Скользкая дорога

Глава седьмая. По самому, по краю…

… малая родина встретила неласково — низкая облачность, резкий низовой ветер[45], торчковая волна, хаотичная качка даже на груженой барже, колючие брызги ледяной желтой воды… Бррр, мерзопакостная погода! Поганый встречный ветер не добавил скорости, пришли в сумерки, почти ночью. Пароход подтащил нас к грузовому причалу, Фролов с Егоркой сноровисто пришвартовались, скинули буксировочный канат и пароход ушел к причалу пассажирскому. У меня все собрано, осталось, не привлекая внимания, тихонечко слинять с баржи, но Никанорыч пока не подавал сигнала что пора. Ага! Егорка подбежал ко мне, неловко поручкался, попрощался и спрыгнул на пирс. Грамотно, не стоит ему лишнего знать, когда я ушел, куда ушел… Выждав пяток минут, когда Егор скрылся из глаз, Никанорыч обернулся ко мне:

— Давай, Василий, бери пожитки и ступай. Мало ли что…

— Понял. Ну что, прощаемся?

— Еще свидимся, даст бог.

— Тогда держи. На память.

Я достал заранее приготовленный двенадцатикратный бинокль "Юкон"[46], с которого вчера, пеняя себя за варварство, ободрал клейма и надписи. Фролов взял в руки, покрутил:

— Это что, бинокля?

— Ага. Вместо трубы подзорной. Сюда смотреть, этим колесиком резкость наводить. Бери, пригодится.

— Ух ты! Маленький, а ловкий какой! Здорово близит!!! Я и у немцев таких не видал!

— Корпус в каучуке (не говорить же — резина, тут такого слова вообще еще нет) в дождь пользовать. Можно и в воду уронить, но лучше сразу достать. На такой случАй заведи чистую тряпицу льняную, стекла протирать. Коль вода на линзы попадет, то аккуратно промокни, ежели песок, то сдуй, стёкла со всей силы не три, тут на линзах защитная пленка, поцарапаешь, испортишь вещь. Не показывай никому, Никанорыч, не хвастай, особливо начальству, аль офицерАм. Вещь редкая, цены немалой, таких сейчас не делают. Упрут, аль от зависти отымут. Береги.

Никанорыч увлеченно крутил регулировочные ролики, пощелкивал языком. Я слегка потряс его за рукав:

— Налюбуешься еще. Где груз?

— А? Щас, погоди.

Фролов накинул ремешок бинокля на шею, шустро, хоть и хромой, спустился в каюту, чем-то громыхнул два раза и вышел обратно.

— Вот груз! А это — тебе на память!

У моих ног Иван поставил тючок, а в мою правую кисть вложил небольшой револьвер. Ух ты! Смит-Вессон, первая модель[47]. У Пермского, на стоянке, Никанорыч мне и Егорке давал с него пострелять. Классная машинка! И точная! Первый револьвер под унитарный патрон. Хоть и мелкашка, и патрончик слабоват, но надежен и безотказен! Тут и пачечка с патронами в ту же руку легла. Как наша мелкашечная. Ну почти.

— Пригодится. Себя оборонить. Да и груз. В Сан-Франциске той лихих людишек много, всяко там быват. А мериканцы оружных людей уважают. И запомни, как "Отче наш" — в Сан-Франциске придешь на улицу Гринвича, Питер подскажет. Ориентир простой — православный храм строят![48] Найдешь Куприянова Ивана Петрова, он стройкой заведует, передашь от меня поклон и письмо, отдашь ему груз, попросишь, чтобы устроил на первое время. Дальше уж сам, но вижу, не пропадешь, ушлый ты мужик. А таперича шагай, Василий Михалыч, поспешай, пока ветер без камней.

Я глаза округлил от изумления, эта присловка одно время была любимой у нашей гопоты.

— Это как?

— На Камчатке так говорят! Не с кондачка взяли! Тамотки бывает — Авача[49] как пыхнет дымом с огнем и полетели каменюги по ветру. Так и тут, чеши по ветерку быстрей, пока не началось!

Никанорыч сделал неопределенный жест правой рукой, я проверил, заряжен ли револьвер, сунул его за пояс, затянул поясной ремень, чтобы ствол не выпал, подхватил свое барахло, тюк Никанорыча и спрыгнул на пирс. Поднял голову, услышав, как надо мной кашлянул Иван.

— Не забыл куда идти?

— Не забыл.

— Ну, с богом! — и перекрестил меня.

Я развернулся и пошел, не оглядываясь, к выходу из порта. Начавшийся дождь должен отогнать любых возможных соглядатаев. Хотя откуда они? За кем соглядать? Да и темень подступает, не шибко кого разглядишь в ней. Идти недалеко, Иван еще с воды мне показал и дом вдовы Рудневой и лавку американцев. До полной темноты совсем немного, надо не спеша поторапливаться. Ммм-да уж, Николаевск нонешний на будущий совсем не похож. Деревня деревней. Улицы тесные, дороги грунтовые, тротуары из досок, лужи, грязь, телега вон едет, пароконная. С бочками. Небось с парохода. Темень уже вот-вот настанет. И как они дорогу находят? Вон и нужный дом. Быстрее, а то вымокну до нитки.

