Следующая остановка - расстрел

Глава 12. Англичане — обьекты "охоты"

Главная задача, которую ставил перед собой КГБ, разворачивая свою деятельность и в Англии, и в других странах, заключалась в вербовке агентов с целью получения секретной информации, представляющей интерес как в военном, так и в политическом отношении. Однако во время моего пребывания в Лондоне успехи КГБ в решении этой задачи были ничтожно малы. Зато он весьма преуспел в другом виде своей деятельности, которым занимался наряду с первым, в широкомасштабной пропагандистской работе, призванной создавать благоприятное впечатление об СССР. Попавшие в его поле зрения англичане, которые могли бы так или иначе способствовать этому, сразу же становились объектами, и после довольно длительного процесса обработки, если только все проходило удачно, они зачислялись Комитетом или в свои агенты, или в тайные осведомители. К агентам относились те, кто, как считалось, более или менее сознательно помогали Советскому государству. Агенты и курировавшие их сотрудники КГБ соблюдали в своих взаимоотношениях определенную дисциплину. Кроме того, Центр требовал, чтобы их встречи проходили в условиях строжайшей секретности. В категорию тайных осведомителей включались те, кто, по мнению КГБ. готов был оказывать содействие Стране Советов или, по крайней мере, давал повод надеяться, что впоследствии, после надлежащей обработки, может быть использован в интересах СССР. Характер взаимоотношений между сотрудниками КГБ и осведомителями определялся последними. Ни о какой дисциплине там не могло быть и речи, и к тому же Москва редко требовала от сотрудников КГБ встречаться с подобными лицами тайком ото всех. Если же отдельные представители обеих категорий не были в состоянии обеспечивать КГБ ценной информацией и были полезны в основном только тем, что участвовали в формировании благоприятного для Москвы общественного мнения, то их именовали «агентами — проводниками» советского влияния и тайными «осведомителями — проводниками» советского влияния.

Это были, скорее всего, люди, которые в силу своих политических убеждений с симпатией относились к некоторым аспектам советского мировоззрения. Многие из них были самыми настоящими идеалистам, и большинство их «оказывало помощь» Советскому Союзу непреднамеренно. Все они систематически получали специально подобранную литературу, отражавшую советскую точку зрения на происходящие события и призванную содействовать дальнейшей их эволюции в желательном для КГБ направлении. Каждому, кто подвергался подобного рода идеологической обработке, КГБ присваивал кодовое имя, на случай, если отправленная им корреспонденция будет вдруг перехвачена.

Осведомители не всегда знали, что за ними ведется настоящая охота или что пресс-атташе или советский журналист, приглашающий их на обед, в действительности является сотрудником КГБ. Многие пришли бы в ужас, если бы вдруг обнаружили, что активно «помогают» противнику. Никто из сотрудников КГБ никогда и ни при каких обстоятельствах не признает, что он представитель советской разведки. Поэтому мы работали под личиной дипломатов, торговых атташе, журналистов и так далее. Подобное прикрытие требовалось, прежде всего, для того, чтобы попасть в Англию и, уже оказавшись там, осуществлять свою деятельность.

Я хочу, чтобы читатель сразу же уяснил себе, что многое из того, что я говорю, отражает в значительной степени не реальное положение вещей, а лишь зафиксированные в официальных документах КГБ представления этой организации о том, как обстоят дела. Тот факт, что кого-то считали агентом проводником советского влияния или тайным осведомителем, означал лишь то, что таковыми их числил КГБ. В любом случае все эти лица, как правило, весьма индифферентно относились к той роли, которая возлагалась на них Комитетом. Хотя на то, чтобы войти в тесный контакт с тем или иным объектом, уходило порой довольно много времени, как правило, отдача была незначительной. Поскольку мы действовали под прикрытием, наши объекты таковыми нас и воспринимали: дипломатами, журналистами, торговыми атташе.

Что касается нашей разведывательной деятельности, то главная ее цель состояла в том, чтобы внедриться в высшие звенья управленческой структуры независимо от того, кто их представляет в данный момент — консерваторы или лейбористы, и получить в результате доступ к государственным тайнам. Находясь в Англии, я стал свидетелем того, что лондонское отделение КГБ не успевало за временем и все еще продолжало частенько делать ставку на политиков социалистической ориентации, которые действительно играли заметную роль в политической жизни страны в шестидесятых — семидесятых годах, в период правления Лейбористской партии. В восьмидесятых годах мои коллеги, естественно, стремились проникнуть в Консервативную партию, но, за исключением нескольких случаев, мы убеждались лишь всякий раз, что у нас нет ни достаточных средств, ни умения, чтобы в полной мере осуществить этот замысел.

Если бы я назвал поименно всех тех людей, о которых упомянул в этой главе, то разразился бы страшный скандал. К сожалению, при описании реальных событий я вынужден соблюдать крайнюю осторожность, поскольку действующие в Англии строгие и архаичные законы о клевете не позволяют мне сказать то, что хотелось бы. Все, о чем я мог бы рассказать, было бы чистейшей правдой, однако я не смог бы представить суду соответствующие доказательства — они хранятся под замком в досье КГБ в Москве и поэтому мне не доступны. Тем не менее я надеюсь, что сумею показать, как КГБ пытался манипулировать несколькими видными общественными деятелями в пропагандистских целях.

Учитывая общий характер Программы Лейбористской партии на 1983 год, едва ли стоит удивляться тому, что Москва, служившее ей фасадом советское посольство в Лондоне и КГБ столь старательно обхаживали левых. Социалисты во главе со своим лидером Майклом Футом призывали руководство Англии к одностороннему ядерному разоружению, к отказу от применения ракетной системы «Трайдент», или «Трезубец», и от развертывания ракет типа «круиз» и, наконец, к закрытию всех американских ядерных баз на территории Англии. Понятно, что все эти требования горячо поддерживались Москвой.

В глазах руководства КГБ наиболее ценным тайным осведомителем лондонского отделения этой организации был ветеран Лейбористской партии, представлявший ее в парламенте, Феннер Брокуэй. То, что к восьмидесятым годам ему было уже за девяносто, не имело никакого значения: его левая ориентация и неискоренимая наивность позволяли поддерживать с ним самые теплые, дружеские отношения. В течение многих лет этого человека курировал Михаил Богданов, выделявшийся элегантностью и утонченностью на фоне сотрудников лондонского отделения КГБ.

Сыну ленинградского музыканта Богданову, красивому, всегда безупречно одетому и обладавшему представительной внешностью, было тогда чуть больше тридцати. Прикрытием ему служил статус лондонского корреспондента московской газеты «Социалистическая индустрия», а рабочее место его находилось в его же квартире неподалеку от Кенсингтон-Хай-стрит. Поскольку газета, которую он представлял, не имела достаточных средств, чтобы содержать собственных корреспондентов за рубежом, его журналистская работа была чистейшей фикцией и оставляла массу свободного времени для обхаживания нужных объектов.

Богданов разъезжал с Брокуэем по Лондону, возил его в ресторан, из ресторана — в палату лордов, подбрасывал его до дома и одаривал свитерами, перчатками и прочее, прочее.

В те дни Москва придавала исключительно большое значение массовому движению в поддержку мира, включая кампанию за ядерное разоружение, и делала все, что в ее силах, чтобы использовать их в Своих интересах.

Большинство жителей западных стран не видели ничего плохого ни в кампании за ядерное разоружение, ни в других аналогичных движениях. Да и в самом деле, разве это не здорово контроль над вооружениями, различные комитеты в Женеве? Людям хотелось, чтобы государства разоружались, и соответствующие призывы сторонников мира звучали для них вполне безобидно.

