Сказки французских писателей

ХРОНИКА БАЛАМУТСКИХ ОСТРОВОВ

В стародавние времена — и уже немало воды утекло с тех пор, как случилось это, — выдало Море охранные грамоты островам, что лежат посреди него на равном расстоянии от всех четырех сторон света.

Свои заповедные острова Море, шумя ветрами, само называло Предпочитаемыми островами. Время от времени, однако весьма нечасто, один из них являл себя взору какого-нибудь дерзкого мореплавателя, вооруженного подзорной трубой с многократным увеличением, но стоило тому закричать: «Земля!», как в то же мгновение остров погружался в туман, и налетал ураган, и шли друг за другом то мертвая зыбь, то тайфун, то циклон.

Но, поскольку у моряков и помимо кораблекрушений в море хватает хлопот, освоение островов не продвинулось с тех стародавних времен.

Их окрестили Баламутскими островами, потому что на морской порядок острова плевали, где хотели, там и всплывали, а на случай непредвиденных встреч был предложен перечень названий на выбор.

Для одного — Остров Особого Мнения, для другого — Остров Непредвиденного Поведения, или, к примеру, Остров, Скрывающий Имя.

И свои отношения с ними моряки строили в зависимости от настроения и колебаний атмосферного давления. Сегодня это были Бдительные, Подозрительные, Раздражительные, Отвратительные, Нелюдимые, Непримиримые, Неуловимые острова.

А назавтра они становились островами Грез, Красоты, островами Святой Простоты, Праздничными, Свободными, островами Душа-нараспашку.

А потом моряки совершили промашку: названия островов позабывали, истрепанную колоду морских карт изорвали, и забвение поглотило Баламутский архипелаг.

Разве что какой-нибудь чудак, сидя в полуночной компании морских волков, пропускал, возбужденный воспоминаниями, стаканчик за здоровье Позабытых островов.

И только самый маленький остров-шалопут так и не попал ни на какие карты, поскольку мореплаватели ни разу не заметили его ни там, ни тут.

От него до суши было рукой подать, но на Великом Континенте его и знать не хотели и даже называли Островом, Которого Нет, или просто Ничегостровом.

Между тем островитяне жили прекрасно, дети веселились ежечасно, и каждый с утра до вечера был готов распевать песенку Баламутских островов:

И водились на этом Ничегострове птицы и звери, красивые, как на подбор, и рыба плескалась вокруг с незапамятных пор. Вместе с ней плескались в воде рыбаки, их было много на острове, а кто не плескался в воде, тот копался в земле — сажал сладкий перец, и горький миндаль, и гречиху, собирал кокосы, фиги и землянику.

А вот садовников на острове не было и в помине. Их потребовались бы миллионы, так разрослись на острове циннии, пионы и анемоны.

Цветами здесь не торговали вразнос, и парфюмеры не подменяли духами благоухание роз.

Цветочный аромат был самым дешевым из всех даров.

И не было на острове ни поваров, ни судей, ни булочников, ни поэтов, ни музыкантов.

Островитяне сами себе готовили, сами себя судили, сами пекли хлеб и сочиняли для себя музыку и стихи в меру своих талантов.

А вот мусорщик на острове был, причем облеченный административной властью.

Происходил он из племени свободных, счастливых и совершенно синих, больших, мудрых и шаловливых шимпанзе, что населяли когда-то острова Шутейных Обезьян, где во время круиза его и приобрел за ломаный грош праздный турист, который потом высадился на нашем островке, держа будущую городскую власть на поводке. Очень скоро шимпанзе стал самым проворным мусорщиком на всем Баламутском архипелаге. Маленькие улочки и большую площадь, порт и внешнюю гавань, набережные и мол — все он так ретиво чистил и мел, что было совершенно неясно, существует ли на свете слово «грязно».

Шимпанзе прозвали Лап-не-покладай. Едва начав работу, он уже успевал с ней покончить и забирался в гамак подремать, и морской ветер начинал его качать, и птицы напевали ему «баю-бай», Лап-не-покладай забывался сном, и в то же мгновение обезьяньи сновидения уносили его туда, где все пребывало всегда неизменным, новым, простым и отменным.

Мир и покой навевали дрему, и счастье разгуливало по острову, как по собственному дому.

Время от времени солидный попугай, весь в бантах, лентах и позументах, приносил новости с Великого Континента.

Они никогда не менялись, эти последние, вечно свежие новости о войнах, банковских курсах и рентах, да его никто и не слушал, этого солидного попугая в позументах, бантах и лентах.

Зато когда дромадер мерно и медленно вышагивал через Большую площадь, не произнося при этом ни слова, — впрочем, когда дромадер торопится, он обгонит любого — кто-нибудь из местных жителей зачастую окликал его с порога дома.

Дромадеру предлагали зайти на чашечку кофе или пропустить за компанию стаканчик-другой рома.

Правда, зазывали из вежливости и симпатии к дромадеру, ибо дромадеры — известные трезвенники[153] и во всем соблюдают меру.

Однако дромадер, отдавая дань вежливости, не мог не ответить на такое внимание и тотчас составлял островитянам компанию.

