Сказки Леты [СИ]

КРИМПЛЕН

Расцвет эпохи кримплена закончился давно. Но, несмотря на угасание всекримпленства, помню, как его было много, и какой он был. Одна из причин — его полная несносимость. В шкафу у мамы до сих пор висит нежное пальтишко персикового цвета на полупрозрачной нейлоновой подкладке. Когда-то, еще в эпоху фотоаппаратов «Смена» в каждой второй семье, мама юзала его долго и успешно. Пыталась юзать его и я, но постоянное несовпадение мешало сотрудничеству — когда входили в моду изячные пальтишки по колено, то либо память о засилии кримплена была еще свежа чрезмерно, либо я крутила роман с джинсой-коттоном и не желала отвлекаться на персиковые нежности.

Вот сейчас, казалось бы, процветает любовь к винтажу — раз; у самых продвинутых дизайнеров в последних коллекциях мелькают именно эти пальтишки — два; замученные собственным статусом московские заказчицы тащат подруге отрезы чего-то кримпленоподобного и с упоением рассказывают страшные истории о цене и супермоднявости привезенной из самой Италии новой (?) коллекции тканей — три…. Короче, именно сейчас можно было бы притвориться, что, да — последняя коллекция, да — вчера последнее в Ветошном переулке, нет, что вы, не пятьсот, я так дорого не покупаю — двести всего, угу, да, спасибо, сама знаю, что идет! Но шкаф, в котором висит эта спящая тряпочная принцесса, находится за полторы тыщи километров. Да, наверное, и пусть себе висит. Места много не занимает.

Основная идея предыдущих абзацев — оно, это пальтишко, новое. То есть, вообще без следов использования! Это вызывает уважение. Особенно в наше время, когда износ специально закладывают во все техрасчеты, чтобы увеличить товарооборот.

С другой стороны, это пальтишко — единственная на моей памяти вещь, которая действительно была хороша и мила. А остальное?

Что представлял из себя кримплен? Это — для тех, кто не застал. Абсолютно, бескомпромиссно и нескрываемо, можно сказать — победно — синтетическая ткань, на ощупь — шершавый полиэтиленовый пакет с рельефным узором. Узоры выдавливались по готовой ткани, поэтому могли быть абсолютно разными. От сдержанного диагонального рубчика до сумасшедших завитков всех размеров. Цвет ткани, как правило, самый ошарашивающий. И если вам в музее текстиля попадется манекен в кримпленовом платье, якобы модном в те далекие годы — не верьте и не спешите удивляться извращенности вкусов ваших предков! Эти безумные капустные розы попугайных расцветок среди угольно-черных орнаментов, белоснежных кругов на ползадницы и ярко-синих треугольников (это все одно платье, а вы что подумали?) в те годы тоже вызывали заикание и нервный тик. Но везли в город отрезы моряки-мужчины, не особо разбиравшиеся в оттенках и полутонах. Да и знойные южанки по-сорочьи не могли устоять перед ярким, блестящим, побрякушечным.

Пошитое из кримплена платье не мялось, не выгорало, не линяло. Не фалдило, а картонно торчало в разные стороны, как платьячко принцессы на детском рисунке. Не пропускало пот и мощно воняло под мышками, набродившись вместе с хозяйкой по злой жаре керченского базара. Искрило фиолетовыми искрами. И не снашивалось.

Помню учительницу математики — женщину достаточно молодую и даже, насколько понимаю сейчас, симпатичную. У нее были каштановые волосы, уложенные а-ля Маргарет Тэтчер, каштановый парик, уложенный в точности, как ее собственные волосы, стройные невыразительные ноги и десяток кримпленовых платьев разных цветов, но одного фасона. Фиолетовое, ярко-зеленое, коричневое, салатовое, в мелкий бирюзовый цветочек по алому фону, в крупный канареечный цветок по угольному фону… Но все — приталенные, с торчащим в стороны подолом, выше колена (фи, как это было немодно! Тогда как раз носили миди!), с треугольным вырезом и короткими облегающими рукавчиками. Дизайнер одежек, тогда еще мирно во мне дремлющий, просыпался и корежился от сорокапятиминутной эстетической пытки.