— Ви ал лайф ин э еллоу сабмарин, еллоу сабмарин, еллоу сабмарин, — стою на крылечке и любуюсь подсвеченным утренним солнцем противоположным берегом Амура, тихонько напевая "Желтую подводную лодку". Силуэты сопок за сто пятьдесят лет нисколько не изменились. Только прОсек нет. Ох, хорошо-то как! Тучи за ночь разогнало, с утра морозец, изо рта пар, лужи застыли (градусов 5 ниже нуля) ветра нет. Настроение — обалдеть! В смысле, отличное. Выспался в чистой постели, перед сном в баньке помылся — хозяйкины соседи топили баню к приходу "Корсакова", ждали приезда сына. Ну и мне обломилось, так сказать, "присоседился", хозяйка похлопотала. Такое приятное ощущение — лечь в свежезастеленую хрусткой простыней постель после баньки, эх! А сейчас завтракать и в лавку. Заходя в дом, плотоядно потираю ладони — запах блинов и свежезаваренного чая бесподобен! Расстаралась Прасковья Ильинична, дай ей бог здоровья.

Вещи пока оставлю в комнате. Таскать на хребтине два баула неслабого веса (как два стопятых аккумулятора), причем без ручек (обычные тюки) неохота, потому как тяжело и совсем неудобно. Понятие эргономика тут еще не существует ни в каком виде. А ну как не будет никого в лавке? Обратно с ними тащиться? Нет уж, возраст уже не тот тяжести таскать.

Так вот ты какой, северный олень! Хуго, блин, Штайер. Копия фюрера, только нос и правда, кривой. А худющий! Вместо гутен морген почему-то произношу: Гитлер капут! Уго дергает верхней губой, отчего становиться очень похожим на советскую карикатуру в исполнении Кукрыниксов[50], недоуменно моргает, потом на полном серьезе выдает:

— Этот швайненхунд продаль вас какой-то дрэк э-э-э хлам? О, я-я, ф такой ворфал э-э-э случай Гитлер капут — есть гуд э-э-з карашо! (тут он показывает мне большой палец правой руки и я вижу что указательный и средний пальцы на ней отсутствуют) Но ич беклаген э-э-э я сожалеть, Отто сьегодня раух э-э-э отдыхать! Если вы хотеть его тотен э-э-э убить — приходить завтра!

У них тут есть живой Гитлер? Них*я себе, пошутил! Я с трудом перебарываю желание расхохотаться, достаю кредитки и говорю, что желаю обменять их на доллары. Поосторожней надо со словами, назвал Гитлера, вот тебе и Гитлер. Как бы джинна какого-нибудь не вызвать таким макаром, или черта…

Хуго сосредоточенно морщит нос, достает деревянные счеты:

— Герр хат голд э-э-э иметь деньги? О, дас ис гуд э-э-э карашо! Доллар альзо карашо! Ич, яаа, считать!

Сопит перебитым носом, перекладывая кредитки и щелкая счетами. Закончил, уважительно покрутил головой:

— О-ля-ля, уан таузенд уан хандред э-э-э один тысяч и сто доллар! И ешчо файв, пять, мейн провизионен э-э-э-э, комиссия, э-э, процент, ду ю эгри, ви согласен?

— О, я, я! Данке шон, камрад!

Лицо Хуго расцветает широкой улыбкой, видны желтые зубы заядлого курильщика, он искренне рад:

— О-о-о! Дойч шпрехен?

— Найн! Совсем чуть-чуть…, — показываю маленький зазор между большим и указательным пальцем.

Хуго расстроился. Как быстро у него меняется настроение! Худой, лицо нервное, явный холерик! С таким желательно общаться мягко и аккуратно. Впрочем, лицо немца вскоре разглаживается, он даже приободрился:

— Приятно хот шут-шут услышать родной язык. У вас неплохой (он щелкает пальцами) произношений. Вы были Германия? Давно?

— Не был. Знакомые немцы, что-то слышал, что-то запомнилось… Оказывается, вы говорите по русски лучше, чем мне сначала показалось!

— Состоятельный человек есть кароши собеседник. А местный бауэр[51] унд туземц… — Хуго изобразил эдакий жест правой кистью и скривился, как будто укусил лимон.

Вот же немец-перец-колбаса! Высшая, бл**ь, раса! И откуда это в них? Нос уже ломаный, а все неймется! Стоило бы этому арийцу в чавку еще разок-другой поднести, чтобы поопасился перед русскими понты кидать. Даже перед нанайцами. Ну ничего, спесь и по другому можно сбить. Убираю улыбку и сухо произношу:

— Герр Штайер, мне необходимо видеть герра, или, скорее уже мистера Болена, шкипера. Сегодня. Желательно сейчас.

Хуго, кажется, проняло. Во всяком случае, он внимательно оглядел меня, пошмыгал носом и объявил:

— Айн час. Или цвай. Ви понимать, что мистер Болен есть заньят и не может э-э-э бистро бьежать по просьба неизвестно кого, герр…

— Василий, — представляюсь и светски приподнимаю весьма неновый треух, презентованный мне "братцем" Петей, вместе с остальной одеждой, именем, биографией и документами.

— Герр Васили, эээ, порт близко, мистер Болен быть шхуна, он уделит вам времья, ви обсудить что хотеть. Бистро и просто.

А Никанорыч предупредил, чтобы я не отсвечивал в порту. Так что…

— Я с письмом и посылкой от Фролова. Питер их ожидает, но не хотел бы, чтобы кто-то увидел почтальона. Потому я здесь и настоятельно прошу вас, Хуго, пригласить мистера Болена. Это ведь обычное дело, он посещает вашу лавку, не так ли?

— О, ви весьма осведомлены, герр Васили!

