Сказки о воображаемых чудесах

Артуров лев Танит Ли

В тот год мне нужно было съездить в Кент по делам, и только я успел сделать необходимые приготовления, как получил письмо от дяди. Послание пришло совершенно внезапно; поначалу я не имел ни малейшего представления, кто же это пишет мне с такой фамильярностью. Когда же я понял, то не знал, как поступить. Но любопытство взяло верх.

Мне, наверное, следует объяснить: я — единственный племянник единственного дяди, Артура, брата моего ныне покойного родителя. Артур сколотил себе огромное состояние на севере Англии, и мама моя говаривала об этом так: «Заработал, эксплуатируя рабочих и окуная их в джем». Мы вечно потешались над тем, что дядя Артур разбогател на джеме, на какой-то особой его разновидности, которая — я почти уверен — ни разу не появилась на нашем столе. Честно говоря, вполне вероятно, что уже во взрослой жизни я не раз лакомился этим восхитительным продуктом, но не знал, что это именно он. В сущности, Артур рано отстранился от семьи и впоследствии никогда не поддерживал связей с родственниками. Отец в последний раз видел брата еще в детстве: «Когда он уехал, мне было всего пять. Но я помню, что он был забавным пареньком. Вечно в памяти остается всякое странное, даже когда уже и не помнишь, с чем оно было связано». «Всякое странное» об Артуре — это, несомненно, касалось того эпизода, когда шестнадцатилетний дядя издал громкий вопль и тут же рухнул на землю без чувств.

— Мы были в парке каком-то, что ли… Да, кажется, это был парк. Мы куда-то шли, но там была такая толчея, что передумали. Куда же мы собирались? Помню только, как Артур заорал что было мочи и повалился на гравийную дорожку.

— Возможно, — допустила мама, — ему тогда в первый раз пришла в голову мысль разбогатеть на джеме.

На самом деле, несмотря на все свое богатство, Артур считался паршивой овцой, потому что его деньги не пошли на нужды его родителей и семьи моего отца, о существовании которой его вроде бы осведомили.

Однако от письма, которое я получил, веяло теплом и дружелюбием. Дядя писал, что наткнулся на мое имя в афише, размещенной в местной газете. В ней сообщалось о спектакле, по поводу которого я и ехал в Кент. Фамилия у нас довольно редкая, и он решил, что это, должно быть, я. Он сделал запрос в лондонский театр, где ему сообщили мой адрес. По сути, письмо было приглашением остановиться в его доме. Он уверил меня, что живет всего в трех милях от места, куда мне нужно было по работе, и, конечно, его шофер сможет отвозить меня с утра и привозить обратно вечером. Кроме того, Артур был уверен, что я оценю, насколько в доме удобнее, чем на «постоялом дворе», и добавил, что искренне надеется на мой приезд: мы слишком долго находились в «отчуждении».

Сначала я швырнул письмо в мусорную корзину. Но затем, как уже сказал, любопытство оказалось сильнее меня. На том этапе моей жизни я занимался делом, которое находил одновременно захватывающим и прибыльным, поэтому богатства дядюшки меня не манили. Но я слышал о его доме (я буду называть его «Синие Ели») — поговаривали, что там царит роскошь. И, признаюсь, мне было крайне любопытно, каков Артур, похож ли он на отца или даже на меня самого.

Поэтому я извлек письмо из мусорки и написал о своем согласии. Следующим утром я отправился в Кент.

Когда я прибыл на станцию Кесслингтон, стоял мягкий октябрьский день. Огромная сверкающая машина, оснащенная почтительным шофером, забрала меня с вокзала и помчала вдаль по осенним дорожкам, усыпанным желтой листвой; из-за оград на нас таращились коровы.

Синие Ели оказались огромным домом — едва ли не поместьем. Его построили в начале девятнадцатого века для чьей-то любовницы. Пока мы ехали по территории, дом скрывался за обрамлением из гигантских деревьев, и лишь постепенно взору моему открылся кремово-розовый фасад с колоннадами и высокими окнами. Длинные черепичные крыши, позлащенные солнцем, подняли перископы очаровательных декоративных труб, созданных в старинном стиле. Я почти слышал голос своей мамы, говорившей: «О, да это дом, построенный из джема!»

Пройдя внутрь, я очутился в одном из тех отполированных гулких коридоров, что славятся среди актеров дурной акустикой: шепот разносится невнятным ревом, а рев превращается в грохот.

Я спросил у экономки, дома ли дядя. Она ответила, что он прилег, но встретится со мной, когда настанет время напитков. Я пошел наверх распаковать чемоданы. Видимо, за все эти годы Артур так и не научился общаться с людьми — во всяком случае, с родственниками точно.

Но комната оказалась просторной; в камине был предусмотрительно разведен огонь, громадная кровать манила удобством, а в ванной было все необходимое. Кто-то позаботился о том, чтобы принести джин, виски и содовую, а также блюдо с апельсинами из парника. Недурно, недурно.

Около шести я спустился вниз, и дворецкий проводил меня в длинную и узкую гостиную с видом на газон. В зале не было ни души.

— Мой дядя скоро спустится? — спросил я в некотором нетерпении.

— Да, сэр. Он будет здесь с минуты на минуту.

— К ужину еще кого-нибудь ждут?

— Нет, сэр.

Оставшись один, я сел у камина и наблюдал, как вокруг меня собираются бурые тени, а за окном на траве и деревьях сгущается синева.

Я почувствовал (и впервые признался себе в этом), что чем-то обеспокоен. Может, меня волновала встреча с необычным родственником? Или дело в этом большом старомодном доме? Непохоже. Мне уже случалось останавливаться у театралов из аристократических семей и бывать в домах куда более причудливых и шикарных. А кроме того, уж слабыми нервами-то я не отличался никогда. Даже грядущая премьера лишь подталкивает меня работать усерднее. Трезвый ум. Меня за него даже высмеивали.