Еще на платьях иногда бывали зацепки. Выдернутую занозистым стулом нитку надо было аккуратно обрезать маникюрными ножницами — и можно форсить дальше. Кримплену эти миниэкзекуции совершенно не мешали.

Время шло. Несносимость кримплена стала действовать на нервы даже самым бережливым и упрямым южанкам. Каждая базарная торговка памадорами могла почувствовать себя аристократкой, т. е. выкинуть платье не потому что дырки, а потому что надоело!!! Выкидывали не в помойку, конечно. Не аристократы, чай. Платье перемещалось из шкафа в угол кухни на стул, где всегда кучей свалены фартуки и косынки. И становилось домашним. Теперь в нем, не потерявшем режущей глаз яркости, чистили картошку, мыли полы, белили потолки. И пугали друг друга рассказами о том, как «Дуся, ну та, шо огород у ней через два от нас, так газ запаливала, и спичка, ага — на подол прям! Так — эта — гадось — ка-ак — увспыхнет! Поплавилося все-о-о! И руки, и нога! Доктор ей сказал, женчина, то ж слава Богу, шо на подол, а не на грудь, а то б я не знаю, шо б и было б тагда!!! Не, ну какая же ж гадось! Синтетика!». И, качая головами, прижимали руки к мощной груди, обтянутой шершавой «гадосью», закатывали глаза и долго жалостно цокали.

А несносимое платье переселялось в летнюю кухню, чтобы хозяйке было в чем «увскапывать» картошку. Приятное глазу зрелище — могучая райская птичка с лопатой среди рыжей перекопанной земли — спина при каждом движении распирает потрескивающую импортную ткань. А кримплену — хоть бы что!

Конечно, если платье пошито сразу после замужества и не отставало от хозяйки уже двадцать лет, то существовала опасность, что раздобревшая мать семейства в него перестанет помещаться. На каком-то этапе сосуществования. И если пристроить наряд никуда не удавалось — дочки закатывали глаза и возмущенно фыркали, а все тетки и сестры, свояченицы и соседки давно обогнали эту самую мать габаритами, то, все равно, добраться до помойки утомленному жизнью платью не позволяли.

Тихими зимними вечерами в угол комнаты усаживали старенькую свекровь, вооружали ножницами (есть еще такие — с зубчиками) и бабушка, поглядывая в телевизор, нарезала бесконечное количество разноцветных кримпленовых язычков. Язычки укладывались в рядок на суровую ткань, пристрачивались. Сверху — второй ряд язычков. Ну и так далее. Потом из этого шилась тряпочная сумка. Когда внутри находились пара бутылок молока, булка хлеба и коробка рафинада, сумка напоминала гигантскую разноцветную шишку, которую стукнуло током — так что вся чешуя встала дыбом.

И по сей день для меня совершенная загадка — почему именно так, язычками, а не просто квадратиками или еще, ну, хоть как-нибудь, но по-другому!!!

Но так было…

КОТТОН

Да-да, те самые джинсы, которых сейчас так много. Таких разных. Хотя — не совсем те.

Были времена, когда готовые штанишки не варили. Привозились они сложенные в прозрачном пакете с огромной нарядной этикеткой — жесткие, как противень. Почти черные. С белой изнанкой. И при стирке щедро отдавали лишнюю краску. Вытирались при носке именно в тех местах, что сейчас наводят еще на фабрике — передняя поверхность бедер, «усы» от промежности, задница. «Левис», «Вранглер», «Монтана».

Новый коттон или, в просторечии джинса, по виду от сырья некоторых молдавских и грузинских производителей и отличить было нелегко. Но — был способ!

Взять спичку, послюнить кончик без серки. И потереть ткань. Если посинеет — о счастье! Значит, трется! Значит — не техасы (юмористически-уничижительно — «чухасы»), которые можно было прикупить по случаю в сов торговле. На них даже заклепки были. С надписями по кругу «Друг» или «Пионер». Извиняюсь, букву не помню, но дух соблюла.

