Сказания о белых камнях

«И украси ю дивно»

«Того же лета создана бысть церкви свитам Богородица в Володимери благоверным и боголюбивым князем Андреем; и украси ю дивно многоразличными иконами и драгим камением без числа, и ссуды <сосудами> церковными и верх ея позлати… и украси ю паче инех церквей…» — так говорится в летописи за 1160 год.

Опять князь создал и украсил. А главный зодчий, а другие мастера? Летописец их, как всегда, не заметил.

Начали каменщики класть стены из белого камня. В Софии Киевской было тринадцать глав, в Софии Новгородской пять, в Успенском соборе города Владимира поднимется лишь одна глава, но зодчие знали — красота и величие не в величине и не в многоглавии, а в стройности очертаний, в разноличном, во многом «украсно украшенном» узорочье и снаружи и внутри храма.

Прежние белокаменные храмы Юрия Долгорукого были «безнарядны» (без украшений). На четырех столбах, на четырех стенах держались там полукруглые своды и купол. Новый храм строился намного просторнее и выше, и был он на шести столбах.

Не призвал князь Андрей мастеров с других земель. Артель камнесечцев, исконных жителей владимирских и суздальских, главный зодчий особо поставил, дал им трудную работу, понадеялся на них.

Ни сами эти мастера, ни их отцы и деды раньше не знали, как долотить камень, а была у них давнишняя сноровка: умели они вырезать из дерева и украшать резьбой все, что им заказывали: детские игрушки, ложки, донца, веретена, солоницы и прочую мелочь. А то для украшения деревянных церквей на иконостасах и на царских вратах предивную резьбу из разных переплетенных стеблей, цветов и трав полевых и лесных пускали.

С тех пор как в Суздальской земле войны и княжеские усобицы попритихли, начали бояре один перед другим соперничать, наказывать плотникам-древоделам рубить терема с крылечками да князьками резными, крашеными, с такими травяными завитками на оконных наличниках да на подзорах и причелинах, что выходило просто заглядение.

Вот эту свою ловкую сноровку хитрой резьбы по дереву и старались теперь владимирские и суздальские мастера показать на твердом и неподатливом белом камне.

Нуден и тяжек был этот труд. Писатель XIII века Даниил Заточник упомянул такую народную пословицу: «Лепши есть камень долотити, нежели зла жена учити». И не на каменосечной ли работе родилась печальная песня народная про «бел-горюч камень»?

Русские плотники с древних времен и до нынешнего дня рубят деревянные избы не на тех местах, где им стоять надлежит, а где-нибудь рядом, а потом переносят размеченные бревна сруба на готовый фундамент и кладут их накрепко.

Эту свою сноровку владимирские старинные мастера и приложили к каменной кладке.

В сторонке на земле долотили они камни и плотно подгоняли один к другому. Так мало-помалу получались по четырем сторонам от фундамента распластанные на земле все четыре каменных стены.

Возле этих разложенных по порядку камней садились самые искусные мастера и выводили на них резьбу, какую главный зодчий либо они сами на камнях углем рисовали.

Малыми скарпелями понемногу сбивали они фон, а сами узоры не трогали, так рисунок получался выпуклым. Ударяли осторожно, ведь один раз неверно стукнешь молотком по рукояти скарпеля, и ненароком отскочит кусок узора — принимайся сызнова за другой камень.

Получались из их искусных рук на камнях резных то листья со стеблями, то звери, то птицы. Случалось, львов, с поджатыми лапами возлежащих, из единого камня высекали.

По христианским обычаям те львы прозывались «неусыпными стражами», их ставили стеречь вход во храм. Но живых львов владимирские камнесечцы отроду не видывали, и получались из-под их скарпелей не львы, а словно коты, да еще улыбающиеся, из той породы пушистых усатых котов, что в боярских теремах на теплых муравленых лежанках нежиться любили, а мышей ловить давно разучились.

