Сказки Леты [СИ]

СЧАСТЬЕ

— Как ты сказала? Повтори еще…

— Снова не слышишь? Прижми наушник.

— Да.

— Он сидел в кухне и очень стеснялся. Потому откидывал голову назад, поднимал подбородок и смотрел в углы потолка, там паутина. А я смотрела на его шею. У него хорошая шея, красивая. Знаешь, там, где начинается затылок, такой крепкий изгиб. Наверное, это и есть — хорошая посадка головы, да?

— Наверное. Вы пили вино?

— Пили. Зеленая бутылка и рядом еще одна, нет, две, в них стояли свечи. А ты знаешь, что можно насыпать песок в трехлитровую банку, поставить туда огарок и саму банку повесить за горлышко? Будет лампа.

— У вас была такая?

— Нет, это я вспомнила, когда-то ночевали в пещере, на берегу моря. И там снизу дул ветер, трепал волосы, легко-легко. А банка висела, как люстра, там был вбит в потолок старый крюк. Костер в середине и все стены закопченые. Камни в изголовье и еще камни, на которые можно сложить мелкие вещи. Такая общая комната для тех, кто пришел и ушел. Я все думала, а как это выглядит с моря? Если с корабля кто смотрит, то видит огонь в скале? Потому что пещера была высоко, мы туда залезали. Я ободрала руки…

— Вы были с ним?

— Нет.

— А с кем?

— Неважно.

— Тогда я хочу про него. Ты почему не говоришь, как его зовут?

— А у него дурацкое имя. Валера. Разве это имя для мальчика?

— А что в нем такого? Нормальное имя.

— Нет. Оно кружевное и мокрое. Как рифленая медуза.

— Как ты сказала? С ума сойти! Рифленая медуза. Слушай, я его увидел.

— Валеру?

— Нет, я увидел имя.

— Ага, я знаю. Если на каждое слово быстро посмотреть и сказать сразу, на что оно похоже, то и увидишь портрет слова.

— Ты виляешь.

— Нет.

— Виляешь.

— Да нет же!

— Ты не хочешь рассказывать!

— Хочу. Я расскажу. Только я сразу вспоминаю много всего.

— А ты главное вспоминай.

— Улицы были серые и блестели от мороза. Это главное?

— Конечно! Ты мерзла?

— У меня колени мерзли. Я не стала надевать джинсы, потому что шла, туда. И подумала — добегу в платье. Колготки на коленях были, как те улицы — ледяные и потрескивали.

— А туфли? Ты бежала в туфельках?

— Ну, что ты. Гололед, вечер и кривые улицы на склонах горы. Я надела сапожки, а туфли несла в сумке. И вино я несла. И две банки лосося. Он студент…

— Понятно. Страшно было?

— Врать было страшно. А идти уже нет. Я бы летела, но подошвы скользили, и я боялась упасть.

— Дышала тяжело?

— Глубоко, до самого низа.

…………………………….

— Ты где?

— Сигарету взяла.

— Кури поменьше.

— Да я и так мало!

— Не отвлекайся, говори.

— Главное… Что дальше главное… Из дома уже выехали все, два пустых этажа. И черные стекла. Только его окно угловое под крышей — желтое. И соседнее почему-то темно-красное, тусклое совсем.

— А он не выехал?

— Нет.

— Почему? Ему не давали комнату?

— Откуда я знаю.

— Он тебя ждал, да? Знал, что придешь. Когда-нибудь.

— Ну, может быть.

……………………….

— Ух ты!

— Что?

— Дождь пошел. Я открыл балкон и видно под фонарем, как асфальт дымится. Пар идет.

— Жарко.

— Да.

— Он меня встретил внизу и шел по лестнице, держал за руку. Понимаешь, там все было черное. Все-все.

— А чем пахло?

— Не помню.

— Придумай.

