Сказки о воображаемых чудесах

Поэт и дочь изготовителя чернил Элизабет Хэнд

В правление той, что прославилась под именем Императрицы Черной Ивы, в одном дальнем городишке жил да был поэт по имени Га-шо. Как и все бедные поэты, он жил воспоминаниями и спитым чаем, но более всего подкрепляли его силы мысли о некоей юной женщине, что работала служанкой у одной из придворных Императрицы Черной Ивы. У этой молодой особы не было имени; во всяком случае, Га-шо оно было неведомо. Он видел ее лишь однажды: она сопровождала носилки со своей госпожой вдоль канала, а затем через мост на окраине города. Подол ее кимоно был забрызган грязью, к нему пристали гнилые водоросли, но лицо у нее — во всяком случае та его часть, что поэт мог разглядеть: она шла, склонив голову и держа у щек рукава, — было изысканно прекрасным, кожа — нежной и белой, точно рисовая бумага, а глаза, опушенные длинными ресницами, казались цветками хризантемы. Отступив на шаг, чтобы дать ей пройти по мосту, он уловил аромат сладкого благовония куробо, что благоуханным ветром следовал за ней. По этой причине, а также за красоту глаз незнакомки, он прозвал ее Прекрасным Цветком.

После смерти отца Га-шо унаследовал немного денег: как раз хватало, чтобы снимать крохотную комнатушку в самом мрачном квартале города. Здесь, при свете жаровни размером не больше его горсти, Га-шо писал свои стихи на свитках рисовой бумаги.

Каждая строка прославляла красу Прекрасного Цветка, ее мягкость, набожность и добродетель (хотя о красе он писал более, чем о прочем). Неведомо было ему, что молодая женщина, в которую он был влюблен, отличалась сварливым и надоедливым нравом, а голос ее походил на треск ломающихся зеленых ветвей. Не знал он, что она, как и ее товарки, увлекалась азартными играми и успела накопить изрядный долг, по которому платить вовсе не собиралась; что она храпит во сне и дыхание ее часто осквернено сливовым вином, причем порою даже по утрам; что она уже давно назначает свидания красавцу садовнику, который работает на Императрицу Черную Иву, и что она также развлекалась с двоюродным братом садовника, а порой и с лучшим другом двоюродного брата, который работает на кухне, внизу. (Они дали ей еще одно имя, не столь лестное, как Прекрасный Цветок, и раскрывать я его здесь не буду.)

Нет, в стихах Га-шо не было обо всем этом ни слова; может, оно и к лучшему. Правда зачастую слишком скучна для литературы.

При всей своей нищете Га-шо взял к себе кошку. Это было прихотливое создание, с коротким хвостом, как и все кошки того времени и местности, бледно-серыми глазами и черными передними лапками; возможно, она была не столь красива, как Прекрасный Цветок, но манеры у нее были намного более изысканные. Самым удивительным в ней был цвет: необычный коричневый оттенок с глубоким красным подтоном — цвет новой бронзы, подкрашенный кровью. Суеверные люди наделяли таких рыжих кошек особым могуществом и называли их кинкванеко, Золотой цветок. Но Га-шо, сентиментальный, когда дело касалось женщин, был не особо склонен к предрассудкам. Он называл свою кошку Чистоушкой.

Рыжая кошка спала с Га-шо на одной кровати и грела его по ночам. Утром она нежно терлась о его щеку, призывая проснуться. Садясь за стол, поэт всегда оставлял своей подруге кусочки рыбы. Когда у него заканчивались деньги или он забывал поесть, Чистоушка тихо, словно ветерок, кралась на улицу из его крошечной комнатушки и направлялась к городским докам. Около часа спустя она возвращалась, держа в зубах рыбешку (а может, и креветку), которую клала на деревянную подушку поэта. Она неизменно и с большим тактом отказывалась поужинать, пока поэт не заканчивал с трапезой, а он взамен оставлял ей лучшие части рыбных голов — в особенности глаза, к которым кошка питала слабость.

Одним из немногих торговцев, с кем бедность позволяла поэту иметь дело, был изготовитель чернил. Его магазин находился совсем недалеко от тесной комнаты поэта. Изготовитель чернил и сам был беден, но нищета не научила его ни доброте, ни снисходительности к должникам. Он был человеком злым, но заискивал перед всеми, у кого денег было больше, чем в его скудной мошне. А к одному человеку он был прямо-таки жесток.

