Следующая остановка - расстрел

Глава 7. Копенгаген

Большинство советских дипломатов ездили в страны Европы по железной дороге, специальными поездами, следовавшими из Москвы непосредственно до места их назначения, однако мне было сказано, чтобы мы с Еленой отправлялись в Копенгаген самолетом. Поэтому постарались все свои пожитки затолкать в чемоданы.

Уже расположившись в кресле самолета «Аэрофлота», я неожиданно обнаружил, что манжеты моей рубашки основательно обтрепаны. Лене ничего не оставалось, как незаметно для окружающих подвернуть манжеты и затолкать их поглубже в рукава пиджака. Этот маленький эпизод — свидетельство того, насколько бедны и неопытны мы были.

Мы прилетели в Копенгаген ярким солнечным январским днем 1966 года. Вокруг нас все искрилось легкой изморосью. Я был сразу же очарован красотой столицы Дании, ее чистотой и явным благополучием жителей. Передо мной, родившимся и выросшим в убогой и грязной стране, открылся совершенно иной мир, с его удивительно красивыми зданиями, отливающими блеском автомашинами, ломившимися от товаров магазинами, мебелью самого различного стиля, словом, всем, о чем мы, жившие в Советском Союзе, могли только мечтать.

Нас встретил Нинел Тарнавский (он любил, чтобы его называли Николаем), заведующий консульским отделом советского посольства, он же заместитель резидента, или второй по рангу в разведгруппе, работавшей в Дании и занимавшейся КР (контрразведкой). Николай, находившийся в Копенгагене с семьей — женой и дочерью — оказался приятным. доброжелательным человеком. Он долгое время находился в стране. Но ему еще ни разу не удалось завербовать нужного агента из местных или внедриться в какое-нибудь важное для нас учреждение. Основной задачей нашей контрразведки было установить контакт с неким сотрудником датской службы безопасности, занимавшим в ней не последний пост. Тарнавскому удалось это осуществить это, так сказать, с помощью домашних средств — его супруга была великолепной кулинаркой, и он поручил ей устроить роскошный обед. К неописуемой радости Николая. датчанин приглашение принял.

Советское посольство располагалось в Кристианнагаас, в красивом квартале чуть севернее центра. Рядом находились представительства других стран и сотрудники нашею посольства часто шутили. говоря. что нас от американцев отделяет всего лишь кладбище. Наше посольство занимало три огромных белых особняка, принадлежавшие когда — то очень богатому датчанину. На первом этаже самою большого из них были просторные залы с высокими потолками, как нельзя лучше подходившие для проведения разного рода приемов. На стенах и тут и там висели огромные, написанные маслом картины, а по углам стояли вазы. Потолок центрального холла особняка уходил под самую крышу. Его огороженная перилами лестница вела на второй этаж. Сотрудники разведки занимали чердачное помещение, однако позднее, когда нам стало тесно, подвал был переоборудован под кабинеты. Напротив главного здания находилось второе, где размещался консульский отдел. Третье было отведено под клуб и школу для детей. На огромной территории, замкнутой между тремя особнякам был разбит чудесный сад, в котором располагались строения поменьше — с гаражами на первом этаже, где в былые времена содержались лошади и с небольшими квартирками для служащих посольства наверху.

Тогдашним резидентом в Копенгагене был Леонид Зайце в. Я познакомился с ним учась в школе номер 101.

Однажды он неожиданно появился в школе, и мне довелось беседовать с ним. Тогда Зайцев сказал, что было бы неплохо мне получить назначение к нему. Однако к тому времени я уже числился в резерве Управления С, где мне предстояло заниматься нелегалами, так что от его предложения мне пришлось отказаться. По меркам КГБ у Зайцева оказался замечательный характер. Необычайно энергичный, он всегда был готов встать на защиту своих друзей, У него были черные волосы, круглое лицо, а его румяные щеки и искрящиеся глаза выдавали в нем человека, не потерявшего вкус к жизни. Никаких «порочащих» слабостей за ним не числилось — за женщинами не волочился, спиртным не увлекался (больше банального бокала сухого белого вина за один вечер не выпивал), но был таким невообразимым обжорой, что неукротимая страсть к еде сильно подпортила его фигуру.

Одна слабость, скорее невинное чудачество, все-таки за ним водилась. Во время поездки в Англию Зайцев в районе делового квартала Лондона увидел щегольски одетых бизнесменов, в нагрудных кармашках пиджаков у которых торчали сложенные уголком платочки. Он тут же купил дюжину специальных вкладышей, имитирующих аккуратно сложенный носовой платок, и вставил их в кармашки всех своих пиджаков. Зайцев также перенял у британцев некоторые их обычаи. Так, например, он всегда появлялся в гостях с букетом цветов, а позже рассылал хозяевам дома письма, в которых благодарил за оказанный ему прием.

Основные проблемы возникали у него только из-за того, что он был страшно дотошный, дисциплинированный, очень честный и наивно полагал, что все остальные сотрудники КГБ точно такие же. Кроме того, если Зайцев находил, что его коллега или подчиненный поступают неправильно, то он начинал их нудно и долго воспитывать, как будто постоянным напоминанием о допущенной ошибке можно искоренить опасность ее повторения. В работе он был ненасытен, и вся его бурная деятельность на посту резидента находила отражение в толстом журнале: задания для каждого сотрудника резидентуры, встречи с объектами разработки, маршруты контрнаблюдения и так далее. Все это было расписано им до мельчайших подробностей и паже поминутно. Порой он переоценивал знания и возможности своих подчиненных, поручая им выполнение очень сложных заданий. Когда же дело требовало его персонального участия, Зайцев себя не щадил и не жалел своего свободного времени. Когда его младший коллега Николай Коротких пытался завербовать американского негра, Зайцев часами отрабатывал с ним каждое слово, жест, взгляд, интонацию, словно готовил его к выходу на профессиональную сцену.

Первым делом Зайцев счел необходимым изыскать возможность для обучения меня датскому. В первый же вечер, придя в посольство, я подсел к телевизору и попытался понять датскую речь. Однако датский язык оказался настолько отличным от шведского, что я ровным счетом ничего не понял. Вскоре же благодаря усилиям Зайцева я стал посещать школу «Берлиц», расположенную на Строгет, главной пешеходной улице в центре Копенгагена. Ко мне приставили двух преподавателей — студента и мужчину лет шестидесяти.

Это была прекрасная идея, столкнуть меня на занятиях с двумя столь непохожими друг на друга носителями языка — их сыпавшиеся с двух сторон совершенно различные по тематике вопросы требовали от меня максимальной сосредоточенности и концентрации памяти.

Когда молодой преподаватель спросил, что я думаю о благосостоянии датчан, то я не мог понять, напрашивается ли он на комплимент или же хочет услышать нечто менее лестное. Я предпочел второй вариант. И, только увидев, что парень слегка расстроился, понял, что он ждал от меня иного ответа. Пожилой преподаватель, напротив, задавал не столь каверзные вопросы. Как-то он спросил меня: «Какая мебель вам нравится больше, старинная или современного дизайна?» На что я ответил: «Думаю, вы предпочитаете старинную мебель, но некоторые, вроде меня, приехавшие из бедной России, где по-прежнему в ходу уродливая мебель устаревших образцов, считают весьма привлекательным современный датский дизайн». Оказалось, как я и предполагал, что пожилой датчанин считал уродливой мебель современную, и то, как деликатно он изложил свои доходы, запомнилось мне на всю жизнь.

В «Берлице» у меня было два урока в неделю, а позже я поступил на курсы датского языка для иностранцев в группу для взрослых. Там плату взимали просто смехотворную — эквивалентную всего двум фунтам стерлингов за полугодичный курс обучения. Учился с удовольствием, тем более что на занятиях скучать не приходилось — они строились живо и интересно, а на более высокой стадии обучения проходили, как правило, в форме дискуссии на самые разнообразные темы. Через восемь месяцев я уже мог спокойно объясняться с датчанами, а когда в семидесятых вновь приехал работать в Копенгаген, то датским владел уже свободно.

Меня удивило огромное количество сотрудников КГБ в штате нашего посольства. Официально в нем работало двадцать гражданских дипломатов и четверо военных атташе. Из гражданских лиц только шестеро были чистыми дипломатами — из Министерства иностранных дел, а из оставшихся же девять или десять сотрудников КГБ, остальные — из ГРУ. (Примерно такое же соотношение сотрудников советских посольств существовало во всех западных странах, включая и Великобританию, до огромного скандала, разразившегося в 1971 году, когда из посольства в Лондоне одним махом выгнали сто пять советских разведчиков.)