Москва, однако, продумав все тщательно и действуя решительно и целеустремленно, предприняла попытку использовать подобные движения в качестве дымовой завесы для постоянного наращивания производства орудий массового уничтожения и создания ядерного арсенала.

Подобная тактика СССР сопровождалась всевозможными пропагандистскими трюками. «Это Запад расширяет свой ядерный арсенал, — утверждалось, например, советскими средствами массовой информации. Это Запад испытывает ядерное оружие. Это Запад размещает в самом сердце Европы смертоносные ракеты «Першинг-2» и «круиз».

С присущим ей цинизмом Москва использовала каждого, кто по наивности соглашался дуть в ее дуду. И ни один из общественных деятелей не делал этого столь эффективно, как Брокуэй. Возглавляемое им Движение за всемирное разоружение — сравнительно небольшая организация, которую он основал в 1979 году вместе с Филипом Ноэль-Бейкером, — было, по существу, игрушкой в руках КГБ. Брокуэй с таким упорством озвучивал в своих речах идеи, которые сумел привить ему Богданов, что в наших отчетах Центру он фигурировал значительно чаше, чем другие политики. В Лондоне, Восточном Берлине, Праге, Брюсселе и во многих других местах — короче, всюду, где бы он ни был, — он проводил огромную работу на радость КГБ. В частности, эта организация испытывала по отношению к нему огромное чувство признательности еще и потому, что он горячо отстаивал идею создания безъядерных зон, за что так ратовал Кремль, стремясь опоясать ими огневую мощь Запада на случай глобальной войны. В сущности, как ни прискорбно это, он был марионеткой КГБ.

Весьма любопытно, что в своей последней книге, опубликованной в 1986 году и озаглавленной «Девяносто восьмой еще не окончился», Брокуэй не упоминает ни Богданова, ни КГБ. Это дает основание полагать, что он, скорее всего, догадывался, кем в действительности был его верный друг, выполнявший по собственному почину обязанности и его шофера, и личного секретаря, но при этом ему было все же невдомек, что то, чем он занимался, представляло немалую опасность для Запада. Косвенным подтверждением успешного сотрудничества КГБ с этим человеком можно считать состоявшееся еще при жизни Брокуэя, в 1985 году, торжественное открытие в лондонском Ред-Лайон-сквер памятника ему, представлявшего собой его скульптурный портрет.

Еще двумя англичанами, на которых делали ставку Советы, являлись члены парламента тоже от Лейбористской партии Фрэнк Эллаун и Джеймс Леймондч. Оба они активно участвовали в инициированном Москвой Движении сторонников мира и, по мнению советского посольства, вели себя так, словно были агентами не КГБ, а Международного отдела ЦК КПСС, поскольку послушно выполняли установки Советского комитета защиты мира. Их зарубежные поездки, их публичные выступления и, наконец, то, как они голосовали в парламенте, производило на Москву самое благоприятное впечатление, поскольку их действия были в русле советской пропаганды. Несомненно, сами они не рассматривали свою деятельность в такой плоскости, но я исхожу исключительно из содержаний досье КГБ и докладных записок советского посольства.

Советское руководство пыталось использовать в своих интересах возникшие в разных странах организации в защиту мира. Посольство СССР в Англии посещали представители разных социальных слоев. Среди постоянных визитеров были и такие желанные объекты, как Брюс Кент, генеральный секретарь Движения за ядерное разоружение, и Джоан Раддок, председатель указанной организации. Они не любили официальных приемов, но, как и многие другие, приходили свободно, ни от кого не таясь, в наше посольство, чтобы побеседовать с послом, его заместителем или советником Львом Паршиным. Проводя значительную часть своего времени в разъездах, они посетили немало стран, включая Советский Союз и восточноевропейские страны, и, где бы они ни появлялись, функционеры Комитетов зашиты мира пытались оказать на них свое влияние. Находясь в Лондоне, Богданов не раз приглашал Джоан Раддок в ресторан, рассчитывая таким образом установить более тесный деловой контакт с ней, но она всякий раз приглашение отклоняла. Я не знаю, что заставляло ее так поступать, возможно, она опасалась, что кто-то попытается скомпрометировать ее, сфотографировав в неофициальной обстановке с советским чиновником. Несомненно, проявлять осторожность побуждали ее и тревожные слухи о том, что Движение за ядерное разоружение финансируется СССР. Так ли это было на самом деле или нет, мне неизвестно: во всяком случае, у меня нет никаких доказательств ни достоверности, ни безосновательности подобных слухов.

Не знаю почему — возможно, по простоте душевной — мы все решили не трогать Тэма Дальелла, придерживавшегося левых взглядов воспитанника Итонского колледжа и владельца замка в Шотландии. Хотя мы никогда не считали его тайным осведомителем, он тем не менее своей громкой гневной реакцией на затопление аргентинского крейсера «Белграно» во время фолклендской войны сослужил КГБ неплохую службу, поддержав, по существу, развернутую этой организацией пропагандистскую кампанию. Как я уже говорил, КГБ и другие советские учреждения заняли в этом конфликте сторону Аргентины, так что любой, кто выступал против проводившейся Англией военной операции и, соответственно, критически оценивал внешнюю политику правительства консерваторов, вызывал в Москве самую горячую симпатию.

Единственным из нас, кому удалось снискать расположение Дальелла, был все тот же Богданов. Он частенько встречался с Дальеллом в Лондоне и гостил у него в замке, и в предисловии к своей книге «Торпеда Тэтчер» Дальелл упоминает о Богданове как о симпатичном советском дипломате, который оказал ему большую помощь в работе над книгой. Сознавал ли Дальелл или нет, что он имел дело с сотрудником советской разведки, — это уже другой вопрос, я лично сомневаюсь в этом. Сам же Богданов считал, что подбросил Дальеллу ряд интересных идей, и вдохновенно расписывал в докладных Центру свои отношения с автором указанного выше сочинения. В годовом отчете лондонского отделения КГБ за 1983 год, подготовленном мною для Центра, Тэму Дальеллу был посвящен специальный раздел, в котором отмечалось, сколь полезной для нас оказалась заявленная им позиция. К сожалению, когда я передал отчет для ознакомления Гуку, тот, по своему невежеству не поставив меня об этом в известность, заменил имя Тэм на Том, так что документ ушел в Москву с вопиющей ошибкой, что вызвало справедливое негодование Богданова. Этот случай исключительно ярко высвечивает одну из проблем, с которыми нам приходилось постоянно сталкиваться: серьезной помехой в нашей работе было не только невежество таких людей, как Гук, но и требования Центра поставлять ему информацию в немыслимо огромных объемах. Чтобы хоть как-то удовлетворить эти непомерные требования, сотрудникам нашего отделения приходилось во что бы то ни стало составлять уйму всевозможных докладных записок, отчетов и прочего справочно-информативного материала. При таком положении вещей порой просто некогда, как говорится, отделить зерна от плевел и нередко сотрудники просто вынуждены были неимоверно раздувать свои успехи и преувеличивать ценность сведений, полученных ими от своих осведомителей.

