Следующая остановка - расстрел

Глава 6. Среди нелегалов

20 августа 1963 года я, надев свой лучший костюм и галстук, направился на службу. В небольшом домике, где располагалось бюро пропусков, мне выдали пропуск, и я прошел в главное здание КГБ, которое все работники разведслужб называли не иначе, как Центр. Основное здание Комитета состоит не из одного, а из трех сообщающихся между собой зданий. В самом старом из них когда-то располагалась Российская страховая компания («Лубянка»), а в 1918 году в нем обосновалась ЧК. Громадное строение, фасадом выходящее на широкую площадь и изображаемое почти на всех фотографиях, было построено после Второй мировой войны немецкими военнопленными. Однако самое внушительное впечатление на человека производит не фасад, а его тыльная часть — облицованная темно-серым гранитом и где на первом этаже пол выложен черными мраморными плитами. Это крыло здания отстраивалось в тридцатых годах, в тот период, когда быстро расширялся НКВД.

Первое, на что я обратил внимание, когда оказался внутри, были его коридоры и кабинеты — ярко освещенные и с отличной вентиляцией, они поражали своей безукоризненной чистотой. Мое торжественно-приподнятое настроение слегка померкло, когда я попал в отдел кадров. Поскольку КГБ организация все же военная, все совершалось здесь только на основании специального приказа, подписанного начальником того или иного управления, излишне говорить, что приказ, определяющий, в каком отделе мне служить, кадровику еще не поступил.

Сотрудник отдела кадров, приветливый молодой человек, сказал мне:

— Пока приказ на подходе, вам хорошо бы чем-нибудь заняться. Вы можете временно поработать в библиотеке, помочь отсортировать книги.

Вскоре я узнал, что в КГБ не одна библиотека, а несколько: в одной содержалась оперативная литература, учебники и брошюры, другая, самая маленькая, принадлежала Первому главному управлению, а в третьей, основной, хранилось несметное количество книг: иностранных справочников и словарей, атласов, энциклопедий, школьных учебников, а также историческая литература и даже фантастика. Никогда в жизни я не видел такого скопища книг. У меня загорелись глаза при виде огромного фолианта с репродукциями картин испанского художника-сюрреалиста Хуана Миро, лежавшего на столе посредине зала. Имя художника мне ничего не говорило, а раскрыв альбом, я просто обомлел — я никогда в жизни не видел ничего подобного. Затем, скользнув взглядом по стеллажам, я заметил на них большое количество великолепных изданий, посвященных творчеству современных художников с мировым именем, таких, как Пикассо, которые большинству советских граждан не были знакомы. Можно себе представить, какое трепетное волнение охватило меня! Среди книг я обнаружил автобиографию генерала Врангеля, командовавшего белой армией во время гражданской войны в России и защищавшего Крым, а также мемуары белоэмигрантов первой волны, изданные на Западе. «Ничего себе! — подумал я. — Только ради того, чтобы иметь доступ ко всему этому, стоит идти в КГБ!» Тогда я еще не знал, что комитетчики в эту библиотеку заглядывают очень редко — из опасения себя скомпрометировать.

А работы здесь сейчас оказалось полным-полно, поскольку в библиотеке затеяли реорганизацию, и через пару дней я почувствовал, что таскать и раскладывать по полкам книги занятие довольно нудное. Еще за день до моего поступления на службу я рассчитывал, что меня сразу же начнут готовить к нелегальной работе. Я представлял себе, как окажусь на одной из явочных квартир, а потом и на других. В одной из них у меня состоится встреча с секретарем парторганизации, к которой я приписан, в другой будут проходить мои регулярные занятия с инструктором, в третьей меня будут обучать искусству фотографирования, в четвертой — радиосвязи, в пятой, костюмерной, подберут соответствующий гардероб для нелегальной работы. Но, как оказалось, мне было уготовано заняться сортировкой и размещением книг на стеллажах.

При следующей встрече с тем же кадровиком я спросил:

— Слушайте, что происходит? Меня определили для нелегальной работы. А я чем здесь занимаюсь?

