Скажи, Красная Шапочка

Вторник

Лиззи. В один прекрасный день она появилась в моей жизни. На уроке музыки у фрау Нойман, как раз передо мной. Я ждала своей очереди перед комнатой для занятий и слышала, как Лиззи играет на пианино. Это было ужасно. Она воодушевленно колотила по клавишам, почти не попадая на верные, чем приводила фрау Нойман в совершеннейшее отчаяние. Ровно в два ее урок заканчивался, она, как молния, выскакивала из двери и убегала, приветливо мне улыбнувшись, но никогда не оставалась, чтобы поболтать. Этот спектакль повторялся раз за разом несколько недель, а потом она заговорила со мной.

Теперь уже скоро, — прошептала она, прежде чем побежать вниз по лестнице.

В каком смысле — скоро? — спросила я тоже шепотом.

Выгонит она меня, — сказала Лиззи.

С того дня она держала меня в курсе дела. Она рассказала, что ее мама недавно начала работать в школе раннего музыкального развития и вбила себе в голову, что Лиззи тоже надо заниматься музыкой.

Я ей сказала, что мне подошли бы ударные, — сказала Лиззи, но она ничего и слышать не хотела.

Каждый раз, когда мы встречались у фрау Нойман, мы немножко разговаривали друг с другом, недолго, пока фрау Нойман раскладывала ноты и протирала клавиши пианино дезинфицирующей жидкостью. У фрау Нойман был такой бзик — она воображала, что ей постоянно угрожают бактерии, и поэтому дезинфицировала пианино после каждого урока.

До того дня, когда фрау Нойман действительно выгнала Лиззи, нам не приходило в голову встретиться после урока, но в тот день Лиззи подождала меня на лестнице. Хотя была зима, и она чуть не отморозила себе все что можно, сидя на ступеньках.

Привет, — сказала она, ну, что скажешь? Дело сделано!

Мы рассмеялись, а потом я взяла Лиззи к бабушке и дедушке. Лиззи долго не раздумывала, она вела себя так, как будто уже много раз проходила со мной пару десятков метров до их дома. Мы шли, размахивая папками с нотами, бросались снежками, и все было в сто раз лучше, чем всегда, потому что мы были вместе.

У бабушки мы помогли друг дружке с домашними заданиями, Лиззи лучше успевала по математике, а я — по немецкому. Мы выяснили, что живем недалеко друг от друга, но Лиззи ходит в другую школу, в частную, за которую платит ее отец, потому что его мучит совесть из-за романа с Аннабель. Лиззи сказала, что отцу платить за школу нетрудно, так даже лучше, чем когда он вечно торчал дома и всех нервировал.

Потом мы услышали, как в квартиру входит дедушка. Бабушка удалилась на кухню. Она явно нервничала и заявила, что ей надо мыть посуду, хотя ее давно уже вымыли, просто ей не хотелось встречаться с дедушкой.

Где же моя Мальвиночка, — крикнул он, а Лиззи захихикала и постучала пальцем по лбу.

Немножко того, да? — прошептала она.

Я придвинулась к ней поближе, мне было немножко страшно, но все обошлось. Дедушка вошел, увидел нас обеих сидящих за столом и не осмелился устраивать театр при Лиззи. Он вел себя очень дружелюбно, принес нам шоколада и мармеладных мишек, потом уселся на стул и глядел на нас.

Я победила.

С того дня Лиззи каждый раз приходила со мной. Мы встречались у дома фрау Нойман, шли к дедушке и бабушке, и ничего не случалось, наступила спокойная жизнь. Я чувствовала себя в безопасности.

Пройдет не так много времени, и именно там, где я сейчас стою, люди будут толкать тележки, набитые продуктами, по длинным проходам между полками с яркими упаковками и никогда не узнают, что земля здесь была покрыта ромашками и одуванчиками, не узнают, что в разных уголках и нишах виллы устраивали свои гнезда мелкие зверушки, а под крышей на балках жили голуби. У них не будет об этом ни малейшего понятия, они встанут в очередь в кассу и начнут злиться, потому что очередь движется слишком медленно, потому что денег не хватает, а дети ноют. Сейчас здесь никого нет. Ветер стих, апрель скоро закончится, лето засияет над лугами и сожжет мне кожу на плечах.