Импортные джинсы, вожделенная «фирмА» от носки хорошели — синели, голубели. Чухасы же, теряя изначальный цвет (если он был), становились грязно-серыми.

Ну, какие еще? «Вайлдкэт», «Мильтонс»… Буду вспоминать по ходу.

Коттоновые джинсы — вещь неимоверно статусная. Есть одни — можно жить спокойно. Танцевать спокойно. Не заботясь о прочем гардеробе. Моя соседка и подружка-дискотечница Галка одна из нашей троицы имела фирменные вранглеры, привезенные отцом из загранрейса. За два года танцулек не могу вспомнить ее в другой одежке. Менялся верх и обувь. То — пуховый леопардовый свитерок и сапоги на шпильках, то — марлевая маечка и босоножки на шпильках. Центр всегда — вранглер. Были они на Галку чуть велики. И перед каждым диско выходом она их мочила в ванной и вешала сушить на балкон. Так три раза в неделю они и болтались там, размахивая штанинами.

На протертые места любимых (читай «единственных») джинсов ставились латки. Не стыдно. Даже если цвет не очень совпадал. Из штанов, уже не годных к латанию, шились сумки, куртки, рубашки, юбки. Даже купальники! Маячившие вытертыми «усами» в самых неожиданных местах. Это сейчас — модно и дизайнерский изыск. А тогда — жаль, умерли штанишки. И статус — нечто среднее между гордым владельцем фирмЫ и человечком безджинсовым. Бывший владелец, короче. Такой же, как те, что подкрашивали истертые добела штаны медицинской синькой. Цвет, скажу я вам, получался офигительно красивый. Но — отличался. А отличаться нельзя. Надо было, чтоб фирмА, чтоб, как у людей.

В нашем портовом городе все промысловые суда ходили в одну и ту же «заграницу». Привозили одни и те же тряпки. Одевали семьи и сдавали в «комки» (комиссионные магазины). Или перепродавали спекулянтам. Фарцовщикам. Фарце.

Мальчики-фарцовщики. У нас они были, как правило, ребятками криминальными и спортивными. Каратисты, дзюдоисты, боксеры. Может, сказывалась необходимость защищать нетрудовые доходы? Именно из них потом сформировалась первая мафиозная элита города. Именно они «держали» толкучку, рынки. Именно их отстреливали и взрывали в автомобилях. Человек пять, ныне покойных, могу припомнить еще по медленным танцам на дискотеке.

И весь город одевался одинаково. Те, кто мог себе это позволить. Помню тусовку «каменюжников» у городского почтамта. Сильные парни, работающие на заготовке строительного камня-известняка. Крепкошеие и мускулистые ребятки предкачкового поколения зарабатывали на «камушке» очень хорошие деньги. И, не чинясь, все, как один, покупали на «толчке» или «толкучке» (одно и то же) у фарцы джинсы «Монтана» и короткие курточки-радикулитки (потому что в спину дуло) «Сильвер». Так и тусовались быковатые — черный верх, синий низ. Стоила «Монтана» у фарцы 250–280 рублей. Две зарплаты инженерских.

Чуть позже — извращения всякие. Для совсем богатых. Коттоновые юбки, халаты, сарафаны. Белый коттон летом. Вельветовые джинсы всех вышеперечисленных фирм — разных цветов. Чуть дешевле, но тоже уважаемо.

Целая наука распознавания настоящей фирмЫ. Цепной шов на изнанке, форма заклепок и надписи на них. Строчка на карманах. Количество лейблов или лэйбочек.

Появляются новые фирмы. Джордансы. «А на карманах — во-от такие петли выстрочены!»

И не успел народ отслюнить 300 руб за две штанины, как завалили толкучку штаны с петлями на карманах разных непонятных фирм. Штаны с металлическим (жестяным) долларом, вклепанным в задний карман. «Суперперрис», «Суперпеннис». Я не виновата, они и правда так назывались.