Мозговым центром посольства в Копенгагене, как, впрочем, и в посольствах, аккредитованных в других странах, была референтура — несколько особо изолированных и защищенных от прослушивания комнат, в которых работали шифровальщики. Они принимали из Центра и посылали туда секретные донесения, зашифровывали или расшифровывали их. Кабинеты резидентов КГБ и ГРУ были надежно защищены от прослушивания как с помощью механических средств, так и электронными приборами. Стены в них облицованы толстыми металлическими плитами, а окна наглухо замурованы кирпичом. Так что работающие там сотрудники находились в условиях, при которых могла развиться клаустрофобия. Тем не менее требования к изоляции помещения референтуры предъявлялись еще более жесткие. Как и везде в посольствах, референтура размешалась на первых этажах и подальше от подземных коммуникаций, и за соблюдением этих условий КГБ тщательно следил. Единственная ведущая в помещение дверь не имела снаружи ни ручки, ни замочной скважины, ни окошка — только крохотный глазок для того, чтобы работающие внутри могли рассмотреть, кто к ним наведался. Кнопка звонка была утоплена в стене сбоку от двери, так что посторонний человек вряд ли мог ее обнаружить. Тот, кому полагалось входить в помещение, нажимал на нее, а дежурный сотрудник, услышав звонок, подходил к двери и прежде, чем впустить посетителя, смотрел в глазок. За дверью находилось четыре комнаты, по одной на каждого шифровальщика КГБ, ГРУ, посольства и торгового представительства. Шифры и шифровальное оборудование у каждого было свое. Ближе к входной двери находилась еще одна комната, своего рода тамбур, где тот, кому предназначалась поступившая шифровка, мог ее прочитать. Заступившему на дежурство шифровальщику в течение рабочего дня не разрешалось выходить из резидентуры.

Первым человеком, с которым в посольстве у меня установились дружеские отношения, оказался шифровальщик по имени Леонид. Ему было лет тридцать пять, а его жене на пару лет меньше. Жили они в Копенгагене с маленьким ребенком. Из-за его сверхсекретной работы он не имел права отлучаться с территории посольства в одиночку, и, когда он завел разговор со мной и Еленой о том, что неплохо было бы поужинать где-нибудь в городе, я понял, что ему хотелось проехаться по городу на моей машине (мне выделили автомобиль, сначала тяжелую, громоздкую «Победу», а затем, к моей огромной радости, «фольксваген-жучок»). Леонид с супругой были удивительно милыми людьми, и я не имел ничего против, чтобы покатать их по улицам. Несколько раз я возил их на экскурсии, на пляж и в лес за грибами. (В школе номер 101 все курсанты обучались вождению машины, а затем сдавали экзамен. Однако и обучение, и экзамен, который мы сдали, были простой фикцией — ведь мы же учились ездить по ровным, пустынным дорогам, проложенным возле школы, а на оживленных улицах или трассах никогда не брали баранку в руку. Неудивительно, что позже у многих из нас возникали серьезные неприятности).

Как-то, заболев, я вынужден был отменить предполагавшуюся поездку, и жена Леонида укорила меня в нежелании отвезти их в город. Я никак не ожидал от нее подобного выпада и обиделся. Однако и после этого случая у нас сохранились добрые отношения с Леонидом и его женой. В декабре 1968 года мы все очень переживали за Леонида, допустившего серьезную оплошность.

В обязанности Леонида как шифровальщика входило получение и отправка документации КГБ по дипломатической почте. Письма и документы посылали в посольство в виде фотокопии, сделанной на специальной пленке, и запечатанными в конверт. Иногда вместе с другими вложениями. Однажды утром Леонид, вскрыв конверт и вынув из него пленку, бросил его в печку, в которой сжигались ненужные бумаги. Оказалось, что в нем еще находилась тысяча долларов (банкноты хоть и старые, но через плотную бумагу конверта не прощупывались), предназначенная для одного из наших агентов. Уничтоженная шифровальщиком сумма, учитывая наше скромное жалованье, была огромной. Узнав об этом, мы с остальными сотрудниками «пустили шапку по кругу», собрали деньги (в датских кронах получилась фантастическая сумма), отдали их Леониду, и тот передал деньги по назначению. Возвращать нам свой долг шифровальщику пришлось долго — по просьбе Зайцева Центр даже продлил срок командировки Леонида с двух лет до трех.

«Крышей» мне служила должность, которую я официально занимал, числясь в консульском отделе. Я представлялся дипломатическим сотрудником, а по сути был рядовым клерком — имел дело с запросами на визы, с завещаниями и документами на право наследства, иногда переправлял деньги наследникам, проживавшим в Советском Союзе. Каждый рабочий день начинался с совещания, которое проводил сам посол. На нем сотрудники посольства, знавшие датский язык, зачитывали самые важные новости из местных газет. После совещания я пару часов помогал Тарнавскому и его жене с заявками на визы. Поскольку от сотрудников Министерства иностранных дел никакой помощи не поступало, мы все трое были страшно загружены. Приходилось постоянно общаться с множеством датских граждан, что было весьма полезно для совершенствования языковых навыков. В те времена международный терроризм так громко о себе еще не заявлял, поэтому процедура получения виз была на удивление простой. Мое рабочее место находилось в углу большой приемной, и посетители в ожидании своей очереди сидели на стоявших вдоль стен диванах.

Зная, что надо быть максимально любезным с каждым, кто подал заявку в посольство, я усаживал пришедших ко мне датчанку или датчанина за низкий столик, и за чашкой кофе мы вели деловую беседу.

Для большинства сотрудников посольства и КГБ пик активности приходился на обеденный перерыв: тогда мы дружно, чуть ли не гурьбой, выходили из ворот посольства и отправлялись каждый по своим делам — на оперативные встречи для обработки своих «клиентов». То было время, когда КГБ имел возможность не скупясь снабжать своих сотрудников валютой на вербовку агентов за рубежом, так что деньги щедрым потоком лились в карманы владельцев ресторанов датской столицы.

Существовал такой порядок: в начале месяца каждому сотруднику советской разведки выдавался аванс в размере двухсот пятидесяти фунтов стерлингов, а если же он в предыдущем месяце выходил за рамки этой суммы, то безо всяких вопросов получал еще и перерасходованные им деньги. Такая система расходования средств, да еще со слабым контролем (спрашивать у официантов чеки не поощрялось), располагала к разного рода злоупотреблениям. Правило не брать в ресторанах счета было введено на основании архаического представления руководства КГБ, будто требование копии счета унижает наше достоинство, так что лучше всего считалось в таких случаях просто вложить в счет деньги с чаевыми и оставить их на столике. Такой красивый жест расплачивавшегося за обед сотрудника разведки, возможно, и не представлял угрозы для бюджета КГБ, однако тот же сотрудник, зная, что никаких подтверждений его расходов не потребуется, мог совершенно спокойно положить энную сумму казенных денег себе в карман.

О проделанной работе нам надлежало регулярно писать отчеты — Центр непрерывно требовал от нас донесений, и чем больше имен обрабатываемых нами людей значилось в них, тем было лучше для нас. Однако мы старались сообщать в Москву только о самых важных встречах, с теми, кто классифицировался как «агент», «доверительный контакт» или «объект разработки». При этом в отчете необходимо было указывать мельчайшие подробности: название ресторана, где проходила встреча, его адрес, местонахождение, дату, время, кроме того, описать, как подготавливалась эта встреча, данные о том, с кем встречался и какие при этом были вручены подарки или суммы денег.

Поскольку при такой организации дела наши действия проконтролировать не представлялось возможным, многие из нас этим пользовались — отчитывались о встречах, которых не было, называли имена фиктивных иностранцев, а деньги, якобы потраченные на их обработку, присваивали себе. Спустя несколько лет, будучи уже в Лондоне, я узнал от нашей кассирши, что сотрудник разведки по имени Виктор Музалев отлично освоил подобный способ «подработки». Однажды эта женщина сама обратилась ко мне: «Олег Антонович, вы представляете себе? Музалев каждый месяц получает двести фунтов и каждый раз указывает в своем финансовом отчете, что эта сумма им израсходована вся до последнего пенса». Когда я указал Музалеву на такую маленькую «странность» в его отчетах, он заявил, что имеет право тратить столько фунтов, сколько ему дают. Позже выяснилось, что деньги он прикарманивал вовсе не из-за того, что был жаден, а потому, что таким образом хотел скрыть тот факт, что никаких контактов у него в Лондоне не существовало. Все его отчеты о встречах с нужными людьми оказались на поверку обыкновенной выдумкой. К примеру, Музалев сообщал в Центр о своих «встречах» с Родни Бикерстаффом, лидером профсоюзного движения, и подробно описывал, как он «обрабатывает» такой важный объект, с которым на самом деле ни разу не встречался.

В Копенгагене Зайцев, строгий и справедливый начальник, держал ситуацию с расходованием представительских денег более-менее под контролем, однако уже при его сменщике она резко изменилась к худшему. На что никогда не отваживались сотрудники разведки, отправляясь на обед в ресторан с объектом разработки, — это взять с собой жену. А не брали они жен по двум причинам: во-первых, из-за боязни быть увиденными своими же сослуживцами, а во-вторых, какая бы жена смогла спокойно наблюдать, как ее супруг выкладывает за обед целое состояние, в то время как она сама на повседневные расходы получает от него какой-то мизер.

Помимо поиска и разработки потенциальных агентов, в мою задачу входил сбор информации о системе регистрации граждан и подбор имен и фамилий скандинавов (главным образом датчан), под которыми впоследствии могли бы работать наши нелегалы. До моего приезда в Данию такой работы в этом регионе не велось. Можно сказать, мне пришлось осваивать «целину» — я оказался первым, кому было поручено изучить местную систему регистрации населения и о результатах доложить в Центр. От такой работы, требовавшей неторопливого и всестороннего исследования, я получал удовольствие. Вскоре я обнаружил, что основу системы регистрации граждан составляют записи в книгах, которые ведутся священниками протестантской церкви, или «фолькекирке», официально признанной в Дании. Если бы удалось получить к этим книгам такой же доступ, какой в свое время наши разведчики предыдущего поколения получили к книгам регистрации населения в Восточной Германии, то можно было бы обеспечить наших нелегалов любым количеством датских имен и фамилий. Однако для этого надо было сначала найти священника или его помощника, который согласился бы сотрудничать с нашей разведкой.