Среди английских политиков имелось немало таких, кто сами по себе, без всяких усилий с нашей стороны, столь энергично и столь горячо выступали в поддержку советской позиции по самым различным вопросам, что КГБ не видел особой нужды в их дополнительной идеологической обработке. Одним из них являлся Тони Бенн, чьи взгляды, по нашему мнению, почти полностью совпадали с политическими установками Коммунистической партии Советского Союза. Советское посольство было уверено, что Бенн и без каких-либо усилий с его стороны будет выступать с просоветскими, антиамериканскими заявлениями и в палате общин, и с других высоких трибун. Попов, не отличавшийся особым умом, так и не заметил, что значительная часть английского общества считала Бенна эксцентричным человеком и не принимала всерьез. Как-то раз, во время очередного нудного утреннего совещания в подвальном помещении посольства, посол сделал весьма красноречивое заявление:

— Товарищи, перечитывая свои отчеты за последние двенадцать месяцев, я обнаружил, что кое-что из отправленной в Москву информации, которую мы получили от своих осведомителей, не имеет ничего общего с реальной действительностью. Так, например, преисполнившись вдохновения, я изложил точку зрения одного известного политика, который, выступая перед публикой, поделился своими взглядами на ближайшее будущее. Однако, по прошествии времени, я, к сожалению, вынужден признать, что все его заявления были глубоко ошибочными и что ни один его прогноз не оправдался. Поэтому обращаюсь к вам с нижайшей просьбой впредь при составлении докладных проявлять сугубую тщательность. И еще хочу вас попросить заново просмотреть все свои отчеты за прошедший год на предмет выяснения, кто из наших друзей-англичан постоянно допускает просчеты в своих суждениях и тем самым вводит в заблуждение других.

Я шепнул на ухо Льву Паршину, сидевшему рядом:

— О ком это он?

— А ты как думаешь? — ответил тот. Конечно же о Тони Бенне!

На следующий день Попов поинтересовался нашим мнением по поводу того, как лучше начать беседу с Дэвидом Стилом, лидером Либеральной партии Великобритании, который приглашен на предстоящий прием.

— Как вы думаете, — сказал посол, — не стоит ли мне предварить беседу словами: «Мистер Стил, известно ли вам, что вы однофамилец нашего великого вождя Сталина?».

Мы лишь переглянулись, так и не отважившись что-либо ему ответить.

Одним из тех, кто в глазах КГБ заслуживал самой высокой оценки, был завербованный еще в семидесятых годах известный журналист Ричард Готт, рыжебородый сотрудник газеты «Гардиан», отличавшийся своими левыми взглядами. Хотя наши связи с ним давно прервались, тем не менее в конце 1994 года, когда было предано гласности его сотрудничество с КГБ, ему пришлось уйти из «Гардиан».

Хотелось бы упомянуть и еще об одном человеке, имени которого я не могу назвать. Поскольку КГБ проявил к нему интерес, Центр распорядился во время моего пребывания в Лондоне наладить с ним связь. Стимулом к сотрудничеству с нами, согласно нашим расчетам, могла бы послужить кругленькая сумма в шестьсот фунтов стерлингов, которую мы намеревались вручить ему при встрече наличными.

Поскольку передать эти деньги нашему потенциальному агенту предстояло Богданову, мы принялись с ним горячо обсуждать, как провернуть это дело, и наконец сошлись на том, что лучше всего конверт с банкнотами отдать ему незаметно или во время совместного обеда, или чуть позже, уже по окончании трапезы. Но когда мы поделились своим планом с Гуком, он решительно отверг его как чрезвычайно рискованный: если Богданова вдруг задержат и обыщут, конверт с деньгами послужит неопровержимой уликой.

Способ передачи денег, которому Гук отдавал предпочтение и который был уже апробирован им в Нью-Йорке, заключался в том, чтобы сунуть пачку банкнотов в карман нужного человека в тот самый момент, когда тот как ни в чем не бывало поравняется с нами. Мы возразили, заметив, что зимой, когда люди ходят в пальто, это, возможно, еще и сработает, летом же требуется нечто иное. В конце концов у меня возникла идея купить дешевый пластиковый бумажник, положить в него деньги и попросту вручить его в виде огромного подарка. Гук согласился.

— Но только не вздумайте проделывать это в ресторане, — предупредил он. — Выйдите на улицу, потом сверните за угол и быстренько, прежде чем появятся сотрудники службы слежения и успеют что-либо понять, отдайте ему бумажник.

Так Богданов и поступил. В последствии он не раз встречался с этим человеком, но, как оказалось, практически без толку.

Вспоминаю также один курьезный случай, который произошел зимой 1982/83 года и вызвал сильное замешательство у всех, кто хоть как-то был причастен к этому делу. Игорь Титов, решив прощупать, не найдется ли среди сотрудников «Гардиан» кого-нибудь еще, помимо Готта, кто смог бы представить определенный для КГБ интерес и в конечном итоге смог бы стать нашим очередным объектом, обратился в ЦК КПСС с просьбой санкционировать организацию поездки в Советский Союз группы журналистов из этой газеты. Хотя и с большим трудом, но он пробил-таки свою идею. Когда сотрудники «Гардиан» прибыли в нашу страну, их тотчас же разбили на группы и повезли по разным местам. Вернувшись на родину, они подготовили специальный выпуск газеты, посвященный различным аспектам советского образа жизни. Нет нужды говорить, что, какие бы личные симпатии они ни питали к нам, они обнаружили мало такого, о чем стоило бы писать. Члены Центрального Комитета, известные своим догматическим мышлением, поспешили обвинить Титова в неудачном эксперименте. В ответ Титов отправил в Москву пространную телеграмму с анализом спец-выпуска «Гардиан», не преминув указать, что около шестидесяти процентов содержащегося в нем материала носит позитивный характер, и, следовательно, общий баланс сводится в пользу этого мероприятия. Тем не менее затея с журналистами запомнилась нам надолго.

Когда вставал вопрос о передаче денег нашим друзьям, обычно вспоминали обо мне, поскольку я неплохо с этим справлялся. В Копенгагене мне довелось видеть, как Любимов вручал деньги Коммунистической партии Дании, и, находясь уже в Лондоне, я и сам стал заниматься точно тем же, вручая представителям Коммунистических партий Филиппин и Южной Африки и Африканскому национальному конгрессу чеки в долларах на сумму, обозначенную четырехзначными числами. «Ходоки» от этих организаций дважды в год являлись в советское посольство. Одним из них был проживавший в Лондоне пенсионер, который принимал когда-то, перед Второй мировой войной и в первые годы после нее, активное участие в том, что он называл «классовой борьбой против американского империализма», и спустя сорок лет все еще сохранял полномочия получать эти деньги для своих сподвижников.

Но хотя Москва и проявляла готовность оказывать материальную поддержку соответствующим организациям и подобной публике, КГБ не разрешал своим отделениям вербовать жителей Запада, которые не скрывали своей принадлежности к коммунистическим партиям. В результате такой, например, человек, как Кен Гилл, генеральный секретарь одного из профсоюзов, был обделен нашим «вниманием», поскольку он входил в состав руководства Коммунистической партии Великобритании и нередко упоминался как ее потенциальный лидер. И все же я был лично знаком с ним, правда, лишь потому, что мне приходилось довольно часто водить к нему делегации, прибывавшие из Москвы.