Этим человеком была его падчерица, Укон. Он женился на ее матери, ошибочно полагая, что у той было небольшое состояние; обнаружив же, что денег нет, он сжил ее со света (во всяком случае, так полагали в округе, где слухи разбегались так же быстро и приносили столько же вреда, как и пожары, которые часто случались в зимние месяцы). Считали также, что мама Укон была из лис-колдуний. Несколько недель после ее смерти изготовитель чернил клал у кровати дубинку на случай, если ее дух придет мстить.

Но то ли она не была колдуньей, то ли она боялась за благополучие своей дочери, но призрак так и не появился, и бедняжка Укон была оставлена на произвол судьбы. Поздними ночами соседи слышали ее жалобные крики: это избивал девушку ее отец — стены из бамбука и рисовой бумаги плохо умеют скрывать такое, — но никто не приходил ей на помощь. То, как человек обходился со своей дочерью, пусть и приемной, было его личным делом. Итак, отец проводил дни и ночи, напиваясь с покупателями и кредиторами, а все тяготы по изготовлению чернил легли на плечи его падчерицы.

Именно Укон следила всю осень и зиму за очагом, где жгли древесину и смолу красной сосны. Именно Укон отскребала сажу и клала ее в чашу, куда добавляла рыбий клей. И клей она тоже делала сама: выпрашивала на доках рыбьи кости, а затем варила их на другом очаге. Запах стоял ужасный, поэтому она клала в варево цветки сливы и пиона, а порой даже сандаловое дерево, если на него хватало денег. Она смешивала рыбий клей и сажу на широкой доске, разминала густую пасту, пока та не становилась мягкой и податливой, точно сладкие рисовые пирожки, а затем утрамбовывала мягкие чернила в деревянные формочки: квадратные, круглые и прямоугольные. Но оставлять их там было нельзя, не то они бы растрескались. Укон очень осторожно переносила куски чернил в деревянные коробки, заполненные влажным углем. Здесь чернила суми медленно сохли — днями, а то и целыми месяцами, — и Укон приходилось менять уголь, когда он высыхал. Наконец они высыхали настолько, что их можно было заворачивать в рисовую бумагу и вывешивать в маленьком сарае в переулке за домом, где жили они с отцом. Там чернила выдерживались около месяца. И лишь затем Укон аккуратно метила каждый брусок чернил меткой своего отца, заворачивала в тонкую бумагу и складывала ровными рядами у задней стены магазина. Ее ладони и пальцы были так перепачканы чернилами, что она не могла отмыть их добела, а кожа ее насквозь пропиталась рыбным зловонием. От отца вместо помощи она получала одни насмешки.

— Тебе никогда не найти ухажера, — говорил он с презрением, таращась на ее черные руки. — И мне еще повезет, если твой вид не отпугнет наших последних клиентов…

И он ударял ее по щеке с такой силой, что девушка отступала на шаг к огромной глыбе чернил, которые еще только предстояло разрезать.

А теперь, когда я написал, что никто никогда не приходил Укон на помощь, я должен сознаться, что был не совсем прав. Ибо девушка, как ни бедна и обездоленна она была, все же сохранила сердечную доброту и, подобно полузадушенному розовому кусту, что все же тянется к лучику солнца, стремилась к милосердию. Так как во всем квартале не сыскать было человека беднее и несчастнее ее самой, доброта Укон по необходимости простиралась к другим существам, меньше и еще голоднее, чем она. Девушка вызволяла увечных кузнечиков из бамбуковых клеток, когда мальчишкам наскучивало играть с ними и они отшвыривали игрушку в сторону; она берегла зернышки риса, чтобы кормить полумертвых от голода воробьев на зимнем снегу. А еще она втайне подкармливала кошку, которая часто приходила в переулок за магазином, маленькую рыжую кошечку с пушистым коротким хвостом, похожим на увядший цветок. Как и прочих бродячих животных, кошку притягивал запах гниющей рыбы, что поднимался над сараем с чернилами. Но эта кошечка была меньше прочих, и нрав у нее был мягкий, и Укон неизменно приберегала для нее рыбьи хвосты и кости, на которых еще оставалось немного мяса, подобно тому, как на расческе остается порой несколько волосков.

И вот в один из таких дней, уже ближе к вечеру, в Одиннадцатом — Морозном — месяце Укон кралась тайком в переулок.

— Ох, сутенеко, — ворковала она, склоняясь, чтобы погладить рыжую кошку за ушком. — Бедняжка сутенеко, славная кинкванеко — ты так продрогла! Вот, смотри. Тут немного, но…

Она протянула запачканные чернилами пальцы, и кошка благодарно слизала с них рыбьи чешуйки.