Готовые камни подмастерья несли к начатым стенам и вмазывали накрепко.

Все выше и выше возводили каменщики стены. Леса из сосновых жердей ставили. Каждый камень обвязывали веревкой, закидывали веревку через деревянный кругляш — блок и тянули ее. Так поднимался камень кверху, на свое место.

Северная и южная стены немного выступающими плоскими лопатками снизу доверху делились на четыре части, на четыре «прясла» — «щеки». И на каждом прясле каменщики начали ставить узкие, будто молодые, березки, стройные полуколонки; на каком прясле три, на каком две. Издали казалось, будто соединенные арочками шнуры свисали вниз, и каждый такой белокаменный шнур кончался, словно драгоценной подвеской, — либо женской, либо львиной, вернее кошачьей, головой, а то и малым заморским зверьком или птицей; зверек размахивал крыльями, а птица ходила на четырех лапах.

Женские головы были с косами, заплетенными на две стороны, — так причесывались тогдашние девушки. И для каждой головы мастер находил свое выражение лица: эту высекал с тонкими, строго поджатыми губами, а ту выводил толстощекую, улыбающуюся. Словно бы создавали мастера скульптурные портреты своих дочерей.

Из этих свисающих вниз белокаменных, соединенных арками нескольких шнуров-полуколонок, с львиными и женскими головами, со зверями и птицами на концах шел по всем четырем стенам храма аркатурный пояс.

Главный зодчий знал: коли смотреть издали на поднимающиеся снизу вверх линии лопаток да на эти свисающие шнуры колончато-аркатурного пояса, здание кажется выше и стройнее.

В Германии на некоторых средневековых замках тоже есть аркатурные пояски, но попроще. Может, кто из мастеров строил те замки, а потом явился во Владимир. Русские умельцы и переняли его ремесло, но придумали долотить камни чуднее да искуснее.

Главный зодчий знал и другое: он наказывал выводить и сами стены, и лопатки, и каждую колонку аркатурного пояска кверху чуть поуже. И от этих многих, чуть сходящихся линий все здание опять-таки словно бы возносилось вверх, к облакам.

Выше, выше возводили каменщики стены. Над аркатурным поясом пробежала дорожка из маленьких камешков — поребриков^[18]. Еще положили несколько рядов камней, пришла пора оставлять места для окон, узких и высоких, как стрелы, взлетающих к небу, по четыре окна на северной и на южной стене. Полукружиями заканчивали каменщики каждый оконный проем.

Перед тем как начинать крышу ставить, главный зодчий собрал на совет лучших в артели мастеров. Многие старые книги пересмотрели они, перебрали разные чеканные и литые, золотые, серебряные, медные украшения и посуду — серьги, браслеты, кубки, чары, перестелили многие узорчатые ткани и пелены с вышивками. Такие ткани привозили купцы из Царьграда, с далекого Хорезма, из Грузии, из Армении. А рукописные старинные книги присылались из Киева, либо от греков, либо от сербов с болгарами. А драгоценные украшения и посуду собирали со всех земель.

Суздальские мастера увидели на тканях, на металле, на пергаменте рукописных книг предивные изображения неведомых зверей, птиц, цветов, святых, царей, витязей. И взялись они перенести все эти дива на белые камни.

Над иными окнами, под полукружием закомар становился не один такой резной камень, а целая семья. Получались словно бы каменные картины со сказочными зверями, птицами и людьми. Как назывались такие картины, мы не знаем. Затерялось то старое и, верно, меткое русское словцо. А нынешние ученые называют их на иноземный лад — «композициями».

Сюжеты этих композиций главный зодчий выискивал из древних сказаний и из священного писания.