Время идет. Законодатели мод загранщики привозят странные какие-то джинсы мышасто-серого цвета. Разные. Куча карманов, пуговиц, петель, клапанов, сеточек. Объясняют — «варенки» — модно. К ним — курточки, опять же покрытые карманами сверху-донизу. И, о чудо, у них отстегиваются рукава! И куртка превращается. Правильно — в элегантный жилет. А рукава занимают всю сумку. Или теряются в шкафу.

Джинсы-бананы. Счастье для толстоногих и бесформенных. И практичных. «Там такие карманы! В каждый входит пузырь шампанского!» Карманы-книжки на попе и на бедрах. И — на коленях. Чем больше (размер кармана), тем моднее. Чем больше (их количество) — тем дороже!

И, одновременно, первые вареные синие джинсы и куртки. Легенды о том, как именно их варят. И недоумение поначалу — зачем? Гневный вопль подружкиного папы «Ты отдала двести рублей за поношенную юбку, дура!!». И, в подтверждение легенд, обкатанные кусочки пемзы в карманах новых вещичек. И попытки дома в стиральной машине воспроизвести технологический процесс. Машина в мастерской, бабушка — в мозолях без любимой пемзы.

Вершина масспошива — джинсы-бананы «Пирамида» с тремя складками на животе с каждой стороны. В джинсы изящно заправлялся толстый турецкий свитер с узорчиками. Все затягивалось дерматиновым или строповым ремешком. На ноги — мокасины. Сказать «ужос»? А ведь было — красиво-о!

Дальше-дальше… Жена приятеля — длинноногая, в облипку сидящих голубеньких джинсиках. Сидит на полу — ноги по-турецки. И даже пуговицу не расстегивает! Как это? Объясняет «они резиновые».???… Стащив с попы, демонстрирует, как растягивается в руках вареный коттон. На этикетке непривычное слово — лайкра. Счастье для стройных и красивопопых!

Что-то пропустила? Наверняка. Вспомню — добавлю.

Наступило сейчас. И каждый волен выбирать себе джинсы по фигуре и по карману. И — хорошо.

ГИПЮР

Из рейсов моряки привозили. Синтетического ажурного кружева кофточки простейшего покроя, но, о чудо! — по кружевным цветочкам — золотая и серебряная ниточка простенькой вышивкой. Красота! И наплевать, что колюче, зато — красота!

У мамы была кофточка, беленькая, в серебряную нитку. Пошила она ее сама и потому мне остались два драгоценных лоскутка, размером с ладошку каждый. Я, кстати, на кукол не шила никогда и на себя стала шить сразу, в тринадцать лет, первую же сшитую вещь надела и носила долго и счастливо.

А тогда вынимала из коробки лоскуты (у нас назывались «лоскУтики», расправляла и смотрела. Брала пластмассовую девочку, имени не помню, размером с указательный палец взрослого человека, волосы на пластмассовой голове и тапочки на длинных палочных ножках нарисованы, и снимала с нее тремя стежками схваченные магазинные одежки. Я про кукол потом напишу, тема еще та. И делала ей индийское сари. Куколка была русявая, глазки — голубыми точками. Сари на ней странно смотрелось, но зато сверкает и блестит серебряная ниточка по белым цветочкам…

В общем, рейс полгода, пара заходов в иностранные порты, жене потом из чемодана: три отреза цветного гипюра, упаковку прозрачных косынок с люрексом, пару кусков кримплена и нам-нам нам — банки с ананасовым компотом!

У нас в городе по гипюровым кофточкам сразу определялся статус женщины, жена загранщика, не иначе!

А больше ничего о гипюре не припомню, была я совсем маленька.

Красивым я его особенно не находила, вернее, казался он мне красивым сам по себе, чтоб не надевать, а полюбоваться. А вот видеть торчащие из гипюровой жесткой пены знакомые головы соседок за праздничным столом или — в город поехала (мы на окраине жили), — весело было и как-то неловко, будто они куклы-вырезалки с набором смешных одежек.

А вот пуговки на маминой кофточке были восхитительные. Жемчужины с золоченой петелькой, за которую надо было пришивать. Застегивались неудобно, выворачивались из пальцев, но за мягкий перламутровый блеск и кажущуюся настоящесть мною прощались и продолжали восхищать.