— Вообще-то она не бродячая.

Укон вихрем повернулась и прижалась к хлипкой стене сарая. Она не думая наклонила голову, как бы выражая почтение посетителю магазина, но при этом подняла руку, словно защищаясь от удара.

Взглянув сквозь пальцы, она увидела не устрашающую фигуру отца, а молодого человека в оборванных одеждах и стоптанных деревянных башмаках.

Поэт, подумала она, узнав его по чернильным пятнам на пальцах и по впалым щекам. Она медленно опустила руку, но от стены не отошла — съежилась там, не обращая внимания на дождь со снегом, что капал на ее непокрытую голову.

— Она живет у меня, — беззаботно продолжал поэт. — Сутенеко! — обратился он к кошке укоризненно и наклонился, чтобы подхватить ее на руки. — Она думает, что ты бродячая!

Он погладил ее по голове, подул в острые ушки, а потом поднял взгляд на Укон и сказал:

— Я называю ее Кури-риоумими. Кури-ри.

— А-а-а, — Укон робко улыбнулась. — Чистые ушки.

Поэт улыбнулся в ответ. Но улыбка его погасла, стоило ему взглянуть на ее почерневшие руки и красное лицо — красное, увядшее от слез лицо, на котором еще были видны следы последних побоев.

— Я… я заходил в магазин, но там никого не было, — сказал он, извиняясь. — Мне нужно еще чернил. Но я могу вернуться завтра…

— Нет, нет! — воскликнула Укон и поспешила обратно внутрь. — Мой отец ушел по делу. — На самом деле он напивался в таверне. — Но я могу продать вам все, что нужно.

Она занялась поисками и упаковкой нескольких прямоугольных брусков чернил. Поэт всегда просил самых дешевых, — большего он позволить себе не мог, — но, доставая товар с полки, Укон неожиданно замешкалась. Она взглянула через плечо, чтобы убедиться, что он не смотрит и что в магазине не появилось других посетителей. А затем спешно заменила недорогую палочку суми блоком в форме хризантемы. То были самые дорогие из чернил, которые продавал ее отчим, с ароматом герани, глубокого цвета киновари. Она завернула их во второй слой рисовой бумаги, чтобы поэт не смог увидеть, сколь они ценны, и отказаться, а затем заспешила к покупателю.

— Вот, — сказала она и, протягивая покупку, поклонилась.

Пока она смотрела на него, ее лицо покраснело еще сильнее, и вовсе не от страха или боли. Поэт взял чернила суми и ответил ей задумчивым взглядом.

Она совсем не похожа на Прекрасный Цветок, размышлял Гашо. Никакого аромата, одна вонь вареных рыбьих потрохов, да и руки у нее черны, как лапы моей кошки, а кожа красна, как… да, красна, как мех Чистоушки. И все говорят, что старик ее бьет…

И все же у нее была нежная улыбка, тихий голос и кроткий взгляд. И она была добра к бродячей кошке…

— Благодарю, — сказал он чересчур быстро, а затем повернулся и ушел.

Той ночью Га-шо написал стихотворение в честь дочери изготовителя чернил. Положа руку на сердце, он не мог сравнить ее с цветком, даже с цветущим сорняком. Но японцы создали множество поэм во славу кошек, и поэтому он начал свое произведение, сравнивая ее с Чистоушкой. Проведя таким образом какое-то время, он обратился мыслями от кошачьих достоинств к тем, что были больше свойственны девушкам, и вот, неожиданно для себя, он уже сочиняет вирши, которые (во всяком случае, по его собственному мнению) были никак не хуже стихов, вдохновленных Прекрасным Цветком. Он несколько раз продекламировал лучшие строки Чистоушке, а она сидела у лампы, умывая лапки (хоть они не стали белее, чем ладони Укон).

Он взял лист бумаги, достал палочку суми, которую купил тем днем, и развернул ее.

— Ой!

Глаза поэта расширились от удивления. Он поднес к глазам брусок чернил в форме цветка характерного красноватого оттенка. Он почувствовал, как загорелись его щеки, и украдкой бросил взгляд на кошку, словно желая убедиться, что она не заметила его румянца.

Но кошка исчезла. Итак, улыбаясь себе под нос, он натер алые чернила на своем чернильном камне, облизал кончик кисточки из собольего меха и начал записывать свои стихи.

А в это время Укон ждала отчима в комнате за магазином, где находилось ее ложе: тонкий соломенный тюфяк на полу. Она не решалась заснуть до его возвращения: да и то сказать, мысли ее были полны молодым поэтом, и она никак не могла успокоиться. Поэтому она следила за очагом, что согревал их магазин, а еще снимала рисовую пленку с сухих палочек суми и заворачивала их в бумагу.