Из трех камней состояло «Вознесение Александра Македонского». На среднем был изображен сам Александр, держащий в поднятых руках двух маленьких ягнят, а на обоих боковых камнях находились два страшных грифона — два орла с огромными крыльями, с туловищем и лапами льва. И старались те диковинные птицы схватить ягнят; оттого и поднимались они к небу. Древние считали орла царем птиц, льва — царем зверей, а Александра — величайшем государем, повелителем людей, зверей и птиц. Ходило между людьми сказание, будто пожелал он вознестись на небо. И подхватили его крылатые четырехлапые грифоны, и полетел он к самому солнцу. Но показалось ему над облаками чересчур жарко, и повелел он грифонам вернуться на землю. В своем ненасытном властолюбии Андрей Боголюбский сравнивал себя с Александром.

На прочих пряслах главный зодчий поместил композиции на сюжеты из священного писания — «Три отрока в пещи огненной», «Сорок мучеников Севастийских» и другие.

Выше, выше возводили каменщики стены, закругляли полукружья закомар, лопатки заканчивали резными капителями. Каждый из шести столбов внутри храма расширялся наверху и переходил в своды. А в пяты сводов сажали мастера своих любимых белокаменных львов. Притаились львы, положили головы на передние лапы и с улыбкой глядят сверху вот уже девятый век.

Большим искусством обладали каменщики, выкладывавшие своды. Временные деревянные кружала подпирали кладку снизу. Когда же известь высыхала, кружала разбирали, а своды, державшие и крышу и купол, оставались незыблемыми на столетия.

Пока кровельщики прибивали по закомарам кованые свинцовые листы, каменщики начали выкладывать огромный двенадцатиоконный, украшенный узорочьем барабан главы и строили притвор — переход в княжеский терем Андрея. Притвор был белокаменный, с высокой златоверхой крышей, с такими же, как на храме, аркатурными поясками, с тройными резными окнами.

Медники обшивали золочеными листами крышу притвора и купол храма, пускали по аркатурному пояску широкую золотую полосу.

Явились во Владимир из Киева, Чернигова, из дальнего Царьграда искусные мастера-иконописцы расписывать стены внутри храма. «Почата бысть писати церквы в Володимери Золотоверхому», — говорит летопись.

И выстроились по стенам и столбам один за другим строгие бородатые апостолы и святые в длинных разноцветных одеждах. Два ангела, сложив крылья, держали в руках тонкие, словно копья, трубы. Один ангел трубил вниз, в землю, другой трубил вверх, в небо. Трубными звуками они должны были пробуждать мертвых, и те вставали из своих могил. Бог творил Страшный суд, низвергал грешников в ад, рогатые черти подхватывали их и тащили в огонь, а перед праведниками открывались райские двери.

Много золота и серебра привез Андрей после набега на Болгарское царство. Начали златокузнецы-чеканщики, литейщики, финифтяные мастера лить, ковать, украшать узорами сосуды церковные, оклады на книги и иконы, кресты, подсвечники и всякое другое, потребное для богослужения. Златошвеи вышивали золотом и серебром ризы и пелены. Ценинных дел мастера в печах обжигали узорные поливные плитки для пола. Переписчики священных книг, не поднимая голов, не разгибая спин, сидели в особой, «книжецкой» палате и писали гусиными перьями. А самые из них искусные брали колонковые и беличьи, тончайшие, в семь волосков, кисточки, макали их в блюдечки с лазоревой, алой, зеленой, золотой, разведенной на яичном желтке краской и выводили затейливые заглавные буквы, раскрашивали мелкие картинки, какие мы теперь называем «миниатюрами».

Но летописец не заметил всех этих столь умелых мастеров, для него был один строитель, один мастер — князь… Рассказывает летописец: «Князь же Андрей… доспе церковь камену сборную <соборную> святыя Богородица пречюдну вел ми и всеми различными видами украси ю от злата и сребра… каменьем дорогымь и жемчюгом украси ю многоценьным и всякыми узорочьи удиви ю».

Чтобы умножить богатства храма, Андрей «дал ей много именья и слободы купленыя и з даньми, и села лепшая, и десятины в стадех своих, и торг десятый».

