Сказки Леты [СИ]

МАДАГАСКАР ДЛЯ ДВОИХ

— Лерка! — закричала бабушка из летней кухни.

Лера заерзала шортами по круглому стволу старого абрикоса, обернулась. Уперлась ладошками в лощеную древесину около голых бедер. Жаркий ветерок пузырил занавеску на распахнутой двери. Иногда хлопал ею беленую стенку. Изнутри гремели кастрюли. Что-то шипело и пахло горячей едой. Мясом. Жарко, невкусно.

— Иди есть! Иди, борща налила уже.

— Я не хочу борща. Компоту налей, ба.

— Компот не еда, иди ешь.

Бабушка возникла в дверях и тут же получила занавеской по распаренному лбу. Чертыхнулась. Задрала голову и посмотрела на абрикос. Огромное дерево наклонилось и почти легло кроной на шиферную крышу сарая. Верхняя полоса ствола давно потеряла кору, — по дереву, как по лесенке, лазили на крышу несколько поколений детей.

Лерка сидела высоко над крышей, свесив загорелые ноги. Бабушке были видны растоптанные шлепки, висящие почти отдельно от пыльных ступней внучки.

— Ты одна там? — бабушка вытянула шею и попыталась разглядеть выгоревшую русую Леркину голову.

— Одна, — вредным голосом крикнула внучка. Хихикнула. Сверкнула темными глазами на Колю. Коля подобрал опущенную было ногу. Насупился. Лерке весело, а он будет краснеть потом, как маленький, если бабка застукает. Ну да, залез по стремянке со стороны своего огорода. Так, сидят же просто, ничего не делают. Что такого? А получается, вроде как виноват. А — ничего такого.

Коля скосил глаз на тонкую шею девочки, на отставший воротник выгоревшей рубашки в мелкий цветочек. Покраснел, увидев, как отошла безрукавая пройма, показав сгиб подмышки и маленькую грудь. Совсем маленькую, лифчик не на чем носить. Но — острый сосок, темненький, упирается в ткань рубашки изнутри. И не поймешь — нравится ему или не нравится так. Вон, позавчера, Надька с ними ходила на море. Купалась в одних трусах. Визжала. Их трое, она одна. Ей нравилось, все лезли ее топить, за грудь хватали, а у нее большая грудь, круглая. Трясется, прыгает, вокруг сосков кожа аж прозрачная, так натянута от тяжести. Голубая почти. Тоже непонятно, вроде должно быть кайфово, он за талию ее схватил, скользкая, вырывается, — повернулась и упала на него, на руки прямо грудью, хохочет. И балдеж, но какой-то сознательный, от мыслей — «вот телка голая почти». А голубое это — брезгливо как-то. Геныч тогда его оттолкнул, типа, мое, руки не распускай. И утащил Надьку в кусты. Коля с Никусом полчаса сидели на жаре, ждали, пока они там елозили. Надька хихикает, Геныч бормочет что-то. Если б Геныча не было, Надька, может, с Никусом ушла бы тискаться. Геныч говорит, она ему дает. Кто его знает, может и дает, Колька их не проверял. Надька как бы общая — то с одним ходит, то с другим. Разговоров полно и Колька даже верил почти. А когда сам подкатился к ней, она зашипела, как змея. И снова в толпу и снова ржет. Он тогда подумал, может, она просто дура такая — поржать и потискаться на людях. А остальное — разговоры только. Кому охота признаваться, что тебя отшили.

— Ты о чем думаешь? — Лерка покачала ногой. Шлепок сорвался и громко упал на белесый шифер. Заскакали крошки по желобкам — вниз, вниз…

Лерка потянулась, сорвала зеленый абрикос и пульнула его вслед каменным крошкам.

Зеленый шарик с оранжевым бочком крепко стукнулся и высоко запрыгал в темную глубину двора.

— Ну, быстро, не готовься, о чем?

Колька покраснел:

— Так.

— Ага, гадости всякие, да?

— Почему сразу гадости?

— А у меня брат на три года старше, я знаю. Они как соберутся в комнате, так и терок — только про баб. Слушать противно — телки-телки-этому дала-этому не дала… Мама говорит, возраст такой, гормоны.

— Больно умная у тебя мама! — Колька отвернулся и сплюнул в сторону своего двора, на грядки с буряками.

— Умная. И плюешься ты от этого. У вас в организме сейчас бурная перестройка идет и повышенное слюноотделение. Вот и харкаете, как верблюды. Так что, знаю я, о чем ты думал. Думал, наверное, что я лифчик не ношу.

— Не думал я про твои лифчики! — озлился Колька, — если хочешь знать, я вообще про тебя не думал!

