Следующая остановка - расстрел

Глава 15. Свободный агент

С трудом выбравшись из багажника, я, весь мокрый от пота, в помятых брюках, встал, пошатываясь, на ноги. Вокруг — величественные финские сосны. Рядом — приветливые дружелюбные лица радостно возбужденных людей, и среди них и Стивн, английский офицер, мой последний куратор в Англии. Но больше всех ликовала все же Джоан, поскольку именно она разработала план моего побега, который был столь блистательно осуществлен. Кому-то, возможно, покажется, что запихнуть человека в багажник — дело нехитрое, но этому предшествовала огромная подготовительная работа. Англичане в течение семи лет скрупулезно проверяли тайники в ожидании условного знака. Когда я находился за рубежом, они делали это раз в неделю, когда же я вернулся в Москву — каждый день.

Однако всеобщее ликование омрачалось тем, что мы не имели ни малейшего представления о том, кто и как меня выдал.

Джоан, отведя меня в сторону и испытывающе глядя мне в глаза, спросила:

— Что же случилось?

— Ясно лишь то, — сказал я, — что в Центр поступила какая-то информация на этот счет, но от кого, мне неизвестно. Ну а о том ужасном положении, в котором я оказался, вы можете судить и сами: мне же пришлось бросить семью на произвол судьбы.

Какое-то время я находился в приподнятом настроении, вызванном в первую очередь сознанием того, что мне удалось пересечь границу, а это уже само по себе немалый успех. Подумать только: за мной охотился весь КГБ, и тем не менее, я ушел у них из-под носа. Это следует рассматривать как большой успех, и мой, и моих английских друзей. Главное же — уцелела огромная информация, хранившаяся в моей голове. Теперь уже ничто не помешает мне передать ее английскому правительству, а оно, в свою очередь, сможет, если пожелает, поделиться ею с американцами.

Глядя на счастливых, улыбающихся, нормальных людей, окружавших меня, я подумал о том, сколь резко контрастирует все это с бессердечием, злонравием и непорядочностью, царящими по ту сторону границы. Лица англичан выражали открытость, дружелюбие и чуткость. И мне стало стыдно при мысли о том, что в КГБ нет таких лиц — одни только рожи: злобные, порочные, омерзительные, источающие ненависть ко всему и ко всем. Я снова вспомнил книгу Евгения Замятина «Лица и хари». Когда-то и у русских были обычные, милые лица, которые мы можем видеть на фотоснимках, сохранившихся с дореволюционных времен, но коммунизм обратил лица в рожи — отвратительные, обезображенные жестокостью и кознями хари, служащие неопровержимым свидетельством и духовной, и физической деградации тех, кому они принадлежат.

Впрочем, на философствование у меня не было времени. Друзья-датчане принесли мне одежду — брюки, рубашку и свитер. Ни одна из этих вещей не пришлась мне по росту, и все же это было лучше, чем ничего. Автоколонна, с которой я пересек тайно границу, продолжила свой путь, завершавшийся в Хельсинки. Мы же разместились в двух «вольво». Нам предстояло совершить на них марафонский пробег в северо-западном направлении, до норвежской границы, находившейся на порядочном расстоянии.

Дорога заняла тридцать часов беспрерывной езды, если не считать коротких остановок для заправки горючим. В машинах были и еда, и питье, а Джоан и Джек время от времени садились за руль, давая отдохнуть водителям-датчанам. Каждый раз, когда мы останавливались ненадолго, чтобы размять ноги, на нас набрасывались тучи свирепых комаров.

От своих спутников я узнал, что как только был подан мною условный знак — сигнал бедствия, мои друзья-англичане немедленно отправились в Финляндию, причем кому-то при этом пришлось прервать отпуск. Они прорепетировали мой побег, лично проделав предстоявший мне путь, и не один раз, а дважды, что позволило им досконально ознакомиться с обстановкой и получить реальное представление о скорости, с которой могут двигаться машины и в зимнее время по снегу и льду, и в летнее.

Сейчас, в середине лета, мы стремительно мчались строго на север. Великолепные дороги, по которым нам довелось ехать, пролегали по живописным местам, то и дело огибая огромные озера, обрамленные изумрудной зеленью. К тому же это была пора белых ночей. После того как мы пересекли северный полярный круг и оказались в Лапландии, леса стали постепенно уступать место цветущим лугам.

Зная КГБ и присущую ему мстительность, я невольно думал о Чебрикове. Мне мерещилось, что он сумеет сделать так, что дорога на финско-норвежской границе будет перекрыта, а машины, добравшиеся до нее, остановлены и подвергнуты досмотру. Однако, как я полагаю, мне нет необходимости говорить, что ничего подобного не произошло: когда мы достигли границы, дорога была открыта для нас. Пограничники, стоявшие спиной к широкой автомагистрали, даже не повернули головы, когда мы проезжали мимо. Но мои опасения, по-видимому, передались сопровождавшим меня сотрудникам английских спецслужб. Во всяком случае, когда мы, находясь уже на территории Норвегии, вышли из машин и пожали друг другу руки, я заметил, что ладони у них были мокрыми от нервного напряжения.

В Тромсе нас встретил английский офицер, который и проводил нас в гостиницу. К тому времени первоначальное радостное возбуждение уже улеглось, и испытываемый мною на протяжении долгого времени стресс вкупе со смертельной усталостью сделали свое дело. Я чувствовал себя настолько разбитым, что в ресторане, славящемся блюдами из даров моря, едва притронулся к еде. Даже натянуть на себя более или менее приличную одежду оказалось для меня непосильно трудным делом. Реально оценивая свое состояние, я поневоле обратился к бедной Джоан, которая и сама-то едва держалась на ногах, с просьбой подвернуть мне брюки, чтобы я выглядел в них не столь уж нелепо. Утром следующего дня я почувствовал себя совсем плохо и сказал Стивну, что мне не мешало бы провести пару дней в какой-нибудь частной больнице, чтобы прийти в себя. Он в ответ лишь кивнул: для него все иностранцы — ипохондрики, и посему он счел за лучшее не обращать внимания на мою просьбу.

На следующий день мы отправились на самолете местной авиакомпании в Осло. Когда мы прилетели туда, норвежский офицер, пройдя с нами через служебное помещение на взлетную полосу, посадил нас на рейсовый самолет авиакомпании «Бритиш эруэйз», направлявшийся в Лондон. В Хитроу прямо у трапа нас встретили сотрудники особого отдела и провели, минуя таможню, к автопарку отеля, где уже собрались, чтобы приветствовать меня, члены специально созданного для подобных случаев комитета, в состав которого входили известные высокопоставленные лица. Среди них находились, в частности, начальник советского сектора английской разведслужбы и один из директоров государственной службы безопасности Джон Деверелл, исключительно образованный и обаятельный человек, ставший в последствии моим верным другом и коллегой. (В июне 1994 года он оказался одним из двадцати пяти сотрудников государственной службы безопасности, трагически погибших во время крушения вертолета, совершавшего перелет из Белфаста в Шотландию).

Все были в эйфории по поводу столь крупной победы, одержанной над КГБ. Лилось шампанское, и вообще все было по-праздничному прекрасно.

Затем мои друзья отвезли меня в одно из центральных графств, где некий землевладелец предоставил в наше распоряжение просторный загородный дом со всем и удобствами и с множеством слуг в одном из своих поместий.

Но мне не нужно было такого великолепия. После того как нервное возбуждение и напряжение первых дней прошли, я понял, что хочу только одного — уединиться в какой-нибудь комнатушке, где никто не нарушал бы мое затворничество, где я смог бы спокойно читать, наслаждаясь покоем и восстанавливая силы. Однако желание — одно, а действительность — другое. Здесь же царила суета, в доме вечно толпились люди. Кто-то приходил, кто-то уходил. И я никак не мог сосредоточиться на волновавшем меня вопросе: как связаться с Лейлой и объяснить ей, что произошло.

На второй день моего пребывания в поместье меня посетил Кристофер Керуэн, он же «К», глава МИ-6, прилетевший сюда на вертолете. Человек незаурядного интеллекта, он сразу же понял меня и с энергией фокстерьера, ухватившего кость, начал рассматривать этот вопрос и с той, и с другой стороны. Как можно отправить весточку Лейле, если она все еще находится на юге? Но сделать это, когда она с детьми вернется в Москву, будет тоже практически невозможно: сотрудники КГБ из службы наблюдения почти наверняка дежурят сутками на лестнице возле моей квартиры, поджидая, когда я там, наконец, появлюсь. А что, если я позвоню ее родителям или Арифу и Кате? Однако и этого делать было нельзя, поскольку, скорее всего, с недавних пор их телефоны прослушиваются. Рассмотрев все «за» и «против», Керуэн пришел к малоутешительному выводу, что в данный момент ничего предпринять нельзя. Он был категоричен, беспристрастен и — явно прав.

Его вердикт лишь усугубил мое угнетенное состояние. Я считал, что английские спецслужбы всемогущи, что они в состоянии устроить буквально все. Но, как оказалось, они не могут даже переправить моей жене записку от меня.

Отставной сотрудник службы безопасности, размещавшийся в деревне неподалеку от усадьбы, чтобы узнать, о чем поговаривают тамошние жители, вскоре пришел к выводу, что, по их мнению, в «большом доме» происходит нечто странное.

— Это не очень-то хорошо, — сказал он, вернувшись. Нам необходимо перебраться отсюда куда-нибудь еще.

После этого моим местопребыванием оказалась военно-морская крепость на южном побережье Англии. Возведенная в девятнадцатом столетии, она использовалась разведчиками для проведения учебных занятий и семинаров. Мне предложили отправиться туда на вертолете. Но эта идея не вызвала у меня энтузиазма. Находясь довольно долго в стрессовой ситуации, я с ужасом подумал о том, что в самом вертолете могут оказаться агенты КГБ и тогда уж мне ничто не поможет (должен заметить, что страх оказаться в руках сотрудников этого учреждения преследовал меня на протяжении примерно полутора лет). В общем, я отказался от вертолета, и тогда нам была подана машина. Оставив позади пригороды Лондона, мы двинулись дальше на юг и спустя короткое время подъехали к оснащенной всем необходимым вспомогательной базе МИ -5, которая, однако, произвела на меня впечатление заброшенного, безлюдного места.

В крепости нас встретил красивый, энергичный с виду человек, которому было немногим более пятидесяти. Он представился комендантом форта.

— Как вам должно быть понятно, я не знаю ни кто вы, ни что вас сюда привело, — сказал он, приветливо улыбаясь, — но это не имеет значения. Мы привыкли к подобным вещам. Здесь всем нравится. До моря — рукой подать, и, хотя сейчас стоит ветреная погода, чудесный свежий воздух с лихвой компенсирует это неудобство.

Вопреки тому, что он говорил, я был твердо уверен, что его предупредили о нашем визите и он отлично знал, кто я такой. За те несколько недель, что я провел в крепости, мы стали с ним добрыми друзьями. И я всегда буду вспоминать с благодарностью его жену, симпатичную молодую женщину с удивительными темно-синими глазами: специалист по аранжировке цветов, или, проще, составлению из цветов различных композиций, она следила за тем, чтобы в моей комнате всегда в вазах стояли красивые букеты.

Сперва я жил в крыле крепости, обращенном в сторону моря. Обстановка там была спартанской, но вполне приемлемой. Однажды, когда я вышел из своей комнаты, чтобы принять душ, я столкнулся с незнакомым мне человеком с обширной лысиной, обрамленной венчиком из курчавых волос. Он взглянул на меня, не вполне уверенный в том, кого он именно видит, но часом позже мы встретились с ним официально. Он оказался главным политическим аналитиком, одним из наиболее одаренных и искушенных специалистов, работавших в Уайтхолле. И мы чуть ли не с ходу начали своего рода марафон, длившийся в течение восьми дней, практически без перерыва. Мы буквально засыпали друг друга вопросами.

Беседуя с этим человеком по имени Гордон, я не переставал удивляться обширности его знаний и удивительной способности схватывать все на лету. Я понял, сколь много времени в прошлом я потратил впустую.

Те, с кем встречался я в Дании, упустили представлявшуюся им возможность получить от меня исключительно ценные сведения, потому что главное внимание они уделяли фактически малозначащим вещам, касавшимся агентов, кодовых имен, отдельных акций, нелегалов, внедрения агентов в те или иные структуры и тому подобных, второстепенных по сути тем, и оставляли в стороне куда более важные вопросы политического характера. Лишь немногие из людей, о которых мы говорили в Копенгагене, действительно были заметными фигурами, остальные же становились предметом обсуждения лишь постольку, поскольку о них упоминалось в чрезмерно объемистой корреспонденции КГБ, представлявшей собой в основном, как я уже отмечал, измышления составителей докладных записок, стремившихся оправдать свое пребывание за рубежом.

Мы с Гордоном подготовили немало серьезных документов, относимых спецслужбой к категории самой высокой секретности, поскольку они составлены на основе материалов, полученных из находившихся под особой защитой источников. Берясь за любое дело со всей присущей ему энергией и вкладывая в него всю душу, он создавал подлинные шедевры. Я испытывал истинное удовольствие, читая выходившие из под его пера бумаги, содержавшие короткую и вместе с тем весьма емкую информацию. Будучи личностью амбициозной и отлично зная себе цену, он становился порой довольно трудным для общения человеком, и тем не менее я получал огромное удовольствие от нашей совместной работы. Моя жизнь, заполненная до предела подлинно творческим трудом, стала намного интересней и радостней, чем прежде.

Через несколько дней после того, как я оказался в Англии, из Соединенных Штатов пришло важное сообщение: 29 июля еще один старший сотрудник КГБ, на этот раз — Виталий Юрченко, решив переметнуться в другой лагерь, перешел в Риме на сторону американцев и был вывезен ими в Вашингтон. Он-то и сообщил американцам о некоем полковнике Гордиевском, которого он считал «их человеком», попавшим в Москве в исключительно трудное положение. Американские спецслужбы тут же связались с англичанами: «У нас такого человека нет, а у вас?» — на что англичане ответили с законной гордостью: «А у нас он — есть! Это — наш человек, и сейчас он находится здесь, в Англии». Я помнил Юрченко. Пройдя специальную подготовку, он был направлен в отдел Первого главного управления, занимавшийся Соединенными Штатами, и к концу 1984 года завоевал такой авторитет, что в составленном Грибиным списке потенциальных резидентов в Лондоне значился под первым номером. Хотя он вряд ли знал меня в лицо, сейчас он оказал мне неоценимую услугу: он слышал, еще будучи в Москве, кое-что относительно моего допроса и подтвердил скептически настроенному английскому офицеру, что все, о чем я говорил, чистейшая правда. Но он не смог пролить свет на главный вопрос: кто же меня выдал.