Приходила пора прощаться, но дромадер не мог подняться, а хозяевам говорил, что вечер был очень мил.

Неторопливо, как дромадер, шествовало по острову время, то солнце, то дождь заглядывали в чей-нибудь дом поболтать с хозяевами о том и сем.

Временами вмешивалось в разговор ненастье, от громовых раскатов его голоса лопались стекла, а дождь хохотал, заливаясь во все горло.

Ему вторили местные жители.

— Отлично, — смеялись они. — Ненастье приносит счастье, пора на охоту!

Они имели в виду охоту на лосей, поскольку только к ней и имели охоту.

В этой охоте везло всем, и местная поговорка гласила: чем пуще дождь, тем лучше лось!

Это попросту означало, что горы окутал туман, что лосям наверху одиноко, что на солнце они не надеются и спускаются в долину развеяться.

Охотники их поджидали, об оконные стекла расплющив носы, и когда наступало время охоты, охотничьи псы отстранялись от работы и отправлялись спать.

И, чуть ветер начинал стихать, охотник в ночи, держа огарок свечи, выходил за порог, встречал свой трофей и забирал его к себе домой. И лось жил у него, пережидая ненастье, и возился с детьми день-деньской.

А когда погода меняла наряд и водружала на голову весеннюю соломенную шляпу с широкими полями, лось, распевая песни, поднимался назад.

Под ручку с хорошей погодой возвращался и солидный попугай, переливаясь всеми цветами радуги, а с ним — старый разносчик газет: он пришвартовывал к острову лодку, древнее которой не видывал свет.

И, расправляя крылья, попугай орал во всю глотку:

— Что это за новости, почему никто не покупает новости?

А старый разносчик газет подмигивал и смеялся, от торговли печатным словом он в нем давно разочаровался, и с некоторых пор голос его звучал надтреснуто, как склеенный фарфор:

— Новости с Великого Континента!

— Последние выпуски «Надувателя» и «Соглашателя»!

— Вести из притонов и казарм солдафонов!

Он прекрасно знал, что островитяне газет не читают, но из года в год у него покупают все до последней газеты мятой, не интересуясь при этом датой, просто, чтобы поддержать его в жизни, и еще потому, что он не докучал им своими визитами. И поскольку денег у островитян не водилось, им приходилось расплачиваться монетой Баламутских островов: рыбой, вареньем из розовых лепестков, табаком, апельсинами, ракушками, бананами, — и разносчик газет отбывал, весьма довольный островитянами.

На прощание они махали ему рукой, а другой, не занятой процессом прощания, рукой бросали газеты под ноги, и Лап-не-покладай тут же их подбирал и сжигал.

Газеты весело горели, а дети танцевали вокруг Лап-не-покладая и пели, передразнивая солидного попугая:

— Что это за новости, что это за новости?

Черный от копоти и дыма и весьма удрученный этим инцидентом, попугай пожимал крыльями и в тот же момент вместе с ветром, уносящим пепел последних новостей, улетал на Великий Континент.

Вот так островитяне, что ни день, веселились по любому поводу.

Потому что, бороздя на лодках моря или обрабатывая поля, они никогда не забывали, что тоже когда-то были детьми, и неустанно устраивали затеи, и если на острове отдыхало пламя веселого костра, значит, наступала пора открывать сверкающие фонтаны, или стартовали лосиные бега, или соревновались воздушные змеи.

Бывали и праздники для взрослых, например, при удачной рыбной ловле гонцы разносили вести во все концы, и на Большой площади большой концерт давали тунцы — в тех местах они славились как музыканты и певцы.

А тех тунцов, которые за игру на трубе и дудке становились обладателями призов, бросали обратно в море — на них надевали золотые медали из того же металла, что и рыболовные крючки.

Остальных, правда, съедали. Вряд ли это нравилось тунцам, но, к счастью, такая неприятность случается в жизни только однажды.

Бывало, островитянин падал за борт во время ловли тунца, и тогда прожорливые акулы съедали ловца.

При этом он никогда, не говорил: «Такое может случиться только со мной!»

Он знал, что такое может случиться с каждым.

И случалось — когда не он, а другой падал со слишком высокой кокосовой пальмы вниз головой и лежал на твердой земле, неживой. Тогда на острове говорили: «Кокосы съели его!» И веселье стихало, и только незатейливая музыка еще звучала, не ликующая, как вначале, а полная грусти и печали.

И под эту грустную музыку островитяне напевали:

И островитяне просто в лепешку разбивались ради родственников того, кто разбивался, падая с пальмы, тонул, был съеден, исчезал, уходил, — их надо было утешить и помочь им по мере сил.

Эхо Карусели взмывало над Ничегостровом, к Великому Континенту через море полетев, и волны подхватывали припев.

Это эхо, как бы оно ни звучало, слух обитателей Континента обычно смущало, особенно тех, кто жил в столице По-павлину-пли — в городе охотников на павлинов. У попа-влинуплинцев павлины были главной статьей дохода, и ворота бойни, этого весьма важного государственного учреждения, украшало социальное обоснование его существования: «По-павлину-пли, комиссия по экспорту во все концы земли».