— Н-да? А чего ж тогда каждый день на крышу залазишь?

— А что, не нравится?

— Нравится, Коль, — Лерка поелозила серыми шортами по кусачему дереву, подтянула босую ногу и уперла подбородок в коленку. На коричневой натянутой коже — тонкие золотистые волоски. Еле заметные.

— Я ведь тебе нравлюсь, а то б не ходил, так?

Колька промолчал.

— Ну?

— Что ну?

— Скажешь?

— Че ты прицепилась, как репей? Че сказать-то?

— О ком думал.

«Вот скажу сейчас правду, что думал о Надьке» — мстительно приготовился Колька. И сказал:

— О Мадагаскаре.

— О чем???

— Остров такой есть. Возле Африки.

— Да знаю я, знаю. У нас карта на стене висит. Мы с братом все детство играли в нее.

— Как это?

— Ну так, — Лерка извернулась и потянула руку вверх, в листья. Покачнулась и, ойкнув, схватилась за Колькино плечо. Второй шлепок упал, перевернулся и остался лежать на крыше.

Колька вспотел мгновенно, представив, как девочка с грохотом падает на рифленую крышу и туда, вниз, за абрикосом. Дернулся, неловко обхватил ее за спину, натянув рубашку.

— Пусти дурак, шею режет, задушишь!

— Свалишься ведь, балда!

Лерка выпуталась из его каменно скрюченной руки, поправила рубашку. Снова опустила ноги висеть. Бедра у кромки задранных шортиков плотно оплыли на жесткую кору.

— Не свалюсь, не боись. Я тут живу, можно сказать, с пеленок, на этом дереве. А раньше мама тут сидела. Тоже с мальчишками. Она рассказывала. Пока не переехали на новую квартиру.

— Ага, а до нее — бабушка.

— Нет, бабушка потом приехала, уже, когда я родилась. Ну, ты говори, давай, дальше.

— Про что?

— Про Мадагаскар. Что ты там про него думал?

— Ну, — осторожно сказал Колька, — думал, там — лемуры. Знаешь, такие, с полосатыми хвостами. Они прыгают смешно на задних ногах.

— Да, я видела по телику. И что?

— Что-что. И все.

— Да-а, — Лерка сама ухватилась за его плечо и снова потянулась в листья. Сорвала крупный абрикос, надкусила аккуратно. Сморщила конопатый нос:

— Кислющий какой! Скорее бы поспели уже. Вкусные! А ждать еще недели две. Вот я и говорю, да-а, мыслитель ты, Колька. Про лемуров думаешь!

— А что? Не имею права? Че ты все подкалываешь меня?

— Да так, — Лерка обгрызала зелень, стараясь не прокусить белую, мягкую еще косточку. С детства пугали друг друга, что там внутри — синильная кислота. Кто его, знает, лучше не рисковать.

— Мне иногда, знаешь, хочется чего-то, чтоб не отсюда. А то у вас разговоры — или о телках или о машинах. Такие деловые все, аж плюнуть хочется.

— А разве это плохо, что деловые? Я думал, тебе нравится, когда деловые. Вон, Геныч, к примеру, — и Колька осторожно посмотрел на Леркин профиль.

— Ой, что ты мне суешь своего Геныча! Тоже мне, шишка на ровном месте!

Лерка размахнулась и швырнула в листву белую косточку. Отвернулась.

У Кольки упало сердце. Сердится. Нравится ей Геныч. А как по-другому? Красивый. Девки так думают почему-то. И — «табуретка» у него есть. Японский мопед, — яппонский городовой. Отец купил на день рождения. Теперь вообще от девок проходу нет — «Геныч, ах-ах, покатай!». Надьку он часто катает. И далеко. А Лерка раньше редко приезжала, а сейчас — каждые выходные, да еще на неделе пару раз. Иногда ночевать у бабки остается. На море ходят, в степь. Все вместе. Вот если б вдвоем…

Колька зажмурился, представив — он и Лерка в степи. И видно, что вокруг — на километры никого. Уже ковыль цветет в Широкой балке. Он и сидит здесь с ней — позвать хотел. Но боится, она согласится и назовет народу. И пойдут, как осенью тогда за грибами на дюны в лесопосадки. Человек пятнадцать собралось, сухаря набрали два ящика, потом понапились все. Сонька рыгала два часа, Колька с ней дурак-дураком провозился — зеленая вся, свитер воняет, потом ушла в кусты ссать и упала — подняться не может, ревет. Стыдно ей, видите ли, щеки грязью измазала, слезы текут, все жаловалась, что Геныч ее не любит. Колька тогда аж присел от удивления. Отличница, блин, а тоже в Геныча влюбилась, и не знал никто. Теперь вот, Лерка.