Делаю морду тяпкой, многозначительно молчу. Хуго испытующе смотрит на меня, я молча смотрю в ответ, он кивает:

— Я поняль, герр Васили, ви ждать, или зайти через цвай час?

Бросить у вдовы вещи, не предназначенные постороннему глазу, Саежку с патронами, к примеру, или аптечку вовсе не входит в мои планы. Сейчас сбегаю и вернусь.

— Через два часа я буду иметь честь снова нанести вам визит, герр Штайер.

Хуго снова кивает и снова улыбается. Все идет по плану. Отлично! Я выхожу на улицу. До дома Рудневой идти всего ничего. И я не спешу. Целых два часа ничегонеделания… чайку с хозяйкой попить, что-ли, время и пройдет… Солнце пригрело, Амур утихомирился, небо голубое, сопки зеленые, людей на улицах немного, кивают друг дружке, здороваются, на их лицах нет печати угрюмости, свойственной моим современникам. Грязь на улицах замерзла, идти гладко и легко, привольно дышится, дым из печных труб на утреннем морозце пахнет невыразимо приятным ароматом. Все вокруг сильно напоминает детство и деревенское житье у бабушки. На меня накатывает какое-то совсем несвойственное мне умиление, растроганность, что ли… Ну на кой черт мне та Америка? Поселюсь на Родине и буду жить-поживать. Это же мой родной Николаевск, я здесь родился! Дом построю, собаку заведу, на охоту буду с Никанорычем ходить, на рыбалку… Тут же себя одергиваю: Михалыч, ты тут еще не родился. Ты сейчас тут инородное, непойми откуда вынырнувшее тело! Останешься — стопудов заметут! Надо выправить надежные документы, сверстать себе гладкую биографию, чтобы никакой пристав не смог доколупаться. А уже потом можно будет осесть тут и жить-поживать, добра наживать! К иностранцам наши власти всегда больше уважения имели, чем к своим. Шустрее шагай и делай, как задумал. А патриотизьм в чем другом проявишь. Если уцелеешь. Но пока везет…

Меня догоняет телега, в ней двое. От ближайшего угла в мою сторону внезапно выворачивается высокий мужик с пегой бородой, в меховой безрукавке и треухе, останавливаюсь, чтобы не столкнуться, он отрывисто бросает мне в лицо:

— Ты Козырев?

Это еще кто такой? По фамилии называет…

— Ну, я…

Кто-то сзади резко толкает меня в спину, руки жестко выворачивают и тротуар больно бьет в лицо, чувствую на запястьях веревку, пытаюсь вывернуться и заорать. Ааахх, дыхание перехватывает от резкого удара в живот! В рот запихивают тряпку и на голову накидывают мешок. Бью ногой назад, удар приходится в пустоту, ноги тоже связывают, поднимают и кидают, походу, на телегу. Бьюсь как свежепойманный сазан! Резкий удар вдоль спины. По ходу палкой… Вот суки! Больно же! Да что за…! Чувствую, как на ногах затянулась петля, которую привязывают к моим запястьям. Не дернешься. Везут в телеге. Кто, куда, зачем? Мешковина плотная, разглядеть ничего не удается. Везут недолго. Поднимают, несут, куда-то вниз, похоже, в подвал. Бросают на пол. Доски. Свежеструганные. Срывают мешок. Сумрак, бревенчатые стены, стол, на столе керосиновая лампа. Воздух сырой и затхлый. В помещении четверо: давешний мужик, поп с парохода и еще двое в рясах. Поп командует:

— В железА его!

Меня поднимают, ставят на ноги, прислоняют к стене. Вижу на потолке блоки и спускающуюся с них цепь, ее накидывают мне на кисти и хитроумной застежкой защелкивают. Мужик подтягивает цепь. Это же дыба! Пытаюсь заорать, больше от ужаса, чем от возмущения, да толку чуть, сквозь кляп только мычание. Один из монахов выдергивает кляп.

— Вы че творите, уроды?

На лице попа удовлетворение. Он подходит ко мне с какой-то кружкой в руке:

— Пей.

— Сам пей, козел!

Он снова сует мне кружку ко рту:

— Пей, сатанинское отродье!

Вроде ничем не пахнет, в кружке вода. Пью. И спрашиваю:

— Вы кто такие?

Вместо ответа один из монахов рвет ворот моей рубахи, сует руку мне за пазуху, заинтересованно разглядывает мой нательный крестик, срывает, показывает его попу. Тот пожимает плечами и отходит к столу. Туда же подходят оба в рясах и мужик в безрукавке. Доносятся реплики:

— … воду выпил. Не скорчило…

— Крест нательный, серебряный. Ой, крепко заклят!

— … как предписано, огнем пытать…

— Жаровню тащи. И дрова…

Меня пытать? Да вы тут с ума все посходили! Ору во всю глотку:

— Вы чо творите, стадо пидарасов! По какому праву! Кто такие? Помогитеееее!

Поп снова подходит ко мне, в руке у него здоровенный крест, тычет им мне в рот:

— Целуй. В бога веруешь, в Иисуса Христа?

Крест касается моих губ, изображаю, что целую, потом говорю:

— Верую в нашего господа всемогущего, Иисуса Христа, отца, сына и святого духа. Вот креста святого положить не могу, потому как ты, сучий потрох, руки мне связал, ни дна вам, ни покрышки, иудиным детям, чтоб вы сдохли, кол осиновый вам в грызло, ублюдкам, отпустите меня, б****ь!