— Да не хочу! Я волновалась очень. Я была старше его на три года. Мне казалось, это ужасно. И весело. Постой. Когда уже зашли и там коридор, темный. Но дверь в кухню такой желтой полосой светила. Он шепотом говорил. Что внизу, оказывается, бабка-сторожиха и потому — шепотом. Дверь закрыта, чтобы тепло не выпускать.

— И что?

— Там пахло сперва мокрыми тряпками и вымытым полом. А потом — чаем. Резкий такой запах, будто он прорезал эту желтую полосу в темноте.

— Ты чай не любишь.

— Да.

— А пила? С ним пила чай?

— Да.

— Я думаю, он был красивым мальчиком.

— Наверное. Да. Но тогда мне нравились совсем другие мальчики. Высокие смуглые черноволосые, но не восточные мужчины. Скорее монгольского типа. Чтоб узкие глаза.

— О Господи!

— Ну и что!

— Да ничего, говори…

— Кухня. Она старая совсем и пустая. Я сидела на табуретке и нога на ногу. Так что колготки натянуты сильно, блестят. А он напротив, на маленькой скамейке. С гитарой…. Не смейся!

— Я не смеюсь.

— Ты смеешься! Ты ржешь там, я слышу, и прикрываешь трубку рукой!

— Какая же ты дура! Что он играл тебе? Свои песенки?

— Нет. Он пел Щербакова. Смейся, Левканоя, разливай вина, знать, что будет, ты не вольна.

— …Но можешь мне поверить, по всему видно, что тебя не тронет война… А он умен. Спел это — тебе…

— Не думаю. Мы совсем молодые были. Вовсе. Он просто пел то, что ему нравилось.

— А еще?

— «Вишневое варенье».

— Ах, вот оно что!

— Да вот…

— Н-ну. Ладно, говори давай.

— Ты знаешь, что можно вскипятить чай в кружке половинкой лезвия?

— Кто же не знает.

— Я не знала. Вода зарычала и вскинулась, а свет сразу потускнел. Почти ночь и стенки из желтых стали цвета старой горчицы. Я ойкнула, а он выдернул проводки из розетки и сжал мне колено. Внизу заходила бабка, скрипела ступеньками и стала кричать что-то. Мы сидели тихо-тихо и она ушла. Он сказал, что так и пьет чай, внезапно, чтоб бабку застать врасплох.

— Холодно там было?

— В кухне я не заметила, вообще. Мне трясло сначала сильно, так что я зацепила колготки за гвоздь на табурете и порвала их.

— Бедная.

— А потом выпили по стакану вина и стало хорошо. Молчи, пожалуйста!

…………………

— Во-от… Мы ели рыбу. С тарелки. Там не было воды, ведро на столе. Клеенка с уголками грязными. Я сказала, что свет мы погасили, и он пел, когда горели свечи в бутылках?

— Нет. Но я догадался.

— Ты пойми, мне было совсем наплевать, что это как-то вот — гитара, свечи. Как угодно оно могло быть.

— Да.

— А потом он опустился на пол и поцеловал мне колено. Это было ужасно.

— Почему?

— Я все думала, что там эти колготки и он по ним ртом. А я не знаю, как это, наверное, неприятно губам.

— Ты писать ходила?

— Вопрос. Вино, два стакана, чай с лимоном, огромная такая кружка. Да.

— Там был туалет?

— Неа. Он выводил меня по лестнице в дворик, там кусты сирени стояли и за ними — беленый сортир. Это же без удобств было общежитие, старое очень. Он мне фонарик дал.

— Эх.

— Не хочу догадываться, про твой эх.

— Ты рассказывай!

— Он ждал у дверей, и мы снова шли наверх тихо-тихо. В общем, когда он спросил, пойдем ли в комнату, я кивнула и мы пошли. У него там обогреватель стоял. На полу. И на полу лежали матрасы, два рядом и на них чистое белье, я не знаю, где он его взял. Сперва большая комната — вся черная, кровати пустые, как скелеты. А в маленькой — тепло и свет только от спиралей раскаленных. Ну, и свечу взяли еще с собой.

………………..

— Ты опять, что ли, куришь?

— Я вторую всего.

