Сказки французских писателей

БОЛЬШАЯ БЕЛАЯ МОЛНИЯ

Море понемногу отступало. На песке оставались только водоросли и дохлые медузы — застывшие переплетения горгон, а на черных камнях, громоздившихся вокруг, во множестве ползали зеленые крабы. Облака едва тащились в неподвижном утреннем воздухе, медленно приближались, затягивая небо аспидным покрывалом, а ветер, появившийся над песчаной равниной, доносил унылое мычание коровы — оттуда, где была бело-зеленая мельница, обнесенная забором из искрошенного камня.

С того самого дня, как он попал в эти края, чужак удивлялся этому коровьему стону. Как только небо и море темнели, слышалось мычание коровы, и он тут же представлял себе кроткие глаза под темными ресницами — беспокойно мычащее животное, которое бредет по берегу моря. Всю ночь, не переставая, слышался жалобный стон. Потом надолго наступала тишина. А когда чересчур бледное небо снова иссушало равнину, звук становился ясным и коротким.

Чужак бродил по песчаной пустоши, минуя грядки спаржи, виноградники, пожелтевшую от соли траву, то и дело останавливался, глядя на коров, которых держали на острове, но ни одна из них не издавала этого безнадежного стенания.

Однажды, в душный августовский вечер, перед заходом солнца, когда уже почти стемнело, чужак спросил у старухи в широких черных шароварах, склонившейся над виноградной лозой, растущей среди песков, отчего так жалобно стонет корова.

Женщина подняла голову, повязанную платком, прятавшим волосы, и он увидел потемневшее от солнца лицо, покрытое преждевременными морщинами; она взглянула на чужака и снова склонилась над фиолетовой гроздью. «Для них я всего лишь чужак, попавший сюда с континента», — подумал мужчина и направился к своей бескрылой мельнице, сараю и колодцу, что на самом краю поселка.

Но как-то утром, когда в молочной лавке нагрузили полную телегу проволочных ящиков и шум вдруг умолк, чужак снова заговорил о корове. Сын лавочника засмеялся, потом протянул ему полную кружку молока и воскликнул: «Но это совсем не корова! — Он махнул рукой в направлении островной косы. — Это бакен. Там поставлен бакен, потому что место опасное. И когда ветер с той стороны, бакен слышно. Так что это не корова». И он принялся разливать молоко для продажи, посмеиваясь над этим человеком — «месье Андре», как он его называл, который никогда не ходил с рыбаками на лодке и не знал про бакен.

Летом людей с континента здесь еще принимали, продавая им втридорога раковины, клубнику или вино, но не любили их. Однако крестьяне не мешали месье Андре беспрепятственно ходить по всему острову, а мальчишки, забравшись на пузатые бочки, стоящие в ряд около церкви, уже не умолкали при его появлении. Иногда они шли за чужаком до самой мельницы, усаживались на ограде, окружавшей двор, и рассказывали разные истории о своей деревне, а чаще говорили об урожае винограда и креветках, приносимых сентябрьским приливом. Месье Андре едва поддерживал разговор, и дети понемногу расходились, шаркая ногами и поддавая камешки, летевшие в податливые заросли крапивы.

Он был не очень-то разговорчив, этот чужак, и они ничего не знали о нем. Он купил старую мельницу за деревней, где иногда прятались влюбленные парочки, но рабочих не нанял, ни в Ла Рошели, ни где-либо в округе. Он приобрел мельницу и жил там в полном одиночестве. От водителя автобуса люди знали, что он купил ставни, задвижки и шпингалеты в Сан-Мартине; что старьевщик доставил мебель, а больше не знали ничего. Ему никто не писал писем, это подтверждал почтальон. Болтали, что он беглый преступник, поскольку каждый год из крепости сбегал какой-нибудь заключенный. Шло время. Теперь неподалеку от домиков крестьян ярко выделялась побеленная известью мельница с зелеными ставнями, такими же, как в других домах, а когда крестьяне говорили о месье Андре, то, пожимая плечами, довольствовались одной фразой: «Он безобидный».