Что бы ни происходило в мире, какие бы катаклизмы ни потрясали его, Москва неизменно сохраняла уважительное отношение к западным коммунистам, что можно продемонстрировать на примере Эндрю Ротштейна, одного из основателей Коммунистической партии Англии. К тому времени, когда я оказался в этой стране, ему было уже за восемьдесят, однако в посольстве считали своим долгом не только проявлять заботу о нем, но и использовать его в качестве консультанта по сложным политическим вопросам. Советские дипломаты восьмидесятых годов, которым по самому их статусу полагалось быть коммунистами, довольно часто сталкивались с необходимостью уяснить для себя, как оценивают то или иное событие истинные западные коммунисты. И тогда они отправлялись в Северный Лондон, где проживал Ротштейн, чтобы побеседовать с ним наедине и спросить у старого коммуниста совета. Однажды и я побывал у него и вернулся в угнетенном состоянии духа: этот жалкий старый человек с консервативным догматическим мышлением, реакционными взглядами и крайне ограниченный все еще пользуется у кого-то авторитетом, и посольство считает необходимым поддерживать с ним постоянную связь. Приведу попутно весьма знаменательный факт: жил он неподалеку от кладбища, где был похоронен Карл Маркс. Насколько мне известно, он и в 1989 году продолжал провозглашать: «Коммунизм победит!». Умер же Ротштейн, так и не раскаявшись и ничего не поняв, в 1994 году, в возрасте девяноста пяти лет.

Из моих собственных осведомителей никто не доставлял мне столько хлопот, как Рон Браун, член парламента от лейбористов, представлявший Лейт, один из районов Эдинбурга, и бывший профсоюзный деятель со скандальной репутацией: однажды он сломал жезл в палате общин, в другой раз его схватили с поличным в тот самый момент, когда он похищал бриджи у своей любовницы. С ним установили контакт еще до того, как я прибыл в Лондон, на мою же долю выпало поддерживать с ним отношения, как бы ни складывались они. Главная проблема заключалась в том, что говорил он с сильным шотландским акцентом, и я, так и не заделавший зияющие бреши в английском, понимал его с трудом. Согласно разработанным в КГБ инструкциям, встречи с осведомителями должны проходить в тайне ото всех и никак не в центре Лондона. Но поскольку Браун не просто числился членом парламента, а принимал самое активное участие в работе палаты общин, он не мог позволить себе отсутствовать в обеденный перерыв свыше определенных для этого двух часов. Короче говоря, у него не было времени для поездок в лондонские пригороды, да он и не желал куда-то ехать. Поэтому я вынужден был встречаться с ним на Куинсуэй или на Кенсингтон-Хайстрит. Это же означало, что при составлении своих отчетов я должен был придумывать какие-то отдаленные места, где якобы встречался с ним, а также указывать свободные от внешнего наблюдения маршруты, которыми, мол, добирался туда.

Но этого мало. Поскольку я с трудом понимал его речь, то мне приходилось самому придумывать, о чем мы беседовали. Во время наших встреч я в основном молча сидел, делая вид, будто внимательно слушаю его. Чтобы ввести своего осведомителя в заблуждение, я старался придать своему лицу по возможности умное выражение, словно мне все было понятно. В то же самое время я ужасно терзался: что же, черт возьми, я напишу в своем отчете? Не знаю, за кого уж там он меня принимал, во всяком случае, не за агента КГБ, — но, встречаясь со мною, он почти наверняка рассказывал немало интересного о парламентских делах. Однако, как ни прискорбен сей факт, с таким же точно успехом он мог вещать мне и о погоде в своей родной Шотландии или перейти с английского на арабский или японский, чего я, скорее всего, не заметил бы. Так что все, о чем сообщалось в моих докладных, — места встреч, маршруты, содержание бесед, — являлось плодом моего умотворчества, но это не очень-то отягощало мою совесть: то, к чему прибегал я, было отнюдь не единичным явлением в анналах истории КГБ, как следует из того, что уже сказано мною чуть выше.

После моего бегства из Москвы в 1985 году и сообщения в средствах массовой информации о моем безопасном пребывании в Англии, Браун написал миссис Тэтчер письмо, в котором обвинял ее в том, что она подослала меня, агента английских спецслужб, шпионить за ним. Самое печальное во всей этой истории заключалось в том, что, будь я действительно тем, кем он меня посчитал, я все равно из десяти произнесенных им слов смог бы разобрать всего лишь одно, и то в лучшем случае.

Но как бы ни было, по мнению КГБ, Браун мог еще пригодиться, даже если, по своему обыкновению, неосознанно будет «лить воду на нашу мельницу», как это произошло, например, в 1981 году, когда он отправился в Афганистан в сопровождении своего коллеги по парламенту Роберта Лидерленда. Вернувшись на родину, они оба в своих выступлениях высказались в пользу коммунистического режима в Кабуле и осудили моджахедов, что, в соответствии со своеобразной системой мышления, свойственной советским чиновникам, было воспринято Москвой как прямая поддержка официальной советской пропаганды. Во время своей поездки английские парламентарии охотно позировали перед камерой корреспондента одной из газет перед монументом в виде водруженного на платформу танка. Впоследствии молодые консерваторы в нарушение авторских прав воспроизвели этот снимок на плакате, сопроводив его небольшим текстом. Одному из этих бесстрашных путешественников приписали следующие обведенные кружочком слова: «За все время своего пребывания в Афганистане мы не видели ни единого танка». Надпись же под рисунком гласила: «Социализм вреден для ваших глаз».

Михаил Любимов частенько рассказывал мне о том, как в шестидесятых годах КГБ вербовал левых и вел себя с ними так, словно они и впрямь были настоящими агентами, какими они выглядят на страницах книг. В частности, широко пользовался шпионской атрибутикой, включая тайники, установку сигналов и тому подобное.

— Почему вы возились со всем этим? — спросил я как-то. — Не проще было просто встречаться с ними?

Любимов объяснил это тем, что, с одной стороны, Центр предписывал сотрудникам КГБ вести себя с агентами именно так, с другой стороны, использование подобных аксессуаров оказывало дисциплинирующее воздействие на агента и придавало ему чувство уверенности в том, что его отношения с куратором имеют под собой прочное основание. Что же касается самих англичан, согласившихся сотрудничать с КГБ, то они, скорее всего, исходили из того, что коль скоро у нас имеются лишние деньги, то почему бы их и не взять.

Я не знаю, считали ли наши агенты, что поставляемая ими информация никому не причинила вреда, или же их мало заботило это. Некоторые, однако, — особенно те, кто пребывал в романтическом состоянии духа, — все же, мнили себя истинными шпионами.

Как-то раз мы получили распоряжение возобновить, если удастся, наши связи с одним потенциальным тайным осведомителем, Джеком Джонсом, бывшим профсоюзным лидером, а ныне семидесятилетним пенсионером. Я вышел на него с помощью работавшего в посольстве кагэбэшника из сектора Х Анатолия Черняева, обладавшего обширнейшими знаниями о профсоюзном движении в Англии. Мы вместе посетили Джонса в его типично муниципальной квартире с типично мещанской обстановкой: на полках — лишь несколько книг, во всем — исключительный, даже чрезмерный порядок, — и Черняев представил меня ему. После того как я еще два раза побывал у него дома, мы стали встречаться в ресторанах. Хотя мне и было приятно проводить время с ветераном профдвижения, ничего полезного из встреч с ним я так и не извлек. Да и какой мог быть прок для КГБ от пенсионера? В своих мемуарах, опубликованных в 1986 году под названием «Член профсоюза», он, как и Феннер Брокуэй, ни словом не обмолвился о своих связях с советской разведкой, но в данном случае это произошло потому, что он действительно не знал, кто мы на самом деле.

Однажды Джек Джонс непреднамеренно, сам того не ведая, оказал мне услугу. Показав ему изданную Конгрессом профсоюзов брошюру, в которой приводился длинный список профсоюзных лидеров, я попросил его высказать свое мнение на их счет. Беседа с ним оказалась столь продуктивной, что я смог составить краткую, в три страницы, справку об отдельных представителях профсоюзного руководства, которую и приложил к отчету о нашей встрече.