Поп слегка смущен (или мне так кажется), он снова отходит к столу и делает знак рукой пегобородому. Тот тянет за цепь, выворачивая мои руки в плечевых суставах. Больно же! Опять ору:

— Че вам надо, твари? Денег хотите, что-ли?

Мужик перестает тянуть и смотрит на попа. Тот корчит свирепую гримасу. Потом машет рукой вверх и мужик снова выворачивает мне руки дыбой. Ой, больно-то как!

— А-а-а!

Внезапно дверь распахивается и в пытошную врывается куча народу. Завязывается драка, даже не драка, а избиение, потому как сопротивления никто не оказывает. Ворвавшиеся безжалостно избивают руками, ногами и толстыми палками находящихся в подвале, сбивают их с ног, вяжут и кладут на пол. Цепь дыбы без поддержки провисает и я падаю. Один из ворвавшихся берет со стола лампу и подходит ко мне. В нем я с удивлением узнаю голландца-датчанина, скупившего всю заготовленную мной и Петром икру. Сейчас он ничем не напоминает расфранченного хлыща, жеманно ее пробовавшего на вкус и брезгливо отсчитывавшего засаленные русские кредитки. Крепкий молодой мужик среднего роста, ловкие уверенные движения, быстрая и бесшумная походка, острый и умный взгляд. Ничего не понимаю, сюр какой-то.

— Удивлены? — голландец-датчанин весел. Тупо моргаю, сказать что удивлен — ничего не сказать. Да я в полном ахуе! Тебя бы на дыбу пристроить…

— Вы пережили, как это… шок! И не понимаете, что происходит. Я объясню, — он заходит ко мне за спину и освобождает мне руки от цепи и веревки. Я встаю и освобождаюсь от веревок на ногах. С удивлением обнаруживаю, что ворвавшихся всего трое, удивляюсь быстроте, с которой они вырубили четверых крепких мужиков. Датчанин отрывисто командует:

— Джо… парни, проследите, чтобы никто сюда не вошел. И приготовьте телегу.

Двое крепких парней выходят из подвала. Дисциплинка у них, однако! А голландец — начальник!

Нихрена себе, как руки-то болят. Потираю ободранные почти до крови запястья и спрашиваю:

— Вы Лукас Расмуссен, если мне не изменяет память?

— Не совсем. Но пусть будет Лукас Расмуссен, это имя не хуже и не лучше прочих.

— Вы отлично говорите по русски. В прошлый раз…

Он нетерпеливо обрывает меня:

— Я говорю и пишу еще на дюжине языков, но сейчас это не важно. Вы хотите узнать, что происходит, господин Козырев?

— Еще бы! Кто они такие? С виду вроде монахи, а повадки разбойные. На кой черт они меня схватили, затащили сюда, на дыбу подвесили? Зачем пытать собирались? За что? Что вообще происходит?

— Вы можете узнать причину у них самих.

Нерасмуссен нагнулся над иеромонахом, вытащил у него кляп изо рта и тихо спросил:

— Святой отец, господин Козырев желает узнать, зачем его подвесили на дыбу?

Поп злобно что-то прошипел в ответ.

НеРасмуссен, или пусть пока будет Расмуссен, хищно оскалился:

— Вам, святой отец, лучше сообщить правду господину Козырев. Или он ее сам из вас вытрясет. Ведь он не понимает, что происходит, от чего очень испуган, как испугается всякий на его месте. Еще он рассержен, и даже не так, он в бешенстве и вы сейчас в полной его власти. А в таком состоянии человек не всегда способен поступать разумно. Ну?

Поп сверлил нас обоих бешеным взглядом, потом внезапно попытался заорать, но оказалось, Расмуссен настороже — ловко пнул его в живот, поп подавился воплем. Расмуссен опять воткнул ему кляп в рот. Лже-голландец укоризненно покачал головой:

— Вы себя ведете неразумно. Будете упорствовать, я помогу господину Козырев задать правильные вопросы и проделаю сие в соответствии с вашим же предписанием о дознании. Пробу святой водой и целование креста мы пропустим, приступим сразу к поднятию на дыбу до, — он пощелкал пальцами, — чьорт, до чего сложное слово, — о, суставолома! После приступим к дознанию огнем, битью кнутом. Так, где тут кнут? Кнут есть. Молчите? Ну что же, на дыбе висели особы и познатнее вас, господин иеромонах! Козырев, поднимайте его, пора приступать, время у нас ограничено.

Я шагнул к попу и, наклонившись, схватил его за шиворот и правый локоть, с другой стороны взялся Рассмусен. Иеромонах задергался и замычал, но кляп… Поставив служителя культа на ноги возле дыбы и застегнув цепью его связанные сзади руки, Рассмуссен спросил:

— Вы будете говорить? Орать бессмысленно, вы уже убедились, что я вам не позволю, будет только хуже.

Поп закивал, Расмуссен вытащил у него кляп:

— Говорите.

Иеромонах посмотрел на меня затравленным взглядом, но заговорил бодро и все больше воодушевляясь:

— Такие как ты, порождения дьяволовы, бесовское отродье, молитвой и огнем должны быть изгнаны обратно в ад, откуда вас извергла преисподняя! Там ваше место, а не здесь. И мы, слуги божьи, находим и истребляем вас, дабы не могли вы искушать добрых христиан бесовскими речами. Так же все вещи и предметы, вами в сей мир принесенные, должны быть преданы огню или земле.