Было уже за полночь, когда она услышала неуверенные шаги в переулке, а затем заскрипела, открываясь, дверь.

— Отец! — мягко позвала девушка, выходя ему навстречу.

Ее отчим ввалился в комнату: одежды его были в беспорядке, жидкие волосы всклокочены. Укон устремилась к нему, чтобы он не завалился на бок.

— Сука ленивая!

Он яростно замахнулся, но был столь пьян, что его кулак врезался в тонкую стену. Укон побежала навстречу, но он снова накинулся на нее и ударил так сильно, что она с плачем упала у очага.

— Ты тут с мужиками нюхаешься, — с трудом выговорил он, пытаясь подняться на ноги. — Старуха-соседка сказала, что видела, как этот бездельник с ближней улицы…

— Это был покупатель, о самый бдительный из отчимов, — умоляюще проговорила Укон. — Ты, должно быть, помнишь его. Он поэт…

— Поэт! Такой же никчемный, как и ты сама! Распутничаешь, как и твоя мать!

Но на слове «покупатель» его взгляд метнулся к металлическому ящику, где они хранили ежедневную выручку. Он схватил ящик, потряс его, открыл, а затем обвиняюще уставился на Укон.

О нет! Она закрыла лицо руками. Она так счастлива была услужить юному поэту, что восторг заслонил ей чувство долга: она забыла получить плату за палочку чернил!

— Папа, — запинаясь, начала она, но было уже поздно. Он принялся избивать ее ящиком, молотя бедную девушку по лицу и плечам до тех пор, пока она не упала.

— Я найду этого поэта и прикончу. — Она слышала, как ее отчим бормочет заплетающимся языком, отшвыривая металлическую коробку. — Да я его…

Укон слишком ослабела: ее сил хватило лишь для того, чтобы дотащиться до угла. Опухшими глазами она увидела, как ее отчим скользнул через заднюю дверь в переулок. Но вскоре страшная усталость затопила даже боль, как приливная волна со временем находит на замусоренный пляж, разглаживая изгаженный песок и хотя бы на время заставляя поверить, что во Вселенной царит мир. Итак, Укон уснула беспокойным сном на грязном полу, одной рукой все еще прикрывая несчастное, избитое лицо.

Она проснулась от того, что кто-то тихо звал ее по имени:

— Укон… Укон, проснись!

Она устало приподняла голову, порванный рукав ее платья зацепился за угол маленького столика. Укон посмотрела вверх. В полусне ей показалось, будто голос принадлежал юному поэту.

Но, поморгав в темноте, она увидела, что перед ней стоит женщина. Она была старше Укон, из-под шапочки выбивались пряди седых волос; Укон на мгновение показалось, будто это ее мать. Затем она увидела, что, хотя остренькое лицо женщины было столь же живым, как и у матушки, глаза незнакомки были бледно-серого оттенка, словно морская вода, а кимоно сшито было из шелка глубокого алого цвета: такое мама бы в жизни не надела.

— Ты должна пойти со мной, — сказала женщина спокойно, но так, словно медлить было нельзя. Укон, запинаясь, попыталась было что-то спросить, но та подняла руку (ладонь была вся черная, как и у Укон): — У нас нет времени. Пошли!

Укон встала. В ушах звенело от ударов отчима, и ей показалось, будто она слышит что-то еще, какой-то знакомый звук, но незнакомка не дала ей оглядеться и найти источник шума.

— Сюда! — шепнула она и, схватив Укон за запястье, поволокла ее на улицу. Они побежали по узкому проходу, и их деревянные башмаки скользили по слякоти и мокрому снегу. Укон услышала позади себя взволнованные голоса, а затем раздался крик:

— Огонь! Магазин изготовителя чернил горит!

— Ой-ой! — С этим восклицанием Укон остановилась и обернулась. Из переулка за магазином отчима поднимался столб дыма. Ветер резко переменился, и до них донесся запах горящей сосны. — Он, наверное, положил слишком много дров в печь в сарае! Мне нужно пойти…

— Нет! — На этот раз это точно был приказ. Пальцы женщины крепче сомкнулись вокруг запястья Укон. Когда она пододвинулась ближе к девушке, та почуяла, что изо рта незнакомки исходит запах гниющей рыбы. — Твоя жизнь здесь закончена. Теперь ты пойдешь со мной. И больше не оглядывайся.