Предположим, что такой духовник найден и он готов на пару дней предоставить нам церковную книгу. Как следовало поступить дальше? Ответ напрашивался только один — запросить Москву, чтобы нам прислали группу высококлассных специалистов, способных поработать с этой регистрационной книгой. Я или мой коллега забираем книгу с именами прихожан, датой и местом их рождения, именами их родителей. Если обнаруживается, что в конце какой-нибудь страницы или года регистрации новорожденных есть свободное место, то специалисты из Центра вписывают туда данные о человеке, под чьим именем будет работать советский разведчик-нелегал. Если по какой-либо причине сделать это не удается, тогда регистрационную книгу расшивают, вставляют в нее новую страницу, а потом снова сшивают.

Одной из моих обязанностей было встречать следовавших через Данию курьеров, ехавших в Москву или из нее, и сопровождать их на отрезке пути между нашим посольством и аэропортом или центральным железнодорожным вокзалом. Курьер разъезжал с «дипломатом», представлявшим собой металлический чемоданчик, обтянутый снаружи кожей или фиброй. Внутри такой чемоданчик был разделен на секции, в которых находились контейнеры с пленкой, содержавшей секретную информацию. В случае необходимости курьер нажимал на кнопку в корпусе «дипломата», внутри его разливалась кислота, и в считанные секунды от пленки не оставалось и следа.

Традиционно курьеры, прибывавшие на Скандинавский полуостров, раз в две недели ехали поездом до Хельсинки, Осло или Копенгагена, потом пересаживались на самолет и летели в Рейкьявик, где КГБ и ГРУ в своих резидентурах обновляли оборудование, с помощью которого перехватывались радиосигналы с американской авиабазы, расположенной в Кевлавике. В первые два года пребывания в Дании я постоянно встречал таких курьеров, всегда имевших при себе громоздкий багаж, который оформлялся как дипломатический, и отправлял его по дальнейшему маршруту их следования. Через четыре дня они снова возвращались, но уже без багажа.

Большинство курьеров, крепких парней, были в прошлом профессиональными спортсменами из клуба «Динамо», которые в тридцатилетнем возрасте покинули большой спорт и поступили на службу. Для них работа курьера имела определенную привлекательность: они бесплатно разъезжали по свету, своих денег на питание не тратили и водили романы с сотрудницами посольств — там легко можно было найти какую-нибудь незамужнюю секретаршу, которая будет с нетерпением ждать твоего следующего приезда. Регулярно курсируя по восьми, а то и более странам, эти парни вели жизнь, похожую на странствия Одиссея, а послушать рассказы таких общительных и никогда не унывающих ребят всегда было интересно.

(Однажды па перроне в Стокгольме при виде ожидавшего поезд курьера проходивший мимо швед. указав на стоявшую рядом огромную коробку, спросил по-русски: «Что это у вас?» «Естественно, дипломатический багаж», — ответил наш курьер «Да? А я-то решил, что концертный рояль!» — шутливо заметил швед).

Еще в мои обязанности входила оперативная отправка нелегалов, направлявшихся в отпуск домой через Данию. Моя задача состояла в том, чтобы незаметно посадить их на один из пароходов, курсировавших между Гавром и Ленинградом. Каждая такая транзитная операция тщательно планировалась. Требовалось договориться с капитаном судна или даже завербовать его в качестве агента, затем на первой встрече с нелегалом подробно объяснить ему план действий и забрать все его документы, а на второй — вручить ему паспорт советского моряка, служившего на этом судне. Если бы местные власти вдруг решили проверить паспорт у отправляемого мною нелегала и сверить его с корабельным списком, то подлог все равно не обнаружился бы. Никто из датчан не смог бы доподлинно установить, что на борту советского парохода двое членов экипажа под одним и тем же именем: по международным правилам судоходства капитану не предписывалось — а он сам на это никогда бы и не пошел — выстраивать на палубе свою команду на обозрение представителей местных властей.

Чтобы нелегалы не могли засветиться, мы принимали дополнительные меры предосторожности. Так, например, считалось, что им не следует подниматься на борт с большим багажом, иначе сразу же стало бы ясно, что он ступает на судно впервые. Так что переправляемый нами нелегал оставлял тяжелые сумки в автоматической или обычной камере хранения центрального железнодорожного вокзала, а ключ или багажные квитанции при очередной тайной встрече передавал мне. При этом был риск, правда весьма незначительный, что при выдаче багажа могут спросить, как выглядят мои вещи. Кроме того, в нашем деле был еще один нюанс: советская служба разведки считала небезопасным для нелегала сходить с судна в одиночку — датские контрразведчики могли его захватить. Поэтому мы договаривались с капитаном, чтобы тот, когда нелегалу понадобится на стоянке сойти на берег, сопровождал его и усаживал в мою машину. Со стороны это выглядело так, будто член экипажа советского судна отправлялся на экскурсию по городу. Очень часто за нелегалом приезжали на двух машинах — в одной находился я, а в другой — машине сопровождения — мой коллега. Едва мы с нелегалом выезжали с территории порта, следовавший за нами водитель сбавлял ход, сворачивал на узкую улочку и смотрел, не увязался ли за нашей машиной хвост.

Как-то утром в конце. марта меня вызвал Зайцев и спросил:

— Почему у тебя так мало встреч?

— Каких встреч? — переспросил я, будто бы не понял, о чем идет речь. — - Думаю, ты все прекрасно понял. Каждый член резидентуры, не важно, какие у него обязанности, должен работать с датчанами на предмет их вербовки. Это основная цель нашего здесь пребывания. Всем остальным ты можешь заниматься в свободное от этой работы время.

Самое важное для нас — обрабатывать датчан.

Проработав два года в Москве с бумагами, я, естественно, не мог быть опытным оперативником — я еще не научился даже мыслить их категориями. Все два года я копался в папках с личными делами, возился с удостоверениями, паспортами, занимался статистикой, так что у меня не было возможности приобрести опыт установления контактов с иностранцами, да к тому же еще не говорящими по-русски. Поэтому вопрос Зайцева поверг меня в ужас. Однако начальник немного меня успокоил, сказав, что в мою задачу отныне будет входить поиск среди местного населения лиц, которых можно будет потом взять в разработку, с последующей вербовкой, в качестве агентов, какими в свое время стали супруги Крогер, или связных. Для начала мне было весьма желательно найти какого-нибудь сотрудника консульского отдела какого-нибудь иностранного посольства, который снабжал бы нас заграничными паспортами.

За четыре года, проведенные в Копенгагене, моим самым значительным успехом явилась вербовка супружеской пары, которая согласилась стать нашими посредниками в наших связях с нелегалами. Муж, работавший учителем в школе, оказался сыном бывшего агента КГБ, и, когда мной уже было получено его согласие на сотрудничество, Зайцев помог мне разработать сценарий финальной встречи с объектом. При этом были отработаны мельчайшие детали предстоящей встречи, вплоть до меню. В частности, Зайцев настоял, чтобы я заказал шампанское, мясное филе и блинчики, приготовленные особым способом. Он считал, что обед должен быть изысканным и щедрым. По его мнению, нужно, чтобы на нашем столике стояла спиртовка и чтобы на ней в нашем присутствии жарились блинчики. Его тактика полностью себя оправдала: учитель и его супруга, привлекательная молодая особа, согласились на нас работать. (Впоследствии эта датчанка проявляла даже большее рвение в сотрудничестве с нами и действовала эффективнее своего супруга.)

В делах по линии Церкви удача улыбнулась мне, когда из Москвы поступил специфический заказ добыть метрику и свидетельство о крещении для одного человека, который вел тяжбу о праве на наследство. Этот человек родился в Хорсенсе, небольшом городке в Ютландии. Запрос на эти документы исходил официально от советской юридической конторы. Вместо того чтобы вступить в переписку или связаться по телефону с Хорсенсе и просить его выслать требующиеся мне документы, я отправился туда сам. Сначала на поезде, потом на пароме переправился на противоположный берег реки и вскоре оказался в нужном мне месте. Мне повезло: католический священник, к которому я обратился, оказался обаятельнейшим шестидесятилетним мужчиной с немецкой фамилией Опперманн. Мы настолько прониклись симпатией друг к другу, что я потом стал регулярно к нему наведываться. Каждый раз я при возил ему в подарок коробки сигарет и такой банальный для мужчин сувенир, как бутылка виски. Священник принимал мои подношения с благодарностью, но при этом всегда испытывал угрызения совести, поскольку курение и выпивка церковникам запрещались.

Его домоправительница, женщина преклонного возраста, в домике рядом с костелом подавала обед из холодных закусок. Я часто заводил с ним разговор о книгах, в которых содержались записи о его прихожанах.

Однажды, явно желая сделать мне приятное, священник показал их мне и позволил сделать из них выписки. «Если он пошел на это, может быть, предложить ему деньги и попросить у него эти книги на время?» — подумал я. Он может вполне согласиться, поскольку католическая Церковь, в отличие от протестантской, получавшей дотации от государства, была гораздо беднее. Однако я не стал ничего предлагать ему, — его церковные книги оказались такими тонюсенькими, а имен прихожан в них содержалось так мало, что не представлялось возможным что-либо вписать между строк.