Кадровик, немного смутившись, ответил:

— У руководства планы в отношении вас поменялись. Нелегала из вас готовить не будут. Будете работать в подразделении Управления С (спецуправление, занимавшееся обслуживанием нелегалов).

На что я ему возразил:

— Извините, но я хотел работать нелегалом или в Политуправлении. Не хочу я в спецуправление.

— Боюсь, что выбора у вас нет, — заметил он. — Вас взял Второй отдел, вот там и будете нести службу.

И тут мне стало как-то не по себе — я уже знал, что управление, в которое меня определили, занимается документацией. Я пытался протестовать, возражал, но мне сказали, что им нужны именно такие, как я, и что другого места мне все равно предложить не могут. От моей эйфории не осталось и следа: я-то был уверен, что меня ждет интересная, полная захватывающих событий жизнь, а тут в одночасье все рухнуло. «Отныне мне вряд ли удастся общаться на шведском с носителями этого языка. Вместо этого я, скорее всего, буду обучать языку тех, чьи познания в нем скромнее моих. Во время учебы в школе номер 101 у меня была хоть какая-то свобода, а теперь я становлюсь рабом на галерах», — подумал я.

Поскольку приказ о моем назначении все не приходил, кадровик предложил м не перебраться на несколько дней в его кабинет и помочь ему. Этого скромного, немного застенчивого малого, выглядевшего на тридцать с небольшим, КГБ взял на службу семь лет назад. Поскольку он получил техническое образование, его зачислили в отдел Т (технический), а затем сотрудником торгового представительства направили в Лондон. Очень скоро начальство поняло, что хорошего разведчика из него не получится, и, когда он вернулся в Москву, определило его в отдел кадров, где ничего, кроме бумажной работы, не было.

За время, которое я провел у кадровика, он успел много чего рассказать мне об Англии. Пребывание в этой стране ему определенно понравилось, но впечатления, которые он вынес из нее, оказались весьма примитивными: автомобильное движение на улицах — жуткое, англичане буквально помешаны на собаках, которых там несметное множество, к тому же самых разнообразных пород. Англичане, особенно женщины, из кожи лезут, чтобы произвести впечатление на окружающих.

— Если у англичанки красивые ноги, — с умным видом изрек он, — то она постарается не скрывать их под длинной юбкой. То же самое и с грудью. Обожают похвастаться модной одеждой или обувью. — Потом, бросив на меня многозначительный взгляд, заговорщицким тоном продолжал: — Мне довелось увидеть там такое… По нашей улице частенько прохаживалась одна дама, которой, судя по всему, кроме своей промежности и показать-то было нечего. Так вот она сбрасывала с себя одежду и дефилировала по улице ГОЛОЙ!

Между тем кадровик поручил мне заняться плотными коричневыми карточками, которые вставлялись в кармашки на задней крышке папок с личными делами сотрудников. В мои обязанности входило проставлять на них номера и даты приказов, фиксировавших продвижение по службе. Работа оказалась невероятно нудной и требовала предельной концентрации внимания. В один из дней я, отвлекшись, допустил ошибку, которую немедленно заметил кадровик.

— Неужели вы не понимаете, что ошибаться в таком деле абсолютно недопустимо? — с горячностью выговаривал он мне. — Может, для вас это всего лишь цифры, а для других — важнейшая жизненная веха. Этими цифрами определяется оклад, будущая пенсия человека. В таком важном деле ошибки абсолютно недопустимы.

Перебирая старые, голубоватого цвета папки со штампом «Комитет государственной безопасности» и гербом Советского Союза, я неожиданно оживился — в маленьком окошечке обложки одной из них я увидел очень знакомую мне фамилию: ГОРДИЕВСКИЙ. «Неужели мое? — мелькнуло у меня в голове. — Ну, нет, таким пухлым мое личное дело быть не должно. Тогда, может быть, брата?» Но оказалось, что и не его — на папке значилось: «Анатолий Георгиевич Гордиевский, специалист по Японии, ветеран Второй мировой войны». Пробежав глазами отчеты, подшитые в его папке, я понял, что этот Анатолий Георгиевиу особым интеллектом не блещет — то, что он писал в своих отчетах в КГБ, вполне могло сойти за анекдот. Мне стало жутко смешно. При одном упоминании псевдонима, которым подписывал свои бумаги ветеран, Василько оживился. «А-а, Георгиевич? Да-да…» — произнес он, и мне показалось, что ему известно о жизни нашего отца значительно больше, чем тому хотелось бы.