Когда кофточка перекочевала в чемодан на шкафу (не из-за того, что сносилась, гипюр, как и кримплен, был вечен и неубиваем, надоела просто), я залезла на табурет и маленькую скамеечку, и, удерживая тяжелую чемоданную крышку просунутыми внутрь руками, выкопала кофточку и отрезала одну пуговку, самую нижнюю, которая все равно держалась на одной нитке.

Но вне кофточки пуговка потеряла ценность, осиротела. Она лежала в круглой коробке с моими «драгоценностями» и я не знала, что с ней делать? Носить в кулаке разве что. Потом она поцарапалась и потускнела. А остальные были более счастливы, я срезала их много позже и пришила к шелковой белой рубашке, которую носила с мини-юбкой и шпильками. Нам всем вместе — мне, юбке, шпилькам, рубашечке и пуговкам с маминого гипюра, — было хорошо.

ЛЮРЕКС

Соседку звали Алина и была она по виду — десятиклассница. Только с пятилетней беленькой дочкой. Ходила по однокомнатной квартире в маленьких белых трусах, а грудь такая, почти детская, какую сейчас запретили, в Австралии, кажется.

— Ты ничего? Что я так хожу? Жарко…

И шлепала босыми ногами в кухню, где вечно что-то жарилось и парилось.

Муж Алины, белобрысый и широкоплечий Геныч, сидел, согнувшись, над поставленной боком скользкой плитой и мелко стучал молотком по зубилу. Денежная работа — портреты на кладбищенских памятниках высекать. Как ни придешь, все время в коридоре или в комнате торчит черная плита с припыленным серым лицом. То мужской квадратный подбородок и роскошная (всегда почему-то) шевелюра, то взбитые букли над очками в роговой оправе. Вечная память…

Алина Люшу любила. А то как же — муж-загранщик.

— Ну? — спрашивала, шлепая от двери, прикрывая рукой маленькие груди с коричневыми сосками, — что там? Когда уже твой Саньчик появится?

— Телеграмма пришла, через неделю будут в Союзе.

— Вот тебе чай, зеленый.

— Порт захода — Бердянск.

— Бердя-а-анск? — она расстраивалась и морщила длинный прямой носик, убирала рукой в муке белые соломенные волосы за ухо, — ну, Люшка, ты же все привезешь, да? И сразу мне, поняла?

И Люша привозила. Укачавшись, сходила по трапу крылатой кометы, тащила домой сумку с тряпьем для комиссионки. И звонила в Алинину дверь. Та, сверкая серыми глазами, прибегала, но смотреть хрустящие пакеты, разложенные на диване, стеснялась и, подхватывая их под локти, роняя, шептала горячо, несмотря на плотно закрытую в комнату дверь:

— Пойдем, пойдем к нам, Генка умотал на кладбище, в контору, все посмотрим.

— Аль, ну что все тащить?

— Да! А то я папу вашего, знаешь, как боюсь, он строгий.

У себя Алина бегала, заваривая чай, кричала что-то из кухни. Прибегала, оставив на пластиковом столе забытые чашки и тарелку с домашним печеньем.

— Ой… А это что?

— Колготки. С люрексом. Сказал, так носят сейчас.

Из пакета с нарисованными длинными ногами выползали, шурша и блестя, золотые колготины, сверкали так, что Люша впадала в оторопь. Как же такое носить-то? С чем?

А полуголая Алина уже натягивала на худые ноги блеск и сверкание.

— Колючие, черт! Смотри, Люшка, как мне?

Она крутилась перед зеркалом, поворачиваясь к нему тощей длинной спиной, перехваченной по талии тугой резинкой так, что на белых боках наползали смешные складочки, а потом скользила руками по шершавому нейлону, пытаясь подтянуть красоту.

— Щас, Кристина! Кристина!!! Неси мои туфли, они за шкафом в коридоре.

Приходила Кристина, такая же, как мать, беленькая, сероглазая, с прямым носиком и бледными губами. Стукала по полу каблуками, подворачивая маленькие ступни, тонувшие в лодочках. Сбросив материны туфли, садилась с ногами на диван и копала одной рукой шуршащие пакеты. Смотреть на взрослых было интереснее, чем на новое тряпье.