Моя личная жизнь поначалу складывалась неплохо, но потом наши отношения с Еленой стали разлаживаться. По приезде наша семья должна была разместиться в совершенно новой, великолепно обставленной квартире — ее специально для нас каким-то образом выбил Зайцев. Однако незадолго до нашего приезда ее занял Николай Коротких, сотрудник КГБ, весьма преуспевший в вербовке агентов. Такому повороту событий способствовало некое обстоятельство. Дело в том, что в поле зрения нашей разведки попал связист из американского посольства. Он сильно пил, любил веселые компании, волочился за девушками, часто посещал ночные клубы, так что для КГБ этот американец представлялся лакомым кусочком — такие, как он, легче всего поддавались обработке. Когда выяснили, где проживает связист, — а он занимал квартиру как раз в том доме, где находилась предназначавшаяся для нас квартира, — то решили туда немедленно переселить Николая Коротких: так ему было бы легче завязать с американцем знакомство и в конечном итоге завербовать.(Ежедневные утренние совещания у посла были для Коротких, который обычно ночь напролет пил с американцем, сушей пыткой. «Олег, Олег, я окончательно спился» — шептал он мне на ухо, обдавая меня тяжелейшим перегаром. Несмотря на такие «перегрузки», Зайцев настаивал, чтобы тот утром непременно являлся в посольство, но после совещаний у посла отпускал его, дабы он мог прийти в себя после ночной попойки. Будучи страстным любителем спиртного, Коротких тем не менее иностранцев вербовал успешно и однажды, уже выступая на совещании в Москве, раскрыл секрет своего успеха: «Я взял за правило не говорить с моим объектом ни о чем, кроме выпивки и женщин»)

Такая задача была поставлена перед Коротких. Он понимал, что невольно перебежал нам дорогу, испытывал неловкость и очень извинялся передо мной и Еленой. В результате нас поселили в гостевой квартире, расположенной в цокольном этаже особняка, занимаемого консульским отделом. Квартира оказалась не такой уж плохой, как можно было предположить: она оказалась огромной да к тому же оборудованной всем необходимым, включая кухню, ванную и туалет. Будучи молодыми и не избалованными жилищными условиями, мы с радостью поселились в ней, тем более что, как предполагалось, всего на пару месяцев. Главное преимущество этой квартиры заключалось в том, что для того, чтобы утром попасть на рабочее место, мне требовалось преодолеть всего один лестничный марш.

Позже, когда мы все-таки переехали в ту квартиру, которая с самого начала предназначалась нам, ее размеры нас просто ошеломили, поначалу мы даже чувствовали себя в ней неуютно. Это были три огромные комнаты с кухней, ванной и туалетом. И такие хоромы для двоих! Более того, квартира была прекрасно оснащена: кухня, небольшой балкон, о качестве же внутренней отделки и говорить не приходится — чего стоил один только паркет! Постепенно с помощью начальства мы смогли приобрести шторы и кое-что из мебели, все весьма скромное, но вполне приличное. Однажды мы принимали датчанина, который, заметив на стыке пола и стены небольшую трещинку, буквально ахнул. «Да что Вы? — воскликнул я. — Это же сущий пустяк. Знали бы вы, в каких условиях живут люди в Москве, вы бы и не обратили внимания на столь незначительный дефект».

С Еленой мы не шиковали — моя мизерная зарплата к этому не располагала, да к тому же инфляция в Дании росла. Позже оклад мне повысили, и значительно, но пока мы ходили с супругой по магазинам, смотрели на дорогие вещи и прикидывали, что бы мы купили, если бы вдруг разбогатели. Однако больше, чем невозможность приобрести то, что хочется, меня стало удручать поведение Елены, которое можно было охарактеризовать как отсутствие всякого интереса к домашнему очагу. Став еще большей феминисткой, она не желала готовить еду, убирать квартиру и повела себя совершенно непостижимым для меня образом. К примеру, в ее комнате всегда царил хаос: одежда валялась на полу; она не пыталась прибраться хотя бы в гостиной. Стоило мне сделать ей замечание, как она тотчас его парировала типично феминистскими заявлениями, мол, у женщин есть более приятные занятия, чем домашнее хозяйство. Кроме того, у нее появилась страсть к накопительству, и то, с каким рвением она принялась экономить деньги, меня страшно поражало. Трясясь над каждой кроной и ничего не приобретая для дома, она с легкостью необыкновенной выкладывала огромную по нашим меркам сумму на замшевое пальто или какие-нибудь изысканные туфли. (Она считала, что у нее слишком короткие ноги, и всегда ходила на высоченных каблуках.) В семидесятых годах, во время нашей второй командировки в Данию, эта ее страсть обрела совсем уже немыслимые формы.

В пику Елене в качестве невинной формы протеста я стал заниматься на кулинарных курсах и находил это занятие приятным и полезным. Большинство из тех, кто их посещал, уже имели хотя бы самые элементарные навыки, тогда как мне приходилось постигать поварскую науку с азов. Вспомнив, что в Москве у меня огромное количество ценных книг, обветшалых и растрепанных, я стал еще обучаться и мастерству переплетчика. Мой отец не раз говорил мне, что профессия переплетчика весьма увлекательная, и только теперь я понял, что он был абсолютно прав.

Вскоре после переезда в новую квартиру нас с Еленой пригласила на ужин одна датская чета — полицейский с супругой, одаренной художницей-любительницей, занимавшейся копированием с картин известнейших живописцев. Я работал над его раскруткой по двум причинам: во-первых, он выполнял кое-какие обязанности в порту, а во-вторых, я рассчитывал с его помощью завязать полезные знакомства. Наступил момент, когда я почувствовал, что этот полицейский сам меня раскручивает. Что-то подсказало мне, что он выманил нас с Еленой из дома, чтобы в наше отсутствие сотрудники службы безопасности смогли установить в нашей квартире «жучки». Поэтому перед выходом из дома я капнул в зазор между дверью спальни и косяком немного клея.

Вернувшись домой, я обнаружил, что застывшая капля клея не только повреждена, но и сама дверь распахнута настежь. Сомнений не оставалось — к нам в квартиру наведывались незваные гости и отныне все, о чем будет говориться в нашей квартире, станет известно датской разведслужбе. Несколько лет спустя я узнал, почему наша дверь была оставлена открытой: во время визита сотрудников спецслужб черный кот, любимец Елены, сумел проскочить на балкон и выбежать на лестницу. После хлопотной погони за животным и водворения его в дом они, в спешке покидая квартиру, забыли закрыть злополучную дверь.

Вскоре Елена, весьма поднаторевшая к тому времени в датском языке, занялась делом, которое пришлось наконец ей по душе, — стала работать на пункте подслушивания, установленного КГБ для перехвата радиосигналов датской службы безопасности. В ее задачу входило прослушивание записей, сделанных до обеда. Как правило, она приступала к работе после полудня и занималась пленками, на которых фиксировались разговоры датских контрразведчиков, следивших за нашими дипломатами, сотрудниками КГБ и ГРУ, во время их перемещений по городу. Часто датчане и не подозревали, что их подслушивают, говорили открытым текстом, и тогда каждое их слово становилось достоянием наших разведчиков. По тексту записанного разговора Елена должна была оценить, насколько серьезно велась слежка за сотрудниками нашего посольства, и определить, сколько машин у каждого из них на хвосте. В целях конспирации датчане дали всем клички. Наш посол, к примеру, числился у них под именем Бонд, скромное прозвище, которое в переводе с датского означало «крестьянин». Да он, собственно говоря, внешне и походил на него, хотя был интеллигентным и высокообразованным человеком. "Мне же присвоили кличку Гормсен, или Дядя Гормсен. Елена частенько слышала, как датчане оповещали друг друга: «Дядя Гормсен направляется туда-то». По этим фразам я мог определить, какая тактика слежки за мной применялась — ехали ли они за мной по параллельным улицам, сидели ли у меня на хвосте и так далее.

Иногда ей приходилось слушать их разговоры напрямую, и порой это приводило к самым неожиданным последствиям. Однажды один наш агент направлялся из Голландии в Данию на конспиративную встречу с Борисом, сотрудником КГБ. Встреча должна была состояться за ужином в ресторане на берегу залива в двадцати километрах от центра Драгора, небольшого городка, расположенного на острове Амагер. Было около семи вечера, когда Елена вдруг услышала оживленные переговоры датчан — было совершенно очевидно, что они висят на хвосте либо у голландского агента, либо у сотрудника нашего посольства.

Супруга тотчас сообщила об этом дежурному кагэбисту. Тот вместе с Еленой, вслушавшись в разговор датчан, сидевших в машинах, и тех, кому они докладывали, понял, что ведут агента из Голландии. Скорее всего, датская контрразведка вышла на его след по наводке западногерманской или голландской разведки.

Требовалось срочно принять необходимые меры. Предполагалось, что после ужина агент выйдет из ресторана к своей машине, возьмет из нее то, что привез с собой для передачи, отдаст нашему сотруднику, а тот вручит ему деньги. Теперь, в сложившейся ситуации, допустить этого было никак нельзя. Анатолий Серегин, дежурный офицер, срочно связался с Зайцевым и доложил обстановку. Тот мгновенно принял решение, и Серегин, сев в машину, в считанные минуты оказался на дороге, ведущей в сторону Драгора. Для отвода глаз он захватил с собой рыболовные снасти. Вместе с Сашей, профессиональным водителем, Серегин должен был прервать встречу в ресторане и спасти Бориса и агента от неминуемого ареста.