Но месье Андре не был безобидным. Разве что для других, но не для себя. Это была старая история! Ему не было еще и пяти лет, как он остался без матери, с отцом, который им не интересовался. У него появилась мачеха, маленький брат, и для Андре был уготован пансион. В пансионе он почувствовал, что его никто не понимает. Все попытки с кем-то сблизиться ни к чему не привели. Он говорил себе, что во всем виноват он сам, и страдал от этого. Одиночество было ему невыносимо, ведь не он его выбирал.

Когда же он оказался на острове, то не испытал ни горечи, ни разочарования, — он сам захотел жить здесь, где одиночество было заполнено кое-какой несложной работой и прогулками. Он возился у себя на мельнице, готовил поесть, стирал белье, а остальное время гулял по всему берегу. Он почти не думал о Соне. Она, впрочем, была хороша собой — темноволосая, с тонкой кожей. Казалось, она понимает его, и он думал, может, благодаря ей, найдет дорогу к другим людям; и вот однажды вечером в том самом кабаре, где она пела каждую ночь, она рассмеялась, надменно и горько, и это отбило у него охоту искать общества других людей. Он почти не думал о Соне, разве что иногда, во время прогулок по длинному песчаному берегу или когда стоял, глядя на волны, и черно-белые стрижи, проносившиеся мимо, пронзительно кричали. Тогда он переставал рассматривать причудливый рисунок, оставляемый на песке пеной, расшвыривал носком ботинка мелкие камешки, ломал хрупкие остовы морских каракатиц, пытаясь уничтожить голос женщины, которая смеялась над ним.

Скоро начнется сезон полной воды, в этом году, как и в прошлые годы, месье Андре не пойдет ставить сеть на креветок среди черной воды, с рыбаками, чьи губы потрескались от соленых ветров. Он никого не хотел видеть и ни с кем не хотел говорить. Он был один, потому что такой была его жизнь — быть одному. Да и с кем было говорить? Однажды тощая рыжая собака забрела во двор мельницы; он протянул к ней руку, но она укусила его и убежала.

В тот вечер — это было в августе — черные и фиолетовые тучи заполнили равнину, обещая немыслимую ночь, а ветер доносил жалобный плач бакена. Бакена, который Андре по-прежнему называл «коровой», хотя давно уже знал, что это скрипит бакен.

«Будет дождь», — машинально подумал месье Андре; он покинул мельницу и направился к сараю закрыть ставни, хлопавшие по белой стене. Несмотря на ветер, дерево во дворе было неподвижным. Это было старое миндальное дерево, давно неплодоносное, почти без листьев, корявое и больное от соленых ветров, единственное на весь двор. Возвращаясь на мельницу, месье Андре провел рукой по искривленному стволу. Птицы умолкли. Слышался только шум моря вдалеке да порывы ветра над долиной. Почему именно в тот вечер Андре было так тоскливо? Из-за «коровы», чей беспокойный голос то и дело слышался в тишине? А может быть, причина — одиночество? Но разве он не выбрал его сам?

Когда он уснул? Проснулся ли он среди ночи или все еще спал? Он был не у себя в комнате, а в сарае, но стен вокруг не было. Это было таинственное бесконечное пространство. Земля, пропитанная солнцем, терялась в тишине и мраке. Андре протянул руку, пытаясь обнаружить вокруг себя хоть какой-нибудь предмет, но старые бидоны исчезли с колченогого стола. Андре облокотился на стол, обхватив лицо руками. Какая тишина и темнота!.. Когда он поднял голову, то увидел женщину с черными волосами и нежной кожей, глядевшую на него, как та рыжая собака, что укусила его недавно.