Пробежавшись по берегу или сыграв партию в гольф, я принимал душ, завтракал и в девять или в крайнем случае полдесятого приступал к работе и занимался ею до шести вечера. Люди валом валили в старинный форт в надежде поговорить со мной, и, хотя Гордон требовал, чтобы я львиную долю своего времени посвящал ему, я, как правило, ухитрялся в течение дня провести несколько групповых встреч, уделяя каждой часа два. Значительная часть англичан, с которыми сводила меня судьба, являла мне, говоря библейским языком, подлинное откровение, вносившее серьезные коррективы в мои представления об этой нации. Раньше, находясь в Дании, я знал только трех-четырех англичан и столько же — в Лондоне. Теперь я ежедневно встречался и с блестящими офицерами, и с такими людьми, как преисполненная энтузиазма англо-индийская леди, весело щебетавшая, делясь со мной своими мыслями, или мистер Джон, исключительно основательный и дотошный человек, глубоко озабоченный общечеловеческими проблемами и страстно веривший в Бога. Мои встречи с такими разными людьми позволили мне еще яснее осознать, сколь плохо обстояли в КГБ дела и с подготовкой кадров, с оперативной работой. Одна из причин этого заключалась в том, что принадлежавшие этому ведомству школа номер 101 и созданный на ее базе Институт имени Андропова не использовали в учебном процессе самых передовых, наиболее эффективных методов подготовки разведчиков, как это делали, например, те же англичане. Кроме того, у КГБ были непомерно раздутые штаты. В зарубежных отделениях указанной организации находилось значительно больше народа, чем требовалось для успешной работы, контроль за сотрудниками осуществлялся крайне слабо, и сплошь и рядом основное внимание уделялось не действительно важным вещам, а всевозможной мелочевке. Но главная причина малой эффективности КГБ заключалась в том, что во всей своей деятельности он руководствовался коммунистическими догмами.

Обслуживали меня в крепости наилучшим образом, но это не помогло мне избавиться от нервного напряжения и душевных мук, поскольку я остро переживал разлуку с семьей.

«Что же я наделал? — не раз вопрошал я себя. — Я стремился жить на Западе, чтобы чувствовать себя свободным человеком, и вот я здесь, предоставленный самому себе. Я лишился детей. Лишился жены. Лишился родного дома. В общем, остался ни с чем. И что же я, бедный, стареющий человек, получил взамен? Да ничего. И жаловаться мне не на кого: я сам погубил свою жизнь».

Это было ужасно — испытывать пораженческие настроения после того, как я совершил столь успешный побег.

Постепенно я стал получать сведения о том, что происходит в последнее время в лондонском отделении КГБ и в Москве. Примерно через неделю после того, как я прибыл в Англию, в лондонское отделение КГБ поступила телеграмма из Центра, в которой сообщалось об исчезновении товарища Горнова. У англичан, ведущих слежку за советским посольством из дома напротив, сложилось впечатление, будто это учреждение находится в состоянии глубокого паралича. Но затишье продолжалось недолго. Спустя несколько недель в нашу квартиру в Кенсингтоне послали несколько человек, которые должны были забрать оставленные нами там вещи. Весь этот скарб был потом упакован в коробки и отправлен в Москву. Кроме того, согласно сообщению наблюдателей, всю мебель, находившуюся в лондонском отделении КГБ, доставили в мастерскую в доме номер 10 в Кенсингтон-Пэлас-Гардене, где ее должны были разобрать на части в поисках микрофонов, которые, как полагали, я запрятал где-то в этих самых столь безобидных с виду предметах обихода.

В Москве КГБ долго еще надеялся, что я, наконец, появлюсь. Но поскольку время шло, а я все не объявлялся, в КГБ стали склоняться к мысли, что я, скорее всего, покончил с собой, и посему был объявлен всесоюзный розыск. Это означало, что правоохранительные органы начали тут же рыскать в поисках моего тела по всей стране от Бреста до Владивостока — ведь мое бренное тело могло оказаться где угодно и в сточной канаве, и под мостом. Лейлу с детьми привезли назад в Москву и без конца допрашивали. Хотя о том, что случилось со мной, она не имела ни малейшего представления.

Расспросив меня обо всем, что их интересовало, англичане знали теперь о деятельности КГБ в Лондоне все до мельчайших подробностей и располагали неоспоримыи фактами, необходимыми для проведения полномасштабной операции по очистке территории Англии от шпионов. Министерство иностранных дел и министерство внутренних дел обсуждали какие следует принять меры в отношении КГБ и ГРУ, наводнивших страну своими агентами. Большинство высокопоставленных лиц склонялось к массовой высылке из страны подозреваемых в шпионаже лиц, но я опасался, что новый мощный удар по КГБ отрицательно скажется на дальнейшей судьбе моей семьи, и поэтому стал умолять своих партнеров ограничить в данный момент число подлежащих высылке сотрудников КГБ в расчете на то, что позже могут быть найдены и какие-то иные пути решения этой проблемы. К счастью, несколько высших должностных лиц изъявили готовность принять мою точку зрения, но не надеялись на успех — половинчатые меры не в характере премьер-министра Маргарет Тэтчер.

В конце концов было решено связаться тайно с кем-нибудь из советских официальных лиц и сообщить ему устно:

— Если вы ищете мистера Гордиевского, то знайте: он здесь.

Из этих слов советской стороне станет ясно, что англичанам известно все о деятельности советской разведки в Лондоне, но они, тем не менее, проявят исключительную мягкость в данном вопросе, предоставив возможность Москве постепенно, в течение довольно длительного периода, отозвать из страны всех своих разведчиков. Однако, это будет сделано лишь при условии, что семью Гордиевского оставят в покое.

Главная трудность состояла в том, чтобы найти такого человека, которому можно спокойно, не опасаясь никаких подвохов, передать это сообщение. После некоторых размышлений выбор пал на советника советского посольства в Париже — «чистого», не являвшегося сотрудником КГБ дипломата, чье имя было знакомо мне, потому что Катя упомянула его как-то раз в своей диссертации, посвященной центристским политическим партиям во Франции. У нее сложилось высокое мнение об этом человеке, еврее по национальности, как о яркой личности. Мне казалось, что он идеально подходит для той роли, которая ему отводилась.

Встреча с советником была организована в Париже, где он работал, и там, 15 августа, во второй половине дня, он получил послание — естественно, в устной форме, как и планировалось. По моему предложению, в переданном ему сообщении не упоминалось моего имени, а просто говорилось: «бывший старший сотрудник КГБ, возглавлявший до недавнего времени лондонское отделение вышеупомянутого учреждения». Человек, на котором мы остановили свой выбор, моментально ухватил суть дела и задал лишь один вопрос:

— Почему вы обратились именно ко мне?

Наш представитель честно ответил:

— Потому что мы считаем вас одним из наиболее одаренных советских дипломатов в Западной Европе.

Перед тем как расстаться, представители обеих сторон договорились через две недели встретиться еще раз.

Таким образом, вечером 15 августа или утром следующего дня КГБ, наконец, стало известно, что я жив и здоров и нахожусь в данный момент в Англии. Ярость, охватившая кое-кого из высшего руководства этой организации, не знала границ, и ответ на наше компромиссное по характеру своему предложение, который мы получили лишь на десятый день, был составлен в исключительно резкой форме. Английский офицер, который отправился на вторую встречу в Париже, вернулся в мрачном настроении. Советская сторона обрушилась на нас со злобной тирадой, чуть ли не сплошь состоявшей из бранных слов. Согласно КГБ, мы поступили глубоко опрометчиво, предлагая подобную сделку, и, кроме того, это же возмутительно — давать только две недели для выработки какого бы то ни было соглашения. Что касается последнего замечания, то в основе его лежала советская действительность: как все мы хорошо знали, при советской системе подобные дела и впрямь не могли решаться в столь короткий срок. Но как бы то ни было, важно другое — то, что на наше предложение ответили категорическим отказом.

Позиция КГБ повергла Стивна в негодование.

— Мы должны дать этим грубиянам самый что ни на есть резкий отпор! — заявил он, кипя от ярости. — Теперь-то уж, Олег, нам и в самом деле следует вышвырнуть вон всех этих чертовых шпионов!

Англичане так и решили поступить. Составив список подлежавших высылке лиц, они намеревались сделать соответствующее заявление в начале сентября. Однако Центр, чувствуя, что вот-вот наступит возмездие, сделал ловкий ход, позволявший отсрочить возможную кару.

29 августа ответственный сотрудник английского отдела Министерства иностранных дел СССР позвонил в посольство Англии в Москве и сказал:

— Господин Горбачев желает видеть Посла Великобритании и может вызвать его в любое время. Будьте готовы.

В результате последующие несколько дней — с 4-го по 7 сентября — посол сэр Брайен Картледж провел в ожидании встречи с Горбачевым. Но никакого дальнейшего развития событий так и не последовало.

Англичане отложили свою акцию на 12 сентября. В тот день было официально объявлено, что я предпочел своей стране Запад. О том, что я бежал из Москвы, не было сказано ни слова: все выглядело так, будто я просто решил перейти на другую сторону и посему остался в Англии.

Одновременно двадцать пять сотрудников советского посольства были объявлены персонами нон грата.

В 1971 году, когда из Англии было выдворено сто пять советских граждан, Москва прореагировала на это относительно слабо: из нашей страны выслали всего лишь шестнадцать или семнадцать сотрудников английского посольства, в том числе и несколько совсем уж малозначительных личностей. Неадекватный характер принятых нашей стороной ответных мер должен был продемонстрировать стремление советского руководства сохранять хорошие отношения с Англией. На этот раз все выглядело совсем иначе. Обретя статус сверхдержавы, Советский Союз стал вести себя вызывающе, к тому же и Горбачев не желал обнаружить слабость. Необходимо учитывать также и особенную приверженность этого человека к КГБ. Именно Горбачев санкционировал такую жесткую и бескомпромиссную позицию по отношению к Англии.

Москва, действуя в строгом соответствии с принципом «око за око», официальных лиц также выслала двадцать пять человек. Поскольку численность советских сотрудников в Англии значительно превышала численность английских в Советском Союзе, то пропорции этой акции для Англии оказались чрезмерными и не отвечающими принятому в таких случаях реальному паритету.

Между тем английской службой безопасности заранее был подготовлен дополнительный список из шести человек, подлежавших высылке из страны в случае, если советская сторона проигнорирует принцип реального паритета.

Поскольку советское руководство и впрямь проявило полное отсутствие гибкости, англичане осуществили свое намерение. И снова Москва выслала такое же количество английских граждан. Потеря тридцати одного человека, даже если двенадцать из них занимались бизнесом, нанесла ощутимый урон английской колонии в Москве и значительно осложнила работу посольства.

Но на этом противостояние Советского Союза и Англии не кончилось. Позже, уже зимой, КГБ подсунул журналисту Виктору Льюису сфабрикованную им историю моего побега. Будто англичане незаметно доставили меня в машине с дипломатическим номером в английское посольство, где в то время шел прием, и затем, воспользовавшись обычной после подобных мероприятий суетой, вывезли меня тайком из Москвы и переправили за рубеж.

Мне было горько сознавать, что взаимоотношения между КГБ и Англией достигли уже критической точки. Данное обстоятельство, помимо всего прочего, значительно ослабляло мои шансы воссоединиться с семьей, поскольку при таких обстоятельствах едва ли Лейле могли разрешить выехать с детьми за границу. Жизнь потеряла для меня былую привлекательность. Я начал грезить наяву о приезде Лейлы и детей, живо представляя себе, как они проходят через таможню в Хитроу. Когда же наступало отрезвление, я понимал, что все это — фантазии, и единственной моей панацеей в данный момент мог бы стать лишь напряженный труд, не оставлявший времени для грустных размышлений.

Джерри Уорнер, тогдашний заместитель начальника разведслужбы, был исключительно внимателен ко мне. Видя, какое огромное значение имеет для меня семья, он предпринял энергичные, крупномасштабные действия, чтобы вытащить ее из СССР. Данная операция получила кодовое название «Гетман», и вскоре соответствующее досье выросло до нескольких томов.

Среди тех, кто неоднократно проводил собеседования со мной, был и Колин Маккол, будущий начальник МИ-6. В первую же встречу с ним я понял, что этот человек обладает живым умом и поразительным умением выражать свои мысли исключительно четко и ярко. Поэтому общение с ним доставляло мне огромное удовольствие. Но однажды он меня огорчил, заметив, что большинство документов, составляемых сотрудниками КГБ, невероятно скучны. Он был, конечно, прав: отчеты, докладные записки и прочие документы писались сухим, казенным языком, и, тем не менее, я воспринимал его слова как укор и в свой адрес, что вызывало у меня чувство обиды: ведь я как-никак жизнью рисковал, передавая все эти бумаги Западу.

Шестнадцатого сентября в форт прибыл на вертолете сам Билл Кейси, бессменный директор Центрального разведывательного управления Соединенных Штатов Америки. Ему предстояло проконсультировать по ряду вопросов президента Рейгана накануне его первой встречи с Горбачевым, намеченной на ноябрь. Поскольку я лишь недавно покинул Москву и, таким образом, имел достаточное представление о Горбачеве как о государственном деятеле, у меня были соображения на этот счет, которыми я не прочь был поделиться с этим высокопоставленным лицом. Я провел за беседой с Кейси фактически полный рабочий день. Кристофер Керуэн, присутствовавший при этом, взял на себя обязанности переводчика и, соблюдая исключительную тактичность, стал перелагать на доступный мне английский язык вопросы, которые задавал американец: понимать, что говорил Кейси, было трудно не только из-за его акцента, но и из-за зубов, явно создававших ему определенные проблемы. Когда мы после ленча приступили к разговору, Кейси первым делом попросил у меня разрешения включить магнитофон. Я, естественно, ответил согласием, заметив при этом, что было бы довольно странно, если бы столь высокое лицо стало вдруг записывать в своем блокноте, словно школьник, все, что я говорю.

Активно занимаясь подготовкой к женевской встрече Рейгана и Горбачева, Кейси задал мне немало вопросов, касавшихся «Стратегической оборонной инициативы», известной более как «звездные войны». Когда он спросил, согласится ли Горбачев, если Америка предложит Советскому Союзу участвовать в совместной разработке технологий, связанных с указанным выше проектом, я ответил категоричным «нет». Я сказал, что советское руководство воспримет подобный шаг со стороны США как коварную уловку, имеющую целью вовлечь Советский Союз в колоссальные расходы, и потому не пойдет на сотрудничество в этом вопросе со своим традиционным противником. С другой стороны, предположил я, если бы Америка согласилась отказаться от своих планов претворения в жизнь «Стратегической оборонной инициативы», она могла бы рассчитывать на значительные уступки со стороны СССР в том, что касается контроля над вооружениями.