Тени становились плотнее. Я встал и зажег парные светильники. Повернувшись обратно, чтобы сесть, я увидел, как свет отражается от приземистого коренастого человека, наряженного к ужину. Он стоял в дверном проеме и пристально глядел на меня своими огромными глазами. Меня поразило, как он был похож на ребенка, на беспокойного ребенка. Я почувствовал, что мне хочется его успокоить. Что за дикая мысль, будто он действительно напуган, боится наконец встретиться с этим чужим ему племянником, сыном брата, с которым он даже не удосуживался общаться.

Как же мне обращаться к нему?

Я решил в пользу банальной семейной учтивости:

— Дядя Артур?

— О, — сказал он. — Просто Артур. Мы оба уже не в том возрасте, чтобы пихать в разговоры дядь. А ты, должно быть… — Он обратился ко мне по имени.

Я обнаружил, что говорю ему мягко:

— Пожалуйста, зовите меня Джеком. Именно так называют меня друзья.

— Надеюсь, я тоже стану твоим другом.

— Я тоже.

Он прокрался вперед — не знаю, как еще описать его движения. Мы пожали друг другу руки. Его рукопожатие было сердечным, но несколько скованным, и он быстро отдернул ладонь. А потом встал около камина, освещенный огнем и светильниками. Его меланхолический взгляд был прикован к очагу и лишь изредка перебегал на меня. Мы оба остались стоять.

Наконец он посмотрел на напиток у меня в руках; казалось, сам он выпить вовсе не хочет. Внезапно он заговорил:

— Наверное, тебе кажется странным, что я написал тебе столь внезапно, ни с того ни с сего?

— Это было приятной неожиданностью.

Он отвернулся — мне показалось, будто он расстроен банальностью моего ответа — и стал глядеть на темный газон под окном и на деревья, гнувшиеся под тяжестью новой ночи.

— А тебе не кажется, — обратился он ко мне, — что эта освещенная комната похожа на лагерь в джунглях или на равнине? Костер, свет ламп… Кто знает, — добавил он странно, — что скрывается там, куда не достигает свет.

— Вы имеете в виду — на территории усадьбы? Я полагаю…

— Нет, не на территории. Там-то ничего особенного.

Откуда-то из глубин дома донесся долгий неопределенный звук. Наверное, балки дома скрипят от ночной прохлады. Но Артур обернулся, вглядываясь в дверной проем, точно ожидал, что сейчас там появится кто-то. Или что-то. Казалось, он не столь напуган, сколько принимает происходящее с боязливым смирением.

Через секунду что-то скользнуло за дверью (или в дверь?). Какая-то огромная громоздкая тень качнулась в смутном свете холла — и вслед за ней появился и ее источник. В дверном проеме встал дворецкий.

— Вы закрыли двери? — спросил его Артур, и я подумал, что он будто бы запыхался.

— Да, сэр. Все, кроме обычной.

— Хорошо. Это хорошо.

Затем дворецкий заговорил о приготовлениях к ужину; казалось, отчет его был таким рутинным, что и нужды в нем, по сути, не было. Артур, должно быть, тот еще педант, и беспокоится много. Я поразмышлял о том, почему дом закрывают так рано и зачем оставляют открытой «обычную» дверь. Может, через нее в деревню возвращаются слуги, которые не ночуют в доме?

Когда дворецкий снова удалился, то оставил дверь в гостиную открытой. Я посмотрел ему вслед — просто так, от нечего делать — и снова увидел, как текучая тень повернулась в проеме. На этот раз было непохоже, что она повторяет движения слуги; ничто в комнате тоже не могло ее отбросить. Но что только ни привидится при свете камина!

Так или иначе, Артур наконец сел, и я последовал его примеру. Он налил нам выпить. И лишь тогда он, как и полагается родственнику, начал расспрашивать меня о моих родителях, о том, как мы жили раньше, о том, как я живу сейчас, и так далее, и тому подобное, пока горничная не позвала нас ужинать.

Еда была превосходная: особо хороши были рыба из ближайшей реки, местная же дичь на вертеле и восхитительный до приторности десерт, приготовленный по особому рецепту дядиного повара. Пока мы ели, Артур казался довольно спокойным и лишь раз внезапно затрясся от страха (тогда я и понятия не имел, почему). Но потом он в один глоток выпил очередной бокал вина и повеселел снова.

После ужина мы направились в старомодный курительный салон, где нас поджидали сигареты и бренди — это была скорее дань традиции, потому что вообще-то курить разрешалось по всему дому.

Бархатные шторы были задернуты, искрил камин. Вся обстановка была бы очень уютной и располагающей, если бы не постоянное ощущение тревоги и настороженности, напоминающее слабый, едва различимый запах, которое не рассеивалось ни на секунду. Казалось, даже периоды спокойствия у Артура становились какими-то вымученными. Что же его беспокоило? Я пришел к выводу, что, какова бы ни была причина, именно она побудила его пригласить меня к себе. Боюсь, что меня это разозлило. Завтра я уже буду по горло занят подготовкой к спектаклю, и времени на внезапные трагедии у меня не останется.

Во время ужина мы вели самые банальные разговоры; в основном болтали о семье. Артур заметил, что я напоминаю ему моего отца в молодости. Услышать это было приятно. Он же (хотя я этого не сказал) не был похож ни на кого из нашей семьи.

Когда мы перешли в курительную, на нас снова опустилось молчание. Мы сидели в креслах, и Артур долго смотрел на огонь. И я подумал — на сей раз сам изрядно тревожась, — что он вот-вот признается в том… в чем он там, черт побери, собрался признаваться. Надеюсь, что с его проблемой нам удастся разобраться очень быстро, иначе ей придется подождать, пока я не закончу свои дела в театре.

Артур повторил:

— Да, я вижу в тебе отца. Брат, должно быть, вырос сильным и хорошо сложенным юношей. Помню, что он просто не умел ничего бояться. Даже в раннем детстве он был бесстрашен. Те самые нянины рассказы о привидениях, которые наводили ужас на меня, не оказывали на него никакого воздействия.

Я ответил:

— Да, он смелый человек. Я сам это понял, просматривая документы о его военной службе.