«Сведения, полученные мною от нашего агента и касающиеся видных деятелей профсоюзного движения, столь обширны, писал я в докладной, — что я счел целесообразным изложить их отдельно в приложении».

Подготовленный мною документ, состоявший из двух частей — собственно отчета и приложения к нему, — создавал иллюзию того, что человек, с которым я встречался, исключительно полезен для нас, а сведения, полученные от него, просто бесценны. Читатель и сам может судить по приведенному выше материалу, каковыми в действительности являлись они и как при умении можно из мухи сделать слона. Телеграмма, содержавшая полный текст моего отчета с приложением, произвела в Москве настоящий фурор, о чем я узнал, когда спустя несколько недель приехал туда в отпуск. А было это так. Равиль Поздняков, начальник отдела КГБ, ведавшего Англией, присутствовал на обеде, данном в честь Суслова, возглавлявшего в Министерстве иностранных дел отдел Англии и Скандинавии. Суслов, великий выпивоха, явился на прием уже изрядно пьяным. Поздняков, татарин из мусульманской семьи, не потреблял спиртного, но по такому случаю решил все же выпить, за компанию с Сусловым. Когда же он потом вернулся в свой кабинет, вид у него был оживленный. Алкоголь, видно, сделал свое дело, передо мной сейчас был непривычный для меня человек — открытый и искренний.

— Да понимаешь ли ты, парень, что устроил нам тут со своим отчетом? — произнес он весело. — Ты дал понять мне, какой я идиот, какой никудышный офицер разведки! Своим приложением ты доказал, что можешь извлечь ценную информацию даже из безнадежного осведомителя! Это невероятно! Я потрясен до глубины души!

Я с интересом наблюдал за Поздняковым, думая при этом о том, как может изменить человека пара бокалов вина.

Поскольку от Джека Джонса было мало проку, я встречался с ним только пять или шесть раз. В основном мы мирно беседовали о профсоюзах и Лейбористской партии, не забывая при этом и Нейла Киннока, возглавлявшего оппозицию. Интересно отметить, что еще в 1981 году, как раз тогда, когда я собирался приступить к изучению английского языка, Дмитрий Светанко, находившийся в Москве, блеснул своей интуицией, сделав верный ход. В докладной из лондонской резидентуры говорилось, что Киннок, как лейбористский политик, заслуживает особого внимания, и Светанко, согласившись с этим, в ответной телеграмме заметил, что он рассматривает его как человека с блестящим будущим и что в связи с этим необходимо тщательно следить за каждым его шагом. Выполнение этого задания облегчалось тем, что Киннок оставался в неведении относительно попыток КГБ наладить связь с его партией. Впрочем, у меня создалось впечатление, что его куда более тревожила мысль о возможном проникновении троцкистов в ряды его партии, чем происки каких-то кагэбэшников, и, вероятно, для этого были веские основания.

Преемник Киннока Джон Смит с первой же встречи вызвал у меня уважение. Я встречался с ним всего один раз, на приеме в посольстве, но и этого оказалось достаточно, чтобы я понял, что это самая приметная фигура во всей лейбористской партии. Обладая живым умом и высоким интеллектом, он не только держал в своих руках все, что касалось внутренних дел его партии, но и отлично разбирался во внешней политике и в технических аспектах контроля за вооружениями. Ему было интересно буквально все, и вполне естественным для него было желание встретиться с русским и, чтобы обсудить кое-какие вопросы. Я был твердо уверен, что впоследствии именно он возглавит Лейбористскую партию. Но моему прогнозу не суждено было сбыться: как и тысячи других людей, я испытал настоящий шок, когда узнал о его внезапной кончине в 1994 году.

Одним из наших агентов с солидным стажем был старый политик и профсоюзный деятель Боб Эдуардз, член парламента сначала от Бристона, а потом от Уолверхэмптона. Во время гражданской войны в Испании он сражался на стороне республиканцев, в 1926-м и 1934 годах возглавлял английские делегации в Советский Союз.

Его завербовали так давно, что истоки нашего сотрудничества с ним терялись в глубокой древности. В течение многих лет им занимался Леонид Зайцев. В шестидесятых годах, когда он работал в Англии, это было просто. Однако затем, после того как он возглавил Управление Т, многое изменилось. И все же Зайцев не собирался мириться с этим. Став уже генерал-майором, он настоял на том, что будет и впредь поддерживать связи с Эдуардзом. Его упорство в данном вопросе имело много причин. Прежде всего, ему хотелось хотя бы время от времени встречаться со своим старым другом. Немалую роль во всем этом играло и его стремление по-прежнему заниматься оперативной работой. И наконец, контакты с этим ветераном служили ему дополнительным поводом наведываться в Европу. Поскольку Эдуардз, страстный поклонник всего европейского, с 1977-го по 1979 год был членом Европейского парламента и имел прямое отношение к Западноевропейскому союзу — существовавшей только на бумаге военно-политической организации, — они часто виделись в Брюсселе, где у Эдуардза имелись превосходные осведомители, не считая того, что ему был открыт доступ к информации военного и политического характера, представлявшей для КГБ немалый интерес. Здесь так высоко ценили его, что он был даже награжден орденом Дружбы Народов, третьей по значимости наградой в Советском Союзе. Этот знак отличия хранился в Центре в его досье, но однажды Зайцев взял его все же с собой в Брюссель, чтобы кавалер этого ордена смог, по крайней мере, взглянуть на него и подержать в руках.

Приехав в Москву в отпуск, я встретился с Михаилом Любимовым и сообщил ему, что восстановил связи со старыми его осведомителями.

— Отлично, — сказал он. — Но как там у вас с Микардо? В пятидесятых — шестидесятых мы считали его своим агентом, и неплохим к тому же. Но после чехословацких событий он отошел от нас.

Ян Микардо, насколько мне было известно, никогда больше не сотрудничал с КГБ. Чуть позже, вернувшись в Лондон, я увидел его вместе с Клайвом Понтином, государственным служащим, который, как представляется мне, не входил в число наших негласных помощников.

Они сидели за столиком у окна в «Гей, гусар!», венгерском ресторане в Сохо, излюбленном месте встреч лейбористских политиков и профсоюзных деятелей. В стороне от них, с бокалом коньяка в руке и длинной, чуть ли не в фут, гаванской сигарой во рту, расположился человек, считавшийся в КГБ одним из самых ценных и самых активных тайных осведомителей, — генеральный секретарь одного из крупнейших профсоюзов. Наблюдая эту сцену, я подумал: вот эти двое… Микардо больше не получает материальной поддержки от КГБ, этот субъект — получает. Сигара, которую он жует, — кубинского производства и попала сюда из Москвы по дипломатической почте.

Одна из причин, по которым я должен был посещать «Гей, гусар!», заключалась в том, что я «охотился» за Аланом Тэффином, еще одним профсоюзным деятелем, генеральным секретарем профсоюза почтовых работников, привлекшим к своей персоне повышенный интерес КГБ. Впрочем, «охота» продолжалась недолго: вникнув довольно быстро в сущность своего объекта — солидного человека, занимавшего половинчатую позицию и не интересовавшегося внешней политикой, я решил, что у меня нет ни малейших шансов подвигнуть его на полезную для нас деятельность.

Зимой 1984/85 года, к моему ужасу, внезапно пришла телеграмма, адресованная товарищу Горнову, с просьбой возобновить контакты с Бутом, к которому КГБ проявлял большой интерес еще в шестидесятых годах. В телеграмме говорилось далее, что КГБ, долгое время не поддерживавший с ним никаких отношений, пришел теперь к выводу, что возобновление былых связей с этим человеком может оказаться весьма полезным.