Андрей обладал несметными богатствами, и ему ничего не стоило отдать в пользу храма десятую часть своего имущества. Он наложил на торговцев пошлину — десятую часть их доходов, а свободных хлебопашцев из «лепших» (лучших) сел превратил в невольников.

Часто наезжал он со своей свитой и шел смотреть, как воздвигаются стены храма. Обходил он кругом и раз и два, заворачивал к камнесечцам, оглядывал разложенные на земле по порядку камни — будущие четыре стены храма.

Мастера сидели один подле другого, и каждый из них бил молотком по скарпелю. И казалось Андрею — то колокольцы перезванивались, то играла пастушья свирель, то гудели гусли сказителя.

Не хотел он замечать, что сидели те камнесечцы оборванные и босые, лица их были серые, рты обвязаны тряпками, а воспаленные глаза слезились. То один, то другой выпрямлял спину, отнимал тряпку ото рта и кашлял, сплевывая кровь.

Знал Андрей, что продолотит иной камнесечец год и два, иные пять лет и помрет злой болезнью. Жалел он тех, кто особо искусно высекал, не сразу находилась замена такому умельцу.

Подошел к Андрею главный зодчий, сказал, что ропщут иные каменщики, не хотят глотать известковую пыль.

Князь повелел сказать таким непутевым, коли будут еще пустословить, найдется на них управа — либо кнут, либо темница.

Поклонился зодчий и прочь отошел. А Андрей шаг направил на самый гребень обрыва и остановился там. Свита отошла, а он, гордый и суровый, сдвинул брови, скрестил руки и окинул взглядом необъятные просторы.

Где-то на западе из далекой голубой дымки возникала полноводная Клязьма. Извиваясь, текла она по лугам и меж кустами, подходила под гору и вновь исчезала на востоке в голубой дымке. А за рекой, по холмам и далям, тянулись необозримые, как море, леса.

Угадывал Андрей, где прячутся с детства знакомые, невидимые за лесами ручьи и озерки — старицы Клязьмы; там в юные годы он охотился. И светлело в раздумье его лицо.

Шел он к златокузнецам, не гнушался спускаться в их закоптелые кузницы, к их мехам и наковальням. Лучшие и хитрейшие мастера чеканили, ковали и лили золотой оклад к его святой покровительнице, к иконе Владимирской богоматери. Один мастер щипчиками впаивал в венчик оклада малые, меньше просяного зернышка, золотые раскаленные шарики, тончайшие золотые проволочки, другой золотом писал дивных птиц с цветами в клювах, третий выбивал гнезда для бурмицкого жемчуга, для зерен бирюзы и яхонтов.

Летописец написал про икону:

«И вкова в нее боле 30 гривенок злата, кроме сребра и драгаго камения и женчюга, и украси ю, постави в церкви своей в Володимери…»

Так на семь с половиной веков затворилось от людского взора бессмертное творение неведомого художника.

За три года в стольном граде Владимире поднялся белокаменный собор в память Успения богородицы. Жарким пламенем горел он на солнце, виден был за много верст.

На Успеньев день, 15 августа, шли богомольцы по Суздальской и по Юрьевской дорогам, любовались, как из-за горы выплывал золотой купол, точно солнце всходило. И казалось им, будто поднялся храм на самое небо.

Шли богомольцы и по Муромской дороге; между ними брел седобородый дед, некогда воевавший в полку Мономаховом под Киевом с половцами. Был он в темном домотканом кафтане, в новеньких лыковых лаптях. Сбоку его кафтана болталась на веревочке киса с двумя шкурками собольими, какие собирался он выменять в городе на разные гостинцы заморские.