Через двадцать минут они добрались до залива и, чтобы дезориентировать наверняка преследовавших их датчан, спустились к воде и закинули удочки. Через некоторое время Серегин послал водителя в ресторан, чтобы его увидел Борис. Он рассчитывал, что сотрудник посольства, хорошо знавший водителя, сразу же поймет: произошло что-то экстраординарное и надо срочно уходить. Борис же, заметив вошедшего, а затем вышедшего из зала Сашу, удивился, но продолжал сидеть за столиком. Тогда водитель через несколько минут снова вошел в ресторан и, прервав разговор Бориса с агентом, сказал ему: «Извини, Боря, но тебе надо срочно ехать домой — твой сын серьезно заболел».

Эта фраза Саши возымела должное действие — Борис тотчас поднялся, извинился перед своим «гостем», положил на столик деньги за ужин и поспешно покинул ресторан. Сев в машину, он помчался в Копенгаген. Агент, искушенный в делах конспирации, понял, чем был обусловлен столь поспешный уход Бориса, осторожно оглядел зал и, увидев одинокого мужчину, сидевшего в углу, тоже ретировался из ресторана.

Если бы не наши быстрые действия, встреча Бориса могла бы иметь для нас самые серьезные последствия. Датчане могли арестовать Бориса, которого держали бы до приезда представителя посольства, или агента, а то и обоих сразу. Они также могли отобрать то, что предполагалось для передачи нашей разведке — возможно, это была часть технической документации, касающейся высоких технологий, — и запечатлеть на фотопленку момент передачи. И то, и другое грозило бы нам большими неприятностями. Для агента это означало бы полный провал, однако судить его датчанам было бы сложно.

После этого случая, к нашему огромному сожалению, датская контрразведка стала вести себя очень осторожно. Проанализировав неудачу, в результате которой два наших агента сорвались у нее с крючка, она прибегла к иному способу радиосвязи — ее сотрудники стали пользоваться кодовыми фразами. Тем не менее мы продолжали все перехваты, но нам уже куда труднее стало улавливать суть их переговоров. Поиск имен и фамилий для нелегалов был и без того трудным, а когда датчане перешли на централизованную систему регистрации своих граждан и все данные из церковных книг стали переводиться на компьютер, шансы мои на успех и вовсе уменьшились. Однако в этой моей деятельности был и положительный момент — досконально разобрался в процедуре оформления паспортов, метрик и свидетельств о крещении. Знания в этой области мне весьма пригодились, когда Центр заинтересовался двумя немецкими военнослужащими, женившимися во время Второй мировой войны на датчанках. Позже у них родились дети, которые имели все права датчан, и моя задача заключалась в том, чтобы, не раскрывая своего гражданства, заполучить копии их метрик. Сделать это мне не составило труда — запрашивая копии документов, я представился их родственником. Так что я получил нужные копии и переправил их в Москву. Впоследствии по ним изготовили иностранные паспорта, и двое наших нелегалов были засланы за границу. (Один из них — Виталий Нюкин, с которым мы вместе учились в институте. Позже, в семидесятых годах, я обучал его датскому, а еще позже он был направлен на работу в Сингапур. В 1985 году в тот день, когда меня допрашивал КГБ, все остальные нелегалы были срочно отозваны в Москву, но его почему-то не отозвали. Он оставался в стране пребывания до 12 сентября, когда англичане сообщили, что я жив и нахожусь в Великобритании).

Кроме того, я сделал для себя хоть и небольшое, но весьма полезное открытие — мне стало известно, что в небольшом городке, расположенном на границе с Западной Германией, браки регистрируются по совсем упрощенной системе. Эта процедура настолько проста, что любой паре, в том числе и иностранной, изъявившей желание вступить в законный брак, достаточно было явиться в соответствующее учреждение и попросить их зарегистрировать. Всего через несколько минут они становились мужем и женой. Решив удостовериться, я сам приехал в этот городок, пришел в контору, о которой мне рассказали, сказал, что пишу для России статью об особенностях местного законодательства, и получил всю необходимую мне информацию. Позже я переслал ее в Центр в надежде, что эти сведения там могут пригодиться.

В жизни довольно часто возникают любопытные ситуации, которые можно было бы назвать смешными, если бы они не сопровождались жуткой нервотрепкой. Однажды мы оставили в тайнике деньги для нашего нелегала, а в качестве условного сигнала ему положили на подоконник в общественном туалете большой гнутый гвоздь. Ответным сигналом, извещающим, что деньги взяты, должна была служить крышка пивной бутылки, оставленная на другом подоконнике того же туалета. Можно представить наше недоумение, когда мы обнаружили в условленном месте крышку от бутылки не из под обычного пива, а имбирного. Мы были в полной растерянности. Что бы это могло значить? Использовал ли нелегал эту крышку вместо пивной? А может, такой подменой он хотел нас о чем-то предупредить? — терялись мы в догадках, но, невзирая на поздний час, решили все-таки обратиться к Зайцеву. В результате группа из нескольких сотрудников советской разведки до утра жарко спорила, можно ли считать пивом имбирный лимонад, который никто из них и не пробовал, но на бутылке которого тем не менее значилось: «имбирное пиво». Об этом напитке я впервые узнал из автобиографии Карла Маркса. В ней автор между прочим упомянул, что в Хайгейте он купил детям имбирный лимонад. Получалась, имбирное пиво, оно же лимонад, — напиток безалкогольный. Так или иначе, в конце концов мы сошлись на том, что оставленная нелегалом крышка — добрый знак, означающий, что деньги им получены. Позже выяснилось, что мы оказались правы — агент забрал из тайника причитающиеся ему деньги.

Вновь нам пришлось изрядно понервничать, когда я послал нашего сотрудника по фамилии Черный проверить другой сигнал — половинку апельсина, которая должна была лежать на газоне. Вернувшись с задания, Черный доложил:

— Все в порядке, половинка апельсина лежит на траве в условленном месте.

— А ты останавливался, чтобы ее рассмотреть? — спросил я его.

— Нет. Я проехал мимо, но половинку апельсина отлично разглядел.

Тогда я заглянул в список условных сигналов нашего нелегала и не на шутку встревожился — апельсин означал, что агент в опасности.

Возможно, нелегал находился на грани ареста, последствия которого были бы для нас самыми катастрофическими. Поэтому, невзирая на занятость, я решил сам взглянуть на этот злополучный апельсин. Остановив машину на приличном расстоянии от условленного места, я вылез из машины и дальше пошел пешком. Подойдя к тому участку газона, где, по словам Черного, лежала половинка апельсина, я разглядел объеденное с одной стороны яблоко, что означало: «Завтра уезжаю из страны». И только тогда я облегченно вздохнул с агентом все в порядке, и срочных мер по его спасению предпринимать не требуется.

Вернувшись в посольство, я тут же обратился к Черному:

— Слушай, Черный, там на газоне лежит половинка не апельсина, а яблока. Зачем ты сказал мне неправду?

— Не хотел я никого обманывать. Просто мне показалось, что это был апельсин, — ответил он.

— Тебе следовало остановить машину и внимательно посмотреть, что там лежит на траве.

Парень недоуменно пожал плечами, словно речь шла о каком-то пустяке, чем себя и выдал — либо он вовсе там не был, либо, опасаясь, что за тем местом уже следят, на скорости проскочил мимо газона.

Этот случай с Черным свидетельствовал о том, что подобная система установки сигналов не вполне надежна. Вскоре после этого я отправился в центральную часть Копенгагена, чтобы взглянуть на водосточную трубу одного жилого здания, на которой наш нелегал должен был, забрав из тайника деньги и письма, оставить на трубе метку — цифру 5. В положенное время я, проезжая мимо того места, на трубе пятерки не увидел. Десять минут спустя я, желая убедиться, что не ошибся ни с номером дома, ни с трубой, вновь проехал по той же улице. Нет, и дом, и водосточная труба были те самые, я ничего не перепутал, однако никакой метки на ней так и не увидел. Было половина десятого вечера, но я, зная, насколько наш начальник Зайцев дотошен в таких делах, сразу же направился к нему, чтобы доложить о сложившейся ситуации. Поскольку нелегала только недавно забросили, и мы еще не знали, насколько в нем развито чувство ответственности, в мою задачу входило всего лишь проверить, оставил он метку на трубе или нет. С офицером разведки, склонившим его к сотрудничеству с нами, переговорить не удалось — он уже ушел домой.

Выслушав меня, Зайцев тут же сказал:

— Хорошо, сейчас же едем на твоей машине проверять тайник и трубу.

Итак, промозглой зимней ночью мы с Зайцевым сели в машину и покатили по Копенгагену.

Тайник помещался в идеальном для этого месте — под корнями дерева в лесопарке на северо-восточной окраине города. Въехав в парк и не доехав до заветного дерева несколько ярдов, мы остановились под высокими елями.

— Теперь иди проверь, там ли еще сверток, — сказал мне Зайцев.

