что в них все всегда хорошо кончается, а принцесса становится королевой. Таких сказок не бывает. По крайней мере, в моей жизни.

Я Мальвина, у которой есть темная тайна, Мальвина, у которой много жизней, Мальвина, которая сидит в ванне.

Он сказал, что ты самая большая злюка и задавака, которую он в жизни видел, но все равно ты ему очень нравишься.

Пузырьки газировки облепили мне голову, они щекочут шею и залезают в нос.

Мне очень жаль, — говорит Анна, но это в точности то, что он сказал.

Пауль отпускает мои руки. Ему надо собираться дальше.

Ну, вот видишь, — говорит он, возвращаясь к себе в комнату, зря ты волновалась.

Анна осторожно дотрагивается до моей ноги.

Можешь взять мою красную футболку, когда будешь с ним встречаться, ту, с русалками, она тебе наверняка пойдет.

Я понимаю, что Анна предлагает мир, я киваю и жду, пока она найдет футболку, это ее любимая, она бросает ее мне на колени.

Удачи, — говорит она.

Хорошо, что ты пришла.

Я сижу под ангелами в золотой раме, а фрау Бичек стоит у плиты и готовит что-то из овощей и мяса. Сильно пахнет сладковатым фенхелем, а еще черным перцем и чесноком.

Хорошо, что пришла, — повторяет она, я уже ждала, каждый день смотреть хрустальный шар — нет Мальвины, но сегодня утром вижу — придет.

Слава Богу, наконец-то! Я думала, ты больше не придешь, думала — слишком поздно.

Я не знаю, что фрау Бичек имеет в виду, она не поворачивается ко мне, чтобы объяснить, а продолжает помешивать в кастрюле. Младенца она привязала к груди большим пестрым платком. Время от времени он чихает, если в нос попадает слишком много перца, но в общем ведет себя необычно тихо. Он засовывает маленькие толстенькие ручки в рот и пускает слюни на блузку фрау Бичек.

А где Братко, — спрашиваю я, потому что его нигде не видно.

Ах, этот, — говорит она, нашел себе любимая кошка, в голове одно — шляться на крыши и делать котята. Жрать и делать котята.

Я ухмыляюсь. Не могу себе такого представить. Разве толстый Братко сможет залезть на крышу?

Я подтягиваю под себя ноги и устраиваюсь поуютнее. По лицу пробегают пятна света, фрау Бичек ставит передо мной на стол миску с дымящимися овощами.

Ешь, — говорит она, тощая птичечка.

Она коротко проводит рукой по моим волосам, садится напротив на кухонный диванчик и отвязывает младенца.

Овощи очень вкусные, я уже давно ничего такого вкусного не ела. Может быть, мне они потому так нравятся, что в последнее время я вообще мало что ела. Я жутко голодна. Бичек смотрит, как я запихиваю в себя еду, обжигая язык, потому что горячо, но это ничего.

Ты спрашивать про детство, — говорит она, там, на площадке, помнишь? В прошлый четверг.

Она не ждет, пока я отвечу, просто говорит дальше, покачивая ребенка на коленях.

Я думала и кое-что вспомнила, одна история, я хочу тебе рассказать. Поэтому я ждала, когда ты придешь. История из моего детства, это было давно.

Бичек смотрит в окно, как будто там можно прочитать эту историю, как будто на стекле написаны буквы, которые надо расшифровать. Или она не знает, с чего начать, как начинается эта ее история.

У меня была подруга, — говорит она через некоторое время, в Польше, самая лучшая подруга. Мы жили в малюсенькая деревня. Все друг друга знали, там было всего десять или одиннадцать домов, понимаешь? В одном доме жила я с мамой, папой и шесть братьев, а рядом жила Катя, и Катин папа, и маленькая сестра. Мама Кати ушла с дружком из соседняя деревня, Кате было тогда девять лет. Ее мама так и не вернулась.