Чтооо? Этот урод думает, что я демон из преисподней? Кто ему такой пурги нагнал? А он огнем, святой водой и крестом бесов гоняет? Тоже мне, нашелся Константин![52] А ведь он это всерьез! Ишь как глаза сверкают! Кина попяра видеть точно не мог… И ссыкло он, сразу колонулся, как сухое полено. Его и не били еще. Ну, почти не били, пуганули только… Рассмуссен тронул меня за рукав:

— Удивлены? Понимаю. Отойдем? — он шагнул к попу, снова вогнал ему в рот кляп, потом повернулся ко мне, перестал щериться, смотрел серьезно, взял цепко под локоток и отвел от лежащих в сторону.

— Времени нет, излагаю коротко. В конце сентября становому приставу Хабаровки поступил донос, что в селе Сарапульское староста Петр Козырев отвратился от бога, занялся чернокнижием и оживил умершего год назад родного брата Василия. Оживший Василий учит Петра, как рыбу в сети приманивать, рыбу-калугу доить, рыбьи яйца солить, а Петр его от людей в своем доме таит, сие выходит знание тайное, не иначе колдовство, от которого Петр сильно разбогател, потому как сатана ему ворожит. Оный Василий креста не кладет, молитвы не творит, изряден в грамоте и ремеслах диковинных да на язык похабен, знает иноземную речь, курит трубку, извлекает огонь движением пальца, а раннее был тих, работящ да умом слаб и грамоты не разумел, табачищем и похабным словом не осквернялся.

Приставу нездоровилось, послать вместо себя для разбирательств оказалось некого. Он рассудил, что дело по церковной части и переправил донос архиепископу Иннокентию, который в тот момент находился в Хабаровке. Архиепископ, в свою очередь, поручил отцу Георгию разобраться на месте и принять положенные меры.

— Какие меры? Ни в чем не повинных людей пытать?

— После установления русской власти на нижнем Амуре иеромонах Георгий специально откомандирован из Санкт-Петербурга на Дальний Восток. Он здесь для борьбы с сектантами, еретиками и для выявления и отыскания среди паствы мирской именно таких, как вы.

— Таких как я? Это каких же?

— Перестаньте, Блинов.

Настоящая фамилия — как удар под дых. Но как? Ладно, потом. С попами ясно. А он кто такой? ВременнАя полиция? Возвращает непутевых в свое время? Служба из будущего? Нееет, тут другое… но, походу, ничем не лучше рясоносцев. И как бы не хуже… хоть и помог. Ладно, плывем по течению, посмотрим, куда кривая вывезет!

— Про попа и его подручных я понял. А вы кто такие? Почему вмешались? Чем вас заинтересовал донос? И как вы о нем узнали?

Расмуссен сощурил глаза, наверное, раздумывая, сказать правду или соврать, потом решился:

— Главным образом дурачок, заговоривший на иностранных языках. Мы тоже э-э-э-э секретная служба. Но не церковная, а государственная.

С издевкой говорю:

— И, небось, датская?.

— О, сарказм! Почему вы усомнились?

— Вы иностранец, Лукас или каквастам… Русские секретные службы, да и не только русские, любые — иноземцев на службу не берут. Дания слишком маленькая и бедная страна, чтобы держать агентуру по всему свету, тем более в этой жо… гхм, дальней точке мира, опять же Джо… вы англичане.

Расмуссен покачался с пяток на носки.

— Хмм… неплохо! Да, мы служим ее величеству королеве Виктории.

— Это я понял, мне другое интересно. Откуда вы узнали про донос? И мою настоящую фамилию.

— Чиновники продажны. Некоторым мы платим. Мы опередили отца Георгия, хвала бюрократии. Билли и Джон были посланы к Сарапульскому немедленно, нашли вас, проследили за вами и обнаружили неподалеку от села, в тайге, некий механизм на колесах. А в нем отыскались бумаги на имя Николая Михайловича Блинова. Хорошая каллиграфия, просто превосходная печать, а портреты! Без этой растительности вы намного лучше выглядите! Но даты! Даты поразили меня в самое сердце. Я немедленно сел на первый же корабль, добрался до Сарапульского, познакомился с вами, купил вашу икру, дал вам шанс уехать и приставил наблюдателей. Все просто.

Да, действительно… и сжечь машину было нельзя, там бы весь лес выгорел. Вместе с деревней. Чего уж теперь… Да, вот еще что:

— Лукас, и вы и иеромонах сказали, про таких, как я. А что, их много?

Рассмуссен поднимает руку, обрывая меня и поворачивается на звук шагов с лестницы:

— Детали потом. Сейчас у нас есть срочное дело.

В подвал спустился один из его подручных:

— Повозка готова.

Расмуссен оглядел подвал, дернул головой вправо:

— Джон, приступайте. Николай Михайлович, вам лучше подняться наверх и следить за обстановкой.

Из этого подвала хотелось задать деру, куда глаза глядят и чем быстрее, тем лучше. потому дважды меня просить не нужно. Я направляюсь к выходу, но останавливаюсь. Мой нательный крест, подарок и единственная память о семье. Делаю шаг к столу, нахожу его, сую в карман и поднимаюсь по лестнице. Навстречу, перепрыгивая ступеньки, тарахтит башмаками Билли. Да что за наказание такое! Сначала попы, теперь англичане на мою голову. Чего вы ко мне привязались? Удрать прямо сейчас? А толку? Куда мне от них деваться в маленьком Николаевске? В тайгу уйти? Перед самой зимой? Да проще сразу вздернуться, чтоб меньше мучатся… Выхожу на поверхность и оказываюсь в громадном амбаре. Бревенчатые стены, штабеля мешков, бочки, ящики… посредине широкий проход к воротам, в нем телега с лошадью. Легкий запах навоза… Подхожу к воротам, сквозь щели видна пустая улица, где с одной стороны дома, с другой лес. Через пару домов улица кончается, а дальше сплошная чаща, в которую уходит грунтовая дорога. Тем временем англичане по одному выволакивают из подвала связанных монахов и сваливают на телегу. Что они намерены делать с ними? И со мной? Да что захотят, против троих у меня шансов нет, они четверых вырубили на раз. А уж одного меня… а меня ведь не обыскивали! Ни те, ни другие. И револьвер… вот он, за поясом. Заряжен. И патроны… тогда расклад другой. Приободряюсь. Из подвала выходит Расмуссен.