Ответ Кейси был категоричен:

— Мы никогда не пойдем на это. «Стратегическая оборонная инициатива» — любимое детище президента.

— Ну что же, пусть будет так, — произнес я. Замечу только, что, по моему мнению, в долгосрочном плане этот проект значительно ослабит международные позиции СССР.

Спустя какое-то время Джерри Уорнер сказал мне, что, как он считает, встреча Кейси со мной сыграла огромную роль в крушении и развале Советского Союза. Мое замечание относительно «Стратегической оборонной инициативы» было учтено американцами, они продемонстрировали в Женеве твердую решимость и впредь крепить свою военную мощь и ужесточить занимаемую ими позицию по отношению к восточному блоку. Это же, в свою очередь, помогло Горбачеву осознать реальное соотношение сил на международной арене и побудило его принять неотложные меры, чтобы Советский Союз не отстал безнадежно от Запада. Однако начатые им реформы, в соответствии с законами политической логики, вышли вскоре из-под его контроля, уподобившись той самой тележке на американских горках, которая, взлетев у вас на глазах на самый верх, уносится затем в неизвестном направлении.

Самому мне конечно же трудно оценивать степень значимости той информации, которой я обеспечивал Запад, но я убежден, что помог ему глубже разобраться в ряде вопросов, которые могут быть разбиты на четыре основные группы.

В первую группу входят вопросы, связанные с политическим, военным и стратегическим мышлением Кремля проявлявшимся, в частности, в позиции советского руководства в отношении контроля над вооружениями и НАТО. Работая в лондонском отделении КГБ, я вынес оттуда тайком бесчисленное множество секретных материалов по данным вопросам, так что Запад имел возможность непосредственно знакомиться с документами, подготовленными советскими спецслужбами, и с методами работы соответствующих советских учреждений. Позже, во время первых двух лет собеседований со мной представителей различных западных спецслужб, я сообщил еще много сведений, значительно дополнивших те, что содержались в официальных материалах.

К второй группе относятся вопросы, непосредственно связанные с оперативной работой КГБ. То, о чем я сообщал западным спецслужбам, являлось, что называется, сведениями из первых рук. Я не только назвал поименно всех тех, кто служил в лондонском отделении КГБ, но и подробно рассказал своим новым друзьям о методах, используемых советской разведкой, и о роли нелегалов, сотрудничающих с КГБ. Кроме того, с моей помощью было обезврежено немало потенциально опасных агентов и осведомителей: Бэтгани — в Англии, Трехолт — в Норвегии, Берглинг — в Швеции, еще один человек — во Франции и несколько — в Дании.

Третья группа включает вопросы, касающиеся оценки реальной опасности, которая исходит от Советского Союза в различных сферах военного, политического, пропагандистского и разведывательного характера. В некоторых областях его деятельность представляла собой значительно большую опасность, чем думали англичане, хотя чаще всего бывало наоборот. Мне не составляло особого труда объяснить им, как обстоят дела в действительности. Например, один из сотрудников английской службы безопасности признался как-то, что у него волосы встали дыбом, когда он прочитал разработанный лондонским отделением КГБ «План работы в Англии на 1984 год», который я раздобыл для него. Но когда я сказал ему, сколь ничтожно малая часть этого плана реально выполнима и что большая часть содержащегося в нем материала — всего-навсего плод безудержных фантазий, запечатленных на бумаге лишь для того, чтобы порадовать Центр, на душе у него полегчало. В данном случае, как и в некоторых других, я сэкономил западным спецслужбам значительные денежные средства, поскольку сумел убедить их не тратить попусту время и деньги на подслушивание и радиоперехват, так как ни то, ни другое, практически, ничего не дает.

Четвертая группа касается вопросов, имеющих непосредственное отношение к психологии советских людей.

Я рассказывал сотрудникам спецслужб, о чем думают, что говорят и как ведут себя сотрудники КГБ, работающие в зарубежных отделениях этого учреждения, в посольствах и в Центре. Знакомя их с особенностями функционирования коммунистической бюрократической системы и с характером межведомственных связей, я также помог спецслужбам заметно сэкономить и рабочее время, и денежные средства.

В октябре я почувствовал, что мое пребывание в форте слишком уж затянулось, и начал подумывать о том, чтобы обзавестись собственной квартирой. Отправившись на поиски подходящего жилья, я не раз испытал разочарование, потому что все, что я видел, разительно отличалось от того, к чему я привык в Скандинавских странах. Либо меня не устраивало качество внутренней отделки, либо неудачная планировка. И так продолжалось до тех пор, пока Джоан не посоветовала мне обратить внимание на район новой застройки, где добротные жилые дома размещались на склонах поросших лесом холмов и гармонично вписывались в местный пейзаж. Там-то я и купил квартиру.

Накануне моего переезда на новое местожительство, глубокой ночью, когда я спал мирным сном в своем гостиничном номере, ко мне в дверь постучал курировавший меня офицер и, даже не извинившись за поздний визит, сообщил:

— Я только что услышал по радио ужасную вешь: Юрченко изъявил желание вернуться на родину.

— Это не удивляет меня, — пробормотал я в ответ. — Он типичный «хомо-советикус», дерьмо, одним словом.

Стивна, как и других моих друзей, волновало мое умонастроение. Они всерьез опасались, как бы поступок Юрченко не подтолкнул меня к нежелательному шагу, не зря же говорят в России: «чужая душа — потемки». Откуда могли англичане знать, что там у меня в голове?

Не зная же этого, они боялись, что доведенный до отчаяния разлукой с семьей, я могу однажды ночью отправиться в советское посольство. Но я заверил их:

— У нас нет никаких оснований для беспокойства, я не собираюсь так поступать. И прямо скажу, я глубоко презираю Юрченко.

Позже я написал Биллу Кейси, что мне стыдно за Юрченко, но он всего лишь — «хомо советикус», поэтому не следует лишаться из-за него сна.

Я хотел своим письмом лишь выразить сочувствие по поводу случившегося, но сотрудники ЦРУ ошибочно интерпретировали его как попытку утешить их, поскольку они, мол, допустили ошибку. В своем ответном послании они пытались убедить меня, что не совершали никаких ошибок, поскольку Юрченко, пока был с ними, сообщил им немало весьма полезных сведений. Что же касается самого его, то он, вернувшись в Москву, поведал о том, что и не помышлял изменять родине: его просто похитили, предварительно напичкав наркотиками. Не трудно догадаться, что он в точности скопировал версию Олега Битова, сказавшего по возвращении на родину примерно то же самое. Американцы в ответ на это заявили, что самые страшные пытки, которые довелось испытать Юрченко, заключались в том, что он учился играть в гольф, загорал, часами валяясь на топчане.

Теперь, после того как у меня появилась собственная крыша над головой, я буквально наслаждался обретенной свободой. Впервые в моей жизни никто не принуждал меня соблюдать жесткие регламентации. Впервые в своей жизни я мог доверять людям. Мне не надо было больше лгать. Я открыто разговаривал на любые темы со своими английскими друзьями, — а их у меня было немало, — и это также доставляло мне огромную радость.

Я мог, как говорят у нас в России, открывать душу всем, кому захочу, ничего не опасаясь при этом.

Только теперь я в полной мере осознал, какое пагубное воздействие оказывала на мое психологическое состояние служба в разведке и необходимость постоянно помнить о своей секретной деятельности. Когда я тайно сотрудничал с представителям и английской разведслужбы, которые воспринимались мною как олицетворение дружбы, я не мог открыть им своего сердца, как бы страстно того ни желал, поскольку мы были настолько загружены работой, что у нас просто не оставалось времени для задушевных бесед. Сейчас же, когда все резко изменилось, я смог наконец дать волю своей природной общительности. Я начал приглашать гостей, устраивая угощения с копченым лососем, семгой, с копченым угрем, икрой и прочими деликатесами и целой батареей бутылок с водкой. Мне хотелось не только расслабиться, но и обзавестись как можно большим количеством друзей, которые вольются в ряды людей, боровшихся за вызволение моей семьи.

В то же время собеседования со мной продолжались практически без перерыва. Чаще всего они проходили дома у приставленного ко мне нового куратора, который проживал неподалеку от меня. Чтобы встретиться с представителем того или иного ведомства, я либо отправлялся на велосипеде, или шел пешком. Иногда во время обеденного перерыва, когда моих собеседников приглашали к столу, я ненадолго исчезал, чтобы совершить небольшую пробежку.

Все это время я не раз обращался к опекавшим меня представителям спецслужб с просьбой помочь мне связаться с Лейлой. Я не знал, где она находится, и не имел ни малейшего представления о том, что КГБ наговорил ей обо мне. Но я не сомневался, что сотрудники КГБ не оставляют ее своим вниманием, оказывают на нее огромное психологическое давление и наставляют по поводу того, что ей следует сказать, если я вдруг позвоню по телефону. Так что не имело смысла даже пытаться дозвониться до нее: если она и возьмет трубку, то лишь для того, чтобы повторить как попугай ту заведомую ложь, которую насильно вложили ей в уста, — что-нибудь вроде того, что, если я пожелаю вернуться на родину, мне будут гарантированы полная безопасность и отпущение всех моих грехов. Писать также было бессмысленно, поскольку, как был я твердо уверен, КГБ наверняка уже позаботился о том, чтобы ни одно из моих писем не попало ей в руки.

Я решил, что самое лучшее, что можно сделать в сложившейся ситуации, это посылать на родину телеграммы. Написав короткую записку с изъявлением самых нежных чувств и безграничной любви к жене и детям, я предпринял определенные шаги, чтобы раз в месяц из Парижа уходила в Москву от моего имени телеграмма, содержавшая это послание. Считая, вполне резонно, что Лейла перебралась вместе с детьми к родителям, я подумывал о том, чтобы посылать телеграммы также по их адресу, однако делать этого не стал, поскольку понимал, что они, как и большинство советских граждан в подобной ситуации, стали бы нервничать из-за опасения подвергнуться неприятностям за связь с предателем. В конце концов, я остановил свой выбор на моей сестре Марине, которой и стал посылать телеграммы. Хотя я и сознавал, что она не будет в восторге от моей затеи, у меня все же теплилась надежда, что мои послания, несмотря ни на что, дойдут до нее, и она передаст их по назначению.

В этом, к сожалению, я ошибался: как рассказала мне потом Лейла, Марина повела себя как последний трус и сразу же по получении передавала телеграммы в КГБ. Если бы она была чуть-чуть похрабрее, то смогла бы, по крайней мере, переписывать их текст и передавать полученные таким образом копии Лейле, но у нее не хватило смелости даже на это. Прошел чуть ли не год, прежде чем Лейла узнала, что происходит: вышло так, что она совершенно случайно оказалась одна в квартире Марины, когда туда доставили одну из моих телеграмм, и, поскольку у меня хватило ума ставить на каждой порядковый номер, она, увидев, что это уже девятое по счету послание, тут же поняла мой замысел. Это была первая весточка от меня, которую получила она за последние двенадцать месяцев.

Впоследствии я узнал, что КГБ допрашивал чуть ли не всех, знавших меня, включая и тех, с кем связывало меня лишь мимолетное знакомство. Лейлу, Марину, Арифа и Катю задержали и, перепуганных насмерть, доставили в главный следственный отдел в Лефортовской тюрьме. Точно так же подверглись допросу и многие сотрудники КГБ, в том числе и те, кого выслали из Лондона. Одним из них был Мишустин, который всегда считал меня чуждым элементом. Не оставили в покое и Любимова, хотя он давно уже был уволен со службы. Конечно же ни один из них не был ни в чем виноват, так что им нечего было бояться, но это не спасло их от стресса, который испытали они, когда их трясли неизвестно за что.

Между тем в Первом главном управлении велось параллельное расследование, но практически единственным, кто был понижен в должности, оказался мой старый друг и коллега Николай Грибин. Две же ключевые фигуры во всем этом деле, занимавшие довольно высокие посты, — Грушко и Геннадий Титов, — что называется, вышли сухими их воды. Более того, они удостоились чести стать самыми верными сподвижниками Крючкова, бывшего в то время начальником Первого главного управления.

В ноябре 1985 года военный трибунал вынес мне in absentia, то есть заочно, смертный приговор с конфискацией всего принадлежащего мне имущества. Наиболее ценным трофеем КГБ стала машина — предмет вожделений каждого «хомо советикус», так что неудивительно, что кто-то из судебных исполнителей положил на нее глаз и тут же прибрал ее к рукам. Но как только посланная к нам на квартиру команда приступила к конфискации, она была внезапно отменена. Как я думаю, потому что КГБ вновь вознамерился пытаться заставить меня, в конце концов, покинуть «вражескую территорию» и вернуться на родину. Используя в качестве приманки Лейлу с детьми, которые оказались фактически на положении заложников, руководство КГБ рассудило, и вполне резонно, что если у нас отберут квартиру, то мои домочадцы вряд ли станут сотрудничать с ним. В результате наше имущество было возвращено, за исключением машины, которую новый ее владелец — читайте: «вор» — уже успел вдребезги разбить. Это привело Лейлу в ярость: она не желала терять машину и, пытаясь вернуть хотя бы то, что от нее осталось, обратилась в суд. Впрочем, от того, что дело и впрямь возбудили, никакого проку ей не было: рассмотрению жалобы о хищении машины, начатому в 1987 году, до сих пор не видно конца, а ведь сейчас, когда я пишу эти строки, — уже осень 1994 года.

КГБ, пытаясь выманить меня из Англии, действовал довольно грубо. К концу второго года моего пребывания там советское посольство потребовало вдруг ни с того ни с сего, чтобы я встретился с его представителями. Посоветовавшись со своими английскими друзьями, я согласился встретиться с бывшими моими согражданами в министерстве иностранных дел Великобритании, при условии, что они передадут мне письмо от Лейлы.

Одним из представителей советской стороны был Александр Смагин, человек малоопытный, которого я знал еще в бытность его младшим сотрудником службы безопасности посольства. Сейчас же, как стало мне известно, он занимал иное положение: после высадки из Англии многих сотрудников КГБ он стал — faute de mieux (за неимением лучшего) — начальником лондонского отделения. Его сопровождал советник посольства Гиви Гвенцадзе — «чистый», не сотрудничавший с КГБ дипломат, который впоследствии стал послом в Дублине. Обо мне ходили всевозможные слухи — и то, что я смертельно болен, и то, что якобы я наложил на себя руки. Не было ни одного доказательства, ни одной фотографии в печати, которые свидетельствовали бы о том, что я действительно нахожусь в Англии, и многие советские граждане все еще полагали, что англичане просто блефуют. КГБ, действуя весьма энергично, предпринял ряд попыток узнать обо мне больше и даже обратился через своего сотрудника к некоему члену парламента от лейбористов с просьбой послать по поводу меня письменный запрос в палату общин, но это все равно ничего не дало.