Колька снова поглядел на щеку в золотистом пушке, на вздернутую верхнюю губу, на обиженно припухшую нижнюю. Переживает. Блин.

— Антананариву, — сказал громко. Помолчал и добавил:

— Анцирабе. Мурундава…

Лерка повернулась. Смотрела внимательно и удивленно. Губы приоткрылись, показав влажные зубы. С левой стороны в промежутке верхних зубов остался маленький кусочек зеленой мякоти.

— Там растут огромные баобабы, — мрачно поведал Колька, — они похожи на толстяков с раскинутыми руками.

По спине его полз холодок.

— Там в мангровых зарослях ходят цветные крабы и бегают рыбы.

— Рыбы не бегают, — неуверенно заперечила Лерка.

— Там — бегают. Илистые прыгуны. Они выскакивают во время отлива и скользят по гладкому илу. Будто на коньках. Там яркое солнце и никогда нет зимы. Там женщины смуглые, как… Как ты — летом. Только волосы у них черные и вьющиеся. И океан грохочет огромными валами, а солнце вечером большое и красное, как кровь.

— Коль, — Лерка не сводила с него глаз.

— Оно садится прямо в океан и тогда дует ветер. Прохладный, после дневной жары. Можно ходить по теплому песку босиком.

— И я обязательно туда уеду, — закончил он севшим голосом.

Отвернулся. Даже глаза прикрыл от стыда, спрятал себя за веки.

Минуту молчали. Колька, чувствуя мурашки по спине, боялся повернуться.

Бабушка гремела посудой, но почему-то не выходила больше звать внучку. В Колькином огороде истерично закричал петух, собирая своих пернатых женщин.

— Коль? — Лерка протянула руку и потрогала его ладонь. Взяла покрепче. Потянула к себе. Он повернулся нехотя. Раскрывая глаза, — понимая, что еще больше смеяться будет, если увидит — зажмурился, как маленький.

И увидел восхищение на лице девочки.

— Коля… Ты возьмешь меня?

— Куда?

— С собой, на Мадагаскар?

— Так я ж еще не скоро поеду, — неуверенно сказал Колька, — а ты что, поедешь со мной?

— Конечно! Мне еще никто так не рассказывал! С тобой, да, поеду.

Колька заулыбался.

— А на Чукотку? Со мной поедешь?

— А ты и на Чукотку собрался? Там же холодно. И баобабов нету.

— Нет, ты скажи, поедешь?

Лерка засмеялась:

— Да, да! Конечно, поеду! Только, давай уж лучше на Мадагаскар, хорошо?

— Хорошо.

— Поклянись!

— Ты что?

Она требовательно дернула его руку:

— Ну, поклянись же, что без меня не поедешь! А я поклянусь, что, как только ты придешь и скажешь, я все-все брошу, в любое время и — уеду с тобой!

— Хорошо. Я клянусь, что приду и заберу тебя.

Лерка засияла глазами:

— Да! А я клянусь, что поеду. Вот!

— Лера!!! — закричала бабушка снизу и так рядом, что ребята вздрогнули, — с кем ты там?

— Бабушка, я с Колей! — Лерка сжала Колькину руку и наклонилась, показывая бабушке загорелое лицо, — мы разговариваем. Про Мадагаскар!

— Н-да? Ну, говорите, чего уж. Компот-то будете?

— Да, сейчас Коля спустится.

— Чего это я, — насупился Колька, — сама иди.

— Нет уж, она тебя любит, даст вишневого банку. А ты его сюда тащи, хорошо? Будем пить на крыше.

Тихий послеполудень желтил дневной свет. Сидели на засаленном матрасике, притащенном Колькой из своего сарая, и пили компот прямо из холодной трехлитровой банки, стукаясь зубами о край. Смеялись красноусыми щеками.

А напившись, отставили банку и притихли.

Смотрели вокруг, на лемуров, прыгавших по лианам с пронзительным птичьим верещанием. Слушали мяукание попугаев, что доносилось из пальчатых и веерных листьев. Видели, как за крышей Колькиного дома, за разъезженной грунтовкой и крошечными фермами в степи — красное солнце плавно готовилось сесть в океан. Оттуда тихо-тихо, но все-таки слышался мерный грохот океанского прибоя.

Счастье распустилось орхидеей на лохматом искрученном стволе перед глазами.

Колька потянулся — сорвать цветок и отдать Лерке — навсегда. Но вдруг тарахтение мотора цепкими крючочками побежало по спине. Сороконожка ненужных звучков — добежала до ушей, до мозга, стихла, но осталась мыслью — Геныч приехал. На «табуретке» своей японской.