Это поставило меня в трудное положение. Майклу Футу был в то время семьдесят один год, и в прошлом году он оставил пост лидера Лейбористской партии. Но он все еще являлся членом парламента и по-прежнему пользовался в Вестминстере большим уважением. Что же мне делать? Когда я рассказал о возникшей у меня проблеме англичанам, они решительно заявили, что лучше всего под каким-нибудь благовидным предлогом уклониться от выполнения этого задания.

— Не дайте себе увязнуть по шею в трясине, — сказали они. — Держитесь подальше от всего этого, если только сможете.

Как объяснили мне мои друзья-англичане, в случае, если я установлю контакт с Футом, а они все еще будут курировать меня, они окажутся в сложной ситуации, чреватой политическим скандалом. Согласившись с их доводами, я отправил в Москву уклончивый ответ. Пообещав изучить предварительно обстановку и продумать возможные подходы к этому человеку, я высказал предположение о целесообразности подойти к Футу на приеме в посольстве и пригласить его на обед. Во время обеда как бы невзначай дать ему понять, что мне известно кое-что из его прошлого. К счастью, мое предложение не было поддержано.

Многие члены парламента от Лейбористской партии не только не желали сотрудничать с нами, но и занимали крайне враждебную позицию по отношению к Советскому Союзу. Однако самым ярым нашим противником был Эдвард Лидбиттер, член парламента от Хартлипулса, не упускавший малейшей возможности делать в палате общин запросы относительно шпионажа со стороны СССР. Для КГБ он стал одной из ненавистнейших фигур, и в наших телеграммах Центру то и дело звучали рефреном одни и те же примерно слова: «Мистер Лидбиттер, известный тем, что пытается разжечь в Англии антисоветскую шпиономанию, опять в своем репертуаре». Другой ненавистной для КГБ фигурой был выходец из Украины Стивн Терлецки, член Консервативной партии и депутат парламента от Западного Кардиффа. Он при каждом удобном случае громогласно выступал против любых предложений советской стороны. Москва же, в свою очередь, подозревала его в связях с украинскими националистическими движениями.

Интерес КГБ к профсоюзным лидерам был отзвуком не столь далекого прошлого — шестидесятых годов, когда профсоюзы могли все еще считаться всемогущими организациями. Но теперь уже шли восьмидесятые годы, а мы, невзирая на это и не принимая в расчет проводившихся премьер-министром Маргарет Тэтчер реформ, по-прежнему продолжали с энтузиазмом обхаживать профсоюзных боссов. Однако наиболее преуспели в этом не мы, а Борис Аверьянов, никогда не служивший в КГБ, хотя его и принимали довольно часто по ошибке за полковника советской разведслужбы. У этого исключительно умного человека, сотрудника Международного отдела Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, имелся в штаб-квартире Всемирной федерации профсоюзов, находившейся в Праге, свой собственный офис. Время от времени он совершал поездки по всей Европе, не реже одного раза, но обычно — дважды в год встречался с руководством английских и ирландских профорганизаций и неизменно присутствовал на всех проходивших в Англии съездах профсоюзов. Едва ли кто еще разбирался столь хорошо, как он, в обстановке в профсоюзном движении. Он досконально знал историю каждой профсоюзной организации, был лично знаком со многими профсоюзными деятелями и, питая к ним живой интерес, вникал буквально во все, что касалось их лично, помнил имена их жен и детей, знал, кто где проживает, где отдыхает, и при встречах с ними проявлял исключительную доброту и сердечность. Ему платили тем же, и он всегда был желанным гостем на любом профсоюзном форуме.

Но обхаживали профсоюзных боссов и их приближенных не только обосновавшийся в Праге Аверьянов и лондонское отделение КГБ, но и еще одна организация, занимавшаяся английскими профсоюзами, а именно созданное в Москве подразделение КГБ, известное как Управление РТ (аббревиатура словосочетания «работа с территориями»), которое, пользуясь предоставленными ему широкими возможностями, самостоятельно налаживало и поддерживало связи с желательными объектами. Сотрудники этого управления отлично понимали, что легче всего завербовать людей во время пребывания за рубежом. Оказавшись вдали от дома, люди, как правило, начинают чувствовать себя свободней, нередко злоупотребляют горячительными напитками и таким образом становятся легкой добычей для лиц, вознамерившихся прибрать их к рукам. Для достижения этой цели пускались в ход всевозможные средства: к намеченному объекту подсыпал и агента, устанавливали подслушивающие устройства, создавали ситуации, дискредитирующие иностранца, или, того хуже, возбуждали против него уголовное дело. Стремясь держать зарубежных профсоюзных деятелей на коротком поводке, сотрудники Управления РТ приглашали их на отдых в СССР и обеспечивали участие в профсоюзных съездах и конференциях в разных странах мира.

В числе тех, кому больше всего перепадало от щедрот этой организации, был и Джим Слейтер, второе лицо в руководстве профсоюза моряков. К тому времени, когда я прибыл в Лондон, Слейтер уже был тайным осведомителем Управления РТ, и один из сотрудников этого ведомства, посетивший Англию, с восторгом поведал мне о процессе «приручения» этого англичанина: как Слейтер побывал в Советском Союзе, сколь сильное впечатление произвела на него борьба советского народа против фашизма, как полюбил он нашу страну и ее народ. Вообще-то, согласно правилам Управления РТ, его сотрудникам строго-настрого запрещалось давать нам, кгэбэшникам, какие бы то ни было сведения о работающих на их организацию осведомителях, но в данном случае ликование, которое испытывали они, успешно затянув в свои сети этого человека, было столь велико, что у них невольно развязались языки.

В число специалистов, которые, как считали в КГБ, могли бы принести нам пусть и непреднамеренно, но все-таки кое-какую пользу, входил и Фред Холлидей, арабист, являвшийся в ту пору членом научного совета одного из институтов политологии. Во время ирано-иракской войны он зарекомендовал себя ведущим экспертом и часто выступал на телевидении с комментариями. Будучи лицом независимым, придерживавшимся левых взглядов, он осуждал внешнюю политику и Соединенных Штатов, и СССР, что не помешало, однако, Москве считать, что его позиция довольно близка к проповедуемым советской пропагандистской машиной идеям. Наладить контакты с ним было поручено Юрию Кобаладзе, который успешно справился с этим заданием, о чем можно было судить хотя бы по тому, что в поступавших к нам сообщениях упоминалось о близких отношениях, сложившихся между ними. Хотя Холлидей критически относился к советской политике, в КГБ все же полагали, что из их дружбы можно извлечь немалую пользу, поскольку она позволяла всегда иметь на руках превосходные аналитические записки о состоянии дел на Ближнем Востоке.

Кобаладзе, наполовину грузин и человек истинно интеллигентный, был свободен от шовинистических взглядов, присущих многим «более чистым» русским, но даже и он проявлял удивительную наивность в ряде вопросов. Как-то раз, например, он спросил Холлидея, действительно ли евреи плетут нити заговора по всему миру.

— Юрий, — укоризненно взглянул на него Холлидей, — как можешь ты задавать столь нелепые вопросы? Само собой разумеется, ничего подобного нет.

Самое интересное, что Кобаладзе, рассказывая мне об этом, так и не был уверен в правоте Холлидея.