— Так и есть. Но, полагаю, все мы чего-то боимся, не так ли? Иначе мы не были бы людьми.

— Разумеется. Меня многое приводит в ужас. Например, британская система налогообложения. И, признаюсь, одна популярная актриса, имени которой мы не будем называть.

Артур улыбнулся, но улыбка потоком воды сбежала с его лица.

Он склонился над огнем: его лицо было совсем близко и, казалось, он не видит ничего, кроме пламени.

— Верно, но есть ведь и другие страхи, правда? Те, что идут изнутри. Страхи, которые таятся — как там сейчас говорят? — в глубинах нашего Ид.

Я промолчал. Похоже, с дядей творится что-то совсем чудное, и, чтобы уладить это, нужно будет гораздо больше времени, чем я поначалу надеялся.

Артур медленно поворошил поленья и снова сел, удерживая кочергу в вялой ладони.

— С детства, — сказал он. — С шести лет. Было кое-что. Впервые я увидел в книге. В детской книжке с дурацкими кричащими картинками. Мне кажется теперь, что она была для ребят постарше, чем я был тогда. Она лежала на низком столике в библиотеке. Видимо, отец читал ее, когда был маленьким. Боялся ли он ее сам в детстве? Очевидно, нет. И вообще, почему она лежала, раскрытая, там, где я мог до нее дотянуться? Я часто задаюсь этим вопросом. Мне правда кажется, что такая картинка любого ребенка напугает. Она была нарисована очень грубо — красные, желтые, черные мазки… ужасно… — Он посмотрел мне прямо в глаза. В них слезами блестел безграничный ужас. — Я выяснил теперь, что книга была о Древнем Риме. Рисунок иллюстрировал обычай императора Нерона кидать христиан ко львам, где разъяренные голодные животные накидывались на них. Что за ужасная тема для рисунка! Возможно, авторы посчитали, что это положительно скажется на детской психике. Но на моей психике это положительно не сказалось. Напротив, мне кажется, — он медленно поставил кочергу обратно на место, — что этот рисунок меня погубил.

Я не психиатр и никогда им не был. Поэтому сказал (и, без сомнения, зря):

— Конечно, в детстве вы могли испугаться картинки. Но как могла она вас погубить?

— До этого случая я был довольно храбрым малышом. Вечно ходил в ссадинах. Не робкого десятка. У меня даже была своя маленькая шайка сорванцов — мы назвались в честь пиратов. Но после того, что я увидел в книге — после того, что я увидел на картине, — я изменился. Мне постоянно снился сон. Я снова и снова видел сны об этом рисунке.

— О том, как христиан в цирке убивают дикие звери?

— Убивают, да, и пожирают. Это были… — Он помедлил, и губы его искривила тень странной улыбки. — Это были львы, — сказал он и повторил еще раз: «Львы» — так, будто ему стоило чудовищных усилий произнести название животных, но он просто вынужден был это сделать.

Когда он мешал дрова в камине, то как-то неудачно повернул поленья: пламя осело и потемнело, и комната тоже помрачнела, несмотря на электрическое освещение.

Я сказал, пытаясь ободрить его:

— Ну что ж, от такого у любого ребенка могут начаться кошмары.

— Да, возможно. Но я должен кое-что пояснить. Мои сны были особенными. Понимаешь, я сам оказывался на арене — я, маленький мальчик. Совсем один, за исключением огромной, бесформенной и безликой толпы, что кричала и улюлюкала со зрительских мест. А я стоял на песке, голый, испуганный, и трясся от страха, меня даже тошнило от ужаса. Затем в боковой части арены распахивалась какая-то черная дыра, и оттуда выходил лев. Понимаешь, только один. Только один. — Артур замолчал. Он обхватил голову руками, но я успел заметить, что лицо его приобрело зеленый оттенок.

— Не продолжайте, если разговор огорчает вас…

— Я должен продолжать. — Он поднял голову, поднес ко рту бокал с бренди и выпил жидкость залпом. — Один лев. Я так хорошо знаком с ним. Громадная охряная тварь с черной гривой и шрамами на боках. Наверное, из клетки его выгоняли бичом. В той скверной книжонке и об этом тоже писали… Глаза его были как желто-красные уголья. И от него несло. Я чувствовал запах. От него несло, как из лавки мясника. Он побежал ко мне, прямо на меня, и я стоял и кричал. Он прыгнул, и его огромные когти сверкнули, точно серебряные крюки. И я проснулся. Я всегда просыпался — как раз перед тем, как он обрушивался на меня своим весом и в меня впивались его когти и клыки. Всегда. И всегда кричал, просыпаясь. Так случалось каждую ночь, но лишь один раз за ночь. Я боялся идти спать. Старался не заснуть, сидел в темноте, но в конце концов все равно сон меня одолевал. И тогда я снова оказывался на арене, один среди толпы, и он приходил. Лев. Он бежал на меня, прыгал, и в тот миг, когда его смрадная плоть уже вздымалась надо мной… Как раз тогда я просыпался. Я ускользал от него.

— О Господи, — сказал я, наконец прочувствовав, из чего сложился его страх. Будто стал свидетелем гениальной актерской игры, когда, эмпатически ощутив чужую эмоцию, смог достичь катарсиса. Я был потрясен.