Павлинов на бойне отстреливали поточно — точно и срочно.

Привозили их на грузовиках, сгружали, павлины веером хвосты распускали, и охотники, сидя на складных стульчиках, были рады стараться: простреливали эти мишени со скоростью пятьдесят или шестьдесят павлинов в минуту, в зависимости от требований эксплуатации.

И крики павлинов на бойне были пронзительны, как вопли грешников в преисподней. Казалось, птицы догадываются, что пойдут даже не в пищу, а на чучела, что их набьют соломой, упакуют и отправят для украшения салонов и каминных досок в самые отдаленные страны, на запад и на восток.

И вот однажды к островку-шалопуту пришвартовался чучельник: целую лодку навьючил грудой бездарно сделанных павлиньих чучел — просто не товар, а срамота.

Он устроился на набережной и начал орать, не закрывая рта:

— Покупайте павлинов… скорее ко мне… на Великом Континенте они понизились в цене… прекраснейшее произведение искусства — в жилище любом… по павлину — в каждый дом… каждому гражданину — по дешевому павлину!..

Островитяне, которые полагали, что раз так настойчиво предлагают, то на предложения отвечают, чучельнику весело отвечали:

— Павлинов в домах не держат у нас, это раз. А два, если вы настаиваете, извольте узнать — у нас нет желания их покупать. Живые птицы нам больше нравятся.

Чучельник заскрежетал с досады зубами, но внезапно этот скрежет прекратился, поскольку его хитрый пронзительный взгляд, который рыскал тем временем по острову, кое за что зацепился.

Крючки, на которые без конца островитяне ловили тунца, были из самого чистого золота — чучельник так и взвился.

От его профессионального глаза не укрылся и золотой блеск совка Лап-не-покладая: к павлинам в придачу с Великого Континента были привезены и паразиты, которых мусорщик сметал не переставая.

— Никто из туземцев не догадывается, а тут золотишка полным-полно. Я открыл Остров Сокровищ, Золотое Дно! — сквозь зубы чучельник процедил и тут же назад уплыл.

Как золотая пыль, эта прекрасная новость поднялась над улицами По-павлину-пли. Но возникшим устремлениям было немедленно придано иное направление. Стоило первым судам золотоискателей отчалить от берега, как пулеметы охотников на павлинов были повернуты к ним и приказ Главы Великого Континента направил суда на дно одно за другим.

А не в меру болтливый язык чучельника был укорочен посредством удлинения шеи, что явилось последствием казни через повешение.

Тем временем дипломаты соседних стран с документами в руках доказывали, что Ничегостров в обстановке единодушного одобрения только что провозгласил независимость, а так как она никого не интересовала, то и интереса ни для кого не представляла.

На что Глава Великого Континента в духе текущего момента заметил с мудростью, но твердостью:

— Независимость острова возможна, и то, что мы первыми признали ее, вызывает в нас чувство законной гордости. Но кто отважится отрицать, что Ничегостров, исходя из его названия и существования, является только наполовину островом, значит, наполовину материком, то есть частью побережья, а именно элементом Великого Континента?

И чтобы все наглядно смогли представить связь островка с прибрежной зоной По-павлину-пли, была начата постройка Главного полуостровного моста.

Для ускорения этих работ основали акционерное общество с неограниченными полномочиями «Ничегостров Сокровищ и К0», капитал его исчислялся миллионами, которые полностью поступили от населения по государственному займу, обязательному и безотлагательному.

Вскоре По-павлину-пли превратился в оживленнейший пуп земли. Все страны прислали сюда своих представителей для наблюдения за возведением понтонно-свайного моста.

Ради спокойствия туристов павлиньи бойни были из города удалены и в глубь страны перенесены. А на их месте в обстановке массового энтузиазма было возведено казино.

И неумолчно звучал над городом национальный гимн попавлинуплинцев в исполнении охотников на павлинов:

На строительство моста были собраны умелые мастера из самых отдаленных уголков страны, правда они прихватили с собой плохое настроение и не испытывали никакого удовлетворения от приложения своего квалифицированного труда: высадка на остров им была запрещена, зато обещана золотая медаль из чистопробного серебра. У охотников на павлинов работа была проста: они наблюдали за возведением моста, к ружьям примкнув штыки. Строители же в глубине души считали, что у них много общего с островитянами — ловцами тунца, а охотников на павлинов попросту презирали.

Поскольку счастливый прибой заглушал на первых порах грохот машин и вой, островитяне жили себе, не тужили, но, когда работы вошли в завершающую стадию, они с удивлением открыли, что на их остров надвигается непонятная железная громадина.

— Эта гадина — наверняка большая морская змея, — заявил один малыш, — я видел, как на солнце блестит ее чешуя, а по ночам, в темнотище, сверкают ее глазищи!

— Будь она хоть какой — железной, морской, земляной, — ответил старик, который всю жизнь ловил в море тунца, — мы такой змеи не видели никогда, и ее появление грозит нам верной бедой!