— Лукас, вы разыскиваете таких, как я? Их что, так много?

Расмуссен, не обращая на меня внимания, выглядывает из сарая, выходит на улицу, потом машет рукой, Джон берет лошадь под уздцы и ведет во двор, Билли следует за ним. Расммуссен машет рукой уже мне, прикладывает указательный палец к губам, требуя молчания. Иду, молчу. Билл с Джоном уводят телегу в сторону леса, мы идем следом.

— Вы не ответили…

Расмуссен снова прикладывает указательный палец к своим губам и шипит:

— Тихо! Потом!

Подчиняюсь, молча иду за телегой. Вот и деревья. Все, теперь нас ниоткуда не видно, подлесок тут густой. Расмуссен останавливается:

— Простите за резкость, но надо было уйти, пока местные церковные служители не спохватились и уж тем более не увидели нас. Амбар и подвал предоставили иеромонаху они. И могут там появится в любой момент. Постоим тут. Вы можете задать вопросы.

— Что вы будете делать с иеромонахом и его подручными?

Расмуссен смотрит мне в глаза:

— Парни их сейчас убьют и похоронят.

Вот так, никаких иносказаний и эвфемизмов. Добрый 19 век.

— Зачем?

— Если оставить в живых, то покинуть Россию мы не сможем. Как только иеромонах доберется до властей, подключится флот, начнутся блокировки портов, гонки кораблей с артиллерийской стрельбой и абордажным боем. Будет шумный скандал, погибнем не только мы, но и другие, непричастные к тайным операциям люди, хорошие люди, достойные моряки. Причем с обеих сторон. Это во первых. Во вторых, ни мне, ни вам точно не выжить в случае огласки. Нашей гибели будут желать обе стороны, чтобы информацией из будущего никто не смог воспользоваться и получить преимущество. В третьих — даже если каким-то чудом нам удастся ускользнуть, а после вашего появления здесь я начал верить в чудеса, то нас будут преследовать все, кто о нас узнает. Остаток жизни мы проведем в страхе, как загнанные крысы. И четвертое — эти люди используются церковью для очень грязных дел, они профессиональные убийцы, садисты и мракобесы. По законам божьим и человеческим такие мерзавцы жить не должны. Хотите знать, какую смерть они вам уготовили? Вас бы сожгли заживо, пытками превратив перед смертью в воющий от боли кусок мяса.

Молчу. У Рассмуссена лицо строгого папаши, отчитавшего нерадивого сына. Он переводит дух после назидательной тирады и уже более человечным тоном спрашивает:

— Что еще вас интересует, Николай Михайлович?

— Две спецслужбы ищут таких как я, привычно убивая друг друга в процессе поисков. Значит, таких много?

У Расмуссена даже получилась добродушная улыбка:

— Мы заинтересовались вами случайно. У нашей службы другие задачи. И таких как вы — очень немного. Но есть. Вы же есть? И до вас в мире происходило нечто, смущающее умы и порождающее легенды. Раз или два в столетие появляются люди не от мира сего. Обычно они безвредны и остаток своих дней проводят среди сумасшедших. Но, увы, не все. Вы слышали что-нибудь о Жанне-Деве из Франции, о Лютере из Саксонии?

— Вы говорите о Мартине Лютере, родоначальнике лютеранства? И о Жанне д Арк?

Рассмуссен одобрительно кивает:

— Да. Если и вы знаете их имена, то должны понимать, что последствия их деятельности оказались весьма серьезны. Особенно для церкви. А уж откуда они такие взялись… Кстати, Наполеон Бонапарт наиболее свежий пример, его происхождение тоже имеет ряд загадок. Лишь плачевное состояние церкви в тогдашней Франции позволило ему занять трон. Не из пустой блажи, а после ряда весьма неординарных э-э-э-э эксцессов иерархи католической и православной церквей решили не допускать появления новых мессий. Есть соответствующая служба в Ватикане, есть в Москве. Мы — люди светские, мы верим в господа, но религиозный фанатизм нам чужд. И если бы вы избежали встречи с иеромонахом и его людьми, мы бы не вмешались. Но мы знаем, как они поступают с такими, как вы. Это бессмысленное зверство и откровенное мракобесие. А мы не звери. И не питаем к ним симпатий. Потому и спасли вас.

— Ну, наверное… Но донос об ожившем дурачке, заговорившем по английски, не мог сам по себе вас заинтересовать. Дурачков много. Было что-то еще, что вас подтолкнуло к правильным выводам. Что?