Я поднимаюсь по лестнице на чердак и стараюсь все-все отпечатать в памяти, чтобы не забыть: как скрипит дерево, какие трещины в стенах, запах гари, который по-прежнему ощутим на втором этаже. Вот и Синяя Борода. Я вынимаю фотографию из рамки, дважды складываю ее и кладу в карман. Я не хочу ничего забыть, хочу, чтобы все сохранилось в моем сердце без изменений. Все истории и звук босых ног, когда бежишь вниз по лестнице, Лиззин смех между балками и воркование голубей.

Закрыв глаза, я падаю спиной на кучу моих матрасов и не могу поверить, что всего этого больше не будет, даже запах исчезнет, а вместо него будет пахнуть чистящими средствами, выхлопными газами и кондиционированным воздухом.

Муха, — думаю я, Муха, Муха, Муха.

Я хочу, чтобы он был здесь и прогнал мои мрачные мысли. Вилла, дедушка, Бичек, ее вчерашняя история.

Я могу себе представить, что чувствовала Катя, когда вместе с маленькой сестрой прыгнула со скалы. Безвыходность. Безнадежность. Одиночество. Я вижу их обеих перед собой, как они идут по тропинке, Катя впереди, она решительно тянет сестру за собой, все выше и выше в гору, младшая за ней не поспевает, но Катя не сбавляет шаг. Ей удалось найти заветный выключатель, нажать на него и отключить все мысли.

Он зашел слишком далеко, утром выполз из комнаты сестры, зевая, совсем еще заспанный. В прихожей наткнулся на Катю, оттолкнул ее прочь. Она слышала, как плачет сестра, тихо-тихо, жалобно, как раненый зверек. Сжав кулаки, она набросилась на него. Ты сволочь, кричала она, сволочь! А теперь она торопливо взбирается на утесы, и младшая, уцепившаяся за ее руку, весит не меньше ста килограммов. Может быть, когда они уже почти дошли до обрыва, начали сгущаться сумерки, оттуда, где стоят сестры, его не видно, но Катя знает, где он. Еще пятьдесят метров по прямой, по камням, поросшим мхом и лишайником, потом склон резко уходит вниз, на сто метров в глубину. Давай побежим, говорит Катя, закроем глаза и побежим. Младшая не боится, для нее это просто игра, она доверяет Кате и бежит быстро, так быстро, как только может, смеясь и расставив руки в стороны.

А потом они летят.

Их платья надуваются, и среди скал становится очень тихо.

На мое лицо падает тень, как тогда, почти две недели назад.

Что тебе здесь надо? — говорю я, не открывая глаз.

Как твоя рука? — спрашивает Муха.

Я поднимаю руку вверх, сустав опух, надо было намазать мазью, тогда сейчас было бы уже получше. Муха дотрагивается до сустава, пальцы у него прохладные и сухие.

По крайней мере, ничего не сломано, — говорит он, когда ты с качелей летела, я подумал, что нужно за врачом бежать, никогда не видел, чтобы кто-нибудь так далеко прыгал.

Я тоже, — говорю я и не могу сдержать улыбки.

Я открываю глаза, Муха все еще держит меня за руку, он садится рядом на матрас, и я не хочу отнимать руку. Это хорошо, что он ее держит. Так меньше болит. Ну, или, может, это просто мое воображение.

Ты тренировалась? — спрашивает он.

Не-а, — говорю я, у меня от природы талант к прыжкам в длину с качелей. Надо еще поработать над приземлением, и тогда пойду работать в цирк.

Большим пальцем он гладит мне запястье, на большее он не решается, и это правильно. Я как дикая кошка. Всегда настороже и готова к прыжку, все чувства обострены. Муха знает это и потому осторожен. Медленно, не отпуская мою руку, он ложится рядом со мной на спину, моя рука у него на груди, я чувствую биение его сердца.