Наконец, приказ о моем назначении дошел до отдела кадров и меня зачислили сотрудником 2-го отдела Управления С. У каждого из отделов этого управления были свои функции: 2-й (мой) — обеспечивал нелегалов необходимыми документами, 3-й — обучал и готовил их к отправке за границу, а 5-й — занимался вопросами безопасности и вывоза агентов из страны пребывания в случае их провала. Деятельность других отделов была окутана мраком неизвестности. К примеру, в то время все еще существовал 13-й отдел, созданный в период Второй мировой войны и занимавшийся организацией диверсий в тылу врага. С началом «холодной войны» этот отдел вербовал агентов в странах, враждебных СССР, в задачи этих агентов входило устраивать разного рода диверсии и подбивать рабочих на забастовки.

Конечно, найти таких людей нелегко. В тридцатых годах, когда в Европе было полно ярых приверженцев коммунизма, сотрудникам 13-го отдела работалось бы гораздо легче, но в пятидесятых и шестидесятых таких, кто решился бы взорвать мост или линию высоковольтной передачи единственно ради ублажения Кремля, становилось все меньше и меньше. Кроме того, с изобретением межконтинентальных ракет стало очевидно, что если вспыхнет третья мировая война, то такой затяжной, как две предыдущие, она уже не будет. Поэтому роль 13-го отдела в системе государственной безопасности все больше и больше сходила на нет. Кроме того, в функции отдела входила организация покушений за рубежом, и нелегалы, которых специально готовили для этих целей, были приписаны именно к 13-му отделу. (Отдел этот прекратил свое существование в 1971 году после того, как его сотрудник Олег Лялин, работавший в то время в Лондоне, перешел на сторону англичан. а те сразу же выдворили из страны большую группу советских разведчиков).

К тому времени, когда я стал работать в КГБ, функции нелегалов стали меняться. Нелегалов отбирали особенно тщательно. Их готовили из числа сотрудников КГБ, обладавших незаурядными способностями, особым складом характера и непременно происходивших из рабоче-крестьянской среды. Представители различных национальностей, проживавших на территории СССР, после тщательного обучения снабжались соответствующими документами и превращались в иностранцев: немцев, голландцев, французов, бельгийцев и так далее. Документы были либо подлинные (умерших иностранцев), либо фальшивые. В мирное время КГБ и ГРУ в своей работе проявляли чудеса изобретательности и даже дерзости. Многие их сотрудники-нелегалы свободно говорили на иностранных языках; они оседали в европейских странах, на Ближнем и Среднем Востоке, свободно курсировали по всему миру. Однако после войны такая система стала давать сбои — появились трудности в изготовлении документов, поскольку из КГБ были изгнаны все евреи, большинство из которых были высококлассными специалистами в своей области. Так Комитет был вынужден пополнять свой штат за счет русских выходцев из «дикой» местности, западный менталитет для которых оказывался труднопостижимым.

Каждого нелегала перед отправкой за границу снабжали «легендой»(вымышленной биографией), в двух колонках которой коротко излагалась вся жизнь. В левой — фиксировались факты биографии, в правой — документы (сфабрикованные), их подтверждавшие.

К примеру:

Родители Майкла оба родились в Лондоне.

Свидетельства о рождении Смита отсутствуют. Согласно «легенде», документы сгорели во время пожара в 1951 г. М.С. ненадолго ездил в Галифакс и посетил места, где провел детство.

И так далее. Объем «легенды» составлял несколько страниц. После войны задача нелегала состояла в том, чтобы просто жить в стране и ждать начала третьей мировой войны. В его распоряжении имелся радиопередатчик, которым следовало воспользоваться только в случае начала боевых действий и при условии, что остальные средства связи нарушены. Правда, какую информацию в этом случае можно было бы передавать в Центр, оставалось для меня загадкой — очевидно, о количестве ядерных грибов, которые он заметит на горизонте.

