Скажи, Красная Шапочка

Пятница

Там, где стояла вилла, теперь груды обломков. На самом верху сидим мы с Лиззи. Она испекла мне пирог с четырнадцатью свечками. Пирог получился совершенно плоский и больше похож на гигантское рождественское печенье, потому что Лиззи слишком поздно заметила, что забыла положить разрыхлитель. Она с мамой только этой ночью вернулась из поездки в горы, специально к моему дню рождения. Забыть в час ночи про разрыхлитель — это совершенно нормально.

Пирог все равно очень вкусный. И как-то подозрительно похож на рождественское печенье… Но я ничего такого не говорю, из чувства такта.

Ветер ерошит нам волосы и задувает свечки.

Гадство, — говорит Лиззи, ты же себе ничего еще не пожелала.

Я пожимаю плечами.

Это ничего, — говорю я.

Мы обе затихаем. Сегодня уже много всего было сказано. Перед нами лежат остатки виллы, поля и время, которое мы называем будущим.

Сегодня утром Лиззи забрала меня от фрау Бичек, очень рано, потому что дома меня не было, и это показалось ей странным, и мои родители тоже показались ей странными. Когда она позвонила, они все как-то мялись, мялись и не хотели говорить, где я. Сказали только, что у нас в семье проблемы.

В общем, — сказал папа, дедушка в больнице.

И тогда Лиззи разоралась.

Черт возьми, — кричала она, какое отношение это имеет к Мальвине!

Из трубки доносилось одно только молчание, поэтому Лиззи орала дальше, так громко и долго, что проснулась ее мама, и тогда уже она поговорила с моим отцом и выяснила, что я у фрау Бичек.

Через пять минут они уже были там, вдвоем. Бичек сварила мокку и нарезала польский пирог, а Братко соизволил упасть с подоконника ко мне на колени. Все было бы очень уютно, если бы не случилось так ужасающе много всего, и я опять почувствовала, что я как будто в каком-то другом месте, но только не там, где я есть. Так мы просидели целую вечность, и Бичек пихнула меня под столом, но я не могла говорить, я уставилась себе в тарелку, пока Лиззи не сказала: слушай, Мальвина, — сказала она, теперь скажи нам, наконец, что вообще происходит, иначе я не выдержу.

Когда я начала рассказывать, мой голос был холодный, замороженный до синевы, и я слышала себя как будто издалека. Бичек взяла меня за руку, и всякий раз, когда больше я не могла говорить, она сжимала мои окоченевшие пальцы, это было похоже на то, как лошадь пришпоривают перед прыжком. Я взяла все препятствия. Я ничего не пропустила, это было трудно, потому что я чувствовала, как мои слова отзывались в Лиззи. Но мне нужно было говорить, сказать правду, мою правду о том, какой была на самом деле моя жизнь. Когда я добралась до конца, Лиззи расплакалась, а я сказала: все в порядке, ничего страшного.

Как будто ее можно было этим утешить, хотя в общем-то я понимала, что все очень даже не в порядке.

Теперь, на развалинах виллы, мы обе чувствуем смущение, мы делим пирог по-сестрински, но между нами лежат сотни километров ничейной земли — годы, когда я ничего не говорила, пытаясь спрятать мою тайну в темноте. Как нам их преодолеть?

Горло у меня сжимается от страха, что Лиззи может уйти. Просто оставит меня сидеть здесь, потому что я не сразу сказала ей правду.

Я так злюсь, — говорит она вдруг, и у меня от ужаса выпадает из рук последний кусок пирога.

Я так ужасно злюсь, — говорит она, и я вижу, что ее глаза снова наполняются слезами.

Темными, злыми слезами.

Я не могу вымолвить ни звука, могу только смотреть на Лиззи и ждать, когда она уйдет, потому что я оказалась такой трусливой. Другие, наверно, были бы не такими трусливыми, думаю я, но, наверно, со многими случилось бы так же, как со мной, многие тоже бы подумали: я выдержу, еще один день и еще один, а завтра я все расскажу, или послезавтра, или когда-нибудь потом. Ты не думаешь о том, что тайна день ото дня растет и с каждым часом становится все больше и невыразимее.

Мне очень жаль, — шепчу я.

Под кроссовками Лиззи мелкие камни осыпаются и катятся вниз по куче.

Глупая ты, глупая, — говорит Лиззи чуть не плача, не на тебя же!

Она вскакивает, и от этого вся куча начинает оползать, и Лиззи оказывается передо мной на коленях, крепко держась за мои ноги.

Я на себя злюсь! Ужасно на себя злюсь, — говорит она, я ведь ничего не замечала! И так долго!