Когда Смагин увидел меня не только в полном здравии, но и в отлично сидевшем на мне костюме, он был потрясен. При нем было письмо от Лейлы, которое он и вручил мне. Само собой разумеется, что при виде ее почерка меня охватило сильное волнение. Дрожавшими руками я немедленно вскрыл конверт. Но прочитал лишь две или три начальные строки, после чего сложил письмо и убрал его в конверт. Письмо начиналось со следующих фраз: «они простили тебе все», «ты сможешь легко найти себе другую работу».

— Оно явно написано под диктовку КГБ, — сказал я. — Так что это, по существу, вовсе и не письмо.

В ответ на это Гвенцадзе задал мне вопрос, точно так же, вне сомнения, продиктованный все тем же КГБ:

— Почему вы не звоните жене по телефону?

— Гиви Александрович, — резко возразил я, — вы понимаете, что говорите? В присутствии сотрудников МИД Англии вы открыто и во всеуслышание признаете, что советские власти нарушают международное право, перехватывая мои письма и телеграммы, и после этого пытаетесь под диктовку КГБ советовать мне звонить по телефону вместо того, чтобы пользоваться иными средствами связи. КГБ, лишая меня такой возможности, фактически попирает закон.

Гвенцадзе растерялся, услышав мой ответ, и теперь стоял молча, не зная, что и сказать.

Зато Смагин не собирался сдаваться.

— Почему, Олег Антонович? Почему? Почему вы не звоните?

— Потому, — ответил я холодно, — что знаю определенно, что за ее спиной будет стоять оперативный работник и подсказывать, что она должна говорить.

— Олег Антонович, неужто вы и в самом деле думаете, что все это время в вашей квартире находился оперативник?

— Нет, — ответил я. — Я не думаю, чтобы кто-то находится там постоянно, и не следует толковать мои слова буквально. Мне известно, что на нее постоянно оказывается давление.

Как узнал я впоследствии, моя интуиция не подвела меня, поскольку за Лейлой следили и денно и нощно на протяжении шести лет. Я так и не понял, что заставляло КГБ неотступно следовать за ней по пятам. Видимо, руководство КГБ исходило из того, что, коль скоро мне удалось удрать из страны, то же самое сможет проделать и она. Ее исчезновение, да к тому же вместе с детьми, стало бы для КГБ несмываемым позором.

Сейчас я понимаю, что совершил серьезную ошибку, отдав Смагину письмо для Лейлы. Конечно, Лейла, прочитав его, смогла бы лишний раз убедиться в том, как сильно люблю я ее и детей и как хотелось бы мне снова быть рядом с ними. Но вместе с тем в письме излагались и полностью вымышленные причины моего внезапного исчезновения: я снова повторил все ту же историю о затеянных в КГБ интригах против меня, о чем говорил ей, когда она вернулась из Лондона в Москву. Оглядываясь назад, я думаю, что в то время я еще не успел прийти в себя после учиненного мне допроса, явившегося сильным потрясением для меня. У меня не оставалось никаких сомнений в том, что, по мнению моего руководства, я предал коммунистическую систему, и посему оно вправе поступить со мной так, как пожелает: предать суду, отравить, подвергнуть пыткам, наконец, казнить. Однако, оценивая все происшедшее тогда с моих личных позиций, я пришел к заключению, что проводившие расследование контрразведчики совершили самое настоящее насилие, накачав меня наркотиками, и до сих пор, спустя почти два года, я не в силах смириться с нанесенным мне оскорблением. Скорее всего, именно это побуждало меня посыпать соли на раны Центра, представив мое «грехопадение» как следствие беспредельного злоупотребления властью, которое было допущено по отношению ко мне руководством КГБ и в конечном итоге заставило меня ради спасения собственной жизни бежать из страны.

В то время мне казалось, что я поступаю необычайно умно, интерпретируя события таким образом. Я надеялся, что подобная интерпретация событий на какое-то время приведет КГБ в замешательство и, приостановив официальное расследование, оградит Лейлу от произвола властей, позволит моей семье оставаться в квартире.

Увы, было уже слишком поздно. Лейла знала так же хорошо, как и другие, что все, что я писал, — полнейшая чепуха, и впоследствии я глубоко сожалел по поводу столь опрометчивого поступка.

Всего у меня состоялось четыре встречи с сотрудниками лондонского отделения КГБ. Они всегда держали себя со мной исключительно вежливо и обходительно, что вовсе не означало, что на меня перестали оказывать давление с целью заставить «блудного сына» вернуться на родину. Как-то раз один из моих визави зачитал мне телеграмму, якобы присланную из Центра и содержавшую щедрые посулы: «Вас никто не станет лишать свободы. Вам будет предоставлена работа… Вы вновь обретете счастье, воссоединившись с семьей». Взглянув на только что зачитанный мне текст, я заметил своим собеседникам, что под этим документом нет подписи и, следовательно, эта телеграмма — не более чем пустая бумажка. К легкому замешательству присутствовавших при встрече англичан я занял твердую наступательную позицию, решительно отвергая все официальные предложения. Но больше всего Смагина задела моя уверенность в том, что письмо от Лейлы, которое он передал мне, содержит кодированные знаки, указывающие на то, что оно было продиктовано сотрудниками КГБ.

— Знаки?! — гневно воскликнул он. — Какие такие знаки? Откуда там могут взяться знаки, если вы не виделись с женой уже три года?

Знаков там действительно не было, но я мог безошибочно судить и по объему содержавшегося в письме текста, и по его стилю, что оно не писалось спонтанно, под наплывом искренних чувств. В то время, вполне понятно, я не мог еще знать, сколь тяжкие испытания выпали на долю Лейлы. Потерпев неудачу в своих попытках вернуть меня, КГБ прибег к своим обычным грязным трюкам. Сперва ей сказали, будто я завел любовную интрижку с молоденькой секретаршей из англичанок, а потом, спустя какое-то время, — что я женился на ней. Считая, что она облегчит жизнь и себе, и детям, если вернет девичью фамилию, Лейла официально развелась со мной.

Даже после того, как между нами наладилась связь, ее положение оставалось крайне тяжелым. За ней следили круглые сутки, адресованные ей письма и телеграммы перехватывались, телефон прослушивался. Всех, кто поддерживал с ней отношения, забирали сотрудники КГБ и подвергали допросу, и в конце концов все, с кем она дружила когда-то, постепенно один за другим оставили ее. Хотя Лейла, решившая прибегнуть к некоему подобию анонимности, стала значиться в документах под девичьей фамилией — Алиева, это мало что сняло: она по-прежнему не могла устроиться на работу.

Единственно, что мне оставалось делать в сложившихся обстоятельствах, это налаживать жизнь на Западе и молить судьбу, чтобы в один прекрасный день Лейла с детьми смогла, наконец, приехать сюда. Когда я еще находился в крепости, многие добрые люди дарили мне книги, и я снова начал собирать библиотеку, чем раньше занимался и в Москве, где у меня было сто пятьдесят словарей, свидетельствовавших о явном мое пристрастии к языкам. Спустя сравнительно короткое время я довел свое собрание примерно до ста томов.

Прожив три года в своей квартире, я продал имевшиеся у меня книги с немалой выгодой для себя и, совершив таким образом первую в своей жизни настоящую, коммерческую по своей сути, сделку, купил совершенно новый коттедж. Поскольку прежде у меня никогда не было собственного дома, я, естественно, не имел ни малейшего представления о том, какой комфорт он способен обеспечить его владельцу. Я любил уединение и простор. И еще мне нравилось обустраивать жилье по собственному вкусу, определять, где следует разместить, скажем, книги, где комнатные растения, мне нравились полы, застланные яркими коврами и дорожками, по которым можно расхаживать босиком. Я радовался тому, что мог запускать музыку на полную мощь, не опасаясь побеспокоить людей, и разгуливать по дому хоть нагишом, если такое мне вдруг заблагорассудится. Огромное удовольствие доставлял мне и прилегающий к дому сад. Я испытывал подлинное наслаждение, вдыхая запах свежескошенной травы, который, напоминая мне чем-то источаемое кипарисами благовоние, переносил меня в Гагры, Ялту и прочие знакомые мне курортные места на побережье Черного моря, что и неудивительно: для русских, любивших отдыхать на юге, у моря, в Крыму или на Кавказе, воспоминания о проведенном там лете неизбежно ассоциировались с запахом кипарисов, который как бы символизирует осуществленную мечту, а значит, вселяет бодрость и дарит новые надежды. Коттедж был деревянным: и потолок, и стены, и полы и рамы все было сделано из дерева, что создавало в коттедже здоровый микро-климат. Когда же, лежа вечером в постели, я слышал то тут, то там раздававшееся легкое потрескивание и поскрипывание дерева, мне начинало казаться, будто я нахожусь на космическом корабле, несущемся со сказочной скоростью сквозь пространство и время. Но вместе с тем мне нравился и приглушенный расстоянием грохот проносившихся вдали поездов, он давал ощущение сопричастности к окружающему миру, и, чтобы воссоединиться с человечеством, достаточно было выйти из своего коттеджа.

Когда собеседования со мной, проводившиеся английскими спецслужбами, подошли к концу, я обнаружил, что на меня существует огромный спрос со стороны лидеров различных политических партий и зарубежных разведслужб других стран, желавших покопаться в моей голове в расчете на то, что отыщут там что-нибудь ценное для себя. Я не сомневался в том, что еще ни один перебежчик из Советского Союза не был столь подготовлен к встрече с видными политическими деятелями, как я, однако главное мне виделось все же в другом, в том, что я, вышедший из самых недр советской системы, могу, как никто другой разъяснить им особенности ее функционирования. Не знаю почему — то ли потому, что, будучи уже довольно долгое время связан тесными узами с Западом, я и сам проникся его духом, то ли потому, что всем было известно, как КГБ чуть было не схватил меня и что, если бы не англичане, меня ждала бы верная смерть, — но только повсюду, где бы я ни появлялся, включая и Америку, ко мне относились с исключительным доверием.

Моим поездкам по разным странам не было конца, о чем раньше я мог только мечтать. В «доанглийский» период моей жизни мое знакомство с зарубежными странами было весьма ограниченно: в студенческие годы я побывал в Восточной Германии, потом отслужил два срока в Дании, совершил две короткие поездки в Западную Германию и одну — в Швецию, и это — все. Но теперь передо мной открылись широчайшие возможности колесить по белу свету.

Первым моим зарубежным турне после того, как я обосновался в Англии, стала поездка во Францию в качестве гостя французской разведслужбы. С какими же людьми свела меня там судьба! Наделенные богатым воображением, с буйной фантазией, офицеры-разведчики, эти подлинные кладези блестящих идей и интереснейших наблюдений, все схватывали буквально на лету и всегда были готовы пошутить и посмеяться. Ярчайшим воплощением всех этих великолепных качеств может служить Раймон Нарт, начальник подразделения, занимающегося советским шпионажем. Человек с огромным жизненным опытом, удостоенный многих наград за свою работу, он заражал своим жизнелюбием всех, с кем встречался. Живые, весьма общительные по натуре, французы держались совершенно непринужденно, как со своим старым приятелем. В их отношении ко мне не было ничего, что хотя бы отдаленно напоминало высокомерие. Иногда они просили меня помочь составить политический отчет о ситуации в Советском Союзе или спрашивали совета, как лучше поступить и о чем следует говорить в том или ином случае. Прием же они мне оказали просто царский, с обедами в роскошных ресторанах и посещением оперного театра. Я не был до этой поры знаком с французской кухней, и в целом то, что довелось мне отведать, произвело на меня весьма приятное впечатление, хотя некоторые блюда мне показались излишне жирными.

Немало ценных услуг я смог оказать и немцам, в первую очередь сотрудникам внешней разведки, которые вызвали у меня восхищение своей интеллигентностью, абсолютно незамутненной национальными предрассудками, чем они разительно отличались от своих коллег из контрразведки. Поскольку почти десять лет я не пользовался немецким и, естественно, основательно его подзабыл, я не решался заговорить по-немецки, хотя в общем понимал, что говорят другие. Мои хозяева не только оказывали мне помощь в совершенствовании моего немецкого, но и подарили чудесный комплект немецко-русских словарей, а заодно и пластинку с записью «Кармины Бураны», давая тем самым понять, что они знакомы со статьей Эндрю Найта в английском еженедельнике «Экономист», в которой говорилось, в частности, о том, как я однажды выступил перед сотрудниками советского посольства с лекцией об этом шедевре Орфа. Признаюсь, я был бесконечно рад, когда этот очерк появился в печати, живо представив себе, как сотрудники КГБ озадаченно спрашивают друг друга: «Что, черт возьми, это значит — «Кармина Бурана»?

Всего я совершил три поездки в Западную Германию. И каждый раз Отто Вик, выдающийся глава BND, брал меня под свою опеку. Он устраивал семинары, участники которых могли задавать мне вопросы по всем интересующим их проблемам, а однажды даже устроил банкет в мою честь. После того как мы, человек двенадцать, расселись за круглым столом, он произнес блестящую речь. Когда же настала моя очередь выступить с ответным словом, я ощутил безмерную радость от сознания того, что мне не придется теперь прибегать к лицемерным, фальшивым словоизлияниям, составлявшим неотъемлемую часть жизни в советском посольстве, и я смогу сказать все, что думаю о Западе в целом и о сплоченности западных стран. Правда, для того, чтобы, выступая перед своими немецкими коллегами, высказать все свои чувства в наиболее яркой и выразительной форме, мне предстояло еще немало поработать над своим немецким, освежая в памяти то, что было забыто. Не меньшего труда требовало и совершенствование шведского языка, также полузабытого мною. И я, помня об этом, перед тем как выступить с речью в Стокгольме, основательно отпрактиковался в этом языке с приставленным ко мне телохранителем. Но прием, который оказывали мне повсюду, стоил всех этих усилий.

Свою третью поездку я совершил в Соединенные Штаты. В Вашингтоне я работал как никогда: интенсивные собеседования начинались в десять утра и длились до шести вечера. Каждое из них продолжалось пятьдесят пять минут, затем следовал пятиминутный перерыв, после которого я встречался с очередной группой. Вечером мои коллеги приглашали меня на ужин. Выступая в ЦРУ на семинаре, посвященном Советскому Союзу и странам Восточной Европы, я проговорил целых три часа, если не считать двух коротких перерывов. Так что не приходится удивляться, что к тому времени, когда я отправился в Канаду, я был настолько измотан, что однажды в самый разгар ужина попросил отвезти меня в гостиницу.