Орхидея съежилась, лепестки свернулись, на глазах теряя упругость и свежесть.

— Лерк? — требовательно из-за забора, — Лерок, ты где там? Не забыла? Давай быстренько, я жду.

— Коль, — Лерка смотрела растерянно, — я обещала ему. Он на рыбалку меня хотел взять сегодня. Сам попросил.

— Ну и едь.

— Коль, ты не сердись, ладно? Я и не поехала бы, но обещала.

Она на коленках заелозила по матрасику, пытаясь заглянуть в опущенное Колькино лицо:

— Ну, Коль, ну, пожалуйста! Я ведь только на пару часов. А больше никогда ему ничего обещать не буду.

— Ага

— Ты мне не веришь, что ли?

— Лерка, ты совсем дура, да? — Коля поднял голову, — совсем-совсем дура? Будто ты не знаешь, зачем он тебя туда, на рыбалку… будто ты Геныча не знаешь!

— Коль, ну я же не Надька! Ничего со мной не будет, я знаю. И потом, тебе-то какое дело!

— Да, мне-то что, иди, куда хочешь. Может он тебя, на Мадагаскар!

— Ну, знаешь! На Мадагаскар ты мне пообещал. Нет, поклялся! А теперь что, из-за какого-то дурацкого Геныча от клятвы отказываешься?

Колька не нашел слов. Смотрел на Леркино возмущенное лицо. Молчал.

— Ле-рок!!!

— Иду! — и исчезла, прихватив полупустую банку.

Колька посидел еще немного, послушал обрывки разговора с бабушкой. Калитка хлопнула. И он полез по стремянке на свою сторону. За крышей и абрикосом огромный мопед, взрыкивая динозавром, сминал пальмы, вдавливал в песок мангровые заросли, распугивая смешных рыб и цветных крабов.

Маленький краб с панцирем ярко-зеленого цвета наскочил с размаху на Колькину ногу и остановился, поводя клешнями. Боялся идти в заросли буряка и щавеля. Колька нагнулся и подхватил дурака на ладонь:

— Иди сюда, бестолковый, а то ведь, куры склюют.

Он аккуратно поместил краба в карман рубашки.

Посидел с отцом за столом в виноградной беседке. Даже о чем-то поговорили. Потом отец ушел на вахту.

Колька побродил по двору, вздыхая. На дискотеку в клуб не хотелось. Все там будут, а дурынды этой с Генычем не будет — думай про них, что да как. Эх…

— Коль? — шелестнуло из темноты у забора. Темнота не заходила во двор, опасаясь лампочки под виноградом, до поздней ночи стояла, облокотившись на посеревший штакетник. Вроде, и рядом и — не заходит. Ждет.

— Коль, ты там?

Колька всмотрелся в темноту. Похоже, Лерка. И — сердце бухнуло, краб завозился в кармане, разбуженный.

— Ты чего тут? А рыбалка?

— Не поехала я, — Лерка стояла, ухватившись за серые деревяшки, — мы на дорогу выехали, а там впереди — солнце садится. Красное.

— И что?

— Ну, я и… В общем, я сказала остановить и побежала обратно. А он меня дурой обозвал вдогонку. Вот ты мне скажи, Коль, почему вы меня все время дурой обзываете?

Колька, радуясь, смотрел на белые в свете лампочки пальцы, на нос короткий, глаза, а всего остального и не видно в темноте.

— Ладно, я не буду больше, — мирно сказал. И спохватился:

— Заходи, а то, что ты там, на улице.

— А твои дома?

— Не, мама у сестры, отец на вахте.

— Ага, зайду, мне еще два часа можно гулять, я же — как бы на рыбалке. А потом через крышу — домой. Или, хочешь, сейчас туда полезем и будем сидеть?

— Хочу.

Они сидели на том же матрасике. Вдыхали запахи ночных тропических цветов, слушали крики зверей, что доносились из джунглей.

Колька полез в карман. Достал сонного краба:

— Вот.

— Ой, — Лерка погладила шершавую спинку, — это мне?

— Ну уж. Его выпустить надо. Завтра пойдем к морю утром, хорошо?

— Да. А он приживется у нас в море?

Колька пожал плечами в темноте. Но сказал уверенно:

— Куда он денется.

Джунгли жили своей загадочной и таинственной джунглевой жизнью, вздыхали, поскрипывали, ухали, журчали ручьями.

И далеко-далеко, среди огромных баобабов, раскинувших в звездное небо руки-ветви с растопыренными пальцами, бегал маленький заблудившийся Геныч. Всхлипывал, пинал кроссовкой упавший набок японский мопед и, дрожа, слушал рыканье ночных неизвестных зверей. Ждал утра.