— Ну, что ж… — вскоре продолжил Артур. — Теперь мне надо рассказать, как мои сны прекратились. Поначалу родители поднимали меня на смех и дразнили — им казалось, что так я смогу избавиться от кошмаров. Затем принялись издеваться. Возможно, тебе было интересно, почему все эти годы я был в семье как отрезанный ломоть. Наверное, началось отчуждение как раз тогда. Я так и не простил родителей за то, что они были столь бестактны и не смогли меня понять. И хотя позже я осознал, что виной тому была не жестокость, а искреннее заблуждение (они-то думали, что знают, как обходиться со мной!), пропасть между нами была уже слишком широка. Тем не менее задолго до того, когда мне было семь, я повстречал в нашем саду цыгана. Он просто зашел в ворота и направился к заднему крыльцу, на кухню — он торговал кастрюлями или чем-то в этом духе. Но, увидев меня, он сделал гримасу, а потом позвал меня, негромко и вполне любезно. Подойди ко мне, юный господин. Вот что он сказал. Сам не знаю почему, но я и правда направился к нему. К тому времени я превратился в тощего, бледного, с синяками вокруг глаз — я ведь практически не высыпался. Должно быть, вид у меня был измученный; наш доктор уже успел предупредить отца, что я, по-видимому, нахожусь на ранней стадии какой-то неизлечимой болезни. Маму это напугало, но отец лишь фыркнул и сказал, что на меня просто напала дурь, что я веду себя как неразумный младенец и своими воплями бужу по ночам весь дом. Но цыган пристально посмотрел мне в глаза и сказал: «Я могу сделать так, что он уйдет. Однажды он вернется. Но к тому времени ты уже станешь мужчиной, и, возможно, тогда у тебя хватит сил прогнать его навсегда». Я уставился на него в полном изумлении. И спросил: «Что вы имеете в виду?»

«А теперь помолчи», — ответил он и положил ладонь мне на голову (мне показалось, что от его руки исходит невыносимый жар) и дунул мне в лицо. Изо рта у него сильно пахло — наверное, у бедняги совсем беда была с зубами. Но мне почему-то вовсе не было противно. Когда он поднял руку, я почувствовал, что вместе с ней меня покинуло и еще что-то. Он сказал: «Готово. Теперь он не вернется, пока ты не станешь мужчиной. А теперь пойди и скажи повару, что ты взял игрушку у меня из мешка и мне должны заплатить полшиллинга».

Я сделал, как мне было сказано, и получил от отца порку. Он отругал меня за то, что я заставил повара заплатить за мою никчемную игрушку. Отец спросил, куда я ее дел. Я ответил, что она сломалась, и он сказал, что так мне и надо. Если бы она не сломалась сама, он бы ей помог. Той ночью я заполз в постель и уселся в темноте, как уже привык. Моя спина ныла от ударов, и я кусал себя за руку, чтобы не заснуть. Но цыган тоже не выходил у меня из головы, и в конце концов я сдался. Я сдался и заснул, и спал всю ночь. Впервые за весь год мне не снился тот кошмар. Ночь шла за ночью, а дурной сон все не повторялся. Постепенно я начал чувствовать себя лучше. Я снова пошел в школу и вернулся к обычной мальчишеской жизни. Но никогда я уже не был таким, как раньше, — до того, как увидел книгу. Хотя я рос и взрослел, былая крепость здоровья ко мне не возвращалась. Мне было легче набрать вес, чем нарастить мускулы, у меня начались мигрени; пару раз я падал в обморок, когда мне становилось слишком жарко или холодно, и порой терял сознание в церкви. Но с кошмаром было покончено. Он ушел — до той поры, пока я не повзрослею и не наберусь сил, чтобы снова встретиться с ним лицом к лицу, и тогда уже смогу прогнать его вон, прогнать навсегда. Тем не менее я так и не научился спокойно реагировать на это слово, на это название, не мог смотреть на них на рисунках, даже на самых прекрасных полотнах. На уроках тоже случалось, например, когда я учил латынь. Тогда я тоже упал в обморок. Вроде мы читали что-то из Светония, какой-то отрывок про римский цирк.

Камин затухал. Я самовольно решил потыкать кочергой в поленья и доложить еще одно. Артур снова разлил бренди по бокалам, не говоря ни слова. Он уже не был таким бледным, но лицо его было покрыто испариной, словно жирной пленкой.

Выпрямившись, я сказал:

— А что случилось, когда вам было шестнадцать?

— О, — отозвался Артур. — Значит, твой отец запомнил. Да. Собственно, тогда ничего ужасного не случилось. Для них — ничего. Мы собирались пойти в зоопарк. К тому времени у меня уже неплохо получалось подавлять страх. Во всяком случае, я убеждал себя в этом. Перед экскурсией я собирался с духом, считая, что она станет испытанием, которое я выдержу. Но затем… понимаешь, я услышал их рев. Далеко. За деревьями. Львы. Я сразу понял, что это за звук. Я закричал — так же, как кричал во сне — и больше я ничего не помню. Потом я очутился дома. Я покинул отцовский дом, как только ко мне вернулись хоть какие-то силы. Дальше в моей жизни не было ничего интересного, и я не буду утомлять тебя подробностями; мне и самому они скучны. А потом мне улыбнулась удача, и я открыл этот джем, хотя это скорее апельсиновое варенье, чем джем. Старинный шотландский рецепт. Простое везение. Глупости. Но мы с партнерами на этом разбогатели. Однако, уверяю тебя, богатство не лечит от одиночества. В обществе я всегда чувствовал себя неуютно, я трудно схожусь с людьми. Я всегда был один. Без жены, без детей… я и вообразить не могу себя мужем или отцом. Но как бы то ни было, я справлялся. Я жил. А сейчас… — сказал Артур. Он откинулся в кресле, и я тоже присел. — А сейчас… — повторил он.

Самому мне не доводилось выходить на подмостки (ну разве что в качестве администратора), но все же я ответил так, будто мы стоим посреди сцены, ярко освещенные софитами. Мне подали реплику, и я объявил:

— А сейчас оно вернулось.

Артур встретился со мной взглядом. Его глаза превратились в плоские черные камешки.

— Да. Оно снова пришло ко мне.

— Как и говорил цыган.

— Как он и говорил.

— Вы знаете, почему?

— О да. Причина самая простая.

Я наклонился к нему:

— Какая?

— Я снова увидел эту проклятую картинку.

— Боже мой! Где? Где вы ее увидели?