Змея начинала ползти, едва начинался закат.

А за глаза ее, что пылали до зари, малыш принял красные фонари, которые освещали такой плакат:

И работа кипела.

Она кипела так, что переполошила весь остров, и рыбакам поручили рассмотреть вблизи и со вниманием, что это за подозрительная тварь с неизвестным названием. Обескураженные рыбаки смотрели и никак не могли понять, откуда выползла эта не то змея, не то минога, которая шумела, как железная дорога.

Правда, железной дороги они в глаза не видали, но все же были о ней наслышаны и полагали, что эти создания очень похожи.

Когда же тунцеловы обнаружили за большим кассовым аппаратом для подсчета скрупулезно и сполна залежей Золотого Дна Генерального Казначея армии Спасения сокровищ и его телохранителей, то не на шутку разволновались.

Позади Казначея удобно располагались в прекрасном автобусе цвета золотого тельца акционеры общества «Ничег-остров Сокровищ и К0» и ждали конца работ.

— Прав был старик, — решили ловцы тунца, — их вид не внушает доверия, вовсе нет! Наш остров и вправду находится в преддверии бед! — Так они и сказали, когда вечером попали домой.

Вскоре мост был наведен, и первым въехал на берег он — Генеральный Казначей, который в ящике кассового аппарата восседал на боевом скакуне.

— Жаль, что он так печален, — воскликнул какой-то мальчик, — улыбка пошла бы ему вполне!

Но он имел в виду боевого коня, а не Генерального Казначея, который, напротив, вернее, верхом на нем улыбался, но с видимым трудом. Улыбка Казначея была ледяной и ничего хорошего не предвещала.

— Ледяная улыбка — профилактика теплового удара, — со смехом заметил кто-то из тунцеловов, но телохранитель предложил ему помолчать, разрядив ему в ноги ружье, ибо Генеральный Казначей собирался взять слово. И он взял его:

— Население может вздохнуть с облегчением — произошел переворот в жизни их страны. Нищая, бренная и презренная, она вошла наконец в состав Великого Континента и отныне имя ее будет обозначено на карте кушаний в каждом респектабельном ресторане. А вы, бывшие островитяне, можете быть горды: вы стали полуостровитянами, то есть наполовину сравнялись с нами!

Вы на своем острове попирали ногами сорок миллиардов золотоносных жил, и никто из вас не догадывался, на чем он жил!

Вчера еще вы были простыми островитянами — рыбаками, ремесленниками и крестьянами, а сегодня я приветствую в вашем лице рудокопов Полуострова Сокровищ!

А поскольку, слушая его, островитяне молча покачивали головами с видом весьма и весьма досадным, то Генеральный Казначей добавил, грозя им по-дружески пальцем, негнущимся и беспощадным:

— Я знаю, вы просты и доверчивы, как большие дети, но отныне запомните, что у вас появился папа в лице государства на Великом Континенте. И тех, кто не будет слушаться, папа накажет, а исправительная колония исправит. Я кончил.

Конец его речи потонул в треске оружейного салюта и невыразимом грохоте национального гимна попавлину-плинцев.

Птицы взлетели, поблекли цветы, лоси укрылись в горах, танец листвы на ветвях прервался, и горестный крик ускользнувшего с боен павлина выдал место на острове, где он скрывался.

И сам попугай, солидный и радужный, не смог в ответ отыскать ни слова — ни доброго, ни дурного.

Трубы ревели, гремел барабан, но повсюду звенели голоса островитян, которые в отчаянии пели:

Потом островитяне спустились в Рудник.

А из охотников на павлинов получилась отличная стража.

Генеральный Казначей верхом на боевом скакуне руководил финансовыми операциями, Акционеры и Администрация, потягивая ледяные напитки, сверяли правильность своих взглядов с бухгалтерскими счетами, но от жары впадали в прострацию.

Рядовые попавлинуплинцы-обыватели — чучелодобыва-тели и соломонабиватели — были переименованы в золотокопателей, то есть получили привилегию трудиться на свежем воздухе.

Отыскивая в реках золотые песчинки, они под сурдинку талдычили без запинки слова, слышанные на Главной площади вчера, позавчера и третьего дня — там вечерами пела армия Спасения Золотого Дна:

Рудокопам же платили по весу золота, которое они добывали: чем золота больше наверх поднимали, тем денег меньше они получали.

— Они просто не найдут им применения, — утверждал Генеральный Казначей, — этих больших детей бесполезно учить жить, и я не перестаю удивляться, как все они истолковывают по-своему.

Таким образом, все кругом были заняты, каждый в меру своих возможностей, а те, кто не упускал возможности, обеспечивал себе возможность быть незанятым, по возможности.

Лап-не-покладай поэтому лап к делу и не прикладывал. Все заросло грязью так, что работай он даже двадцать четыре часа в сутки, не считая сверхурочных, остров в порядок было бы не привести.

И Лап-не-покладай спал, но назойливый континентальный шум прежние счастливые сны разогнал.

Да и сны остальных, кабы островитянам хватало времени их смотреть, счастливыми тоже никто назвать бы не мог.