Я вылез из машины и затаив дыхание направился к тайнику. Мысли, одна тревожнее другой, лезли мне в голову. Казалось, стоит лишь протянуть руку, как тут же вспыхнут яркие фонари, зажужжат кинокамеры и нас с Зайцевым запечатлят на пленку. Дрожащими от волнения пальцами я попытался нащупать в тайнике оставленный для агента сверток, но ничего не обнаружил — тайник был пуст. Мы еще не знали, радоваться нам или тревожиться, потому как деньги и письма вполне мог забрать кто-то другой. Нам ничего не оставалось, как опять ехать к заветному дому, возле которого я уже дважды побывал до этого, и посмотреть, не появился ли, наконец, на трубе условный знак. И что же? На сей раз мы увидели на трубе аккуратно выведенную на трубе пятерку.

— Вы можете мне поверить, что я дважды здесь проезжал, а ее здесь не было? — взволнованно воскликнул я, не сводя глаз с Зайцева.

— Конечно, — ответил мой начальник. — Очевидно, парень слегка припозднился. Только и всего.

Тем не менее Зайцев отправил в Центр длинную телеграмму, в которой посетовал на непунктуальность нелегала. Как оказалось, это был весьма опрометчивый шаг с его стороны, поскольку московское начальство восприняло его замечание как критику в свой адрес.

Однажды вечером — а это произошло в 1967 году — я неожиданно заболел — почувствовал острую боль в желудке. Елена в тот момент была еще на работе. Поскольку боль становилась все сильнее, я позвонил врачу «неотложной помощи», и тот вскоре приехал. Врач оказался молодым и весьма самоуверенным малым.

— Ничего серьезного, — заявил он, — у вас обычный катар желудка. Примете вот это, и все пройдет. — И он вручил мне таблетку, которую я тут же и проглотил.

«Интересно, что это такое — катар желудка? Никогда о таком не слышал», — подумал я.

После приема таблетки состояние мое не только не улучшилось, а, наоборот, ухудшилось — пальцы на руках и ногах стали неметь, а боли настолько усилились, что я боялся потерять сознание. В отчаянии я позвонил в посольство и попросил Сашу, нашего оперативного водителя, отвезти меня в ближайшую больницу. (Отправившись в одиночестве в больницу и согласившись на операцию, я нарушил одну из главных заповедей КГБ: разведчику, работающему за рубежом, ни в коем случае не разрешалось оперироваться под наркозом, если рядом не находился кто-то из его коллег. Существовала опасность, что человек в бессознательном состоянии может выдать секретные данные).

Через полтора часа ожидания в очереди на мое жуткое состояние наконец-то обратили внимание. И тут медперсонал больницы разом засуетился, а через полчаса после проведения всех необходимых анализов я уже лежал на операционном столе. Последнее, что я запомнил, — это как мне на лицо наложили маску.

Уже на следующее утро я почувствовал себя гораздо лучше, хотя и был еще очень слаб. Пришел хирург и сказал мне: «У вас был острый приступ аппендицита. Вы вовремя к нам попали». Я мысленно проклял самодовольного молодого врача «неотложки» с его диагнозом «катар желудка» и поклялся, что ни за что не оплачу его счет. После того как я вышел из больницы, он позвонил мне и спросил, почему его вызов до сих пор не оплачен, на что я ответил целой тирадой: «А с чего это вы взяли, что я вам что-то должен? Вы меня чуть было на тот свет не отправили». Доктор начал было протестовать, но я по совету одного знакомого датчанина пригрозил ему обратиться с жалобой в Ассоциацию практикующих врачей. Угроза моя произвела магический эффект — больше этот эскулап мне не звонил.

Но, как известно, беда не приходит одна. Когда я после операции находился дома на постельном режиме, мне неожиданно позвонил Тарнавский и взволнованным голосом сказал:

— Олег, срочно требуется твоя помощь!

— Не глупи. Я же еще не встаю с постели.

— Слушай, но дело очень серьезное… Юра повесился, — выпалил Тарнавский.

Я не поверил своим ушам:

— Юра?!

— Да. Нам предстоит опознать его труп.

Юра не был штатным сотрудником нашей резидентуры — КГБ Эстонской Республики направил его на учебу в Копенгагенский университет в рамках программы по обмену студентами между Данией и Советским Союзом. Ему было лет двадцать восемь, и он стал жертвой слепого зайцевского энтузиазма: резидент не видел, что Юра малопригоден к разведработе, к тому же иностранные языки ему давались плохо. Вместо того чтобы создать парню более благоприятный режим для работы, Зайцев постоянно давил на него — требовал как можно больше отчетов, активнее работать с иностранными студентами и представлять ему планы предстоящих вербовок. Положение усугублялось чувством тоскливого одиночества, которое Юра испытывал, живя среди иностранцев, а также мрачностью скандинавской зимы. В итоге бедняга, не выдержав нервного перенапряжения, повесился в душевой кабинке.

Нам предстояло срочно идентифицировать труп Юры, а Тарнавский с трудом изъяснялся по-датски, да к тому же плохо слышал на одно ухо. В результате, когда ему позвонил полицейский и сообщил, что советский студент покончил с собой, то он не понял, в морге какой больницы находится тело Юры. С трудом поднявшись с постели, я сел в машину Тарнавского, и мы в поисках загадочной больницы, имевшей в своем названии слово «Фредерик», покатили по городу. После того как мы объехали несколько больниц, в каждой из которой спрашивали, не привозили ли к ним тело советского студента, на что нам неизменно отвечали «нет», мне неожиданно пришло в голову, что слово «Фредерик» относится к названию не больницы, а улицы. Тут же я вспомнил, что улица с таким названием находится в полумиле от моего дома по дороге в наше посольство. Мы без труда нашли больницу на улице Фредерик, где нас уже ждали несколько дежуривших там полицейских. Вместе с ними мы прошли в морг. Один из них откинул верхний край простыни и спросил:

— Это он?

Я не знал, что лицо удавленника меняется до неузнаваемости. Я просто не мог поверить своим глазам, но тем не менее ответил: «Да, это он». Взглянув на Тарнавского, я понял, что и он сомневается, действительно ли это Юра. И тем не менее, он подтвердил мои слова. И хотя наши сомнения так до конца и не рассеялись, о Юре мы больше никогда не слышали.

Вернувшись в резидентуру, мы принялись обсуждать постигшую нас беду. Датская полиция сразу отмела подозрения в убийстве, так как все свидетельствовало о том, что парень сам наложил на себя руки. Позже из разговоров с его однокурсниками я узнал, что Юра был на редкость замкнутым, необщительным человеком. Даже присутствуя на студенческих сборищах, он никогда не принимал участия в обсуждении тех или иных вопросов, всегда отмалчивался. Судя по всему, жизнь среди иностранных студентов оказалась непосильной для его психики. Однако позже нам стал известен еще один факт из его личной жизни, который так же мог толкнуть парня на самоубийство. Два года назад Юра женился на очень красивой студентке, а поскольку взять ее с собой в Копенгаген было невозможно, молодая жена осталась в Таллине. Спустя некоторое время приятель сообщил Юре, что его жена завела роман с его другом.

Благодаря широте и многообразию моих служебных функций мне приходилось иметь дело с представителями разных слоев населения Дании, и мои познания о жизни на Западе постоянно расширялись. Вскоре возникло чувство, что все, что творится в нашей стране, — полнейший абсурд, и я стал критически воспринимать происходившие в ней события. Так что идею построения коммунистического общества в Советском Союзе я полностью отверг как несбыточную, а жизнь в Копенгагене только этому способствовала: здесь можно было слушать прекрасную музыку, посещать великолепные библиотеки: я не переставал восхищаться благоустроенными, по современному оснащенными школами, а датчане были открыты и доброжелательны в общении с иностранцами. В библиотеке здесь не существует никаких запретов, вам выдадут на руки любые книги и для удобства положат в пластиковый пакет с ручками, чтобы было удобно нести. И все это бесплатно. Такой сервис произвел на меня неизгладимое впечатление.

Более того, я все больше и больше убеждался в том, что политические свободы в стране и ее процветание взаимосвязаны, что наличие двух этих компонентов служит духовному раскрепощению человека и его культурному развитию. Ничего подобного в Советском Союзе не наблюдалось — там, наоборот, всеми средствами и способами культивировались и насильственно насаждались коммунистические догмы. В то время в Москве, как заклинания, без конца повторялись фразы типа: «Капитализм агонизирует», «Капитализм гниет на корню» и тому подобное. Когда наши люди возвращались из таких стран, как Дания, друзья обычно спрашивали их: «Ну как они там гниют?» — и чаще всего слышали в ответ: «Гниют вовсю, но какой при этом аромат источают!»

В Копенгагене я, кроме всего прочего, пристрастился к музыке. Я регулярно посещал концертные залы, ходил в костелы слушать орган, а дома постоянно слушал радио или опять же музыку. Я особенно увлекался духовной музыкой, которую создавали и такие композиторы, как Бах, Гендель, Гайдн, Букстехуде, Шюц и Телеман.

Ничего подобного в Советском Союзе услышать было невозможно, а здесь же их музыка постоянно звучала, особенно на Рождество или на Пасху.