— Нет, на сей раз не в пакостной книжонке. Репродукция в каталоге. Похоже, теперь эту жуть считают антиквариатом. И вот эта иллюстрация, именно эта — та самая, которую нарисовали в аду специально для меня, — была воспроизведена во всей ее броской яркости. Я безразлично пролистывал страницы каталога, сидя в гостях у одного из коллег, и вот внезапно она снова предстала передо мной. Мне пришлось немедля покинуть дом под каким-то неправдоподобным предлогом, я даже не помню, каким именно. Той ночью я пытался воззвать к своему разуму, но вотще. И вот на часах два часа ночи, а я неожиданно для себя брожу по дому с графином виски. Я снова вернулся в детство, когда ночь за ночью я страшился отходить ко сну. Конечно, в итоге здравый смысл взрослого человека подтолкнул меня в спальню. Я проглотил последний бокал виски и мгновенно заснул. А через полчаса воплями перебудил слуг. Моя бедная экономка решила было, что в дом пробрались преступники и убивают меня. Это было бы даже забавно, если бы ситуация не повторялась каждую ночь следующие полгода. Естественно, я вызвал своего доктора, а потом и других специалистов. Все, на что они были способны, — это накачать меня таблетками и погрузить в тяжелое забытье, от которого я, несмотря на всю пакость, которой меня пичкали, просыпался каждую ночь, вопя от ужаса. Лев. — На сей раз Артур произнес это слово четко и громко, словно сделал надрез скальпелем. — Лев вернулся за мной, как возвращался всегда. Явился из черной дыры в стене цирка и прыжками понесся ко мне по грязному песку, загребая когтями воздух. Он едва не сцапал меня, но я проснулся.

Я тоже поднял бокал и выпил.

— Но, — заметил я, — вы сказали «следующие полгода». То есть вы нашли способ избавиться от этого сна?

— В своем роде да. — Артур потупил взгляд и уставился в пустоту. — В последний раз я вызывал доктора два месяца назад. Манерами он тоже напомнил мне отца, хотя и был младше, чем я сейчас. Решительный и агрессивный человек, храбрый, как… я собирался сказать, как лев. Он сказал мне безо всяких околичностей, что нервы у меня ни к черту и винить в этом я могу только себя. Я позволил терзать себя фантому из книжки. Я не оказывал ему никакого сопротивления. Пора уже перестать накачивать себя морфием и алкоголем. Я должен лечь, заснуть и встретить зверя лицом к лицу, зная, что он — ничто. Вообще ничто. Доктор сказал мне сурово, что кошмар порожден и вскормлен моим собственным страхом. Он признал, что в раннем детстве такое поведение было простительным, но чтобы так себя вел взрослый мужчина? Что за тошнотворная нелепость! «Это ваша собственная трусость, — сказал он мне в лоб. — Это она мешает вам спать, разрушает ваше здоровье и вашу жизнь. Избавиться от нее можете только вы сами. Вы должны выбросить ее вон — и тогда освободитесь». Когда он закончил свой сеанс, я весь дрожал, точно маленький мальчик. Но я понимал — и сейчас понимаю, — что по сути он был прав. Мое проклятье — это дитя моих же страхов. Я должен повернуться к ним спиной. Поэтому я легко поужинал, выпил пару бокалов и отправился спать. Примерно полчаса я пытался заснуть, усердно гоня из головы все мысли о кошмаре, и не заметил, как погрузился в сон. На сей раз я спал без сновидений. С тех пор дурное видение ни разу не докучало мне. Теперь я могу заснуть в любое время дня и ночи, не испытывая ни малейшего неудобства.

Я сидел, глядя на Артура. Руки его покоились на подлокотниках кресла. Он продолжал смотреть в невидимую мне бездну, что разверзлась у его ног.

Он сказал:

— Полагаю, ты одновременно слишком взрослый и слишком юный, чтобы знать о страхах и болезненной неустойчивости нервов, которые равно проявляются как на рассвете, так и на закате дней. Вдобавок ты так похож на моего отца, что, может, и в старости не испытаешь подобного рода смятения. Может, смерть не похлопает тебя по плечу, призывая выслушать вступление к ее поэме. Может, ты вообще не будешь о ней задумываться. Люди, подобные тебе (пожалуйста, не думай, что я хочу тебя оскорбить; на самом деле во мне говорит зависть), невосприимчивы к большинству страхов и кошмаров. Вы сохраняете спокойствие в битвах, и если призраки и демоны действительно существуют, то вы готовы встретиться с ними лицом к лицу и сами их запугаете. Или достанете револьвер и выстрелом вернете их в мир смертных — кто знает?

Смущенный точностью его наблюдений, я тоже опустил взгляд, и увидел там, внизу, на абиссинском ковре причудливую тень, черную и плотную, — она словно избегала света ламп, и это было странно. Что же это? Я обернулся в замешательстве и посмотрел в угол: там тоже покоился островок мрака, и во тьме алмазной пылью замерцал — вернее, даже замерцали — два огонька, переливаясь желтым и красным.

— Ага, — его тихий голос звучал надломленно, почти с сарказмом, почти горестно, — оно там? Видишь его?

Я обернулся и бросил сердитый взгляд на Артура:

— И что же именно я должен увидеть?

— Разве ты не знаешь?

— Откровенно говоря, нет. Конечно, я сочувствую вашему несчастью. Но вы сами только что назвали его формой неврастении. Что толку драматизировать?

— Похоже, я тут бессилен. Когда этот смышленый доктор подробно изложил историю моей болезни, он безо всякой жалости показал мне то, чего мне больше всего надо бояться: мой собственный страх. Мои главные враги — это мои кошмары, неважно, настоящие или вымышленные. Но должен признаться тебе, что для человека, подобного мне, тревога становится неотъемлемой частью личности. И когда я отказался пускать ее в свои сны, то, похоже… похоже, я в конце концов открыл ей дверь в реальный мир. Мне столько раз удавалось сбежать от нее, а она все эти годы страстно стремилась меня найти. Мой кошмар… он обрел плоть, и ужас, что я испытываю, постоянно его подпитывает. Может, даже и не только ужас, а еще и само то, что я к нему привык.

— Ну и бред, — сказал я. — Чушь собачья.

Позади меня шелохнулось какое-то существо: раздался бархатный звук, сквозь который слышалось металлическое дребезжание, будто проскребли колючей проволокой. Похоже на кошачье мурлыканье, только гораздо громче.