Степень защиты, которой меня обеспечивали, варьировалась в зависимости от обстановки в стране, где я находился. В первые дни моего пребывания в Англии, когда спецслужбы всерьез опасались, что КГБ вполне может попытаться если не убить, то похитить меня, я жил под вымышленным именем, и, когда мне предстояло встретиться с представителями прессы или предстать перед объективами телекамер, я всегда наклеивал фальшивую бороду и надевал парик. Во время поездки в Вашингтон я находился под усиленной охраной, зато в Израиле, куда я направился спустя несколько месяцев, власти не сочли нужным принимать какие бы то ни было меры безопасности. В Норвегии, где я находился с одним из руководителей разведслужбы в дачном домике в ста метрах от моря, меня охраняли и днем, и ночью: англичане, не исключая возможности того, что к этому месту подойдет советская подводная лодка и моряки утащат меня в окно, прислали целую команду, чтобы уберечь меня от каких-либо неожиданностей. Примерно так же поступила и шведская полиция во время моего первого визита в Стокгольм, поскольку в ту пору в порту находилось довольно много советских судов.

Некоторые мои зарубежные вояжи были обусловлены вполне конкретными обстоятельствами, требовавшими принятия самых решительных мер для предотвращения дальнейшего обострения внутренней обстановки в той или иной стране. Особенно отчетливо это прослеживается на примере четырех моих поездок в Новую Зеландию, первая из которых состоялась в 1986 году. Я верю, что проделанная там мною работа оказалась чрезвычайно результативной, поскольку на протяжении многих лет эта страна находилась под воздействием массированной пропаганды и идеологических атак со стороны КГБ и Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, а правящая Лейбористская партия вела себя так, будто вокруг не происходит ничего такого, что способно привести к крушению всей социальной структуры.

Премьер-министр Новой Зеландии Дэвид Ланге и возглавляемая им Лейбористская партия выступали против ядерного оружия и, следовательно, занимали антиамериканские позиции, чем и воспользовалась Москва.

Цель, которую преследовал Советский Союз, заключалась в том, чтобы провозгласить огромные океанские акватории безъядерными зонами и преградить туда доступ кораблям военно-морского флота США, оснащенным ядерным оружием. Сужая, насколько возможно, водное пространство, открытое для этих судов, Москва рассчитывала облегчить себе наблюдение за ними, с тем чтобы уничтожить их в самом начале вооруженного конфликта, если таковой возникнет. Стремясь вовлечь Новую Зеландию в движение за создание безъядерных зон, советское руководство предприняло невероятные усилия для укрепления позиции Лейбористской партии, не только внедряя своих людей в ее ряды, но и с помощью местной Партии социалистического единства (фактически Коммунистической партией Новой Зеландии), и Конгресса профсоюзов. Когда члены правящей Лейбористской партии начали все больше и больше леветь, интеллигенцию охватила тревога, поскольку становилось ясно: в стране нарушалась традиционная расстановка сил.

Этот процесс начался еще в то время, когда я служил в КГБ, и об опасности, грозящей Новой Зеландии, я предупредил представителей спецслужб во время первых же собеседований, которые проводились со мной в морской крепости. Отчет об этих беседах вместе с аналитической запиской, подготовленной одним из сотрудников английской разведслужбы, были вскоре направлены в Новую Зеландию. Когда я впервые прибыл туда в 1986 году, то убедился, что полученная от меня информация пришлась весьма кстати. Службы безопасности передали основанные на ней соответствующие материалы премьер-министру, который, будучи автором многих инициатив, направленных против распространения и применения ядерного оружия, в то же время по сути своей всегда был и оставался типичным представителем Запада.

Не отрекаясь от своей прежней политики, он тем не менее стал усматривать в ней слабые стороны и, как следствие этого, укрепил государственные службы безопасности и активизировал деятельность спецслужб, занимавшихся слежкой и подслушиванием. И хотя он подвергся за это резким нападкам со стороны левого крыла своей же собственной партии, он не только не изменил своей позиции, но и стал более трезво оценивать коммунизм, а чуть позже выслал из страны советского дипломата, пропагандировавшего на территории Новой Зеландии коммунистическую теологию.

Новая Зеландия стала также землей обетованной для нелегалов. Я представил новозеландским спецслужбам соответствующую информацию на этот счет, в результате чего в 1991 году был схвачен некий молодой человек с фальшивым английским паспортом. Поскольку этот иностранный шпион, работавший в Новой Зеландии, не совершил никакого уголовного преступления, новозеландские власти могли лишь депортировать его из страны, что и было сделано. В Англии, куда доставили нелегала, он содержался под стражей ровно два дня, пока выяснялось, не числится ли за ним каких-либо более значительных грехов, но, как выяснилось, он ничем себя не запятнал. Поскольку он оказался советским гражданином, я надеялся, что англичане в обмен на его освобождение потребуют от Москвы разрешить моей семье выехать за рубеж, однако они не стали этого делать и просто отправили его в Москву.

Кроме того, я совершил две плодотворные поездки в Австралию и по одной в Сингапур, Малайзию, Таиланд, Южно-Африканский Союз, Кению, Бразилию, Саудовскую Аравию, Канаду, Нидерланды, Испанию, Португалию, Италию и Скандинавию. Меня удивил тот факт, что, в то время как в Америке, Англии, Канаде, Австралии и Новой Зеландии я встречался с ведущими политическими деятелями, политики такого же точно ранга в странах континентальной Европы избегали встреч со мной, и я приписывал сей факт исключительно опасениям осложнить отношения с Советским Союзом. Наблюдая подобные различия, я проникся еще большим уважением к англосаксонским народам, и, когда я упомянул как-то раз об этом на лекции в одном ирландском университете, зал взорвался бурными аплодисментами.

В большинстве стран, которые я посетил, у меня неизменно складывалось впечатление о чрезвычайно высоком профессиональном и интеллектуальном уровне сотрудников разведслужбы. Многих из них я никогда не забуду. Начальник отдела по борьбе с советским шпионажем в Стокгольме был, например, наиболее примечательной — и эксцентричной — личностью из всех, когда-либо встречавшихся мне. Он начал свою карьеру торговым моряком, потом, оставив свое судно в Испании, провел там несколько месяцев, обучаясь искусству тореро, после чего вернулся домой, поступил на службу в полицию, а затем перешел в органы безопасности. У его ведомства был свой собственный гимн, написанный на мотив знаменитого марша советских летчиков, в котором говорилось о борьбе с советскими шпионами и об их высылках из страны, приуроченным к отмечаемым Кремлем годовщинам. Знаток французских вин и большой поклонник опер, звучавших в его доме так громко, что стены дрожали, этот офицер создал теорию, согласно которой духовный оргазм, вызываемый оперным искусством, значительно эффективнее физического. Исповедуемая им теория, однако, не помешала ему развестись с женой, когда ему было уже под шестьдесят, и жениться на красивой женщине, служившей в полиции. Словом, я считал его исключительно обаятельной личностью.

Израильтяне были и блестящими разведчиками, и весьма оригинальными личностями. Во время моего первого визита глава израильской контрразведки с завидным упорством задавал мне один вопрос за другим. Как бы полно я ни ответил, он неизменно спрашивал: «А почему?.. А почему?..» — и никогда не был удовлетворен услышанным. Однажды он затащил меня к себе в кабинет, оставив за дверью всех остальных, включая сопровождавших меня любознательных английских офицеров, и рассказал мне об одном ученом, который оказался агентом КГБ.

Из всех моих встреч с ведущими политиками ни одна не произвела на меня столь сильного впечатления, как встреча с Маргарет Тэтчер. Кое-что и прежде мне было известно о ней, причем, не случайно. В 1983 году, работая в лондонском отделении КГБ, я удивлялся тому, что советское посольство до сих пор не удосужилось составить справку об этой выдающейся личности. Когда я вызвался сделать это, посол выразил одобрение, и я тут же засел за подготовку информационно-аналитической записки, основанной на публикациях в периодической печати, дополненных моими собственными выводами. Зная, что я непременно должен включить в свой опус, носивший в значительной степени биографический характер, что-нибудь типично советское, с пропагандистским уклоном, я посвятил один или два абзаца тому, как она использует в своих целях классовые различия и разжигает классовую борьбу. Но при этом я не преминул отметить присущий ей трезвый, рациональный и нестандартный характер мышления. Посольству понравилась записка, и сделанные с нее копии были отправлены в Москву, где она пришлась весьма кстати накануне визита Горбачева в Англию.

В августе 1985 года, когда я все еще обретался в морской крепости и пребывал в угнетенном состоянии духа, ко мне внезапно ворвался приставленный ко мне офицер.

— Посмотрите, что я вам принес! — возбужденно воскликнул он. — Письмо от премьер-министра!

В ее послании говорилось, что я ни в коем случае не должен терять надежды на воссоединение с семьей. «Только не падайте духом, — писала она. — Со временем все утрясется, и вы снова будете вместе». Хотя я и подумал, что она — невероятная оптимистка, тем не менее, был глубоко благодарен ей за поддержку и слова ободрения. В целом же у меня создалось впечатление, что она пытается завоевать мое доверие.

Затем, уже в мае 1986 года, она пригласила меня на ленч в Чекверс — официальную загородную резиденцию премьер-министра. Я отправился в Бакингемшир в компании с Кристофером Керуэном, все еще являвшимся главой МИ-6, и когда мы подъезжали к резиденции, то увидели, что миссис Тэтчер уже поджидает нас, стоя на ступенях у парадной двери. Я обратил внимание на то, что она практически не пользовалась косметикой и одета была весьма просто: было ясно, она не собиралась ни на кого производить впечатления. Она радушно встретила нас, как и положено гостеприимной хозяйке. Я, однако, испытывал внутреннюю скованность, поскольку мой английский все еще оставлял желать лучшего, а я не хотел осрамиться.

Когда миссис Тэтчер спросила, что мы желаем выпить, мы оба — Крис и я — выбрали джин и тоник. Она велела что-то налить и ей, но тут же заметила, что ей постоянно приходится помнить о диете и ограничивать себя в еде, чтобы не прибавить в весе.

— Но во всех без исключения спиртных напитках содержится масса калорий, — сказал я.

Она улыбнулась:

— Я знаю! Но разве можно отказаться от такого удовольствия?

Вскоре к нам присоединился Чарлз Поуэлл, ее пресс-секретарь, который, казалось, пребывал в полусонном состоянии после зарубежной поездки, из которой только что вернулся. После того как девушки в военной форме принесли нам напитки, Крис и я сели по краям дивана прямо напротив нее. Когда мы сделали движение, чтобы поставить стаканы на подлокотники, она сказала, не меняя тональности голоса:

— Поставьте их на столики рядом, господа.

И указала взглядом на столики, стоявшие по обе стороны дивана.

Я тотчас же подумал, что она — типично английская хозяйка! Исключительно гостеприимна, мила и внимательна к своим гостям и вместе с тем не допустит, что бы мы испортили ей мебель. В отличие от Англии, на Востоке и в какой-то степени в России хозяйка ведет себя по-иному. Она считает своим долгом проявлять безграничное радушие и щедрость.

— Вам нравится этот кофейный столик? Так возьмите его себе, — скажет она.

— И этот стул к нему тоже!

Здесь же сочли нужным предупредить, чтобы мы не испачкали обивку дивана.

Я ожидал, что, покончив с выпивкой, мы приступим к обсуждению важных вопросов. Но не тут-то было. Миссис Тэтчер решила прежде всего показать нам свою резиденцию. Она водила нас из комнаты в комнату, попутно знакомя с историей местности. Я напряженно обдумывал то, что собирался ей рассказать, и потому с трудом воспринимал ее рассказ. Затем она провела нас в комнату с окнами, выходившими на зеленые луга, и там нам подали простой, но вкусный обед. И снова мы вместо делового разговора вели обычную светскую беседу. Когда же, покончив с трапезой, мы поднялись по лестнице в библиотеку, нам подали кофе в крошечных чашечках и шоколад с сигаретами. Я не знал, удобно ли закурить в такой роскошно обставленной комнате, и потому обратился к ней с соответствующим вопросом.

— Конечно! — воскликнула она, рассеивая всякие мои сомнения. — Денис все время дымит как труба.

Взяв сигару, я зажег ее. Слушая миссис Тэтчер, я думал о том, когда же она перейдет, наконец, к тому, ради чего, собственно, мы и собрались.

Обменявшись с нами еще несколькими малозначащими фразами, она вдруг приняла серьезный вид и приступила к делу. Вопросы, которые она задавала мне, — о политических стратегиях, контроле за вооружениями, химическом и биологическом оружии, политике Горбачева и прочих вещах, — отличались глубиной и охватывали все основные проблемы сегодняшнего дня. В то время я отлично разбирался во всем этом, поскольку после моего побега прошло лишь девять месяцев. Когда я отвечал на ее вопросы, она слушала меня с огромным вниманием, глядя на меня в упор и вникая, как я отчетливо видел, в суть каждого сказанного мною слова. Но время от времени она прерывала меня, не в силах устоять против соблазна самой порассуждать. Она начинала комментировать мои ответы, выказывая при этом глубокое знание предмета. В конце концов, мне стало ясно, что если я хочу сказать все, что наметил, то должен тактично останавливать ее, когда она уж слишком увлекается, что я и стал делать. Наш обмен мнениями шел не ослабевая, пока не явился один из слуг с запиской. Миссис Тэтчер, пробежав ее глазами, произнесла, обращаясь к нам:

— Ох, простите, я глубоко сожалею! Ко мне пришли по одному важному делу. Так что, как мне ни жаль, я вынуждена все же расстаться с вами.

Было ли заранее предусмотрено именно так закончить в соответствующий момент нашу встречу или нет, мне не известно. Замечу только, что премьер-министр проводила нас до дверей, всячески изъявляя благодарность за наш визит. Затем, уже стоя на ступеньке у парадной двери, ждала, пока мы сядем в машину, и, когда мы отъезжали, помахала нам рукой. Она была сама учтивость в лучших английских традициях. Когда же я подсчитал примерно, сколько времени ушло у меня на ответы на ее вопросы, то оказалось, что из трех часов сорока минут, которые мы провели в обществе миссис Тэтчер, я разглагольствовал не более одного часа двадцати минут.