Бичек глядит в окно, как будто ищет там продолжение истории, а я продолжаю уплетать овощи, тут в дверь кухни входит Братко. Он невероятно растрепан, на носу кровоточит царапина. Наверно, получил от любимой кошки, думаю я, или от соперника.

Пока ее мама не ушла, мы каждый день играть вместе во двор, вместе ходить в школа и секретничать друг с друг. Как все маленькие девочки. Но потом… Однажды она не приходить в школа, просто не приходить, никто не знает почему.

Никто не спрашивать почему. Я тоже не спрашиваю. Может, болеет, думаю я.

Следующий день — Кати опять нет. После школа идти к ней и спросить, думаю я, но не спрашиваю. Я встречаю ее отец, во дворе, он сидит и читает газету. Как жизнь, говорит он, а я стою и не решаюсь спросить, где Катя.

Я кладу ложку рядом с пустой миской, от истории фрау Бичек мне становится чуточку жутко. Ее лицо выглядит грустным и изборожденным морщинами. Ребенок заснул.

На следующий день Катя приходить в школа. Сидит рядом со мной и ничего не говорит. Очень бледная, и я думаю, может быть, все еще немножко болеет. Может быть, свежий воздух поможет, и я спрашивать, пойдем в поле погулять. Вместе, как мы делали каждый день. Но Катя только говорит, нет, не могу, а когда я спрашивать почему, она говорить, надо помогать дома, теперь она больше не может играть каждый день, потому что ее мама сбежать, и теперь ей надо делать то, что раньше делала мать. Вот так-то. Больше не играть. Больше не ходить гулять. Только работа. С тех пор Катя часто не в школа. А когда приходит, мы не разговаривать. Она просто сидит рядом со мной, лицо белое, и не разговаривать.

Братко прыгает мне на колени, такого он еще ни разу не делал, от него пахнет солнцем и теплой крышей, он сворачивается клубком на моих коленях.

Я этому очень рада, теперь я могу не смотреть на фрау Бичек. Мне хочется, чтобы она не рассказывала свою историю до конца. Я не хочу знать, что случилось с Катей. Но Бичек продолжает говорить, она, наверно, не чувствует, как мне неуютно, а может быть, чувствует и именно поэтому продолжает рассказывать.

Однажды Катя приходить в школа в августе в длинный свитер, и я спрашиваю, тебе не жарко, а она говорит, нет, нормально. Но потом в туалете девочек я вижу, как Катя моет руки, она закатала рукава… все руки покрыты какой-то сыпь, я не решаюсь спросить почему, а когда Катя меня видит, она прячет руки за спина, ей стыдно, она убегает. Мы не подруги больше. У меня есть другая подруга, а у Кати никого.

Фрау Бичек замолкает, и молчание тяжелым занавесом висит между нами. Я машинально глажу пыльную, теплую шерсть Братко. Так тихо, что даже слышно, как дышит младенец и мурлычет кот. Потом Бичек снова начинает говорить.

Через два года Катя совсем престает ходить в школа. Я вижу ее, как она стоит у окна. Однажды я помахать, но она задернуть занавески, очень быстро. Младшая сестра иногда играть во двор, ей уже восемь, похожа на Катю раньше, здоровая и веселая, иногда я говорить с ней, но ее отец этого не любить, если он видеть нас, он сердиться. И звать дочка в дом. Он не бьет, говорит она, но она боится все равно. Еще два года пройти, и обе девочки умерли. Кто-то нашел их в лесу, между скал. Откуда я родом, там много скал. С одной они спрыгнуть. Никто знать не хочет почему. Я знать. Все это долгое время я знать. Но я ничего не сказать. Такая же трусливая, как все другие.

Бичек осторожно кладет ребенка рядом с собой на диванчик, он не просыпается, но недовольно кривит ротик.

Зачем вы мне это рассказываете, — говорю я и едва узнаю свой голос, так странно он звучит.

Девочка, девочка… — говорит Бичек.

Она нагибается через стол и хочет взять меня за руку, но я вдруг отдергиваю ее, так резко, что Братко пугается и шипит на меня.