Я встал и снова огляделся по сторонам. Сомнений нет: в комнате что-то было. В глубокой тени, в пространстве между деревянным сервантом и карнизом. Оно было похоже на громадный, доверху забитый чемодан. Странно, подумал я, раньше его тут точно не было.

Я решил, что дядя Артур сошел с ума и устроил для меня какой-то дикий и, возможно, опасный розыгрыш. Мне уже случалось иметь дело с помешанными: по роду деятельности я был знаком с некоторыми яркими образчиками безумцев. Поэтому я счел за лучшее сделать вид, будто верю Артуру.

Мне вовсе не хотелось сидеть спиной к тому, что появилось в углу, и поэтому я повернул кресло и лишь потом сел.

— Отлично, — сказал я. — Но вы же знаете, что делать, правда? Перестаньте бояться, и оно уйдет.

— Я пытаюсь. Правда. Это битва, которая не стихает никогда. Тот цыган, что помог мне в детстве, считал, что я потом смогу оказаться сильнее, что победа будет за мной. А может, он просто притворялся? Предвидел, что на самом деле все будет иначе? Я пытаюсь, непрестанно пытаюсь. Но страх не покидает меня. Да и как ему уйти? Ведь перед моими глазами так часто встает свидетельство того, что ужас мой обоснован. Вернее, это даже не ужас… это осознание того, какого он достиг могущества, раз сумел вскормить это… это существо. Иначе он не смог бы сотворить того, что сотворил. По иронии, теперь я могу спастись от него лишь во сне. Другие, — голос его теперь звучал устало, бесцветно, почти равнодушно, — тоже видят его. Да, да, он стал настолько настоящим, несмотря на все мои усилия. Они видят его. И ты ведь тоже увидел, вон там, у самого потолка. А теперь посмотри: вот движется тень по ковру и медленно машет хвостом.

Я решительно уставился на огонь. Далеко позади я расслышал неясный звук: мягкий гортанный рык. Наверное, это просто осенний ветер шумит в трубах.

— Вам бы лучше собрать вещи и уехать из этого дома, — сказал я, снова прикуривая сигарету.

— Он последует за мной. Теперь он всегда сопровождает меня. Иногда исчезает, словно у него поблизости есть еще какие-то дела, но потом возвращается. Моя экономка видела его — можешь ее расспросить. Решила, что это призрак собаки, которая жила здесь когда-то. И мой дворецкий тоже. Повар и горничные словно сговорились его не замечать. Но некоторые из них жалуются, что в дом с кухни иногда пробирается огромный кот.

Раздался долгий звук, будто мимо скользнуло что-то тяжелое.

Взгляд Артура устремился поверх моей головы. Я увидел, как он наблюдает за чем-то, что проносилось у потолка. Лицо его снова позеленело, но он кивнул с улыбкой и сказал:

— Он ушел ненадолго. Я разглядел шрамы на его боку. Бедняга. Должно быть, ему больно. Ах ты чертов бедняга.

С меня было довольно. Я поднялся и сообщил ему:

— Сэр, у меня очень напряженный график, и я буду занят с самого раннего утра. Полагаю, вы осознавали это, когда приглашали меня погостить. И я совершенно не понимаю, как помочь вам в вашей беде — какова бы она ни была. Чего вы ожидали от меня?

— Я хотел, чтобы меня просто выслушали. Что еще тут можно сделать? Я бы попросил тебя застрелить его, если бы это помогло. Но это не поможет: зверь явился из тьмы, что царит у меня внутри. Из той тьмы, куда мы отправляемся, когда спим. Он хочет увлечь меня обратно, не выпускать меня — может, поиграть со мной там. А может, исполнить то, для чего предназначен: разорвать меня на куски. Сожрать. Как тех несчастных христиан из книги.

— Прошу меня извинить, — сказал я. — Уже полночь. Может, мне позвать вашего слугу? У вас есть какое-нибудь снотворное?

— Да, отправляйся спать, — ответил Артур. Лицо его застыло в холодной маске отвращения.

Я стоял в дверях курительной. Коридор мягким розоватым светом освещала одна-единственная лампа на столике. По изгибу лестницы спускалась горничная, держа в руках стопки какой-то ткани — возможно, столового белья. Она направлялась к обитой войлоком двери, что вела в крыло для слуг. Я оглядел ее аккуратную крепкую фигуру и тут заметил: не успела она дойти до двери, как что-то легко прыгнуло перед самым ее носом, перелетев из тени в полумрак. Девушка помедлила, сделав вид, что ей надо поправить одну из стопок белья, которая вовсе и не соскальзывала.

Я увидел, как лихорадочно блестят его глаза. Он смотрел на меня с полным равнодушием. Наполовину скрытый в тени, но все же плотный, он казался неуловимым присутствием самой ночи. Однако, как сказал дядя, он был домашний зверь — зверь запертых домов, где оставляют для него одну дверь открытой, отчаянно надеясь, что однажды он выйдет наружу и не отыщет пути назад. Зверь, который также принадлежит внутреннему миру мозга. Зверь, запертый в человеческой душе.

Глазами зрителя в театре я увидел, как зверь прыгает на него, промахивается, каждый раз промахивается, а дядя убегает сюда, в наш мир. А затем его страх тоже появляется снаружи: отвергнутый, но все еще привязанный к нему неразрывной нитью. Воплотившийся.

Лев скрылся за углом, и горничная смогла пройти в дверь. Коридор опустел.

Я вернулся в курительную. Он сидел и тихо плакал, этот несчастный старый ребенок, и на его боку зияли незаживающие раны ужаса.

— Ладно, Артур, — сказал я ему. — Все нормально.

— Мне не хочется оставаться одному, — ответил он, словно извиняясь.

— Вы и не останетесь. Плевать на театр. Завтра я с ним разберусь.

Вскоре мы отправились наверх и прошли по одному из коридоров в его спальню. В комнате было пусто, стояла тишина. Занавески на окне сходились не до конца, и было видно, как за окном в облаке медленно плывет луна.