Мы лежим и смотрим на облака, как они проплывают над нами, невесомо появляясь над коньком крыши, пересекаясь с нашими взглядами.

Хочешь знать, как меня зовут? — спрашиваю я и сама себе изумляюсь.

Муха тоже изумлен, он поворачивает лицо ко мне, на ресницах висит крошечное перышко.

Мальвина, — я говорю, хранительница закона.

Это настоящее значение моего имени. Я — хранительница закона, и пока я это говорю и смотрю в лицо Мухе, мне в первый раз становится понятно, что же это на самом деле означает. Что на самом деле значит — быть хранительницей закона. Это значит, что я должна охранять свои права, свое право на жизнь, право защищать себя, право говорить. Я должна защитить себя. Когда Муха лежит вот так, рядом со мной, это кажется простым делом, как будто надо только выйти отсюда и немедленно начать действовать. Муха делает так, что я чувствую себя сильной, но что будет, когда его нет рядом?

Мальвина, — говорит он, Мальвина, чемпионка по прыжкам в длину с качелей.

Мы оба смеемся, и Муха поворачивается на бок, чтобы лучше видеть меня.

Матрас прогибается под его тяжестью, и я чуточку скатываюсь к нему. Это немножко напрягает, по крайней мере меня, но для Мухи, по-видимому, вполне нормально, когда люди лежат друг рядом с другом и держатся за руки. Он совершенно не нервничает.

Сначала я все время думал, что ты просто выпендриваешься, — говорит он, но теперь вот мне кажется — просто ты такая и есть.

Какая — такая? — говорю я.

Ну, такая — немножко сумасшедшая, и тебя все время куда-то заносит. В общем, такая, какая ты есть. Иногда ты милая, а иногда от тебя просто тошнит.

Спасибо, — говорю я несколько обиженно.

Вот, значит, как я на него действую — тошнотворно.

Я не то хотел сказать, — говорит он быстро, ты очень милая, почти всегда… Просто я часто не понимаю, почему ты такая.

Он опирается на локоть, его волосы скользят по моему лицу. Сегодня он почему-то не заплел их в косичку. Я рада, что вокруг медленно сгущаются сумерки, и Мухе не видно, что я вся красная от смущения. В конце концов, я не каждый день слышу от мальчика, что я милая.

Ты тоже хороший, — говорю я и краснею еще сильнее.

Если бы виллу не стали сносить, мы могли бы вместе в ней обосноваться, — говорит Муха, ты, твоя подруга, мои друзья и я. Она была бы общая.

Лиззи вас ненавидит, — отвечаю я, фигушки она станет с вами виллу делить.

Это действительно так. Я боюсь, что Лиззи хватит удар, если я расскажу ей о Мухе. Она ни с кем не стала бы делить виллу. По крайней мере, я так думаю.

Я на самом деле боюсь той минуты, когда надо будет рассказать ей, что произошло здесь на каникулах. Но сделать это придется.

В прошлом году мы и правда вели себя по-идиотски, — говорит Муха.

Угу, особенно вы, — говорю я, поймать нас в бочке — это было гадко, на самом-то деле.

Небо над нами медленно розовеет, скоро совсем стемнеет. Мои родители наверняка уже беспокоятся, где я, но мне это все равно. Может быть, они позвонят дедушке, он им скажет, что от него я ушла ровно в полседьмого.

Надеюсь, он тоже забеспокоится и по-настоящему испугается, что со мной может что-то случиться. Пусть не спит от страха всю ночь.

Тебе домой не пора? — говорит Муха, как будто читает мои мысли.

Я отрицательно качаю головой.

А тебе?

Я останусь, пока ты здесь, — говорит он и натягивает полог на нас обоих, словно это одеяло. Среди пахнущих полевыми мышами подушек уютно и тепло, я перекатываюсь на бок и прижимаюсь спиной к груди Мухи, чувствую на шее его дыхание, а на бедре — его руку. Он не пытается целовать меня, мы просто лежим рядом. Вскоре все контуры поглощаются сумерками, только голуби выделяются темными пятнами на фоне неба.