Здесь царила атмосфера свободы, и я, вдохнув ее воздух, ощутил себя полноценной личностью — стал играть в бадминтон, посещать всевозможные клубы и, где бы ни появлялся, естественно без моих советских коллег, в разговоре с иностранцами чувствовал себя нормальным человеком. Чего я не подозревал, так это того, что о моем умонастроении уже было известно датской разведке — все наши разговоры с Еленой давно прослушивались с помощью установленных в нашей квартире микрофонов. Тогда я еще не полностью отвергал коммунистическую систему, однако в беседах с женой открыто осуждал преследования инакомыслящих в нашей стране, постоянное нарушение законности и тотальную слежку за каждым ее гражданином. Елена разделяла мои взгляды на происходящее в нашей стране и вскоре стала еще более беспощадным критиком советской системы, чем я. И это начинало меня пугать. Если я делился своими мыслями только с ней, то она готова была разглагольствовать об этом с первым встречным.

Мое мнение о порочности советской системы особенно окрепло, когда в 1966 году в СССР состоялся суд над Андреем Синявским и Юлием Даниэлем. Всех либерально мыслящих советских людей, особенно тех из них, кто работал за рубежом, это судилище повергло в шок. Мы не могли поверить, что наша страна опять возвращается к сталинским репрессиям, и старались гнать от себя эти страшные мысли.

Затем весной и летом 1968 года в Восточной Европе во весь голос заявили о себе радикальные интеллектуалы. В Чехословакии Александр Дубчек, новый лидер Компартии, трезвомыслящий, но не очень решительный, был вынужден пойти на либерализацию и ослабить тотальный сталинский контроль за своими гражданами. Это послужило началом того, что впоследствии получило название «Пражская весна». По всей Европе прокатилась мощная волна студенческих волнений, сначала в Западной Германии, а затем, более мощная, — в Париже, где май стал «месяцем баррикад» и где в стычках с полицией тысячи людей получили травмы.

Для молодежи, по своей природе склонной к бунтарству, борьба с властями была проявлением ее высокого духовного порыва, нежелания мириться с несправедливостью, и я не мог не восхищаться таким безоглядным ее героизмом. По советским же стандартам подобное революционное выступление молодежи считалось опасным безрассудством. В умах людей, проживающих в странах Западной Европы, созрела мысль о том, что основная угроза их благополучию и всему миру исходит не от относительно либеральных режимов, против которых восстала молодежь, а от кремлевских властей с их разветвленной сетью разведслужб, военной мощью и четырьмястами тысячами солдат, размещенных в одной только Восточной Германии, от тех кремлевских властей, которые занесли железный кулак над республиками Балтии и странами Восточной Европы.

Мы в Копенгагене активно обсуждали происходившие в Европе события. Особенно жаркие споры возникали у нас в связи с Чехословакией, где проводимые Дубчеком реформы серьезно тревожили Кремль. И вот, когда в июле месяце тысяча советских танков и 75 тысяч солдат скопились на границе с Чехословакией, мнения сотрудников посольства разделились: одни сочувствовали населению маленькой страны, другие придерживались жесткой линии и ратовали за восстановление во взбунтовавшейся республике «порядка». Среди сочувствующих оказались я и мой приятель Михаил Любимов, в ту пору заместитель резидента. Мы были обеспокоены судьбой чехов и очень надеялись, что наши войска все-таки не вторгнутся в Чехословакию, что власти попросту не отважатся на это. В реформах, проводимых Дубчеком, мы с Любимовым видели пролог к либерализации и советской системы. Тогда мы, находясь в Дании, наивно полагали, что наши мысли разделяет большинство населения Советского Союза. В то же время Анатолий Серегин, ярый приверженец сталинизма, ратовал за самые решительные действия советских властей в отношении Чехословакии. Как-то в очередном споре на эту тему он сказал: «Ладно, заключаю пари на бутылку шампанского: наши войска границу перейдут». Мы с Любимовым согласились.

Двадцать первого августа весь мир облетела весть о вторжении советских войск на территорию соседней страны. Это ужасное событие коренным образом изменило мою жизнь. Уже в течение двух лет я критически относился к советской системе, а теперь, когда военная машина Страны Советов раздавила зачатки демократических реформ в Чехословакии, я возненавидел ее всеми фибрами души. «Отныне уже никогда я не стану поддерживать эту систему, — сказал я себе. — Более того, отныне я буду всеми доступными мне средствами с ней бороться». Выйдя в главный холл посольства, где была телефонная будка, я, прекрасно зная, что этот телефон прослушивается датчанами, позвонил Елене и с возмущением сообщил: «Они все-таки решились на это! Уму непостижимо. Я просто не знаю, что делать».

Это был мой первый сигнал западной разведке, пусть знают, "что я не одобряю советского вторжения в Чехословакию. Я был уверен, что мой голос будет услышан датчанами. Сказать, что я таким образом предлагал им свое сотрудничество, было бы неверно. Просто мне, до глубины души возмущенному действиями своей страны, хотелось им сказать: «Я осуждаю эту акцию советских властей. Я не могу с этим смириться, ибо, в отличие от своих коллег, человек честный». Этот телефонный звонок не возымел немедленных последствий, но я нисколько не сомневался, что он не останется незамеченным иностранной контрразведкой, что на меня обязательно кто-то выйдет и в итоге я начну сотрудничать с Западом.

Естественно, в нашем посольстве я оказался единственным, кто так болезненно и резко отреагировал на ввод советских войск в Чехословакию. Все утро чехи, работавшие в Дании, приезжали в посольство не столько для того, чтобы заявить свой протест, сколько узнать, действительно ли Советский Союз оккупировал их страну, а если да, то почему. После полудня обстановка вокруг советского посольства стала накаляться — собралась толпа возмущенных датчан, в окна полетели самодельные ракеты и петарды. Стекла были разбиты, но пожара, к счастью, не возникло. Наш консул тем временем обходил помещения отдела и, фиксируя причиненный посольству ущерб, цинично бормотал: «Отлично, отлично, теперь у нас появится возможность обновить мебель за счет датского МИД…»

Что же касалось моих дальнейших действий, то ясного представления о них у меня в тот момент еще не было. Я думал, что, вернувшись в Москву, составлю и распространю среди знакомых правдивый, основанный на фактах документ о деятельности НАТО, из которого станет ясно, что Запад не вынашивает каких-либо агрессивных планов против Советского Союза и что советская пропаганда сбивает с толку даже тех, кто готов предпринять реальные шаги к смягчению международной напряженности. Позже я осознал наивность своих планов. Попытки создания на Родине гипотетических подпольных ячеек были бы обречены на провал, так как КГБ по своему обыкновению тотчас бы внедрил в них своих осведомителей.

Тем не менее я вовсе не собирался уподобляться многим тысячам моих сограждан и держать фигу в кармане. Я твердо решил, что в один прекрасный момент предприму что-нибудь более конструктивное. Прежде всего, мне надо было каким-то образом перестать обслуживать нелегалов, а вместо этого заняться политическим сыском. Тогда, по моему мнению, я мог бы выдвинуться на передний план борьбы с тоталитарной системой. Словом, мною овладела идея во что бы то ни стало сменить характер моей профессиональной деятельности.

А жизнь между тем шла своим чередом. Однажды осенним днем 1968 года я сказал Зайцеву, что в Дании мне очень нравится, но, как специалисту по Германии, хотелось бы побывать там в качестве туриста, увидеть воочию места, о которых мне довелось читать. Осуществить такую поездку было практически невозможно — в редких случаях советским сотрудникам удавалось съездить в другие страны Европы только по особому разрешению начальства и то в качестве поощрения за отличную работу. Однако Зайцеву все же удалось получить у Центра такое разрешение. Он послал в Москву телеграмму, в которой мотивировал целесообразность моей поездки тем, что «Горнову» (Горнова — девичья фамилия моей матери) для обеспечения большей безопасности работы с нелегалами желательно дважды съездить в Западную Германию, один раз на поезде, второй — на автомашине, что позволило бы ему детально изучить процедуру пересечения датско-немецкой границы». Судя по всему, мой начальник знал, как обосновывать свои просьбы, поскольку вскоре из Центра пришло добро.

Проблем с получением немецкой визы у меня не возникло, но тот факт, что ехал я один, должен был насторожить германскую разведку, которая наверняка начала бы меня «пасти» от самой гранты с Данией. Я уже находился под пристальным вниманием датчан, которые всячески старались выяснить, кто из советских дипломатов на самом деле являлись офицерами КГБ, — не случайно же, по нашим подсчетам, они вели за мной наблюдение более трехсот дней в году.

На этот раз Зайцев решил, что, отправляясь в поездку, я должен улизнуть из-под недреманного ока датской разведки. Наружная дверь моей квартиры выходила на балкон, обнесенный глухим барьером, доходившим мне до пояса. Чтобы оказаться на улице, мне нужно было с балкона спуститься вниз по лестнице, находившейся уже внутри дома. Так что засечь меня с улицы можно было только в тот момент, когда я, выйдя на балкон, направлялся к лестнице. В день отъезда я, в соответствии с инструкцией Зайцева, слегка приоткрыв дверь, вылез на четвереньках на балкон и так же осторожно затворил ее. Потом ползком добрался до лестницы, сбежал на один пролет и на лифте спустился в гараж. Там в машине меня уже ждал Саша. Я улегся на заднее сиденье, и Саша спокойно повез меня на вокзал.