Когда они в первый раз спустились в Рудник, им никак было не понять, что за глупую шутку сыграл с ними рок.

На второй день один бывший островитянин, а ныне рудокоп, выбрался на поверхность немного перевести дыхание, нарушив тем самым рабочее расписание, и тогда охотник на павлинов взял его на прицел и, как кролика в нору, загнал под землю, где остальные давились от хохота, поскольку никак не могли поверить, что это и впрямь происходит, настолько все было неимоверно бесполезно, глупо и скверно.

Когда же на третий день они начали обдумывать создавшееся положение, тишину подземелья огласило печальное пение, а вернее, крик, и островитяне прекратили рассуждения и прислушались, так был этот крик пронзителен и высок.

Это кричал тот павлин, что по недоразумению избежал отстрела на бойнях По-павлину-пли.

— Едва я увидел, как на берег сошли попавлинуплинцы, я укрылся в горах — там уже собрались дромадеры и лоси, светлячки и ласточки и лягушка-голиаф, не говоря уже о кролике-альбиносе.

Все были печальны, и даже Крошка-Бархотка, самая юная из пересмешниц, перестала смеяться, а эти птицы смеются всегда — и летая, и умирая.

Все были печальны, поскольку вас, жителей острова, любят, и говорили о невеселом.

— О чем же? — спросили островитяне.

— О том, что Генеральный Казначей принимает вас не за людей, а за красивую стаю павлинов, и что вам несдобровать, если вы станете продолжать в том же духе, и что немного воды под их мостом утечет, как все вы пойдете на чучела. Вот!

— Ну это мы еще посмотрим! — сказали островитяне и, как пообещали, отправились посмотреть на создавшееся положение.

Но когда они выходили из рудника, часовой, застывший как истукан у своей будки, щелкнул затвором и закричал в свой черед:

— Стой! Ни шагу вперед!

Тогда островитяне предложили ему обозреть окрестность с самого дна оврага, куда вместе с будкой и ружьем и был отправлен бедолага. А когда Генеральный Казначей увидел бывших рудокопов, то он разозлился не на шутку, разошелся так жутко, что побледнел и позеленел в один миг и не смог вернуть на свое обычное место глаза и язык, которые так и остались висеть на ниточках, точь-в-точь как у злодея из кукольного театра.

— Пс… с-с… тс-с-с-с… пфуй… Эт-то как? Что это значит?… Невиданно… Что это такое?

— Это не что такое, а кто такие, — ответили островитяне. — Мы, рыбаки и крестьяне, и мы пришли вам сообщить, что не собираемся так жить!

И они запели:

Потом они оставили свои лопаты, Генерального Казначея и ушли тем же путем, что и пришли.

Генерального Казначея такой гнев обуял, что он растерял все слова, которые знал, и ему пришлось сунуть руку в кепи, чтобы их найти. Первыми попались любимые им слова: «В ружье!»

Но когда прибыли ружья вместе с вооруженными ими людьми, островитяне вместе с женами и детьми, а также с домашними животными уже разошлись, кто куда смог, — каждого укрыл островок.

И Казначей зря только горло драл: раз на Руднике не стало рабочих рук, не надейся, что они отыщутся сразу и вдруг!

Попробуй-ка отыщи тень от игольного ушка в карманах солнца, которое в стоге сена спит — не проснется!

Островитяне тем временем нашли способ борьбы с одиночеством: они писали друг другу письма, а ласточки, стрижи, бакланы и совы круглые сутки были готовы разносить их по лесам, пещерам и горам.

И тщетно Генеральный Казначей не смыкая глаз отдавал за приказом приказ о сокращении сроков строительства Исправительной колонии, — она была пуста, как в день Торжественного открытия, что же до Рудника, то и он был пуст, вроде угольного мешка, из которого вытряхнули уголь.

И вдруг одна идея посетила Генерального Казначея: почему это без дела, сорок восемь часов на солнышке млея, спит Лап-не-покладай, который, не имея лучшего применения своим лапам, положил их под голову, дабы удобнее было смотреть сны о том, как было прежде или будет потом, во всяком случае — не сейчас?

«Мой излюбленный метод управления — наказание и поощрение, — думал Генеральный Казначей, направляясь к спящему мусорщику. — Надо сначала приласкать, а потом наподдать!»

И он так добродушно приласкал Лап-не-покладая, что тому пришлось проснуться.

Не сгоняя широкой улыбки с лица, Генеральный Казначей объявил ему радостную весть:

— Принимая во внимание ваши заслуги перед Муниципалитетом, мы производим вас без проволочек и под музыку в Главные Адмиралы рудокопов и при этом в виде особого почета назначаем Прикомандированным Управляющим никуда, по причинам высшего порядка, не откомандированного флота.

А так как, по мнению Казначея, Лап-не-покладай большим умом не отличался, то он решил, что шимпанзе попался: почести польстят его самолюбию, и в самые сжатые сроки тот будет готов представить ему официальный и полный список всех потаенных уголков, куда могла укрыться рабочая сила.