Следующая моя встреча с ней состоялась в доме номер 10 на Даунинг-стрит в марте 1987 года, в тот исключительно сложный период, когда происходило ухудшение отношений между Англией и Советским Союзом. Сколько продлится подобное положение дел, никто не знал. Однако имелась надежда, что вскоре все изменится к лучшему, поскольку Горбачев пригласил миссис Тэтчер посетить Москву. Перед тем как отправиться туда, она решила посоветоваться со мной относительно того, как ей следует себя вести с советскими журналистами. На что должна она делать упор, выступая перед общественностью, участвуя в дискуссиях или встречаясь с представителями прессы, и я высказал по всем этим вопросам свое мнение. Зная слабые стороны советской системы и сильные стороны Запада, я мог говорить сколько угодно о том, как и что желательно делать. При нашей беседе присутствовал Чарлз Поуэлл, фиксировавший в своем блокноте высказываемые мною мысли. Время летело так быстро, что я и не заметил, как прошло семьдесят минут. И хотя уже было пора расставаться, поскольку у миссис Тэтчер имелось немало других дел, я явно не смог из-за нехватки времени достаточно подробно ответить на все ее вопросы, и поэтому, прощаясь, она попросила меня подготовить для нее записку по проблемам, которых мы не коснулись в беседе. Вернувшись домой, я сразу же засел за работу.

Ее визит в Москву пришелся на конец марта — начало апреля. Блестящий успех, выпавший на ее долю, не в последнюю очередь был обусловлен тем незабываемым интервью, которое она дала московскому телевидению. Сегодня российские журналисты столь же нахальны и назойливы, как и их коллеги на Западе, но в 1987 году журналистская братия в нашей стране все еще почтительно относилась к высокопоставленным лицам и воспринимала миссис Тэтчер как великого человека. Интервьюировать ее было поручено трем ведущим комментаторам по внешнеполитическим проблемам, но она разнесла их всех в пух и прах. Споря с ними, прерывая их, ставя в тупик и опровергая выдвигаемые ими аргументы, она заняла наступательную позицию и, узурпировав чуть ли не все эфирное время, практически свела на нет все потуги ее оппонентов задать ей очередной вопрос. Особенно сильное впечатление произвело на телезрителей ее замечание, основанное на моей рекомендации.

— Сообщите им, что семьдесят четыре процента английских граждан проживают в собственных домах, — по советовал я Миссис Тэтчер во время нашей последней встречи.

— Не в квартирах, а именно в домах — с несколькими спальнями, со всеми удобствами и с садами при них.

И она, последовав моему совету, привела эти данные наряду с другими многочисленными фактами, в том числе и такими, как размещение в самом центре Европы советских ракет «СС-20» или необходимость контроля за вооружениями. Триумф миссис Тэтчер был полным, и русские обсуждали ее визит в Советский Союз еще целый месяц после того, как она отбыла на родину.

Вернувшись в Англию, она тотчас же прислала мне письмо с благодарностью за советы, оказавшиеся ей столь полезными во время поездки в Москву. У меня нет слов, чтобы выразить, сколь глубоко это взволновало меня. Моя реакция вполне понятна, если учесть, что ни одному из советских чиновников никогда и в голову не приходило поблагодарить своих консультантов за то, что те помогли ему в решении тех или иных вопросов. Меня восхитили и скромность Премьер-министра, и ее благородство, и ее реалистичность, и ее способность испытывать чувство признательности к тому, кто делится с ней своими мыслями и помогает советом.

Моя третья встреча с ней, в сентябре 1989 года, прошла не столь удачно, как предыдущие. Она и на этот раз пригласила меня на нее в тот же дом номер 10 на Даунингстрит, где нам предстояло обсудить ряд вопросов, связанных с бурным развитием событий в Советском Союзе, и беседа наша протекала вполне нормально, пока она не спросила, что я думаю об объединении двух немецких государств, возможно ли это в ближайшее время или нет.

— Все только и говорят о дальнейшей судьбе Германии, — сказала она. — Как вы думаете, к чему может привести образование единого государства в результате объединения ФРГ и ГДР?

Я заметил, что, по моему мнению, у нее нет ни малейших оснований волноваться по поводу возможных последствий подобной акции.

— Вы, англичане, сделали в свое время доброе дело, денацифицировав во второй половине сороковых годов Германию, благодаря чему сегодня ФРГ входит в число самых передовых либерально-демократических стран мира, — произнес я.

— Если и впрямь произойдет объединение обоих немецких государств, то, я уверен, Западная Германия сумеет переустроить Восточную Германию в нужном направлении. Так что рано или поздно вместо двух стран с разными политическими системами мы будем иметь единое европейское государство с нормальным общественным строем.

Я видел по выражению ее лица, что ей не понравилось то, что я сказал.

— Но Советский Союз непременно воспротивится этому! — воскликнула она. — Он всегда выступал против сильной, милитаризованной Германии.

Я ответил, что не столь уж уверен в этом. Во второй половине сороковых годов, когда все пребывали еще в шоковом состоянии после тех неисчислимых бедствий, которые принесла с собой война, это вполне определенно было бы так. Но сегодня, когда у СССР имеется в наличии всевозможного рода ядерное оружие, Кремль больше не видит для себя угрозы со стороны Германии. Кроме того, и это куда более важно, Советский Союз всегда придерживался той точки зрения, что было бы неверно выступать против объединения немецкой нации. Нельзя, однако, отрицать и того, что на протяжении всего этого времени Кремль поддерживал Восточную Германию и, естественно, предпочел бы видеть объединенную Германию коммунистическим, или социалистическим государством, а не типично буржуазной страной.

— И если действительно встанет вопрос об объединении, — сказал я, — я не думаю, что Москва выдвинет сколь-либо серьезные возражения против этого. Идея слияния двух немецких государств в единое целое всегда провозглашалась официальной советской доктриной, и, как мне представляется, Кремль до конца останется верным своему постулату.

Взгляд, брошенный на меня миссис Тэтчер, ясно дал мне понять, что она не разделяет моего мнения. Я не знал тогда, что она придерживалась прямо противоположной точки зрения по данному вопросу и уже активно вербовала сторонников своей позиции. В самом конце беседы, перед тем как попрощаться, я робко попросил ее при следующей встрече с Горбачевым поставить перед ним вопрос о разрешении моей семье выехать за границу. Она лишь молча кивнула в ответ. В общем, расстались мы холодно, я был расстроен. Вначале я думал, что всему виной моя личная просьба, пришедшаяся не ко времени, но вскоре я узнал, что вовсе не это вывело ее из равновесия, а мои взгляды на объединение Германии. Это был один из немногих вопросов, в которых миссис Тэтчер оказалась не права. Никто не станет отрицать, что ей принадлежит огромная заслуга в прекращении «холодной войны» в Советском Союзе и странах Восточной Европы, но в том, что касалось Германии, она занимала ошибочную позицию.

Я рад отметить, что разногласия по вопросу о Германии никак не отразились на наших дальнейших отношениях. Когда мы встретились с ней снова, уже после того, как она покинула пост премьер-министра, она держалась со мной как с добрым старым другом. Замечу также, что для меня явился приятным сюрпризом тот факт, что в своих мемуарах она пару раз упомянула обо мне в самых лестных выражениях.

Встречаясь в 1987 году с президентом Рональдом Рейганом, я ставил перед собой две основные задачи. Одна из них заключалась в том, чтобы дать соответствующую информацию ЦРУ и тем самым помочь ему в работе, а другая — в том, чтобы добиться от Рейгана обещания помочь воссоединению моей семьи. Единственное, о чем я мечтал, это услышать, что он не останется равнодушным к нашему бедственному положению. Если бы президент сказал: «Мы поможем вам», — то машина закрутилась бы сразу же, поскольку все, что он говорил, тотчас же исполнялось его администрацией.

Сидя в ожидании встречи с Рейганом в прекрасном вестибюле Белого дома, я без всяких на то причин испытывал страшное нервное напряжение. И сколько бы ни уговаривал себя перестать волноваться, взять себя в руки, это не помогало. Потом, спустя какое-то время, появился генерал Колин Поуэлл, заместитель председателя Совета национальной безопасности, проводил меня в Овальный кабинет, где меня уже ждали. Войдя в это святилище, я увидел, что у одной из стен стояли рядом два кресла: одно — для президента, другое — для меня. На мой взгляд, это было не очень-то удобно: чтобы видеть мистера Рейгана, мне приходилось поворачиваться налево, тогда как, обращаясь к аудитории, я должен был смотреть прямо перед собой.

Деловая часть нашей встречи началась с того, что кто-то из присутствующих обратился ко мне с вопросом.

Я много о чем говорил, но в основном — о шпионских сетях, раскинутых Советским Союзом по всему миру. Остановившись на нелегалах, я заметил, что их все еще предостаточно. Рассказал я и о попытках Москвы усилить свою пропаганду, создать соответствующие организации, призванные содействовать выполнению этой задачи, и вообще самым активнейшим образом влиять на общественное мнение в зарубежных странах. Эта тема явно была близка президенту, поскольку едва я сделал паузу, чтобы перевести двух, как он подхватил эстафету и рассказал давнишнюю историю, из тех времен, кота он возглавлял профсоюз киноактеров. Я узнал, в частности, о том, как он пытался защитить свою организацию от советского влияния и проникновения в нее агентов КГБ. Позже мне объяснили, что это — один из любимейших его сюжетов, к которому он обращается при каждом удобном случае. Слушая его, я вдруг почувствовал, что владевшее мною нервное напряжение прошло и на душе у меня стало легко. На меня произвели большое впечатление теплота и сердечность Рейгана. Но во время беседы я время от времени замечал в его глазах недоумение или сомнение. Однако чем объяснялась такая реакция, я не знал и потому терялся в догадках: то ли он не совсем понимает то, о чем идет речь, то ли ему попросту неинтересно, что скрывается за фактами, которые я приводил.

Подводя итоги этой встречи, я считаю нужным отметить, что я отнял у него двадцать две минуты драгоценного времени, в то время как лейбористским политикам Нейлу Кинноку и Денису Хейли он уделил лишь восемнадцать минут.

Но самое важное произошло в конце. Он положил руку мне на плечо и произнес:

— Мы знаем вас. Мы высоко ценим то, что сделали вы для Запада. Спасибо. Мы помним о вашей семье и сделаем все, что в наших силах, чтобы помочь вам.

И примерно то же самое он повторил, когда мы прощались.

Начальник вашингтонского отделения английской разведки, услышав это, пришел в восторг.

— Вы добились своего! — сказал он радостно. — Добились!

Когда два года спустя я встретился с преемником мистера Рейгана Джорджем Бушем, наша встреча протекала в такой же точно обстановке. Как только я вошел в Овальный кабинет, фотограф, уже находившийся там, приступил к своим обязанностям. Кресла опять были расставлены самым неудобным образом. Когда меня усадили, то оказалось, что президент сидит по левую руку от меня, а все остальные восемь человек — по правую, так что, по вернувшись лицом к президенту, я уже никого больше не видел. Меня поразил усталый вид Буша. Не усталый даже, а изнуренный, хотя шел только первый год его пребывания на посту президента.

Он заговорил со мной в типично бушевской манере. Различая- отдельные слова, я не улавливал смысла произносимых им фраз и в растерянности спрашивал себя: «О чем, черт возьми, он говорит?» Но когда он спросил в заключение: «Что бы вы сказали на это?» — на меня снизошло вдохновение, и я тут же придумал, как спасти положение. Повернувшись к остальным участникам встречи, я произнес:

— В мою задачу не входит читать вам лекцию: это было бы слишком самонадеянно с моей стороны. Я предпочел бы просто отвечать на ваши вопросы, касающиеся сегодняшней обстановки в Советском Союзе. Если не будет возражений, то мы могли бы начать прямо сейчас.

Господин Буш, не выказывая ничем своего недовольства в связи с тем, что я оставил его вопрос без ответа, сказал:

— О`кей! В таком случае позвольте узнать ваше мнение, удержится ли Горбачев у власти?

Это было как раз то, что могло бы помочь мне установить контакт с аудиторией. Я ответил, и тогда президент тоном университетского профессора, беседующего со студентами, высказал пожелание:

— Хорошо, а теперь послушаем вопросы, интересующие присутствующих.

Поднялся шум голосов: заговорили разом.

Когда, наконец, возбуждение улеглось, я услышал:

— Каким станет советский политический курс, если Горбачев будет смещен и его место займет кто-то другой?

Я ответил без тени сомнения:

— Этого никто не сможет предсказать. Ясно лишь одно: кто бы ни занял его место, проводимая этим человеком политическая линия не будет иметь ничего общего с его прежними заявлениями, выступлениями и статьями. Это — закономерность, типичная для советского общества. Можно привести немало примеров на этот счет. Политика, проводившаяся Лениным после свершения социалистической революции, не имела ничего общего с положениями, содержавшимися в его книге «Уроки революции», написанной им летом 1917 года. Сталин в двадцатых годах делал одно многообещающее заявление за другим, однако вся его последующая деятельность даже отдаленно не напоминала того, что возвещал он в своих более ранних работах. Хрущева считали сталинистом, но это не помешало ему начать десталинизацию, или освобождение общества от некоторых наиболее мерзких сторон наследия сталинской эпохи. Горбачев был, как говорится, в доску своим в том узком кругу, который составляла партийная верхушка, а посмотрите, какую политику он проводит.

Заметив, как Роберт Гейтс, тогдашний заместитель председателя Совета национальной безопасности, энергично кивнул в знак согласия, и я понял, что сумел донести до слушателей свою мысль. Живейший интерес к моему выступлению проявил и вице-президент Дэн Куэйл. Когда отведенные для беседы со мной тридцать минут истекли и, таким образом, столь удачно прошедшая встреча закончилась, президент Буш хотел представить его мне, что привело нас с Куэйлом в легкое замешательство, поскольку мы уже успели познакомиться друг с другом по пути в Овальный кабинет. После того как Буш удалился, Куэйл попросил меня пройти в его кабинет, чтобы мы могли побеседовать с глазу на глаз.

В его просторном кабинете мы застали двух миловидных, со вкусом одетых женщин, лет под сорок, сидевших на столе болтая ногами.

— Леди, леди! — воскликнул Куэйл. — Сожалею, но ближайшие полчаса погуляйте, пожалуйста, где-нибудь.

Они проворно соскочили со стола — с явной неохотой, как мне показалось, — и вышли. Было бы нетрудно прийти к ложному заключению при виде подобной курьезной сцены, но, как оказалось, одна из двух представительниц прекрасного пола была его женой, а другая — ее подругой.