Словно в бреду, Укон повернулась и позволила увести себя по петляющим улочкам прочь от магазина изготовителя чернил. Теперь со всех улиц доносился шум, звон гонгов и колоколов: люди подавали сигналы о том, что квартал в опасности и может сгореть. Десятки людей мчались к магазину с деревянными ведрами, наполненными водой и песком. Мало кто заметил дочь изготовителя чернил, которая спешила в противоположную сторону в сопровождении маленькой рыжей кошки. А позже те, кто все-таки видел ее побег, не выразили ни осуждения, ни большого сожаления по тому поводу, что она оставила отчима погибать в пламени. Всем были хорошо известны его жестокость и пьянство; пожар (он действительно начался в сарае) не пошел дальше его дома, и никто, кроме него, не пострадал.

Укон с незнакомкой пришли на узкую улицу, где девушка раньше не бывала.

— Здесь, — сказала женщина, склоняясь и жестом указывая на дверь. — Здесь ты обретешь безопасность.

Укон не успела ничего возразить, не успела задать ни единого вопроса, как женщина уже исчезла. Бедная девушка стояла в снегу, дрожа, и слезы снова подступили к глазам, но внезапно маленькая дверца распахнулась, и… кто бы вы думали появился на пороге, зевая и протирая глаза? Да, то был юный поэт, Га-шо.

— Как?.. — Он уставился на нее, не веря своим глазам. Укон поникла от смущения и стыда, и уже собиралась уходить, когда Га-шо схватил ее за руку. — Не уходите! Прошу, останьтесь! Вы, наверное, ужасно замерзли, и… — Голос его оборвался, и он удивленно воскликнул: — Смотрите-ка, кого вы нашли! Кури-ри, несносная ты девчонка… — Он наклонился и поднял на руки рыжую кошку, которая появилась из ниоткуда и терлась о грязный подол кимоно Укон. — Где же ты была? — Га-шо прижал кошку к груди и посмотрел на Укон. — Она убежала после нашей с вами встречи — и ее не было дома целую ночь! Умоляю, входите.

Он отступил в сторону, чтобы Укон смогла зайти в дом.

Они поженились не сразу, и какое-то время в квартале судачили по поводу того, что дочь изготовителя чернил нашла приют в комнатах бедного поэта. Но вскоре у злых языков нашелся другой повод посплетничать, и к тому времени, как Укон и Га-шо поженились и ожидали прибавления в семье, рыжая кошка уже обзавелась собственными детьми.

Незнакомку, что спасла Укон, больше никогда не видели в тех краях. А потомки кошки по имени Чистоушка — рыжие, с черными лапками и серыми глазами, как у их матери, — по слухам, приносили удачу. Ибо как иначе объяснить успех, что пришел к поэту, и долгие годы счастливого брака, которыми наслаждались они с Укон? Такое нечасто случалось с бедняками в те времена. Уж никак не чаще, чем сегодня!

В средневековой Японии рыжих короткохвостых кошек называли кинкванеко, Золотыми Цветками. Считалось, что они умеют принимать обличье прекрасных юных женщин и помогать девушкам в беде.

Элизабет Хэнд — многократный лауреат литературных премий, автор нескольких романов и трех сборников рассказов. Помимо этого, она многие годы пишет рецензии для различных изданий, включая Washington Post, Salon, Village Voice и Boston Globe, а также работает колумнистом в журнале Magazine of Fantasy & Science Fiction. Недавно в Соединенных Штатах был впервые опубликован ее последний на нынешний день роман, «Иллирия» («Illyria»), вдохновленный «Двенадцатой ночью» Шекспира. Он уже успел заслужить Всемирную премию фэнтези. Совсем недавно автор написала роман «Доступная тьма» («Available Dark»), который является продолжением «Потерянного поколения» («Generation Loss»), произведения, завоевавшего премию Ширли Джексон.

Говорит Э. Хэнд: «Когда мне было восемь или девять, моей любимой книгой были „Рассказы китайской бабушки“ Ф. Карпентера: традиционные сказки, переложенные для более современных читателей с Запада. Несколькими годами позже я влюбилась в японские истории о призраках Лафкадио Хирна; особенно мне полюбился рассказ „Мальчик, который рисовал кошек“. „Поэт и дочь изготовителя чернил“ — моя дань уважения тем рассказам. Существуют самые разные сказания о японских короткохвостых кошках, включая историю об их происхождении: в ней у кошки загорелся хвост, и она, несясь в ужасе по улицам, поджигала на своем пути дома. До сего дня ее потомки рождаются бесхвостыми».