Сначала Лап-не-покладая спросонья разобрал смех: разве сразу разберешь, в какой оборот попадешь? Но когда грянул гимн «Попавлинуплинцы — лучше всех!», мусорщик понял, что остался на острове совершенно один, поскольку людей с Великого Континента он за людей не считал.

А когда узнал, чего от него хотят, то перестал смеяться и совершенно серьезно сказал:

— Утро вечера мудренее. На островах Шутейных Обезьян была такая поговорка: «Чем спишь дольше, тем ума становится больше». Завтра чуть свет я дам ответ.

С воинственным видом и минимальным шумом — Лап-не-покладай ходил босиком — он щелкнул пятками, сделал «кру-гом!» — и отправился домой, позвякивая длинной саблей и довольный собой.

Едва переступив порог, он воскликнул, завидя кого-то в зеркале старого шифоньера, украшавшего его дом: «Ну-ка, ну-ка, что это тут за красавец, я с ним не знаком!»

Красавцем оказался он сам, внезапно потерявший самообладание от сияния голубого мундира, эполет и золотых галунов. Под лучами заходящего солнца вся эта позолота сияла в зеркале старого шкафа, как фрукты компота в синей компотнице, засунутой в новенький холодильник.

— Конечно, это по-прежнему я, — поскромничал он, — но посмотреть есть на что: вылитый адмирал Нельсон или Наполеон, как на картинках в газетах у нашего попугая. — И добавил, над головою саблей вращая: — Подумать только, еще сегодня утром я был каким-то жалким ничтожеством!

Неожиданно ему начало вторить эхо: «…ничтожеством…»

И какой-то голос уверенно продолжал:

— И, без сомнения, скоро ты станешь совершенным ничтожеством, если так и дальше пойдет.

— Кто тут? — испугался Лап-не-покладай.

— Мусорщик! — ответил голос.

Тут Лап-не-покладай понял, что в комнате нет никого, кроме него самого, а он, мусорщик и адмирал в одном лице, разговаривает сам с собой, при этом за адмирала — уткнувши лапы в бока, спесиво и свысока.

Диалог занял добрую половину ночи, пока Лап-не-по-кладай наконец не заснул, и тогда целое стадо окрестных зверей пришло, как это бывает во сне, дать ему поскорей совет:

— Ох, адмирал, адмирал, мы смеемся сквозь слезы! Что сказали бы твои друзья, если бы услышали сейчас тебя, если бы увидели, кем ты стал!

Шалопутяне обошлись с тобой, как с человеком, не так ли? А ты забыл о них и радуешься этому спектаклю?

Ведь могли они посадить тебя в клетку и возить по ярмаркам с зажженной свечой на носу, и, измученный ротозеями, ты танцевал бы на битом стекле вместе с гремучими змеями!

И тогда роль адмирала себя исчерпала, и мусорщик стал вспоминать, что раньше на острове было вовсе нечего убирать, и птицы пели, и цвели цветы под кружение Карусели.

Утро застало его в слезах, он сидел на кровати и плакал, но слезы его были чисты, а на душе — почти благодать.

Утро ласково потрепало мусорщика по макушке, и он услышал такие слова:

— Вот видишь, какие дела, люди тоскуют по родине, а ты — по уборке.

Тогда Лап-не-покладай поднялся и решительно зашагал во дворец, где Генеральный Казначей его уже заждался.

Тот не сомневался, что придуманный им трюк удался и он теперь узнает чрезвычайно важные сведения, поэтому он усадил Лап-не-покладая и, времени не теряя, осведомился о его здоровье.

— Надеюсь, адмирал, вы видели добрые сны! Я же, радея о высших интересах страны, глаз не сомкнул, увы!

— Я тоже — увы! — но ситуации не равны! — улыбнулся адмирал, скрипнув зубами.

При виде его улыбки Казначей тут же исторг новые потоки слов и не расслышал скрипа зубов:

— Надеюсь, бумаги при вас, и с вашей помощью мы тотчас вернем этих возмутительных рудокопов на прямую дорогу… приласкаем их… одним словом… и… О! Я буду великодушен!

Для тех, кто потолковей, выбор ясен: Исправительная колония или Рудник. Что касается упрямцев… без малейшего колебания… р-раз!.. и крышка! — Холеная рука Генерального Казначея рассекла воздух, как гильотина. — Если голова никуда не годится, единственный выход — от нее освободиться!

— Вы правы, генерал! — сказал Лап-не-покладай. — Единственный выход — от нее освободиться. Но почему же тогда она еще у вас на плечах, если сабля у меня в руках?

В мгновение ока ножны опустели, как дом, из которого уехали дети, а Лап-не-покладай, не докончив фразы, ухватился за саблю всеми лапами сразу и стал крутить ее все быстрее над головой Генерального Казначея.

И вдруг Казначей стал белым, как сахар, и даже белей кусочка сахара, что дрожит в белых пальцах над черным кофе, который дымится и блестит.