Задавая мне вопросы, Куэйл продемонстрировал конфронтационный характер занимаемых им позиций. Он олицетворял собой консервативное крыло тех, кто формировал американскую внешнюю политику. Беседуя с ним, я выявил ограниченность его знаний. И в то же время почувствовал, что он полон решимости восполнить этот пробел. От меня не укрылось и то, что он тяжело переживал критику в свой адрес по поводу того, что плохо разбирался во внешних делах, и отчаянно желал снискать сторонника своих взглядов. И поэтому, как только мы закончили, он сказал:

— Отлично, прекрасно! Это полностью подтверждает мою точку зрения.

Но я, искренне желая ему добра, счел необходимым предупредить его, чтобы он не думал, будто знает буквально все.

Когда год спустя я снова посетил Соединенные Штаты, он опять попросил меня зайти к нему. С тех пор кое-что изменилось: я вошел уже в другой кабинет, где нас с Куэйлом снимал совсем другой фотограф, да и сам Куэйл был уже другим человеком — усталым, издерганным и поникшим под бременем своего поста. Я не сомневался, что он заранее поручил кому-то подготовить для него список вопросов, с которыми он обратится ко мне, и, поскольку ему не хотелось, чтобы я допытался об этом, выучил вопросы наизусть. По выражению его лица нетрудно было понять, что он все время пытался мыслен но заглянуть в хранившуюся в его голове «шпаргалку» и поэтому упустил многое из того, что я говорил. Но это не очень-то заботило его, поскольку он явно полагался на присутствовавшего при нашей беседе человека, который добросовестно фиксировал все мои ответы, чтобы Куэйл смог потом в спокойной обстановке прочитать уже подработанную запись нашей беседы.

Ни одна из моих поездок в Америку не прошла впустую, а ездил я туда довольно часто. Однажды я умудрился трижды побывать там за один только год. В последующие два года я приезжал туда по два раза. А затем я повторил свой прежний рекорд, совершив три поездки в течение года. Всего же я нанес в Соединенные Штаты Америки десять визитов. Всякий раз я наведывался в эту страну по приглашению ЦРУ, которое заранее оповещало о моем предстоящем приезде такие связанные с ним организации, как ФБР, военно-морская разведслужба, государственный департамент и прочие ведомства, с тем чтобы они могли при желании встретиться со мной. В течение долгого времени мои поездки хранились в строжайшей тайне: в частности, номера в гостиницах бронировались на чужое имя, и делалось все для того, чтобы никто не мог меня идентифицировать. Но постепенно, после того как мои приезды в Америку стали обычным явлением и я к тому же еще уже опубликовал свою книгу «КГБ: взгляд изнутри», все эти меры предосторожности как-то сами собой отпали. Вместо того чтобы встречаться со мной в пятизвездочных отелях, меня просто водили из одного кабинета в другой в главном здании ЦРУ, держа меня целыми днями на бутербродах и отвратительном кофе из кофеварочных аппаратов.

— В чем дело? — спросил я как-то раз в шутливой форме. — Когда-то вы покупали мне авиабилеты в первый класс и селили в роскошных гостиницах. Теперь же я летаю бизнес-классом и работаю, по существу, на лестничных площадках в бетонных коробках.

Мои сопровождающие вполне популярно объяснили мне, что с выходом в свет моей книги уже бессмысленно стало меня скрывать и я могу жить, ни от кого не таясь, как живут все нормальные люди.

Штаб-квартира ЦРУ в Лэнгли, в штате Вирджиния, в получасе езды от Вашингтона, показалась мне удивительнейшим местом. В течение всего рабочего дня на ступенях перед входом в здание можно было видеть десятки людей, наслаждавшихся сигаретами, поскольку курить в помещении не разрешалось. Каждая кабина в туалетных комнатах была оборудована специальными приспособлениями для людей в инвалидных колясках. Дверца, которая вела в нее, открывалась автоматически при нажатии на установленную сбоку от нее кнопку. И это притом что там работало не так уж много инвалидов, прикованных к коляске. Однако закон есть закон, и в соответствии с каким-то правительственным циркуляром учреждение, использующее труд инвалидов, обязано вне зависимости от их числа создавать для них все удобства.

Почти все, с кем встречался я в ЦРУ, произвели на меня самое благоприятное впечатление. Однако общий интеллектуальный уровень сотрудников этого учреждения значительно ниже, чем у их коллег в английской разведслужбе. И этому есть объяснение: Англия, нуждаясь в меньшем числе сотрудников спецслужб по сравнению с США, может позволить себе брать на работу только людей с выдающимися способностями. Впрочем, и в ЦРУ немало подлинных гениев, а если другие и уступают им в чем-то, то это вовсе не значит, что они никуда не годятся. Подавляющее большинство сотрудников ЦРУ, с которыми мне довелось встречаться, были славными парнями — общительными, доброжелательными, всегда готовыми прийти на помощь. Я обнаружил также, что американцы настроены более критично по отношению к своему начальству, чем их английские коллеги, и не прочь при случае посплетничать по их поводу. И вообще, как я заметил, в Америке значительно резче проявляется недовольство властью, чем в Англии, где мягкое, не конфронтационное отношение к руководству страны значительно облегчает связи между представителями различных социальных слоев и групп населения. Я пришел также к выводу, что предрассудки, отличающие американцев, — скорее всего, следствие невежества, чем пропаганды. К тому же их отличала поистине тевтонская приверженность ко всякого рода правилам и циркулярам. Это проявилось и в характере вопросов, с которыми они обращались ко мне. Так, например, меня то и дело спрашивали: как КГБ предписывает поступать в такой-то или в такой-то ситуации, на что я отвечал:

— Видите ли, советская, или коммунистическая, система выработала бесчисленное множество различных правил и предписаний. Однако, что действительно необходимо разведчику, так это проницательность, ум и находчивость. Из этого следует, что правил на все случаи жизни не существует. Люди просто действуют, сообразуясь с обстоятельствами, и если у них возникают какие-то проблемы, то они пытаются разрешить их привычными, традиционными способами, которые далеко не всегда прописаны в инструкциях. Инструкции же чаще всего игнорируются.

Такой ответ обычно ставил их в тупик. И тем не менее сотрудники ЦРУ являются за редким исключением профессионалами высшего класса, в чем я убедился, когда однажды проводил с ними двухчасовой семинар по поводу нелегалов. Сотрудники, ответственные за данное направление работы, проявляли глубочайшее знание предмета, о чем я мог судить по конкретным примерам из их собственной практики. Не знаю, как в других областях, но в том, что касается выявления нелегалов, мало кто смог бы сравниться с ними.

Один старший сотрудник разведслужбы, занимавшийся Советским Союзом, с сомнением отнесся к моему сообщению по поводу операции «РЯН». По его мнению, вся эта операция была всего лишь хитрым маневром советского руководства. Судя по всему, он внимательно изучал и анализировал все аспекты этой программы, и на меня, естественно, произвело глубокое впечатление такое доскональное знание этого вопроса. Хотя в конце концов мне удалось убедить его в том, что паранойя советских руководителей — не чей-то досужий вымысел, а реальная вещь, по целому ряду аспектов обсуждавшейся нами проблемы он так и остался при своем мнении. Он утверждал, например, что во время военных учений, проходивших под кодовым названием «Меткий стрелок из лука», степень боевой готовности и западных стран, и Советского Союза была значительно ниже той, которая необходима для реальной готовности к ядерной войне. В подтверждение своих слов он сказал, что когда американцы провели наблюдение за передвижениями советских войск на территории Советского Союза и проверили действие армейской службы связи, то не обнаружили ничего экстраординарного.

Это заставило меня более подробно остановиться на том, что сам я думал о «РЯН». Прежде всего, я сказал, что было бы неверно полагать, будто советское руководство думало, что Советский Союз и впрямь может подвергнуться ядерному удару. Скорее, оно пыталось создать такую систему обороны страны, которая позволила бы немедленно оказать противодействие в случае необходимости и тем самым сохранить существующий общественный строй. Я объяснил, что Москву не на шутку встревожила так называемая программа «Звездных войн», и руководство страны невольно задалось вопросом: если вся территория Соединенных Штатов будет надежно защищена от межконтинентальных ракет, то не может ли случиться так, что американская нация, уверовав в свою безопасность, решится нанести по Советскому Союзу внезапный удар?

Иногда, чтобы придать своим лекциям большую живость, я рассказывал что-нибудь забавное. Однажды, например, я решил поразвлечь их анекдотом, в котором повествуется о нелегале, засланном Америкой в Советский Союз. Нелегал прошел отличную всестороннюю подготовку, его документы были безупречны, он бегло говорил по-русски и одевался как русские. Он без труда пересек границу и попытался осесть где-нибудь в глубинке. Однако в этом он не преуспел. И вот как-то раз, выпивая со своим дружком Ваней, он пустился в разглагольствования:

— Ваня, — сказал он, — что я делаю не так? Разве я не говорю на чистом русском?

— Твой русский, Джон, просто превосходен.

— И разве я плохо играю на балалайке?

— О такой искусной игре можно только мечтать.

— И разве не глушу я стаканами водку, как все вы, русские?

— Глушишь, Джон, глушишь. Прямо скажу, уж что- что, а пить ты умеешь.

— В чем же тогда дело?

— А дело, Джон, в том, что ты черный.

Но смеха, увы, не последовало. Возможно, мой рассказ был бы воспринят значительно лучше, если бы слушатели знали, что мой рассказ — всего лишь анекдот. Но они этого не знали и потому отреагировали молчанием.

Зато другой, типично кагэбэшный анекдот оказался значительно более доступен их восприятию. А суть его в следующем.

В принадлежащем КГБ Клубе имени Дзержинского идет торжественное собрание, посвященное очередной юбилейной дате. В зале находится более тысячи старших сотрудников вышеозначенного учреждения. Лицом к ним на сцене, за столом президиума — представители высшего руководства. Двое из них, один постарше, другой помоложе, сидя рядом, беседуют о чем-то между собой, не обращая внимания на доклад, который, как всегда, навевал смертельную скуку. Внезапно старший говорит:

— Ваня, я засек шпиона ЦРУ в наших рядах.

— Правда? И кто же это?

— А вон тот, что сидит в одиннадцатом ряду, посередине, в синем галстуке

— Но как вы узнали об этом?

— Я просто вспомнил надпись на плакате, гласившую: «Враг не дремлет».

Несомненно, работа и зарубежные поездки отвлекали меня от грустных мыслей о моей семье, но не настолько, чтобы вызволение жены и детей из цепких лап КГБ перестало быть главной моей заботой. Важным событием в моей жизни явилось получение мною первого подлинного письма от Лейлы, что произошло зимой 1989/90 года. Когда мне позвонили, и я вдруг услышал в трубке: «У нас на руках письмо для нас от вашей жены», — то тотчас подумал, что оно снова написано под диктовку и поэтому не имеет особого смысла спешить его забирать. Но как только я высказал свое предположение, что это вовсе не то, что хотелось бы мне получить, поскольку опять вместо письма я увижу лишь текст, подготовленный КГБ, звонивший сказал:

— Нет-нет, это совершенно не то, что вы думаете. Пожалуйста, приходите за ним.

На конверте значилось только: «Министерство иностранных дел Англии. Олегу Гордиевскому», и больше ничего. И лишь богатый набор финских почтовых марок ясно говорил, каким путем шло письмо. Вскрыв конверт, я увидел бесценное, написанное от чистого сердца послание — шесть страниц текста, отпечатанного на пишущей машинке через один интервал. Это было первое не продиктованное никем письмо от Лейлы, полученное мною за четыре с половиной года. Я испытывал огромное волнение, читая его. Лейла писала, чтобы я зря не волновался: у них, мол, вес в порядке. И тут же с присущей ей прямотой добавила: «Брось молоть всю эту чепуху, почему ты не можешь звонить. Звони, когда пожелаешь: тебе нечего бояться, никакой глупости я не допущу». Письмо, я решил, было тайно доставлено кем-то в Финляндию. Как выяснилось впоследствии, я оказался прав. Когда нам удалось идентифицировать человека, отважившегося сделать это, я попросил одного из сотрудников отделения английской разведслужбы в Хельсинки встретиться с ним и поблагодарить его от моего имени.

Столь неожиданный поворот событий придал мне новые силы. Я стал регулярно звонить — раз в две недели в заранее обусловленное время. Каждый раз, разговаривая с Лейлой, я приводил какой-нибудь аргумент в поддержку своего мнения о том, что КГБ лишь выиграет, если перестанет препятствовать воссоединению нашей семьи. И тогда же мне сообщили из английского министерства иностранных дел, что один из сотрудников английского посольства в Москве сможет посетить Лейлу и передать ей любую посылку, которую я приготовлю. Тотчас же обежав магазины, я купил девочкам красивую одежду- чудесные курточки на подкладке и многое-многое другое — и аккуратно ее упаковал.

Чтобы точно знать, что Лейла окажется дома, когда к ней направится представитель посольства, мы придумали одну вещь, которая наверняка не даст ей никуда уйти в означенное время. Согласно нашему плану, я должен был во время одного из моих телефонных разговоров с женой сообщить ей день и час, когда позвоню ей в следующий раз, чтобы этот человек смог зайти к ней в тот самый момент, когда она будет ждать моего звонка. Случилось, однако, так, что к тому времени, когда мне предстояло связаться с Лейлой, судьба занесла меня в Новую Зеландию, так что звонил я ей в восемь утра, сидя за письменным столом начальника новозеландской службы безопасности. Окружавшие меня офицеры волновались за меня, тем более, что мне никак не удавалось дозвониться.

— Хорошо, — сказал невозмутимо мой хозяин. — Давайте поступим следующим образом: мы с вами продолжим беседу, а секретарша попробует тем временем связаться с Москвой.

Так мы и сделали. Спустя полтора часа, когда я уже потерял надежду дозвониться Лейле, нас соединили — через спутниковую связь. Я подскочил к телефону.

— Представляешь, — с ходу сообщил я, — звоню тебе из Веллингтона, — это в Новой Зеландии. Звоню из университета, куда меня пригласили прочитать лекции.

Я, как и было задумано, назвал день и час, когда позвоню в следующий раз. В указанное время первый секретарь английского посольства в Москве отправился к Лейле, прихватив с собой посылку, а также пять тысяч фунтов стерлингов наличными и приличную сумму в рублях. Этих денег должно было Лейле хватить на то, чтобы погасить остававшуюся задолженность по квартплате и продержаться как-то последующие несколько лет.