Так как лондонскому отделению КГБ трудно было сохранять в тайне отношения, сложившиеся между Кобаладзе и Холлидеем, они встречались свободно, не таясь ни от кого. Однако сотрудники сектора ПР, прекрасно зная, что Москва неодобрительно относится к подобным вещам, в каждой докладной записке сообщали о том, что эта парочка встречается тайно. Подчиненные Гука считали, что главу лондонского отделения КГБ следует рассматривать, прежде всего, как представителя ортодоксальной Москвы, забывая на время о том, что он еще и их начальник. Исходя из этого и отлично сознавая, сколь скудны его представления об Англии и сколь плохо он понимал эту страну, они пичкали его той же ложью, что и Центр. В этом заговоре участвовал и я.

Однажды Кобаладзе зашел ко мне в расстроенных чувствах. Холлидей пригласил его с женой на обед, он же сказал Гуку, что идет на встречу с одним человеком, которого рассчитывает сделать тайным осведомителем. Гук, находясь во власти своих смехотворных идей относительно якобы происшедшего недавно «ухудшения оперативной обстановки» и ссылаясь на полученное им только что сообщение о некоей запланированной провокации, запретил ему даже думать об этом. Не зная, как ему поступить, Юрий обратился ко мне за помощью. Выслушав его, я высказал ему свое мнение, сводившееся к тому, что было бы невежливо отказываться от приглашения в день встречи.

— Все идеи Гука питаются паранойей, охватившей КГБ, — сказал я. — Не будем обманывать себя, будто это какая-то оперативная акция, ведь это — всего-навсего обед. Так что отправляйся со спокойной душой.

Только не говори ничего Гуку. В случае же чего я прикрою тебя.

Кобаладзе почувствовал огромное облегчение и, последовав моему совету, неплохо провел время в гостях.

Холлидей никогда не сообщал своему приятелю каких-то действительно секретных сведений, и все же КГБ продолжал считать, что Кобаладзе, поддерживая дружеские отношения с Холлидеем, выполняет оперативное задание.

В Англии имелось конечно же немало общественных деятелей, которых КГБ хотел бы видеть своими агентами и тайными осведомителями, но на их обработку не хватало ни денежных средств, ни людей, поскольку нагрузка у каждого из нас и так была чрезмерно велика. Одним из них был Стюарт Холланд, видный деятель Лейбористской партии и член парламента, занимавшийся в основном международными делами. Согласно поступившему из Москвы распоряжению, мне предстояло найти к нему подходы, поскольку в Центре надеялись, что он может стать весьма ценным для КГБ приобретением. Я, соответственно, встретился с ним и, когда мне стало ясно, что наш разговор, длившийся довольно долго, закончится ничем, понял, что Центр заблуждался. Москва желала также, чтобы я наладил контакт с Диком Клементсом, писателем и журналистом, который с 1961-го по 1982 год был редактором «Трибюн», затем стал старшим советником Майкла Фута, а чуть позже — Нейла Киннока. После нескольких лет безуспешных попыток установить с ним прочные связи за дело взялся Кобаладзе, который, в отличие от своих предшественников, добился-таки своего, но на этом все и кончилось: КГБ решил оставить этого человека в покое.

Другим общественным деятелем, к которому Москва проявляла интерес, был писатель и ведущий одной из радиопрограмм Мелвин Брагг. Однажды мы получили из Центра длинное письмо, касающееся исключительно его. В нем говорилось, что КГБ обратил на Брагга внимание во время его поездки по восточноевропейским странам. Какие-либо попытки установить с ним контакт до сих пор не предпринимались, но после изучения его данных занимавшиеся этим лица пришли к заключению, что он представляет собой потенциально ценный объект, заслуживающий того, чтобы с ним повозиться, поскольку придерживается прогрессивных взглядов, то есть, если перевести на общедоступный язык с типичной для Москвы фразеологии, дружественно настроен к Советскому Союзу и к тому же пользуется влиянием в английских средствах массовой информации. Однако решение приступить к обработке его, как и многие другие такого же рода замыслы, оказалось мертворожденным ввиду ограниченности наших возможностей. Если мы, сотрудники лондонского отделения КГБ, не смогли внедриться через вербовку нужных нам людей даже в такие наиболее важные для нас учреждения, как министерство иностранных дел, управление делами премьер-министра, министерство внутренних дел, то нам ли устраивать охоту за отдельным представителем средств массовой информации?!

Не знаю, как там было дальше, но лично мне не попадалось никаких свидетельств того, что Брагг стал играть по нашим правилам.

Мне приходит на память и занимательная в чем-то история с Ольгой Мейтленд, которая в то время еще не была членом парламента. Известная своими правыми взглядами, она энергично, поднимая по малейшему поводу шум, участвовала в кампаниях против таких организаций в поддержку мира, как Движение за ядерное разоружение. Мы часто говорили о ней в резиденции, но никогда не предпринимали в отношении ее каких-либо шагов, пока у нас не появился новый присланный из Москвы сотрудник — Сергей Саенко. Молодой, стройный и красивый, некогда чемпион в беге на средние дистанции, Сергей сразу же заинтересовался Ольгой, но не как объектом, а как личностью. Я не думал, что она обладает какой-либо важной информацией стратегического или политического характера, и не раз говорил ему, что заниматься ею — пустое дело, но он настаивал на необходимости продолжать встречи с ней, и я предположил, что ему просто нравится проводить время в ее обществе. У меня не было никаких доказательств того, что она когда-либо поступалась ради него своими идеологическими воззрениями или чем-то еще, более личностным. Единственное, что я могу твердо сказать относительно их взаимоотношений, так это то, что они воспринимались мною как нечто странное и в плане нашей разведывательной работы, и с сугубо житейской точки зрения.

Работавшие в посольстве «чистые», то есть не состоявшие на службе в КГБ, дипломаты самостоятельно, без всякого вмешательства со стороны резидентуры, представлявшей совсем другое ведомство, и на свой страх и риск энергично завязывали контакты с наиболее интересными для них лицами. И открыто, ни от кого не таясь, приглашали политиков на обеды и приемы и не раздражались, если их гости придерживались иных, отличных от их идей и воззрений. Одним из англичан, наиболее часто посещавших посольство, был Джулиан Эймери, который с 1972-го по 1974 год, когда у власти находилась Консервативная партия, занимал пост министра иностранных дел и по делам Содружества. Приятно проводя время в этом советском учреждении, он не забывал и об интересах своей страны и всегда горячо отстаивал английскую позицию по тем или иным вопросам. Так же, кстати, поступал и Джон Биггс-Дэвидсон, другой член парламента от консерваторов, общительный и дружелюбно настроенный человек, который помог мне понять многие вещи. Католик, страстный приверженец государственной церкви, он однажды резко ответил тому, кто спросил его о возможности вывода войск с территории Северной Ирландии.

— Сами подумайте, — произнес он, — что бы сказали вы, если бы я спросил вас о выводе советских войск из какой-нибудь области в центральной части России? Наши войска в Ирландии потому, что она входит в состав Соединенного Королевства, вот и все.

Другим частым гостем, человеком столь же дружелюбным, как и Джон Биггс-Дэвидссон, был Норман Эткинсон, лейборист и член парламента от Тоттенхэма. Личность весьма популярная у советских дипломатов, неизменно украшал списки приглашенных гостей — точно так же, как и Энтони Бак, тогдашний председатель парламентского комитета обороны. Большим вниманием посольства пользовался и Энтони Марлоу, консерватор и член парламента от Нортгемптона. Подобное отношение к нему не в последнюю очередь объяснялось тем, что в арабо-израильском конфликте он решительно встал на сторону арабов, что было на руку советскому руководству, оказывавшему поддержку арабам, чтобы осложнить положение Израиля и тем самым ослаблять позиции США на Ближнем Востоке.