Теперь женщина сидела на табуретке, похожей на ту, которая была у него в комнате. И у этой женщины были глаза Сони. Терпкий аромат поднимался от изнуренной земли. Раскаленные стены обращались в пыль. Было душно. Тонкая рука легла на стол. Ветер скручивался подобно солнечному протуберанцу, а затем рассыпался в воздухе йодистым запахом иссохшей травы. Все было полно ожидания. Бесшумно открывались и закрывались ставни, маленькие зеленые пятна среди ночи. Было нестерпима жарко! Андре провел по лбу рукой, она стала влажной. Он хотел протянуть руку, погладить, как когда-то, прохладную кожу, но его пальцы, казалось, прошли через годы; смуглая рука и другая, нежная, они преследовали одна другую, но женщина не двигалась. Андре застонал; в тишине он услышал собственный голос, крик страдания. И вдруг белая молния осветила сарай!.. На освещенной каменной стене Андре узнал свою рабочую одежду, висящую на толстом гвозде, изъеденном ржавчиной.

И еще здесь какой-то незнакомец, гибкий и блестящий, будто большая рыбина, и его живой взгляд, казалось, видит все сразу; он раскидывает руки, потом соединяет их, он то сгибается, то выпрямляется, вертится на одном месте; он проникает сквозь закрытую дверь, и сарай озаряется светом; подскакивая, он направляется к окну, и оно освещается тоже; он подходит к столу, слегка касаясь Андре, наклоняется к нему, смотрит ослепительно белыми глазами, и странная улыбка обнажает его сверкающие зубы.

И вот в тишине слышится, как хлопают по стене ставни, как гудит ветер, налетающий порывами и пахнущий йодом, и солью, и сорванной бурей виноградной лозой. Все происходящее кажется совершенно обычным. Незнакомец все кружится и кружится, то исчезает, то появляется, то подпрыгивает, и всюду рядом с ним белая молния. И все кажется так просто.

Мягкое тепло, не изведанное ранее, окутывает Андре, он почти не страдает, ему кажется, что-то меняется в нем. Он говорит, улыбается, кто-то сжимает его протянутые руки. Маленькие сверкающие люди окружают его и скачут вокруг; все говорят разом; Андре тоже говорит, но он говорит не один, ему отвечают, люди отвечают ему, они понимают его, и Андре вдруг так просто понять других — а раньше никогда не получалось; постепенно, незаметно для себя, он оказывается в центре круга, а люди вьются и вьются около него на все лады, под шум ветра.

Вдруг ему становится страшно. Стоя на колченогом стуле, человек-молния смотрит на него, и хотя на лице незнакомца ярко блестят его глаза и зубы, он неподвижен и белое сияние больше не освещает сарай. Андре с тревогой спрашивает себя: не ушли ли все эти люди, такие близкие ему, не исчезли ли, как молния, и они? Но останавливаться нельзя. Давайте же танцевать, давайте разговаривать!

«У тебя нежная кожа… — быстро говорит он Соне. — …Подожди», — добавляет он с усилием.

Он больше не видит сарая. Его ослепляет какое-то сияние. В глаза бьет свет, похожий на свет фары. Сколько людей говорят вокруг! Он знает их голоса, он помнит — это не те, кого он любит. Облака дыма окутывают его; это лучи прожектора на танцевальной площадке; тонкий жезл прикасается к огромному ящику. Сколько света в маленьком зале среди ночного плена!

«Расстаемся… расстаемся…», — говорит чей-то голос, свет и дым рассеиваются, барабан умолкает. Андре невероятно хочется спать. В голове тяжесть и туман.

Он слышит смех болотной птицы, он знает ее. Он не может удержать длинную белую молнию, разрезающую ночь, и птичий смех тихо угасает. «Это сон, — думает Андре. — Надо проснуться!» Но Соня по-прежнему здесь. Птица кричит, и с каждым криком из прически Сони падает шпилька, и волосы живыми кольцами рассыпаются по плечам. Соня беззвучно смеется, и ее смех стекает по спине тонкими черными змеями. Тяжелый горячий воздух заполняет гортань, набивается в уши Андре. Запах уксуса исходит от солнца, становится все более терпким. Он не может пошевелиться, но тут Соня протягивает к нему руку, и в пальцах у нее искрятся листья миндального дерева, вспыхивающие белыми и голубыми отблесками. Рука Сони приближается к нему. Но стоит Андре сжать пальцы в кулак, как листья сразу засыхают, крошатся, листва превращается в пыль. Соня ушла в ночь — ночь из стен и солнца. И тело Андре тоже исчезло, оно превратилось в маленькое мутное облако на искореженном полу сарая.