Ты знать, почему они спрыгнули. Катя была сильная, выдержала все многие ночи с отцом. Но сестру она не могла защитить. Она думала, умереть лучше…

Лучше, чем что? — спрашиваю я.

Лучше, чем жизнь, что у них была, и лучше, чем говорить. Понимаешь? Все можно изменить, только если ты говоришь.

Я не понимаю, — говорю я сердито, ничего не понимаю, я не понимаю, зачем вы мне рассказали эту страшную историю, она ко мне никакого отношения не имеет. Вы этого не понимаете. Совсем никакого отношения!

Я сталкиваю Братко с коленей и спрыгиваю со стула, ребенок просыпается, орет, его разбудил звук моего голоса, он орет, как будто его режут, и Бичек поспешно берет его на руки…

Мальвина, — говорит она, не уходи, пожалуйста…

Я торопливо иду к двери, Бичек за мной, она припирает дверь ногой, потому что руки у нее заняты младенцем.

Ты должна говорить, Мальвина, — говорит она настойчиво, а потом отходит от двери, выпуская меня. Прямо в руки дедушки, он стоит на лестничной клетке, наверно, подслушивал.

Он тащит меня в квартиру, схватив за запястье, запястье, которое я вчера растянула. Он никогда еще не пытался ударить меня, но сейчас мне вдруг становится страшно, что он это сделает, потому что я была у Бичек, из-за этой истории. Про историю дедушка ничего знать не может, но он чувствует. Он чувствует, о чем со мной говорила Бичек. Он выглядит, как загнанный в угол зверь. Разъяренный и непредсказуемый.

Ты больше никогда не пойдешь к этой женщине! — кричит он.

Он подчеркивает каждое слово, орет прямо рядом с моим ухом.

Ты поняла?!

Мы стоим в гостиной друг против друга. Он захлопнул за нами дверь, чтобы никто не слышал его криков. Он тяжело дышит, может, у него будет инфаркт, думаю я, тогда все кончилось бы. Все. Вдруг.

Ты поняла?! — кричит он снова и впивается пальцами мне в плечи.

Бабушка бы этого не хотела, — говорит он, на этот раз тише, и глаза у него опасно мерцают.

То, что случилось с бабушкой, произошло из-за тебя, ты ведь понимаешь это, правда? Очень даже понимаешь.

Я чувствую его затхлое дыхание на лице.

Я в этом не виновата, — говорю я и чувствую, как поднимаются слезы, я заталкиваю их назад, сглатываю, чтобы они вернулись вниз, в живот, туда, откуда пришли.

Нет, виновата, Мальвиночка, виновата!

Он потихоньку подталкивает меня спиной к дивану.

Пока мы были счастливы, мы втроем, все шло хорошо. Ты была счастлива, бабушка была счастлива, и я тоже.

Но потом — потом ты привела эту свою подружку, один раз, два, потом еще и еще. Помнишь, Мальвина?

Я киваю, потому что помню. Лиззи. Самая лучшая. Она меня спасла. Она вошла в мою жизнь зимой, вместе со снегом, и вдруг все стало хорошо. Я смогла забыть, и я забыла прочно и крепко. Всё. Все пятницы. Забыла все, что происходило за запертой дверью ванной, и тогда я смогла жить. Во мне больше не было страха. Но за все надо платить.

Она умерла из-за тебя, — говорит дедушка, из-за тебя. Ты больше не хотела приносить себя в жертву. Но в жизни это нужно. Нужно жертвовать собой для других. Для людей, которых ты любишь. Этому тебе придется научиться.

У нее был рак, — говорю я беспомощно.

Дедушка смотрит на меня с презрением, потом его лицо меняется, черты смягчаются, он отпускает мои плечи, берет мое лицо в ладони.

Да, был, — говорит он тихо, и ты могла бы ей помочь, Мальвиночка.

Усталым жестом он гладит меня по щекам, потом поворачивается, я слышу его шаги, он идет в ванную. Включает бойлер.

Я наполню нам ванну, Мальвиночка, — говорит он, как раньше.