Ты расскажешь своей подружке про нас? — спрашивает Муха.

А что я должна ей рассказать? — спрашиваю я в ответ, и на секунду меня охватывает страх, что Муха разозлится или скажет, что рассказывать нечего.

Ну, ты знаешь, — говорит он.

Я чувствую, что он улыбается, кончик его носа дотрагивается до моей шеи, совсем легонько, и от этого по мне бегут мурашки. Когда до шеи дотрагиваются кончиком носа — вот самое лучшее, что есть на свете, думаю я, нужно будет непременно рассказать об этом Лиззи.

Конечно, я ей расскажу про то, что я знаю, — говорю я.

Потом снова становится тихо, наверно, этим все уже сказано, другие слова больше не нужны, Муха обнимает меня, над нами спят голуби.

Мы совершим ночное бдение, так делают, когда кто-то умер, мы совершим его, потому что завтра придут те люди, которые хотят разрушить виллу. Муха говорит, это как будто мы хотим отдать последний долг, вилла это как-никак заслужила. Мы коротаем время за тем, что рассказываем друг другу истории из своей жизни. Муха рассказывает про родителей, они хотят развестись, хотя только что купили дом в новом поселке. Они думали, — говорит он, что этим домом смогут спасти свой брак. Вот ведь чушь. Но Муха не грустит из-за этого. Все равно дом ему не нравится, а о родителях он тоже невысокого мнения. Наверно, перееду, — говорит он, вместе с матерью, потому что отец еще хуже, любит поорать и все такое. Муха говорит про своего отца, а я вспоминаю о моем собственном. Может быть, все отцы одинаковы. Может быть, они начинают становиться странными, когда у их жен рождаются дети, размышляю я. Или они всегда были такими, просто никто не замечал. Я представляю себе Муху полысевшим, но это плохо получается. Муха другой, он никогда не станет таким, как другие взрослые. Так же, как Лиззи и я. Мы никогда такими не будем. Мы уж с Лиззи постараемся, Лиззи будет приглядывать за мной, а я за ней, и если надо будет — и за Мухой тоже.

Через два года мне исполнится восемнадцать, — говорит он, тогда я в любом случае уеду.

Еще он рассказывает про Покера, Лужицу и Жвачку, на самом деле их, конечно, зовут совсем по-другому. Покер — его лучший друг, самый-самый лучший, Мухе все равно, что говорят другие, но он думает, что я Покеру нравлюсь, вчерашний прыжок с качелей явно произвел на него мощное впечатление.

А может, сведем его с твоей подругой? — говорит Муха, но я не думаю, что это хорошая идея. Лиззи меня убьет, если я попробую ее с кем-то свести. И скажет, что я ей больше не подруга.

Я рассказываю не так много, как Муха. Все, что связано с дедушкой, я тщательно опускаю, про бабушку тоже ничего не говорю, но зато много рассказываю про Лиззи. Так много, что Муха пугается и перебивает меня.

Но если я Лиззи совсем не понравлюсь, мы ведь все равно будем встречаться… — говорит он.

Я не знаю, откуда ко мне приходит решимость, она приходит откуда-то совсем снизу или, наоборот, с самого верха, смотря с какой стороны посмотреть. Может быть, прямо от Бога, если он существует. Во всяком случае, я поворачиваюсь к Мухе. Я обнимаю его крепко, так крепко, как могу, чтобы он знал — для меня это серьезно.

Обещаю тебе, — говорю я.

Муха зарывается лицом в мою шею. Он не знает, что обычно я не даю обещаний.

Даже Лиззи. Никому.

Потом мы все-таки засыпаем, хотя собирались бодрствовать, хотя есть столько вещей, про которые нужно поговорить, и я могу наслушаться голоса Мухи.

Мы завернуты в полог, как в сотканный из воздуха кокон. Мы гусеничные детки, мы прижались друг к другу, ожидая преображения, а вилла — это большой спящий зверь. Она прячет нас в ночи, последней для нее, и луна висит над деревьями.