Издалека увидели богомольцы — вся краса стольного города Владимира предстала перед ними на Клязьминских горах. Раскинулось перед их смущенными взорами не то сказочное тридевятое царство, не то божественный рай. Деревянные стены со многими островерхими башнями, с белокаменными воротами опоясывали горы, то извиваясь по склонам, то спускаясь в овраги. Тьма-тьмущая деревянных церквей и боярских теремов поднимали к небу свои островерхие князьки и кресты.

На одной горе стояла старая церковь Спаса, что построили из розовой плинфы еще при деде Андреевом Владимире Мономахе. На другой горе высился белокаменный храм Георгия Победоносца. А поблизости, на склоне, будто лебедь белая, красовалась недавно рожденная зодчими Андрея белокаменная церковь Спаса «толико чýдна, якова не бывала и потом не будет»^[19].

А на самой высокой горе сверкал на солнце «предивной красоты» Успенский собор.

— Дед, а дед, который град славнее — Владимир или Киев? — спросили богомольцы.

— Киев славен, а слава Владимира превзойдет Киев и вознесется на небо, — отвечал дед.

Богомольцы переплыли на челноках Клязьму, через Волжские ворота поднялись на гору в Новый город, оттуда через Торговые ворота проникли в старый Печерний город Мономаха и подошли к Успенскому собору. Они подивились на его высоту и узорочье, перекрестились и вошли внутрь.

Лучи солнца сквозь многие окна главы, сквозь окна восточной стены золотыми прозрачными мечами протянулись внутри храма наискось. И заискрились драгоценные каменья на окладах, на ризах священнослужителей. Горело множество свечей в подсвечниках, горели лампады, сияли паникадила.

Народу было полным-полно. Служил сам епископ Ростовский Федор в золотом саккосе, в золотой, сверкающей жемчугом и драгоценными каменьями митре. Двое отроков в золотых стихарях с трудом поднесли дьякону огромное в золотом окладе Евангелие. Чернобородый дьякон, весь сверкающий золотом, начал читать, и голос его был подобен грому. Сладкозвучное пение невидимых певчих слышалось с обоих клиросов.

Дедушке показалось скользко стоять на гладком полу из медных золоченых плит. Он подвинулся к столбу, поскользнулся и чуть не упал на разноцветные, словно играющий красками ковер, поливные плитки, какими был выложен пол возле столбов.

Кто-то ткнул его в бок, чей-то голос прохрипел сзади: «Проходи, старче».

Через весь храм были протянуты две толстые пеньковые веревки, на них висели шитые золотом парчовые и шелковые церковные и княжеские «порты» (одежды и ткани). Между рядами тканей, как между полотнищами золотых шатров, двигались богомольцы, подгоняя один другого. Шли они поклониться иконе Владимирской богоматери, что была вделана слева от деревянных, невиданной тончайшей резьбы, многоцветных царских врат. И колыхались от движения толпы людей и от огня свечей и лампад сверкавшие на солнце драгоценные златотканые пелены.

Дедушке удалось втиснуться в людской поток, он подошел к иконе, поклонился, перекрестился, поцеловал холодный угол ризы, который успели до него поцеловать тысячи богомольцев. Из-за блистающего золотом оклада на один только миг глянули на него невыразимо печальные глаза богородицы. И дрожь пробрала старика.

Пошел дедушка к боковому выходу, посмотрел наверх и увидел высоко над главным входом на полатях (на галерее) самого князя Андрея Боголюбского.

Статный, широкоплечий, гордо и прямо стоял князь в лазоревой, вышитой золотом длинной одежде, и черные очи его грозно сверкали из-под сдвинутых бровей. Рядом с ним стояли три мальчика, три его юных сына, один другого краше и наряднее, сзади виднелись хмурые и надменные бояре и ближние мужи.

И подумал дедушка: «Бога-то не видно. Он высоко в небе. А тут на земле грозный владыка, князь Андрей Юрьевич Боголюбский. И нет ему равного на Руси по богатству и могуществу».