Перед лицом опасности он собрал все оставшиеся мысли и предоставил слово храбрости, но храбрость в это утро не отличалась разговорчивостью и промолчала. Тогда Генеральный Казначей решительно и твердо высказался вместо нее:

— Попавлинуплинцам пора смыться! Трубы, трубите! Барабаны, гремите! Общий сбор! Драпаем во весь опор!

И он прыгнул в окно, надвинув кепи на глаза.

И так как названный головной убор военного образца был оснащен двумя козырьками: спереди, чтобы смотреть в лицо врагу во время героического наступления, и сзади, чтобы спасать свое лицо во время не менее героического бегства, то отступление Генерального Казначея носило характер стратегически рассчитанного контротступления.

Это только подзадорило Лап-не-покладая, который бросился за Генеральным Казначеем, издавая звуки такого странного и широкого диапазона, что издалека их можно было принять за грохот извержения вулкана или завывания дикого циклона.

Когда этот шум докатился до гор, пещер и лесов, островитяне развеселились:

— Ура! Вот оно — Знамение, Карусель закружится снова без промедления!

Они только и ждали любого сигнала неведомо откуда — падающей звезды, улыбки луны или солнечного затмения, или стада белых китов на горизонте во время волнения — или думали: вдруг кто-нибудь наткнется на бутыль виноградного сока с позолоченным штопором, ввернутым наполовину, и, значит, настанет пора спускаться в долину.

И вот они спустились, живо и ходко, вместе со своими дромадерами, и лосями, и Крошкой-Бархоткой.

Внизу они увидели Лап-не-покладая, который лежал, отдыхая, под деревом на траве: от быстрого бега он очень устал, а от громкого крика звенело у него в голове.

Но когда он сообразил, что это идут радостные и решительные островные жители, то вскочил и запел:

Тут луна приподняла голубую завесу облаков, улыбнулась и увидела, как Лап-не-покладай в полной парадной форме адмирала скачет все веселей и резвее во главе своих войск на боевом коне Генерального Казначея, скакун преследует хозяина, а Лап-не-покладай — бравую армию попавлинуплинцев. Скакать во главе своих войск Генеральный Казначей был бы тоже не прочь: это место рассчитано на военачальника точь-в-точь такого высокого звания и принесло бы ему и славу, и заслуженную отставку по праву.

Но он вскарабкался на круп конной статуи, что была делом рук скульпторов, дипломированных Художественным салоном продажного искусства. Она изображала именно его, Генерального Казначея, и была заказана им самим для себя самого давно и по причине собственных заслуг перед Ничегостровом Сокровищ.

Он ни за что на свете, а тем более в случае опасности, не согласился бы покинуть сей подлинно музейный экспонат, ценность которого была неоспорима для родины, искусства и просто как факт.

Когда путь шел под гору, отступление катилось как по маслу, и Генеральный Казначей выражал подобающую случаю удовлетворенность, но стоило дороге выказать склонность к подъему, тотчас чистокровный жеребец литого золота начинал на горках задыхаться, будто загнанный Пегас, и Генеральный Казначей не мог не волноваться.

Тем более что ему надо было, без сомнения, догнать свою малочисленную армию, которая печатала шаг ускоренного контротступления уже далеко на мосту, но все равно не поспевала за автобусом цвета золотого тельца, в котором Акционеры мужественно и без конца горланили национальный гимн попавлинуплинцев — он помогает сохранить самообладание:

Акционеры пели так тоскливо, мрачно, неуверенно и фальшиво, что казалось, это хор крокодилов стенает и горючими слезами рыдает над несчастьями плакучей ивы, которая полощет ветви в их водоеме.

А на острове пели счастливо и радостно в каждом доме. И Лап-не-покладай желал Генеральному Казначею в пути головы не снести и сиял в прощальной улыбке безукоризненно белыми зубами.

Хор островитян и их милых домашних животных трогательно подхватывал, повторяя доброе напутствие Лап-не-покладая:

Внезапно раздался ужасный треск.

А надо сказать, что с некоторых пор дела на Континенте стали весьма дурны. Все, даже инвалиды, которым не на чем было стоять, встали на тропу войны.

Пары войны витали над Континентом, как над блюдом военного приготовления, но так как этот рецепт войны в холодном виде или подогретом требует уйму денег и нервного напряжения, то военные приготовления их и поглощали.

Крупные владельцы военной кухни имели даже великодушие своих рабочих предупредить, что в подобный момент нервы хозяев должно щадить и что без зарплаты они вполне способны прожить.

Тогда рабочие Главного моста решили не дожидаться своего бесплатного конца и покинули рабочие места, пока еще могли ходить.

Главный мост при этом, хоть и был с триумфом открыт, но, во избежание опасности, требовал усовершенствования в комплексе и завершения работ в частности.

Тогда строители, разуверившиеся в обещаниях Администрации, решили вернуться в свои далекие восвояси, унося болты и гайки, которые они выбрали с большим тщанием и вниманием на память и в качестве компенсации.

С этих пор, если море позволяло себе разволноваться, стальные сваи понтонного моста начинали подозрительно качаться, а мост стонал скрипуче и басисто, как старый аккордеон в руках у подвыпившего аккордеониста.