Первый секретарь был очарован ею, она также прониклась симпатией к нему, так что ничего удивительного, что они договорились встретиться снова. На этом, собственно, и закончилось доброе начинание английского посольства. Несмотря на все усилия, ему так и не удалось передать Лейле приготовленную мною очередную посылку, тем более что отправленные ей многочисленные приглашения зайти в посольство так и остались без ответа. Правда, Лейла и дипломат встретились снова, — несомненно, под бдительным оком сотрудников КГБ, — но, когда они договорились о третьей встрече, во время которой он должен был вручить ей посылку, КГБ поспешил объявить его персоной нон грата. Хотя министр иностранных дел Дуглас Херд сумел добиться отсрочки высылки из Москвы этого дипломата на шесть месяцев, лично обратившись с соответствующей просьбой к своему коллеге — советскому министру иностранных дел Эдуарду Шеварднадзе, он не виделся больше с Лейлой до тех пор, пока она, спустя восемнадцать месяцев, не приехала в Англию. Всякий раз, когда мы после этой истории разговаривали с ней, в ее голосе звучали досада и гнев.

У меня возникли проблемы и с двумя длинными письмами, которые я пытался переправить ей через английское министерство иностранных дел. Чтобы читатель мог представить себе, что из этого вышло, достаточно поведать о судьбе одного из них. Когда я писал его, моя прирожденная склонность к озорству побудила меня поддразнить КГБ, и я, не в силах удержаться от соблазна, назвал сотрудников данного учреждения клерками и экзекуторами, как нередко именовались в начале девятнадцатого века в России письмоводители. Письмо было отправлено в английское посольство в Москве для последующей передачи его адресату, но посол сэр Брайен Картледж, ознакомившись с ним, отказался передать мое послание по назначению: постулаты английского министерства иностранных дел требовали от каждого быть вежливым, уступчивым и внимательным к тем, с кем сведет его судьба, я же в открытую выказывал свое презрение, и к тому же еще к представителям государственной организации. Кончилось тем, что письмо мне вернули. И лишь спустя какое-то время я сумел-таки переслать его Лейле — на этот раз через КГБ, после одной из моих встреч с его сотрудниками в английском министерстве иностранных дел.

Зато Лейла писала мне теперь регулярно, адресуя свои письма на один из анонимных почтовых ящиков в Лондоне. Она подробно описывала все, что происходило. Из очередного ее письма я узнал и о смерти своей матери в ноябре 1989 года. Мне было известно, что она больна, но чем именно, я не знал. Я испытывал горькое чувство от того, что не смог повидать ее перед смертью. (Она дожила до восьмидесяти двух лет.) В последние годы жизни она оказалась под сильным влиянием моей сестры Марины, которая заняла крайне враждебную позицию по отношению ко мне. Мать, не разбираясь во всех сложных перипетиях современной политической жизни, слепо верила всему, что слышала от дочери. И я, естественно, глубоко сожалел, что у меня не было возможности объяснить ей реальную суть событий, происходивших и в нашей стране, и во внешнем мире.

К маю 1991 года процесс либерализации общественной жизни в Советском Союзе достиг уже столь высокого развития, что Арифу и Кате разрешили выехать впервые в жизни за границу, и они, взяв с собой малолетнего сына, отправились в Италию, к своим друзьям, жившим в Пизе. Заранее договорившись с ними о том, что я прилечу туда на день или два, я набил свой старый чемодан до отказа вещами для девочек и Лейлы и вылетел в Пизу, где, как оказалось, меня ждала ненастная погода. Выйдя из здания аэровокзала, я не увидел этого чудеснейшего города за плотной завесой дождя. Итальянская служба безопасности была заранее извещена о моем прибытии, потому что мои друзья-англичане всерьез опасались, что КГБ, вознамерившись все же схватить меня, мог использовать Арифа в качестве приманки. Так что с того момента, как мой самолет приземлился в Италии, я находился под надежной зашитой.

Я был безмерно счастлив увидеться со своей родней со стороны жены. Наша встреча состоялась в скромной закусочной на окраине Пизы. Заметив на Арифе свою старую коричневую спортивную куртку, оставленную в Москве шесть лет назад, я понял, что в Москве все еще сохраняется острая нехватка промышленных товаров. Взяв такси, я повез их в роскошный ресторан. После обеда мы решили пройтись пешком до дома, где они остановились. Но стоило нам сделать несколько шагов, как Катя испуганно шепнула:

— Олег, за нами идут какие-то люди!

— Не волнуйся, — ответил я. — Они обеспечивают мою безопасность. То, что ты заметила их сейчас, — неплохо. Однако в ресторане они не привлекли твоего внимания, хотя все пятеро сидели за столиками в непосредственной близости от нас.

На следующий день друзья Кати — привлекательная, сексапильная женщина и ее супруг — вызвались показать нам город. Когда экскурсия подошла к концу, я поблагодарил их за оказанную любезность и пригласил на обед в ресторан. Однако они уговорили нас отобедать у них. Мы тут же купили пару бутылок отличного вина и отправились к гостеприимным хозяевам. Все мы были в невероятном восторге от Пизы. Надо сказать, что Пиза — небольшой, фактически, городок, который можно без труда обойти пешком. Должен заметить также, что к моей несказанной радости Ариф и Катя узнали, что в специальном вагоне, отправляющемся из Пизы, можно доехать до Москвы по железной дороге. А это означало, что для них не составит труда отвезти Лейле мой чемодан.

К тому времени у меня уже появилось немало верных соратников в той битве, которую я вел за воссоединение своей семьи. И одним из них был Николае Бетелл, политический деятель и писатель, с которым я познакомился еще в бытность мою сотрудником лондонской резидентуры. Занимая видное общественное положение и обладая широчайшими познаниями и опытом во всем, что касалось прав человека, лорд Бетелл был идеальным помощником. Мы с ним разработали план, согласно которому он должен был нанести Лейле визит во время пребывания в Москве в сентябре 1990 года. То, что мы придумали, сработало на все сто. Чтобы быть уверенным в том, что она никуда не уйдет в нужный момент, я предупредил ее по телефону, что 30 сентября к ней зайдет один человек. Бетелл в означенный день позвонил ей утром из гостиницы, где он остановился, объяснил, кто он такой и отправился к ней в тот же час, рискуя быть арестованным КГБ, чьи сотрудники из службы наблюдения, как обычно, сидели в машине, припаркованной возле нашего многоквартирного дома. Однако все обошлось: они не стали его задерживать. И Бетелл смог без помех поговорить с Лейлой, назвав потом интервью с ней «Задушенной беседой». Через неделю в «Санди экспресс» появилось его открытое письмо Горбачеву, содержавшее, помимо всего прочего, и отдельные высказывания Лейлы о низости и вероломстве КГБ. Кроме того, он опубликовал две великолепные цветные фотографии, снятые им во время встречи с моей семьей. Выступив публично в нашу защиту, лорд Бетелл оказал нам огромную моральную поддержку. Не знаю, повлияли ли как-то опубликованные им обличительные материалы на дальнейший ход событий или нет, но я всегда буду испытывать к нему глубокое чувство благодарности за все, что он для нас сделал.

Уже с самого начала 1991 года я стал высказывать предположение о том, что в ближайшее время будет предпринята попытка переворота, направленного против Горбачева и его режима. Я видел, что происходивший в стране процесс политических преобразований все больше и больше выходит из-под контроля членов Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, ставя их, в сущности, перед альтернативой: либо предпринять решительные шаги и вернуть себе утраченные позиции, либо признать поражение и сойти с политической сцены. Поскольку эта публика не привыкла уступать, единственным выходом из создавшейся ситуации ей виделся только заговор против руководства страны. Именно о таком развитии событий я писал в большой статье, опубликованной 6 января 1991 гола на страницах «Санди тайм».

Я ошибся только в одном — полагая, что заговорщикам удастся достичь своей цели.

17 августа, когда это произошло, обстановка представлялась чрезвычайно мрачной. Организатором путча был Крючков, стремившийся во что бы то ни стало восстановить старый строй, а вместе с ним и всемогущество КГБ. Однако уже через каких-то два дня ситуация резко изменилась. Крючков был арестован, и Председателем КГБ стал Вадим Бакатин — человек, придерживавшийся либеральных взглядов.

Как только начались эти лихорадочные события, «Санди тайм» пригласила меня поработать неделю в редакции в качестве консультанта, и я, вооружившись радиотелефоном и приемником, чтобы принимать советские программы, провел в офисе несколько безумных дней. И тогда-то случилось невероятное. Однажды, когда я находился там, зазвонил телефон и человек из «Независимого телевидения» сообщил:

— Насколько нам известно, ваша семья вот-вот получит разрешение на выезд за рубеж. Бакатин, новый глава КГБ, только что провел в Москве пресс-конференцию, на которой заявил, что вашу жену с детьми больше никто не станет задерживать.

Прежде чем я успел осмыслить услышанное, этот человек спросил, не смог бы я прямо сейчас приехать на съемку в студию «Независимого телевидения». Жизнь стала похожей на цирк, где один трюк тут же сменяется другим. Поднявшись по лестнице в указанную мне комнату, я прежде всего позвонил Лейле в Москву и узнал, что там, в нашей квартире, как раз в этот момент работают операторы и журналисты того же «Независимого телевидения». В общем, пока мы разговаривали, нас снимали одновременно и в Лондоне, и в Москве. Судя по тому, как говорила Лейла, я понял, что она старается изо всех сил не допустить в нашей беседе какой-либо оплошности и не позволяет себе возноситься в своих надеждах слишком высоко, поскольку опасается, что КГБ может изменить решение.

— Но если это и в самом деле правда, то когда мне вас ждать? — спросил я.

— Я не знаю, — ответила она как можно спокойней. — Думаю, нет никаких оснований особенно спешить. Скорее всего, мы приедем на следующей неделе.

Как выяснилось чуть позже, тем, что случилось, мы обязаны в первую очередь новому английскому послу сэру Родерику Брейтуэйту. Он сразу же, как только ситуация изменилась, связался с Бакатиным и напомнил ему о проблеме Гордиевского. Затем, уже на пресс-конференции, Бакатин заявил, что он решил удовлетворить просьбу посла. Когда же журналист Ольга Белан, старая приятельница жены еще с той поры, когда Лейла работала репортером, попросила Бакатина рассказать, как тот пришел к этому решению, он сказал:

— Ну что ж, если вам это интересно, я расскажу, как обстояло дело. Считая, что это один из старых вопросов, которые давно уже пора бы решить, я спросил своих генералов, не следует ли нам позволить семье Гордиевского выехать за границу. Они единодушно и в категорической форме заявили: «Нет». Тогда я решил проигнорировать их мнение и считаю это решение своей первой крупной победой в КГБ.

На следующее утро в пятницу Лейле позвонили из ОВИРа — учреждения, занимающегося выдачей виз и разрешений на выезд за рубеж, и спросили, почему она не приходит за паспортом, словно там ее давно уже ждали. Такой звонок не мог не вызвать удивления, поскольку получение иностранного паспорта было несбыточной мечтой девяноста девяти процентов советских граждан.

— Может, мне прийти завтра? — спросила Лейла.

Но поскольку на следующий день была суббота, ей пришлось отложить визит в ОВИР до понедельника. По случайному стечению обстоятельств в то же время в Москве находился с визитом английский премьер-министр Джон Мейджор вместе со своей супругой Нормой. Они пригласили Лейлу с детьми на чай в посольство. Это стало последним приглашением в гости, которое Лейла по лучила в Советском Союзе.

Ее отлет из Москвы 6 сентября и прибытие в Англию — и то, и другое представляло собою эффектное зрелище. В самолете Лейлу с детьми сопровождала группа телевизионщиков, экипаж воздушного лайнера отметил это знаменательное событие шампанским. В Хитроу мы заранее позаботились о том, чтобы как можно меньше было бессмысленной суеты и шума. Министерство иностранных дел настояло на том, чтобы сразу же по прибытии Лейла дала журналистам короткое интервью. Я же, приняв необходимые меры, чтобы избежать преследования представителей средств массовой информации по пути нашего дальнейшего следования, удалился в форт, куда должны были препроводить Лейлу и детей. Поскольку за машиной могут следовать на мотоциклах неугомонные репортеры и прочая пишущая и снимающая братия, мы предпочли воспользоваться вертолетом как более удобным видом транспорта. И как только Лейла ответила на пару-другую вопросов представителей прессы, ее и детей усадили на борт винтокрылой машины, чтобы через короткое время доставить на южное побережье Великобритании.

Я находился в напряженном ожидании. К тому времени, а был уже сентябрь, дни стали заметно короче, так что стемнело еще до того, как они прилетели. Я с нетерпением вглядывался в небо. И вдруг заметил наконец, что одна из звезд, усеявших небосвод, стала светиться все ярче и ярче — это был фонарь на носу воздушной машины, которая быстро приближалась ко мне. Прошло еще немного времени, и вертолет приземлился у самого форта.

Лейла была почти такой же, какой я ее помнил, но дочери изменились так сильно, что я с трудом их узнавал. В теннисках и куртках, с небольшими рюкзаками за плечами, подаренными им мною, они независимо ни от чего выглядели по-прежнему мило. Мне казалось, что Мария хоть и с трудом, но узнавала меня, зато Анна, которая видела меня в последний раз, когда ей было четыре года, смотрела на меня как на чужого дядю.

Затем появились букеты цветов, бутылки шампанского, и вскоре началось еще одно празднество, на котором снова радушно приветствовали Лейлу и детей, вновь ступивших на английскую землю. Пилоты — те же самые, что впервые доставляли меня в прибрежную крепость, — преподнесли девочкам подарки. Торжество, однако, длилось не долго: вскоре появился «Лендкрузер» с водителем, и мы все сели в машину. Багаж у Лейлы с детьми был более чем скромный, поскольку им пришлось почти все оставить в Москве. Но это вовсе не означало, что в машине было много свободного места, поскольку задние сиденья были чуть ли не по самую крышу салона завалены цветами.

Мы ехали почти в полной темноте примерно около часа. К концу пути Марию начало подташнивать. Когда же «лендкрузер» вкатил на подъездную дорожку у дома, мы увидели-таки какого-то журналиста с фотографом, подстерегавших нас с упорством охотников на дичь. Несмотря на все принятые нами меры предосторожности, одной газете все же удалось перехитрить нас. Я был в ярости и как коршун налетел на незваных гостей.

Сам дом, и внутри и снаружи, я украсил желтыми ленточками, коими американская традиция предписывает отмечать встречу с близкими людьми после долгой разлуки. Специально для девочек я купил самые красивые, какие только нашел, простыни и наволочки с веселым рисунком на них. Кроме того, отправляясь в форт встречать Лейлу с детьми, я включил всюду в доме свет. Так что, когда мы подъехали к коттеджу, он весь светился огнями, знаменуя тем самым торжественность момента. Подлинное воссоединение семьи сопровождалось и грандиозной раздачей подарков.