Где он? Может, он еще спит? А может, нужно проснуться? Он проснулся. Чистое небо, залитое солнцем, несло ему в окно яркий свет, запах скошенной травы, а над равниной разносилось мычание коровы — ясный, короткий звук.

Андре рывком сел на постели. Еще не ушедший сон и чересчур яркий свет мешали разомкнуть веки. Он зевнул. Зевая, подумал: сколько же дней или месяцев ему, одуревшему от ходьбы и работы, ничего не снилось? Он вытянул руки. И тут увидел, что в руке у него какая-то увядшая ветка. Он оторвал один лист, разгладил его, потом крепко сжал в ладонях этот лист миндального дерева и вновь увидел все, что произошло этой ночью в сарае, увидел человека-молнию и тех, других, увлекших его в свой танец. Они приснились ему? Он не помнил, когда сорвал ветку миндального дерева и почему он в той же рубашке, что была на нем вчера вечером. Сон ли это был? Человек-молния, толкнувший его этой ночью к тем, другим, может быть, не менее реален, чем увядшая ветвь или узкий ремешок с металлической пряжкой у него на поясе? Андре обхватил голову руками, он больше не мог быть один! Когда-то Соня понимала его; он говорил и смеялся вместе с ней; а позже появились другие люди, те, которые каждый вечер касались гладкой кожи этой женщины, что-то ей нашептывая. Соня засмеялась тогда! Она смеялась над ним, и ее смех напоминал птичий крик. И вот для него все кончено!

Он бежит от всего, и теперь он один на один с жалобным стоном бакена на ветру.

Андре поднял голову. Звучание бакена изменилось. Это снова был нескончаемый жалобный крик грозового неба, и Андре вновь увидел образы этой ночи, когда с помощью человека-молнии он научился жить с другими людьми. Он встал. Принялся за обычные утренние дела. Но он больше не чувствовал успокоения, того душевного покоя, которого добился благодаря своему безвременному и бесцельному существованию. Он вышел во двор и долго и отчужденно глядел на скопище темных туч, поднимавшихся над морем.

Потом, поскольку он сам выбрал для себя эту жизнь, взялся за работу. Боязнь не успеть, которой он не знал за собой раньше, более мучительная, чем физическое страдание, завладела им.

Это был самый длинный день, с тех пор как он поселился на острове. Он наполнил водой каменное корыто, где стирал белье; нынешним вечером ему хотелось быть чистым, хотелось, чтобы рубашка стала такой же подсиненной белизны, как молния в его сне. Он неотрывно следил за небом, его пьянили аспидные отблески грозы. Мельница, сарай, миндальное дерево — все потеряло реальный повседневный облик и приобрело образ и вид, как в ту ночь. Воспоминание о человеке-молнии не покидало его. Андре разлил по двору несколько ведер воды и тут же увидел гибкое и блестящее тело незнакомца. Какой у него необычный взгляд! С его помощью он сможет наконец приблизиться к людям, и люди протянут руки ему навстречу. Неужели это будет так просто?

Позднее, когда среди ночной темноты можно было различить только бело-зеленое пятно сарая, когда сильнее запахло водорослями, он сорвал во дворе ветку миндального дерева. Потом поднялся к себе в комнату, открыл окно и вытянулся на постели. Он лежал не шевелясь, глядя широко открытыми глазами в грозовое небо и прислушиваясь к стону бакена над бурунами грязной пены. Он был готов к приходу ночного гостя.