Мы выпили еще по бокалу бренди, и он лег спать. Во всяком случае, расположился на кровати и накрылся одеялом. С подушек на меня уставилось его круглое осунувшееся лицо.

— Я знаю, с этим ничего нельзя сделать, — сказал Артур. — Когда он вернется…

— Я разбужу вас, — отозвался я. — А пока спите.

Я спросил себя, может ли он прийти, пока Артур будет спать. Конечно, может, в этом-то и был весь смысл. Покинув Артура, он оказался снаружи. Дядин страх встретить зверя в своей голове сменился — и не без причины — страхом, что лев доберется до него, пока он будет спать.

Электрическое освещение на верхних этажах было тусклое. Я сидел в кресле под этим неясным светом, и сквозь меня прошла полночь. Время подходило к двум. Я курил, смотрел на часы и жалел, что не догадался принести с собой кофе.

Но даже при всем этом я был начеку. Артур спал мертвым сном. Я не мог отделаться от мысли, что он и правда умер. Что же мне было делать с ним? Не подпускать к нему зверя, а утром увести его куда-нибудь, обойти всех специалистов, которые занимаются галлюцинациями и расщепленным сознанием, Бог его знает? Работа мозга зачастую идет без нашего ведома, в потайных комнатах бытия, и мы не знаем, что там происходит. Я искренне надеялся, что мой разум предложит мне какой-то план, но не очень-то верил в то, что такой план вообще возможен.

Ведь теперь я знал — конечно же, знал! — что это был не просто сон, не мираж. Я видел. Я — личность приземленная, и самым практичным было просто признать, что я видел его. Отрицать это значило самому пополнить ряды фантазеров или безумцев.

Он вернулся, когда часы пробили четверть четвертого.

Вошел через дверь.

Его появление было похоже на театральный эффект с хитроумной системой из рычагов и люков.

Прибыв на место, он отряхнулся. Экономка убедила себя, что это был призрак собаки; и правда, в нем было что-то собачье, как и во всех крупных кошках: тиграх, пантерах и прочих. Но морда его была свирепой и злой, глаза — бездонными колодцами тлеющего огня, который опалил черным его гриву. Как и говорил Артур, от льва и правда несло. Как он, ребенок, мог знать, какой у львов запах? Но, может, львы и не пахнут мясом; может, он просто услышал об этом где-то и наделил своего именно таким душком. Ибо все это было его созданием — его, да еще того художника, что с такой грозной силой изобразил этого зверя и его сородичей на арене Неронова цирка.

Я пообещал Артуру, что разбужу его, когда зверь вернется. Я громко позвал его по имени, и дядя открыл глаза, тут же придя в себя.

— Он здесь?

— В дальнем углу комнаты, у окна.

Луна скрылась, но слабый электрический свет вырисовывал льва так же четко, как и перо живописца на той самой картине.

Лев не смотрел ни на меня, ни на Артура. Он оглядел заставленную громоздкой мебелью комнату, а затем, мягко ступая по полу, дошел до двери ванной, толкнул ее головой и исчез внутри.

В совершенном безмолвии ночи мы с Артуром слушали, как он лакает струйкой стекавшую воду — действительно ли в ванной капало? Был ли ручеек из крана настоящим или призрачным?

Закончив пить, лев вернулся, на сей раз не через дверь, а просто прошел сквозь стену. Он стоял, свесив голову и медленно махая хвостом.

И тогда меня как поразило. Я бы не смог описать этого чувства, но внезапно я понял, что он выглядит жестоким только в силу инстинкта, да еще и эти полосы на боку, которые еще не до конца затянулись. Он все-таки был животным. Он чувствовал голод, а до недавнего времени еще и жажду, и порой предпочитал входить через дверь, а не появляться из-под земли или проходить через стены.

И тогда я заговорил с ним. Обратился к нему по имени: «Лев».

Он фыркнул, повернулся и посмотрел на меня своим ужасным взглядом, в котором горело адское пламя. На самом деле в зрачках просто отражался свет.

— Он тут, — сказал я ему. — Вот тут. Посмотри сюда.

Он повернул голову, словно поняв, о чем я говорю. И я увидел, как Артур готовится к бою. И тогда я сказал уже Артуру:

— Он твой. Ты его создал. Ты дал ему жизнь. Ты… ты словно отец для этой твари, Артур. Перестань сопротивляться, слышишь? Не важно, как все началось, но теперь он принадлежит тебе. Он не хочет уволочь тебя обратно в тень: тогда он бы лишился всей новой территории, что ты ему дал. Я почти уверен, что он знает об этом, иначе давно уже схватил бы тебя. В конце концов, у него была целая пара месяцев на попытки. Сначала ты подарил ему арену римского цирка, где он мог поиграть. Но теперь в его распоряжении целый дом — и местность за его пределами в придачу. Почему, как ты думаешь, он уходит и возвращается? Да он же исследует окрестности, как чертов кот! А почему, по-твоему, он следует за тобой, возвращается к тебе? Он не желает тебе зла, тут причина в чем-то еще. Может, он и впрямь похож на собаку. Пусть даже ты сам и не знаешь, но он знает, что принадлежит тебе.

Лев внезапно подпрыгнул: Артур не успел даже вскрикнуть, даже испугаться. Зверь приземлился на краю кровати, у ног дяди, и уставился на него, шумно дыша.

В три прыжка я преодолел расстояние между нами и сильно нажал на его здоровый бок. Плоти там не было, ничего осязаемого я не коснулся, но лев заворчал и, распластавшись, плюхнулся на кровать.

Он смотрел на меня, моргая, и глухо рычал.

— Тихо, — сказал я. — Ты должен делать, что тебе велят. Если хочешь остаться, веди себя прилично.

Рык перешел в зевоту.

Мы остались наблюдать за ним. Артур выпрямился на подушках, а я стоял у изголовья. Вскоре лев опустил голову на одеяло, и его ужасные глаза закрылись.