И вот когда Генеральный Казначей пустил своего литого золота коня по мосту в галоп — доблестной армии вдогонку и вводя себя в раж — тем самым он подал сигнал, чтобы начался общий демонтаж.

А поскольку золото тяжелее воды, а сталь поддается коррозии, то незамедлительно и в едином порыве большой золотой конь и Главный стальной мост исчезли в волнах под фейерверк из соленых брызг и золоченого металлолома.

Но Генеральному Казначею тем не менее посчастливилось во время своего головокружительного погружения ухватиться за кассовый ящик.

Вместе с золотокопателем, тоже уцелевшим вопреки падению, он нашел пристанище на этом посланном провидением плоту «Медузы»[155] и, без колебаний приняв командование на себя, закричал впопыхах:

— Вперед, к Континенту на всех парусах!

— Мой генерал, но парусов у нас вовсе нет! — золотокопатель сказал в ответ.

— Глупости, ей-ей, — возразил Генеральный Казначей, — плыть так плыть! На волне как на волне! Не матрос, а сущее наказание. Если у вас нет парусов, то воспользуйтесь веслом, кормовым или каким другим.

Золотокопатель изо всех сил использовал подручные средства, но течение и прибой с поразительной быстротой относили их все дальше от Великого Континента.

— Что за безобразие! — вскричал Казначей. — Дела ни к черту, нас несет к горизонту!

Потом он взорвался:

— Да кто здесь командует, наконец, вы или я?

— Увы, — ответил, рыдая, золотокопатель, — ни я, ни вы. Командует море, и как ему заблагорассудится!

Словно дурной сон или рассеивающийся дым, исчезал на горизонте Генеральный Казначей, а Лап-не-покладай и боевой скакун Казначея, сидя рядом, провожали его с берега прощальным взглядом.

— Как ты думаешь, далеко они уплывут? — спросил скакун.

— Не очень, — ответил Лап-не-покладай. — Море полно неожиданностей: акулы, гигантские скаты, пятнадцатиметровые киты… и потом по нему бродят приливы, тайфуны и фосфоресцирующие волны огромной высоты… Да, море полно неожиданностей, — повторил он всерьез, — и мне, как адмиралу, хорошо известен этот вопрос!

Потом они заговорили о другом.

— Ты знаешь, — сказал мусорщик, — они так насорили кругом, что у меня еще будет хлопот полон рот!

— Я тебе помогу, — сказал конь, — я потащу воз.

— Но у меня только маленькая тележка, — поскромничал Лап-не-покладай.

А конь улыбнулся на это:

— Здесь осталась прекрасная вещь — золотая антикварная карета, и я знаю, где она хранится: ее приготовили для свадьбы Генерального Казначея на случай, если ему в голову придет жениться.

— Я думаю, уже не придет, — сказал Лап-не-покладай, — а карета нам подойдет.

И они запели.

А дальше события так и полетели.

Почти сразу же после крушения моста было внезапно свергнуто правительство попавлинуплинцев. Оно рассыпалось, как старый шкаф при переезде вместе со всем, что пылилось в нем.

Потом акционеры общества «Ничегостров Сокровищ и К0» были новым правительством незамедлительно брошены в тюрьмы, помыслы этого нового правительства страны были столь же грязны, как поползновения прежнего, но создание политического мнения у населения обязывает к некоторым уступкам.

А так как Генеральный Казначей загадочным образом исчез из обращения, то сведущие люди, по обыкновению, свалили на его нерадение всю ответственность за злополучную экспедицию.

Его обвинили в том, что он специально замыслил разрушить мост и ускользнуть, поджав хвост, на корабле-призраке, кстати перворазрядном, предварительно погрузив на него последние золотые самородки с этих несчастных, тощих и ничтожных копей, которые не стоили стольких страданий.

Приличия, таким образом, были соблюдены, и Генеральный Казначей, который так предательски смылся, был приговорен, кабы он когда-нибудь объявился, к повешению или расстрелу по его усмотрению.

Но он больше не появился.

А на остров вернулось счастье после печалей и бед — и он снова стал маленьким шалопутом, неизвестным, презренным, заброшенным Островом, Которого Нет.

И вновь Карусель смогла закружить. И вновь можно было любить, веселиться, работать — жить.

А так как люди с Великого Континента, покидая остров, оставили звуковое кино, то, худо-бедно, островитяне начали его крутить, поскольку хотели раскусить, что это за штука такая.

Штука показывала хронику, и военные парады, и учебные ленты по охоте на павлинов.

Тогда островитяне сами себе сняли кино — ведь они все для себя делали сами давным-давно.

Луна освещала белый экран, натянутый во всю ширь прибрежных скал, и они смотрели мало-помалу все, что приходило им в голову, все, что на сердце у них лежало.

Там было всякое: и глупое, и смешное, и красивое, и грустное, и всегда в черно-белом или цветном варианте.

И вновь распахнулись все двери радости, счастью, надежде на острове, который теперь одни называли Новым Счастливым Островом, а другие, не мудрствуя лукаво, — Островом Как Прежде.