Расмуссен опять уставился глаза в глаза. Отвечаю таким же взглядом, стараюсь не моргнуть, отмечаю, что радужка его глаз стального цвета. Внезапно он отворачивается, достает из кармана трубку, кисет, принимается ее набивать. Осознаю, что очень хочу курить, достаю свою трубочку, англичанин не чинясь, угощает меня табаком. А чем зажечь? С огнивом я не в дружбе. Англичанин сует руку в карман штанов, вынимает и чиркает… Зиппо! Вот это номер! Мы раскуриваем трубки. Расмуссен дает мне ее рассмотреть. Да, Зиппо, исправная, новехонькая.

— Значит, в ваши руки попал кто-то еще? И совсем недавно?

— Вижу, предмет вам знаком. Как его называют?

— Зажигалка.

Рассмусенн сунул зажигалку в карман, затянулся и продолжил:

— Не в наши. Этой весной, в устье речки Унюй или Анюй[53], я не очень ориентируюсь в местных названиях, к стойбищу туземцев вышел странный человек в необычной одежде. Говорил по русски, требовал передать его властям. Попал в руки иеромонаха. Его пытали и сожгли. Информация попала к нам поздно и примерно в таком же виде — некий русский вышел из тайги, где русские никогда не появлялись, говорил странные речи, требовал неизвестно чего и носил странную одежду. Был признан одержимым бесом и подвергнут процедуре экзорцизма, в ходе которой скончался. Зажигалку присвоил один из подручных иеромонаха и, хм… утратил. Наш человек… скажу прямо, украл ее и передал мне. Осмотрев и проконсультировавшись со знатоками, я пришел к выводу, что изготовить такое изделие сейчас невозможно. Тем более в России. А в доносе упоминалось про способность Василия извлекать огонь одним движением пальца. Потому вашим случаем я заинтересовался сразу.

— И что дальше?

Расмуссен стал серьезен:

— Сегодня, сейчас нам надо попасть в порт и выйти в море. Иеромонах — личность, не особо тут известная, да и приехал с неизвестной целью. Появился только вчера и сразу же, вместе со спутниками, таинственно исчез. Местным властям не до церковных секретов и интриг. Как русские выражаются — помер Максим и х*й с ним!

Я удивлен, как чисто англичанин выговорил матерщину. Силен, бродяга! И, сдается мне, что-то личное между Рассмуссеном и попом произошло. Уж больно хлестко и с чувством он матерится. Они уже сталкивались! И итог был не в пользу англичанина. Но мне никак это не пригодится, поп уже покойник. Ну, слушаем дальше, киваем! Расммусен продолжает:

— На носу зима, и как в России заведено, к ней готово не все, хлопот полно и без столичных заезжих бездельников. Сейчас их не стало и некому возбуждать интерес властей к вашей личности. Так что нам всего лишь нужно попасть на судно, быстро, но не привлекая внимания. Мы совершим морское путешествие, прибудем в страну, где вас достойно устроят, вы будете приняты в обществе. У вас не будет никаких обязательств, но достаточно привилегий. Вы не будете ни в чем нуждаться, хотя вряд ли мы сможем воссоздать комфорт вашего мир полностью.

Красиво излагает, собака! Чертовский убедительно. И тон и голос… трудно не поддаться. Спохватываюсь, спрашиваю очевиднейшее:

— Как вы меня нашли в Николаевске?

— Джон спросил у Фролова.

— А откуда Джон узнал, что надо спрашивать у Фролова? Кстати, Фролов жив после расспросов?

Расмуссен искренне удивился:

— Конечно, жив. А узнал просто — Джон и Билли шли на "Корсакове". Они и сели на него там же, в Сарапульском. За вами, господин Блинов, все время присматривали. Фролов даже стал богаче на сто рублей и две бутылки водки. Он сообщил, что вы ночуете у вдовы Рудневой, но не знал, куда вы направляетесь дальше. Церковники тоже приходили и расспрашивали Фролова, буквально перед визитом Джона, но перегнули палку и Фролов их выставил с баржи под дулом револьвера. Мы разминулись с вами буквально на пару минут. Затевать разговор на улице и привлекать внимание я посчитал неверным. Есть и другие заботы, организовать погрузку вашей же икры. Я поручил Билли наблюдать, он отследил ваш вояж к Штайеру, наблюдал захват и шел следом, потом позвал меня и Джона. Люди иеромонаха вас обнаружили случайно, когда с утра ездили на телеге по Береговой улице на манер патруля. Николаевск хоть и именуется городом, но… Так, парни идут сюда, они хорошие ребята, но простые и лишнего им знать не следует. Особенно кто вы и откуда.

— Но они видели бумаги, видели автомобиль, они их и нашли!

— Они хороши для боя и драки, но не умеют писать и читать, тем более по русски. И у них совсем отсутствует фантазия. Так что оснований для беспокойства нет. Кстати, механизм, вы его назвали автомобилем, они зарыли в землю. Буквально перед вашим отплытием. Это заняло два дня. Ваши труды по его укрытию валежником были напрасны, мои парни нашли лучшее решение.

О сколько нам открытий чудных, готовит просвещенья дух! Ас, бля, Пушкин! И чем дальше в лес, тем нуегона… Интересно, где они в Сарапульском жили? Неужели в тайге? А больше негде! И не заболели… при мне не кашлянули ни разу! Мальчиши-крепыши, матьихузаногу! Вдвоем выкопать яму в том густющем ельнике, чтобы поместился Ленд-Круизер — это вообще… землю куда-то деть надо, корни вырубить… А в яму как они его спустили? Ведь, чтобы скатить, нужно… нужно уметь управлять современным автомобилем, знать его устройство, иметь исправные аккумуляторы, иначе они его тупо не снимут с парковки… Как сумели-то? Загадка! Даже скинуть в яму железную коробку почти три тонны весом — это круто! Вот силища у парней! Да они живые экскаваторы и подъемные краны! У меня на стройке им бы цены не было. Но они ж меня в узел завяжут, эти крепыши, только дернись…

Расмуссен дружески хлопает меня по плечу:

— Господин Блинов, или для вас удобнее именоваться Козыревым? У вас есть что-то такое, что необходимо забрать с собой?