— А ко мне кот пришел. Говорит, соскучился.

— Я слышу. Он не говорит, орет.

— Он по-другому не умеет.

— Потому что он — это ты.

— Ага. И рыжий такой же.

— Да.

— Ты мне все расскажешь, все-все?

— Нет. Я не могу. Простыни были холодные. Подушка плоская, он положил две, и я все сваливалась головой.

— Он…

— Он в большую комнату принес ведро с водой и ковшик, для меня. И волновался, что вдруг она холодная, и я простыну.

— А ты?

— А я не чувствовала холода.

— А потом?

— А потом он сидел сбоку, прислонясь к железной кровати, и снова играл. Опустил голову и смотрел на свои пальцы. Свеча светила на его колено и на гитару, темным желтым светом. И немножко в лицо.

— А ты?

— Я лежала и слушала. Он взглядывал на меня и спросил еще, помню, да, спросил, знаю ли я, что у меня тело, как у античной богини. Не смейся!

— Я знаю, я и сам спросил бы. Но ты знаешь, сейчас.

— Он еще спросил, быстро так и невнятно, не снималась ли я на фото. И тогда я поверила, что нравлюсь.

— Подожди, я закрою балкон, дождь брызгает.

— Он же теплый.

— Мешает слушать.

— Ага.

………………….

— Хочешь, я включу музыку? «Вишневое варенье», хочешь?

— Нет!

— Не кричи.

— Прости.

……………………

— Мне нужно было домой к часу ночи. Я наврала про день рожденья и что муж подруги нас всех развезет на машине, и потому я не смогу раньше. И мы вдруг захотели спать и поставили на деревянный пол будильник, чтоб не проспать вдруг. Просто отрубались, представляешь?

— Ну так, с семи вечера, на простынях.

— Вообще-то с шести… Мы поставили будильник, он поставил. И лег рядом.

— И заснули?

— Нет.

— Я так и думал!

— Он зазвонил в то самое время, когда. А я как раз собралась плакать. Слезы стояли уже у век. Знаешь, как говорят, настоящая женщина та, что долго и вдумчиво плачет после оргазма.

— Какая ерунда.

— Ну, я слышала, шутка такая есть. А тут звон, и мы расхохотались. Он лежал сверху, тяжелый и теплый, придавливал. И я задыхалась от смеха под ним.

— Я тебя убью.

— Да. Я знаю.

— И что потом?

…………. — А потом он поднял голову. И я увидела свет вокруг. На секунду я подумала — утро! Раннее утро. Но будильник показывал четверть первого. А голые окна светились, тихо-тихо, будто шепотом. И он сказал «снег пошел».

— Увидел?

— Я повернула голову и в окне, за стеклами — тихие хлопья, медленно-медленно и густо. Тогда он просунул под меня руки и подхватил. Встал. Он был такой широкий, коренастый, и я почувствовала, как напряглись его бедра, сильно. Он меня поднял плавно, ни разу не дернув, прижал к себе и понес. Шел босиком и открыл дверь ногой, в большую комнату. Там в ней — окна. Все в переплетах, старые. И кругом свет, как темная такая белизна. Будто льется молоко в чай. Он подошел к окну и встал боком, чтоб было видно и мне и ему. А там — сплошное белое. Мягкое и летит, без остановок, вниз и вниз, будто кто-то тянет перед глазами редкую марлю. И все кусты, что были черные, стали как коралловые белые ветки. И все тихое, шепотом.

— Вы там у окна, с ним…

— Нет. Он прижимал меня к своему животу. И щека его у моего лица. Я вдыхала, когда он выдыхал. Дышала им. А ногами обхватила его спину, чуть выше попы.

— И что?

— Все. Пришло счастье.

— Понимаю.

— Ага.

— Ты счастливица. Да?

— Конечно!

………………..

— Ты не кури сейчас.

— Не буду.

— Я боюсь, но спрошу.

— ?

— Скажи, в тот раз, все кончилось хорошо?

— В тот раз — да.