По мнению КГБ, некоторые члены парламента заслуживали того, чтобы ими заняться. Например, Фрэнк Кук, который привлек к себе внимание КГБ тем, что не упускал случая продемонстривать свои антианглийские взгляды. Однако на одном из приемов в доме номер 18 на Кенсингтон-Пэлас-Гарденс он повел себя столь одиозно, что у всех без исключения сотрудников КГБ пропало всякое желание возиться с ним.

Говоря о тех, кто придерживался левой ориентации и чаше других присутствовал на приемах в советском посольстве, нельзя не упомянуть и Дензила Дэйвиса, который в то время занимал пост секретаря по делам обороны в теневом кабинете. Я думал частенько, какой это будет курьез, если к власти придут лейбористы и нынешний секретарь по делам обороны, пользовавшийся репутацией горького пьяницы, проявит себя вдруг горячим сторонником Советского Союза и противником Америки. Разве не по этому принципу мы выбирали себе друзей?

Время от времени деятельность посольства блокировалась инструкциями из Москвы. Так, например, Кеннету Уоррену, члену парламента от Гастингса, специалисту в области аэронавтики и члену многих наиболее важных комитетов палаты общин, проявлявшему искренний интерес к России, очень хотелось бы, судя по всему, посетить в качестве гостя Советский Союз, но в телеграммах из Центра говорилось: «Держитесь от него подальше, он может быть связан с английскими спецслужбами», в общем — еще одно проявление паранойи КГБ. Мнение КГБ, изложенное в этих посланиях, ничем не подтверждалось, я же находил Уоррена, который конечно же не знал, кем я в действительности являлся, милым, симпатичным человеком и был признателен ему за его интерес к нашей стране. С Питером Темпл-Моррисом, консерватором и членом парламента от Леоминстера, дело обстояло несколько иначе. В телеграмме из Центра утверждалось — ошибочно, как оказалось, — будто он с симпатией относится к СССР, в беседах откровенен и женат на персиянке, что также может нам пригодиться, если мы сумеем наладить с ним отношения.

Встречаясь с ним на приемах в посольстве, я пришел к заключению, что это человек образованный, общительный и любознательный в лучшем смысле этого слова, но я никогда не замечал ничего такого, что свидетельствовало бы о его желании сотрудничать с нами. Если бы я владел английским несколько лучше и был менее занят, я бы с удовольствием попытаться наладить с ним контакт, но в силу не зависевших от меня обстоятельств у меня не было такой возможности.

Пожалуй, самой загадочной личностью из всех наших осведомителей был Роберт Максвелл, миллионер и промышленный магнат, который в 1991 году таинственно исчез со своей яхты неподалеку от Канарских островов. Как было обнаружено впоследствии, он присвоил себе миллионы фунтов стерлингов из пенсионных фондов своих компаний. За десять лет до этого, в Москве, мне довелось видеть телеграмму, отправленную Поповым из Лондона, в которой описывалась его встреча с Максвеллом. Само по себе это сообщение не представляло особого интереса, но Светанко, заместитель начальника отдела Англии, начертал на послании «Присматривайте за этим старым шпионом».

Я, увидев это, спросил:

— Дмитрий Андреевич, что вы имеете в виду?

— Максвелл — английский шпион, — ответил Светанко. — Он стал служить в английской разведке сразу же после войны, и наше посольство ставит себя в дурацкое положение, затевая с ним игры. Они просто идиоты, если решаются иметь с ним дело.

Это показалось мне странным. Когда я оказался в Лондоне, то узнал, что Максвелл, чех по происхождению, когда-то, давным-давно, был членом парламента, но затем отошел от политики и занялся бизнесом, превратившись со временем в растолстевшего, старомодного капиталиста, грубого со своими подчиненными, за что те, естественно, его ненавидели. Однако, не раз наблюдая за ним со стороны, когда он беседовал с Поповым во время приемов в советском посольстве, я видел, что посол относится к нему с величайшим почтением. Мне рассказывали также, что он стал пользоваться большим авторитетом в Москве, в Центральном Комитете Коммунистической партии, после того как опубликовал в переводе на английский избранные работы Андропова, Черненко и Брежнева. Этот жест Максвелла, естественно, польстил самолюбию советских руководителей.

Высшее руководство КГБ, считавшее Максвелла английским шпионом, больше всего было раздражено тем, что Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза пренебрег его предостережениями и продолжал крепить связи с этим человеком. В конце 1984 года из Центра поступила телеграмма, в которой просили нас, сотрудников лондонского отделения КГБ, прислать в Москву подробнейшую характеристику этого человека. Составлять ее выпало на мою долю, и я подготовил по данному вопросу объективную, как казалось мне, докладную. Я сообщил, что Максвелл, бывший когда-то политиком, является теперь ведущим бизнесменом и что ему нравится, когда известные люди в Европе выражают ему свое уважение. В Англии, отмечалось мною, обстоятельства складываются далеко не в его пользу: он непопулярен среди профсоюзов, которые считают его наихудшим предпринимателем, надменным и напыщенным. Упомянул я и о том, что когда-то он был связан каким-то образом с английской разведслужбой.

К тому времени Гук уже уехал, и руководить отделением стал Никитенко. Прочитав мой черновой вариант, он сказал:

— Мы не можем отправлять это в таком виде, поскольку сами же всегда утверждали, что Максвелл, вне сомнения, английский шпион.

— Однако, если судить по тому, что видим мы сейчас, — ответил я, — он представляет собою нечто иное. Если даже когда-то он был замешан в чем-то таком, то теперь уж наверняка не станет выполнять поручения каких бы то ни было спецслужб. КГБ совершает типичную для него ошибку, считая его шпионом.

— Пусть так, — сказал Никитенко с сомнением в голосе, — но мы-то ведь с вами — не революционеры и посему не можем игнорировать общие установки только потому, что Гука здесь нет. Давайте дополним эти строки таким вот абзацем: «Мы не исключаем возможности того, что после встречи с видными деятелями восточноевропейских стран Максвелл, будучи в близких отношениях с английскими разведслужбами, мог написать подробнейшие отчеты о своих впечатлениях…»

— Хорошо, — согласился я. — Пусть будет так, раз вы настаиваете на этом.

И мой текст, после соответствующих поправок, внесенных Никитенко, ушел в Центр. У меня создалось впечатление, что внезапный интерес к Максвеллу со стороны Москвы указывал на некоторые изменения в отношении к этому человеку. Судя по всему, в верхах намеревались извлечь из него еще большую пользу, чем прежде. И если верить слухам, дошедшими до меня несколько позже, так оно и случилось: КГБ начал со временем использовать его в качестве проводника своих идей в печатных изданиях.

В заключение этой главы я хотел бы сообщить читателям о выводе, к которому я пришел в результате всего вышесказанного, а сводится он к тому, что если бы Лейбористская партия вновь вернулась к власти, одержав победу на всеобщих выборах в июне 1983 года, то КГБ усилил бы свои позиции. Если нам не удалось обзавестись настоящими агентами из числа членов этой партии, то это вовсе не значит, что у нас там не было превосходных тайных осведомителей и просто друзей, каждый из которых с готовностью рассказал бы нам обо всем, что только знал. С лейбористами у власти КГБ смог бы получать достаточно полную информацию относительно того, что происходит в самом английском правительстве. С другой стороны, после того как Маргарет Тэтчер и консерваторы одержали на выборах победу, наши возможности в этой стране, как и следовало предполагать, значительно сократились.