— Да, мои вещи остались в доме хозяйки.

— Идемте к Рудневой, вы заберете вещи, потом мы проводим вас на судно.

— А таможня?

— Не беспокойтесь, у меня для вас приготовлено купеческое свидетельство и британский паспорт на имя купца-поляка, подданного ее Величества. Чуть позже я их вам вручу. Сразу снимутся все вопросы, в том числе и с языком. Плох тот поляк, что не говорит по русски, верно? Тем более купец, торгующий в России.

Расмусен оглядел меня и поджал губы. В треухе, стареньком зипуне и в изношенных сапогах с заплатами, на купца я не похож от слова совсем.

— Вас надо переодеть! Вы примерно моего роста, на десяток фунтов тяжелее… поднимите ногу (я сгибаю ногу в колене, он прикладывает к моей подошве свою, удовлетворенно кивает)… Билли принесет одежду, обувь и бритву, я его сейчас же отошлю, а мы подождем у Рудневой, там вы переоденетесь. И сбреете вашу бороду, вы с ней совершеннейший дикарь! Английские купцы выглядят не так! Сейчас время к полудню, как только мы взойдем на борт, мой корабль отчалит. Путешествие будет продолжительным, я смогу утолить ваше любопытство в полной мере. А вы — мое. Мы с парнями сделали достаточно, чтобы вы не испытывали к нам недоверия, не правда ли? А теперь отсюда нужно срочно уходить. У нас будет время для неспешных бесед. Чуть позже. Вы согласны?

Я киваю и показываю Расмуссену пальцем в сторону идущих к нам:

— А зачем они бросили телегу с лошадью? Лошадь тут стоит целое состояние. Её будут искать, найдут и вместе с ней отыщут свежий раскоп и трупы в нем. И подымется шум, которого вы хотите избежать.

Рассмуссен кивает, соглашаясь, и поворачивается к "хорошим ребятам", которые не дошли до нас метров пять. Его фигура загораживает меня от них. Пора. Я быстро вынимаю револьвер из-за поясного ремня, поднимаю ствол к затылку англичанина, но он дергает головой на звук взводимого курка и пуля попадает ему в висок. Я сразу же снова взвожу курок и стреляю в голову Джона (вроде бы). Рассмуссен и Джон падают и замирают. Билли, согнувшись, ныряет в сторону деревьев, я высаживаю в него три пули, по ковбойски лупя ладонью правой руки по курку![54] Есть! Одна пуля попадает ему посередине спины, он останавливается, вскидывая локти, я придерживаю револьвер второй рукой, взвожу курок и всаживаю ему пулю в голову. Есть! Он падает ничком. Я переламываю револьвер, гильзы высыпаются, вытряхиваю из пачки патроны, набиваю полный барабан. Осматриваюсь. Да, повезло тебе, Коля. Соскочил и от этих.

Тихо-то как! "Только ветер гудит в проводах…", вернее, в ветках елок. Может и правы попы в чем-то — из полузнакомого револьвера без самовзвода, без должной тренировки наглухо завалил троих шпионов. Вот тебе и мелкашка! Не иначе черти мне ворожат. Может, эти двое, Билли с Джо и тупое мясо, но Рассмуссен — наверняка резидент на русском Дальнем Востоке, не меньше. А резидентами подбирали волчар[55], если книжки не врут. И я его ухлопал первым же выстрелом. Так не бывает! Однако вот он, валяется…

Подхожу к каждому убитому, обыскиваю. У парней всякая мелочь — трубки, мелкие монеты, кисеты, у обоих ножи, на которых плохо затертая кровь. У лжеРассмуссена в карманах кисет табаку и зажигалка Зиппо, за пазухой солидный на вид бумажник, даже скорее папка. В ней неслабая стопка русских кредиток, британский паспорт и купеческое свидетельство на имя Лукаса Рассмуссена, такой же комплект на имя Вацлава Камински, какие-то бумаги и письма на английском, пара монет с бабой в короне. В другом отделении желтый конверт размером не меньше А4. В нем моё водительское удостоверение, паспорт гражданина РФ, ПТСка, мои разрешения на оружие, страховка на машину, какие-то чеки с заправок, несколько металлических монет Российской Федерации разного достоинства (не иначе в подстаканнике завалялись), все пластиковые карты из моего бумажника и телефон. Ясно-понятно — выгребли все бумажные и похожие на них носители, что я в машине спрятал, а блестючая цацка сама по себе привлекла внимание. Компактная, отламывать не надо, чего не взять? Небось и ящик с инструментами сперли, они ж блестящие, никелированные… За поясом англичанина револьвер неизвестной мне системы, в рукаве стилет в ножнах, к лодыжке пристегнут дерринджер[56]. Крепко вооружен, а не помогло! Все. Нужно уходить. Если повезет, то еще застану Болена. Как раз где-то часа два и прошло. Насыщенно я их провел, нескучно, с огоньком, с адреналином. Странно, я ж теперь убийца. И мародер. Но ничего не свербит и не екает внутри. Только досада, что все же опоздаю — нужно и этих закопать. Где они лопату бросили?