Приставленные ко мне сотрудники датской контрразведки по обыкновению сидели в машине, стоявшей неподалеку от моего дома, и ждали моего появления. На этот раз они меня не заметили, и мы с Сашей добрались до пригородной железнодорожной станции без ставшего уже привычным сопровождения. Я сел на поезд, шедший в Копенгаген, благополучно прибыл на центральный вокзал столицы Дании, а час спустя уже сидел в экспрессе, следовавшем в Гамбург. Я погулял по Гамбургу, затем на поезде отправился в Ютландию, внимательно изучил другой пропускной пункт на немецко-датской границе, а на следующий день отбыл назад в Копенгаген.

И все это мне удалось проделать, не вызвав подозрений со стороны спецслужб. Возможно, со стороны Зайцева было не совсем разумно посылать меня в две поездки, следовавшие одна за другой. Что касается меня, то мне просто хотелось совершить одну короткую поездку в Германию за счет КГБ. Устроив же сотруднику советской разведки «Горнову» две поездки с интервалом в несколько дней, наше посольство разворошило сразу два осиных гнезда — западногерманскую и датскую спецслужбы. Во второй поездке ускользнуть от их назойливой слежки мне не удалось.

По пути к парому меня сопровождали две машины датчан, а сразу же после пересечения границы ко мне прилипли три автомашины с сотрудниками западногерманской контрразведки. Так, в сопровождении кавалькады из трех автомашин, я прибыл в Бонн, где повидался с приятелем, работавшим в советском посольстве, съездил на Рейн, полюбовался виноградниками, раскинувшимися на пологих холмах, величественными замками на вершинах скалистых гор, осмотрел города Кобленц, Майнц и Франкфурт, о которых я многое узнал из курса истории еще в студенческие годы.

Во Франкфурте в пятницу вечером, припарковав машину на центральной площади рядом с вокзалом, я отправился за покупками. В частности, мне нужно было по просьбе моего коллеги купить газовый пистолет, используемый в целях самообороны. Пройдясь по магазинам, я со свертками в руках вернулся к машине. Едва я пересек площадь, как был отрезан от своих преследователей огромным потоком машин. Таким образам, не прибегая к каким-либо уловкам, я оторвался от висевших у меня на хвосте сотрудников безопасности. Их постигла вторая неудача. В предыдущую мою поездку в Германию им вообще не удалось сесть мне на хвост, а сейчас они попросту меня упустили. Всего за несколько дней, проведенных в ФРГ, я приобрел у немецкой контрразведки: репутацию очень ловкого и опасного «клиента».

Пользы от моей второй поездки в Западную Германию для советской разведки практически не было никакой, но для себя лично я получил наглядное подтверждение тому, как быстро возродилась эта страна после Второй мировой войны. Я знал, что к 1945 году промышленность и жилой фонд Германии были почти полностью уничтожены, а сейчас я не увидел ни одного разрушенного здания. Моему взору предстали чудесные скоростные дороги, великолепные дома, а на Рейне в частности — новые заводы и фабрики поражающего воображение дизайна. Особенно глубокое впечатление произвели на меня благополучие и динамизм четко отлаженной жизни. Это было еще одним свидетельством того, что свобода и демократия творят чудеса, чего нельзя было сказать о Восточной Германии, так разительно отличавшейся от Западной.

Мои вояжи в Западную Германию заставили Центр понервничать — оттуда сообщили, что мое пребывание там вызвало нездоровый интерес и мне грозит опасность. Однако руководство в Москве недвусмысленно намекнуло, что мое дальнейшее пребывание в Копенгагене нежелательно. К тому времени у Зайцева созрел план: опираясь на его поддержку, я должен написать книгу о Дании, которая будет опубликована под его именем, и он убедил Центр не отзывать меня. В ответ на его ходатайство из Москвы пришла телеграмма:

«Прекратить оперативную деятельность, заняться анализом накопленных данных, никаких активных действий».

Таким образом, весь следующий год я был практически предоставлен самому себе и мог спокойно работать над книгой, что меня вполне устраивало. Теперь мой рабочий день заканчивался в шесть вечера, а долгие летние вечера я посвящал своим любимым занятиям. Я стал больше времени уделять бадминтону и возобновил пробежки. И то и другое доставляло мне истинное удовольствие — в бадминтон я играл в великолепных спортивных залах, а пробежки совершал в красивейшем старинном парке.

Как-то воскресным февральским днем 1969 года наш посол попросил меня срочно съездить в аэропорт, встретить очень важного гостя и занять его, пока он сам не освободится. Важной персоной оказалась Галина Брежнева, дочь главы Советского государства, которая направлялась в Стокгольм, но потом решила изменить маршрут и сделать остановку в Копенгагене. Тогда еще она была высокой, стройной женщиной, хотя слегка мужиковатой. Прилетела Галина в дорогой шубе из астраханской каракульчи вместе со своим семилетним, ужасно избалованным сыном.

По дороге в аэропорт я купил свежую датскую газету, конечно же со статьей, посвященной Леониду Брежневу. Она была озаглавлена: «Как долго еще продержится Брежнев?». Когда я показал ее Галине, та потребовала, чтобы я немедленно ее перевел. Отказаться я конечно же не мог и слово в слово перевел все, что там было написано. Статья на поверку оказалась довольно щекотливой. В ней говорилось, сколько раз в речах, произнесенных на праздновании Дня Советской Армии 23 февраля, упоминалось имя Брежнева. На основании информации, которой располагал автор, он заявлял, что в СССР вынашивается план свержения Брежнева. Естественно, все это Галине не понравилось. «Нет, нет, — сказала она, — это все неправда». Когда к нам присоединился посол, мы сели в машину и отправились на экскурсию по городу, а затем обедали в нашем посольстве.

Последний эпизод в моей оперативной деятельности в Дании пришелся на конец 1969 года, когда я повез Зайцева на решающую, как я надеялся, встречу с Опперманном — тем самым хорсенсеским священником, с которым у меня установились дружеские отношения. Все шло гладко — никто нас не преследовал, пока мы не оказались в Ютландии и Зайцев, сидевший за рулем, сбившись с дороги, не подкатил к воротам какой-то военной базы. Поняв, что мы заехали совсем не туда, он быстро развернул автомобиль в обратном направлении. Однако, судя по всему, кто-то из постовых на базе заметил машину с дипломатическим номером и тут же доложил об этом в службу безопасности. Немного спустя, когда мы уже мчались в нужном нам направлении, Зайцев вдруг сказал:

— За нами хвост.

Как я уже говорил выше, в КГБ существовало правило: никогда не показывать тем, кто за тобой следит, что ты их засек. В таких случаях следовало изменить маршрут. Заехать в магазин или в какое-нибудь другое место, никак не связанное с действительной целью твоей поездки, а затем вернуться в посольство.

Однако Зайцев повел себя совсем по-другому. Ему было неловко передо мной за допущенную им оплошность, вследствие чего сорвалась очень важная встреча, подготовленная его подчиненным, и он решил не возвращаться в Копенгаген. Он не думал пускаться на разные ухищрения, чтобы оторваться от сидевших у нас на хвосте сотрудников датской госбезопасности, — просто надеялся на счастливую случайность — нечто вроде той, что произошла со мной во Франкфурте, когда немецких контрразведчиков отсек от меня поток автомобилей.

Однако на этот раз нам не повезло — к гостинице в Хорсенсе мы подкатили в сопровождении датчан.

— Извини, — сказал Зайцев. — Боюсь, тебе придется позвонить священнику и сказать, что наша встреча отменяется.

Конечно же он был прав. Но как позвонить из гостиницы, если мы, сотрудники советской разведки, были одержимы шпиономанией и считали, что все гостиничные телефоны прослушиваются? В конце концов мы решили прогуляться в порт, находившийся неподалеку от гостиницы. На берегу у причала было несколько навесов, предназначенных для пассажиров, отправляющихся в поездку на острова и обратно. А рядом с ними несколько телефонных кабин. Я юркнул в одну из них, а Зайцев продолжал неторопливой походкой прохаживаться неподалеку. Чтобы наш разговор с Опперманном не перехватили, я был предельно краток — извинился, что встретиться с ним не могу, и попрощался. Пару недель спустя я снова приехал сюда, но уже один — сообщить ему, Опперманну, что уезжаю, и поблагодарить за помощь.

В период Рождества у нас было много свободного времени. Для нас, атеистов, день рождения Христа праздником, естественно, не считался, а вот датчане его широко праздновали, деловая жизнь по всей стране замирала, так что о каких-либо встречах с объектами разработки не приходилось и думать. В результате мы в это время, собираясь компаниями, много пили. На одном из таких сборищ разгорелся жаркий спор между мной и Серегиным. После нескольких рюмок спиртного я позволил себе ряд критических замечаний в адрес коммунистической системы и только потом понял, что в своих высказываниях явно переборщил. Однако Серегин вопреки моим ожиданиям не завелся, а словно медведь обхватил мою руку и сказал:

— Олег Антонович, если ты действительно так считаешь, то почему не уходишь из нашей системы? (Он имел в виду Комитет государственной безопасности.)

— Ну, зачем так. Я считаю, что в компании друзей можно откровенно высказываться на любую тему, — возразил я.

После этой вечеринки меня долго не покидало смутное предчувствие беды, однако Серегин, несмотря на наши расхождения во взглядах, начальству все-таки на меня не «настучал».

Надежды мои на то, что удастся пробыть в Дании еще месяц, увы, не оправдались — новый сотрудник, назначенный на мое место, желая поскорее вкусить благ Запада, развил в Москве бурную деятельность, в результате нам с Еленой пришлось срочно паковать вещи. В январе 1970 года мы покинули страну.