Вышел дедушка на паперть сам не свой, а там стоял важный дьячок в стихаре и гудел: «Подайте, люди добрые, на украшение храма». Дедушка положил рядом с ним на лавку обе собольи шкурки.

Вернулся он в свою захудалую деревеньку. Избушка у него была низкая, окошки — только руку просунуть, дымом закоптели черные стропила, державшие дерновую крышу.

Полуголые внучата, что в тряпье на полатях копошились, подползли к деду со всех сторон.

— Дедушка, дедушка, какой ты нам гостинец принес?

— Ничего не принес, не на что было купить, — вздохнул старик и добавил: — Побывал я на седьмом небе…

Пошла слава по всей Руси о великолепии белокаменного златоверхого Успенского собора во Владимире. Затмил он своей красой, богатством и величием прочие храмы на Руси.

Начались возле иконы Владимирской богоматери «чудеса». И творились эти чудеса не где-то в заоблачных высях, а рядом, на улицах, в садах и дворах.

Приехала из Твери знатная боярыня, больная, умирающая, поцеловала ризу у святой иконы и сразу поправилась.

— Чудо сотворила богородица! — восклицали попы Микула и Нестор и тотчас же начали служить благодарственный молебен.

Исцелился больной «огненной болезнью», у сухорукого рука задвигалась, маленькая внучка боярина Словуты выздоровела, полотнища Золотых ворот упали и никого не придавили. «Чудеса» следовали одно за другим. Чудо явилось и к самому попу Микуле во двор. Бешеный жеребец погнался за Микулиной попадьей, ей едва удалось от него спастись. И опять поспешили отслужить благодарственный молебен.

Кузьмище Киянин все старательно записывал в свою книгу «Сказания о чудесах иконы Владимирской Богоматери».

Дальнейшая судьба этого величайшего произведения древней живописи так сложилась: много раз грабили собор войска завоевателей — и русских князей и татар, сдирали каменья с окладов. Неоднократно собор горел, и каждый раз икону первой выносили наружу и спасали.

Когда в 1395 году один из самых беспощадных покорителей царств и народов, хан Тамерлан, вторгся в пределы Московского государства, икону привезли в Коломну. Тамерлан дошел до города Ельца, но получил известие о восстании в своей столице Самарканде и повернул обратно.

«Богородица заступилась за землю Русскую, спасла от страшного нашествия» — так объясняли эти события простому народу священнослужители.

По велению митрополита Московского икону не возвратили во Владимир, а «с честью и славой» (владимирские летописцы добавляли: «и с великой скорбью») перенесли в Москву и поставили в Кремле в Успенском соборе на самом почетном месте, налево от царских врат.

Четыре раза в течение столетий иконописцы покрывали ее новыми красками, а златокузнецы замуровывали в новую темницу, прятали под вдвое драгоценнейший оклад, усыпанный бóльшим числом редких каменьев. Духовенство прославляло икону как «чудотворную», называло ее «величайшей русской святыней».

А в первые годы революции, действительно, произошло чудо! Сняли несметно богатый оклад, счистили, смыли с кипарисовой доски многовековую копоть, пыль и позднейшие слои красок и олифы.

И предстала перед восторженными взорами людей в своей первозданной прелести молодая женщина-мать с печальными глазами. Склонив голову, она держала на руках нежно любимого сына. Подобные иконы богоматери именуются «Умилением».

В Третьяковской галерее, в отделе древнерусской живописи, налево у окна, на отдельном стенде находится сейчас эта икона. Она совсем небольшая, и можно пройти мимо нее, не заметив. А кто увидит ее, невольно остановится перед нею. И вспомнит, быть может, всю многовековую бурную судьбу ее еще с тех времен, как прибыла она из-за Черного моря на землю Русскую.

Эта икона одна из первых художественных ценностей нашей страны, она не уступает лучшим полотнам Рафаэля, Леонардо да Винчи, Рембрандта, Веласкеса…