Мы бодрствовали до самого рассвета. Вели неспешный и размеренный разговор, обсуждали зверя, что спал рядом с нами. Артур сидел недвижно, и я тоже застыл в своем кресле. Когда заря начала пробиваться в комнату, лев проснулся и встал. Взбрыкнул лапами, спрыгнул с кровати — и исчез.

В десять минут седьмого горничная принесла нам чай, и я отправился вниз позвонить на работу, сообщить, что отравился и не смогу приехать.

Когда я обернулся, лев стоял в гулком коридоре, глядя вдаль на узкую открытую дверь. Утро манило запахами деревьев, костров и тумана. Видимо, льву просто нравилась эта дверь, так-то он мог входить и выходить сквозь стены. Снаружи лежали просторы, кишащие добычей: мыши, белки, птицы, кролики и зайцы. Тут было на кого поохотиться любому крупному хищнику, впрочем, мне кажется, жертва отделалась бы сильным испугом: лев, хоть его и можно было увидеть, услышать и понюхать, был бестелесным. Но, раз он мог напиться из крана в ванной, который не протекал, но все равно одарял льва водой, возможно, ему хватило бы идеи и чтобы наесться. Он был воображаемым и обладал воображением сам. Вот уж подходящий питомец для Артура. Пока я смотрел на него, лев принял решение: он пронесся по коридору и выбежал в распахнутую дверь. Наверное, был голодный, еды-то ему пришлось ждать несколько десятилетий.

Прибыв в театр на следующий день, я, естественно, умолчал о случившемся. Мой помощник неплохо справился и без меня, и вскоре все дела были улажены. Тем временем я забронировал номер в местной гостинице.

Артур прожил еще двадцать пять лет и внезапно, но мирно скончался, отправившись порыбачить в Шотландию с одним из своих деловых партнеров (они вместе занимались джемом). Насколько я помню, поговаривали о призраке огромной собаки, который часто видели в Синих Елях и других домах, где останавливался Артур. Высказывались неуверенные предположения о том, что привидение это как-то связано с моим дядей: раз или два кто-то видел, как он, живя за городом, кидает палки какой-то громадной гончей. В Шотландии, за несколько лет до его смерти, ходили слухи о том, что в ногах его кровати лежит, мурлыча, какое-то огромное существо. Но когда кто-нибудь приходил проверить, что же это такое, существо исчезало. Когда Артур умер, зверь исчез навсегда — во всяком случае, так говорила экономка. Теперь (признаю это со стыдом) Синие Ели принадлежат мне, хотя бываю я там редко. Но те, кому я сдаю поместье, ничего не сообщают ни о кошках, ни о собаках, ни о львах.

За все годы, что прошли до его смерти, я почти не получал от Артура вестей. Еще меньше мне было известно о его творении: когда он снова почувствовал себя в безопасности, «отчуждение» между нами возобновилось, и, похоже, нас обоих это совершенно устраивало. Изредка я получал письма с постскриптумом, который гласил: «Лев пребывает в хорошем настроении». Любой, кто прочел бы переписку, смог бы подумать, что Артур в шутку называет львом самого себя. Позже мне рассказывали, что мой единственный визит очень пошел ему на пользу.

Он распрощался с былой робостью и с былым унынием, привел в порядок расшатавшиеся нервы. Вместо этого он увлекся длинными оздоровительными прогулками, а за ужином велел подавать огромные непрожаренные куски мяса — которые, впрочем, оставались почти нетронутыми. Порой, оставаясь в одиночестве, он звонко смеялся. Когда его спрашивали, отвечал, что прочитал что-то смешное в газете.

Естественно, я и понятия не имею, где они оба находятся сейчас. Сам-то я считаю, что жизнь заканчивается со смертью тела, но кто знает, может, есть какой-то умозрительный рай, в котором продолжают существовать люди, одаренные богатым воображением? Если так, то я ни секунды не сомневаюсь: Артур и его лев не вернулись в тот римский цирк. Артур освободил льва, и в итоге лев тоже освободил его. С моим скудным воображением я представляю лишь, как они скачут по морскому побережью. Артур — здоровый семилетний ребенок, неутомимый и бесстрашный. Рядом с ним резвится огромная черногривая собака со слегка поцарапанным боком. Когти ее напоминают серебряные крюки, и на чистом нездешнем песке от них остаются следы, что похожи на звезды.

Танит Ли написала почти сотню книг и больше двухсот семидесяти рассказов, и это не считая пьес для радио и телесценариев. В своих произведениях она смешивает самые разные жанры: фэнтези, научную фантастику, хоррор, литературу для подростков, историческую прозу, детектив и современную прозу. Из последних опубликованных работ назовем трилогию о Лайонвулфе («Lionwolf trilogy»): «Отбрось яркую тень» («Cast a Bright Shadow»), «Здесь, в ледяном аду» («Here in Cold Hell») и «Нет пламени, кроме моего» («No Flame But Mine»), и трехчастную серию для подростков «Пиратика». Рассказы Танит Ли недавно были напечатаны в журналах Asimov’s Science Fiction, Weird Tales, Realms of Fantasy и Wizards, а также в сборнике The Ghost Quartet («Призрачный квартет»). Издательство Norilana Books в данный момент занимается перевыпуском всей саги о Плоской Земле, прибавив к ней еще две новые книги, а издательский дом Lethe Press собирается перепечатать всю лесбийскую прозу автора, которую та публиковала под псевдонимом Esther Garber, дополнив ее новым сборником рассказов о геях и лесбиянках, включая все новые рассказы от «Эстер, ее брата Иуды и даже от меня самой».

Она живет в Южной Англии, в Суссексе, вместе с мужем Джоном Кайином и двумя вездесущими кошками. Если вам интересно узнать о ней больше, зайдите на сайт www.TanithLee.com.

По поводу этого рассказа Ли говорит вот что: «“Артуров лев“ появился из сна, который приснился мне на грани пробуждения одним утром. К завтраку было готово и все остальное, включая образ рассказчика. Однако развитие сюжета явилось для меня полной неожиданностью».