Я чувствую только, как качаю головой, во мне не осталось ничего, кроме одной мысли: Лиззи все еще меня любит, Лиззи не сердится на меня.

Мне было так страшно, — говорю я, поэтому я ничего тебе не говорила.

Лиззи вот-вот сползет вниз вместе с кучей, я тяну ее к себе наверх, она шлепается рядом, и мы снова обнимаемся. Я не знаю, сколько нам еще придется обниматься, может, несколько часов каждый день, пока все снова не станет хорошо.

Все равно я должна была заметить, — рыдает Лиззи, уткнувшись мне в плечо, — ты же моя лучшая подруга.

Я ничего на это не говорю, у нее не было ни малейшего шанса напасть на след моей тайны. Я все так хорошо зашифровала, что и сама в конце концов полностью запуталась. Лиззи в этом не виновата, совершенно не виновата.

Мне вспоминается столько всего разного, я только сейчас начинаю понимать что к чему, — говорит она. Ты всегда так странно себя вела, когда я не хотела идти к твоим бабушке и дедушке. Один раз, когда мне совсем к ним не хотелось, ты очень просила меня пойти. Обещай, что подождешь после урока, сказала ты, а я разозлилась. Я подумала, вот опять с ней что-то не так. Мне больше хотелось пойти искупаться или еще куда-нибудь. Я просто ничего не понимала.

Лиззи, перестань, — говорю я, все это ерунда.

Мне очень хочется хорошенько ее встряхнуть. Конечно, я этого не делаю, вместо этого мы обнимаемся так крепко, что даже дышать не можем.

Это не ерунда, — говорит Лиззи, все могло бы закончиться гораздо раньше. А теперь твой дед в больнице, и мы не можем ничего сделать. Его нельзя даже посадить в тюрьму, пока он там лежит.

Для Лиззи это вообще очень трудно — терпеть всяческую несправедливость.

Я воспринимаю это по-другому. Я рада, что его здесь больше нет, а где он — мне все равно. Может быть, когда-нибудь мне захочется, чтобы он понес наказание. Но теперь? Теперь я счастлива, потому что у нас с Лиззи все будет хорошо, мне больше не надо видеть деда, и я смогу постепенно все забыть. Забыть по-настоящему, а не так, как тогда — похоронить все в своем сердце. Как это сделать, я не знаю. И поэтому беспокоюсь. Смогу ли я когда-нибудь стать нормальной. Смогу ли когда-нибудь целовать Муху и не думать про деда, не будить тени, спящие у меня в голове.

Что теперь будем делать? — спрашивает Лиззи.

Праздновать! Будем пить кока-колу, а потом пойдем в кино, — твердо говорю я.

У меня ведь сегодня день рождения, и даже двойной. Во-первых, потому что первое мая, а во-вторых — потому что я, наконец, заговорила. Лучше всего пойти прямо сейчас, — я помогаю Лиззи встать на ноги, энергично, чтобы ей не пришло в голову возражать. Мы вместе, спотыкаясь, спускаемся с груды обломков.

Мне надо тебе еще что-то сказать, — говорю я, когда мы оказываемся внизу.

И сделать это надо очень быстро, потому что вниз с холма как раз съезжает на велосипеде Муха. Он уже издали машет нам — обеими руками, чтобы мы увидели, как хорошо он умеет ездить на велике без рук.

Нет, — стонет Лиззи, опять этот…

Лиззи, — говорю я, собрав все свое мужество, я влюбилась.

Она с ужасом смотрит на меня большими глазами, потом на Муху, который стоит перед нами в облаке пыли.

Ну не в этого же, — шипит Лиззи мне.

Прости, — шепчу я, так уж случилось.

Такое просто так не случается! — шепчет она в ответ.

Муха усмехается. В точности так я и представляла себе эту встречу. Лиззи и Муха. Ой-ой-ой-ой-ой!

Привет, Лиззи, — говорит он, я друг Мальвины.

Лиззи скрещивает руки на груди и откидывает голову назад.

Не смотрите на меня так, — говорит она, в конце концов, я уже большая и переживу, что моя лучшая подруга связалась с таким идиотом!

Тут на ее лицо прокрадывается улыбка.

Можешь пойти с нами, если хочешь, — говорит она Мухе покровительственно, только веди себя прилично.

Мы вместе ведем велосипеды по измятой траве. Лиззи пристроила противень от пирога на багажник.

Я, кажется, что-то пропустил? — говорит Муха, поглядывая на противень.

Еще как, — говорим мы с Лиззи хором и пристально смотрим друг другу в глаза. Нас ничто не сможет разделить, ничто и никто.