— Беру. Эти вот, золотые. И еще вон те, где зеленые блискучие змейки.

— Мам, вот еще возьми, — Кристина тянула из пакета что-то ужасное, ярко-синее, режущее глаз серебряными поперечными полосами. Но это было чересчур даже для Алины.

— Нет, эти не с чем. Хотя… Черную юбочку, Люшка, помнишь, с кружевом? Если синенькие туфли купить, то и ничего.

Дома Люша спрятала деньги и вытащила из надорванного пакета сверкающие колготки. От них резало глаз и кололо ладони. Осторожно натянув шершавый нейлон на ноги, постояла перед зеркалом. При каждом шаге коленки взблескивали, будто загорались от спички.

На следующий день все добро было снесено в комиссионку. Одни колготки, совсем золотые, плотно упакованные в хрустящий целлофанчик, Люша покрутила в руках и оставила, пусть лежат. Через полгода подарила умирающей от восторга семиводокисельной племяннице из степной деревни, приехавшей в город «скупляться».

БАТНИКИ

Они сидели на лавочке во дворе, смеялись и слушали, как играет на гитаре Серега.

Ах, Серега!.. Кудри до плеч, расклешенные джинсы до середины двора и

батники. Ушитые так крепко, что еле выдерживали пуговицы, и похож Серега в любимом своем батнике на расписанную красными розами змею.

Батник, по словарю, приталенная блузка или кофта, мужская и женская, с

застежкой-планочкой и отложным воротником.

Как строен Серега в своем цветастом батнике, сидящий на лавочке со

взрослыми девочками! И планочка-застежка была и дырки между пуговицами светили. А воротничок не просто отложной, концы его были длинными, как уши спаниеля и острыми, как уши овчарки — так надо. Когда задувал ветерок, воротниковые уши хлопали Серегу по щекам, и их приходилось придерживать руками, а руки-то заняты! В них — гитара.

и дальше не помню, не помню и вдруг:

И после перерыва, во время которого, отдав гитару Светке в мамином парике

из стоячих скорлупой белых волос и в платьице таком коротком, что сейчас и нет таких (даже в Керчи — нет уже такого мини, какое носили взрослые девочки тогда, эхехе, и мини было минимальнее и клеша расклешеннее)), так вот, отдав мини-Светке с макси-ногами на супер-платформах гитару подержать, Серега встряхивал кудрями, пробегал пальцами по планочке батника, проверяя — не улетели ли пуговки, те три, что застегнуты в районе талии, потому что расстегивать батник принято почти до пупа, забирал обратно гитару, и…

Нежный возраст не мешал мне задумываться, а к чему в таверне — атаман, ведь

не степь казацкая. Но я была занята, я ушивала клетчатую рубашку, делая на спине ее две длинные вытачки. И спереди тоже. Чтоб и у меня — батник. А вдруг я пройду по двору в своих первых взрослых босоножках на танкетке (до этого только сандалеты, те, что с первого класса меняли лишь размер) и Серега увидит…

Но я понимала — не увидит. Ведь моя рубашка из «Детского Мира», даже ушитая вручную до невозможности вдохнуть, не имела воротника, чтоб висел длинными собачьими ушами. Увы и увы. И нет у нее таких чудесных острых манжет, которые надо заворачивать, чтоб края торчали углами. Да и вообще, Серега Король на малявок не смотрел. У него вон Светка в мини. И Галка в клешах. И Ирка в огромных красных бусах…

Вот снова! На чем же он ездит, если — юнга? Может, просто в отпуске решил

поездить, на лошади… А в дверях стоял, прям с лошадью, что ли? А если он был наездником еще до морей, то сколько же лет юнге Гарри?

Дальше приходила в песню любовь, и юнга оказывался не таким уж и юным,

видимо, туповат был Гарри — карьера на флоте ему никак не светила, так в юнгах и прозябал.

Но за первую строчку о гавани — прощалось Гарри и Сереге все.