В семидесятых годах ситуация стала меняться — пошли разговоры о необходимости активизации нелегалов, чтобы они не просто сидели и ждали у моря погоды, а выполняли хоть какую-нибудь работу. В результате тех, кого считали непригодными для выполнения новых задач, оставляли в покое, и они продолжали играть в «ожидалки», другим же, более способным, поручали искать контакты и подготавливать почву для вербовки. Самой вербовкой иностранцев нелегалам заниматься запрещалось — они должны были оставаться строго засекреченными. На подобранного нелегалом иностранного гражданина выходили специальные сотрудники разведки — вербовщики.

Некоторых нелегалов, которые по той или иной причине долго оставаться на одном месте не могли, отзывали в Москву и определяли в нагаевскую группу, названную так по имени ее первого начальника. Офицеров этого подразделения направляли в ту часть света, где срочно требовалось их присутствие. Нечто подобное произошло с моим братом: его жена не смогла долго жить в чужой стране. Брат вошел в состав мобильной группы, расквартированной в Восточном Берлине, и для выполнения особых заданий вылетал в Мозамбик, Южную Африку и Южный Вьетнам, то есть в те. страны, где у СССР не было постоянных представительств. Однажды ему даже пришлось вывозить из Швеции нелегала, который, пожив там, сошел с ума. Таким офицерам-вербовщикам, как мой брат, всегда обеспечивали надежное прикрытие и в случае провала срочно вывозили из страны пребывания. Если, к примеру, в Египте вырисовывался потенциальный объект для вербовки, скажем, американский бизнесмен, имеющий слабость к спиртному и женщинам, то управление посылало туда своего бывшего нелегала, который хорошо знал Каир, снабдив его тщательно разработанным планом действий. Сотрудник управления имел при себе авиабилет до Кипра, чтобы в случае неудачи с вербовкой мгновенно исчезнуть.

В этом странном и загадочном мире разведслужбы 2-й отдел занимался главным образом изготовлением документов для нелегалов, а мы специализировались на переброске (широко применяемый термин, означающий засылку агента-нелегала из одной страны в другую, например, из Советского Союза на Запад, из Австрии в Венгрию или наоборот). Это была довольно сложная работа, поскольку все должно быть сделано так, чтобы и комар носа не подточил.

Самой секретной зоной отдела являлись кабинеты, в которых изготовлялись фальшивые документы для нелегалов, — пара изолированных от остальных комнат с единственной входной дверью. В них размешались трое или четверо человек (часть работы выполняла еще одна группа из трех человек, находившихся в Восточной Германии), и, хотя они ничего ровным счетом не изобретали, а всего лишь копировали лежавший перед ними оригинал, — все были искусными мастерами своего дела. Таких профессионально изготовленных фальшивок и оригиналов в отделе скопились тысячи, и хранителями к ним были приставлены исключительно женщины. Запасы готовых документов постоянно пополнялись новыми. Бланки и формы для них печатались в одной из лабораторий КГБ, располагавшейся где-то за пределами столицы, и поступали к изготовителям фальшивок с перечнем имен, фамилий, дат и мест рождения и номеров документов. После этого сотрудники засекреченного отдела приступали к изготовлению документа. У них имелось огромное количество пишущих машинок, на разных языках и со всевозможными шрифтами. Среди них были даже немецкие примитивные точечные принтеры, однако все записи проставлялись вручную. Для этого исполнители сами готовили себе тушь или чернила, а если было необходимо, чтобы документ выглядел старым, обрабатывали его в специальной печи. Они буквально творили чудеса. К примеру, требовалось скопировать целую страницу регистрационного журнала, выкраденного из церкви, только ради того, чтобы вписать туда готическим шрифтом данные о нужном нам человеке. Тогда брались ультрафиолетовые лампы, просвечивался оригинал для обнаружения на нем водяных и других знаков, а затем эти знаки наносились на фальшивку. Все это исполнялось с таким мастерством и умением, что фальшивка, за исключением вписанного нового имени, ничем от оригинала не отличалась. Точно так же искусно изготавливались и любые паспорта — от финских до иранских и японских.

Порой изготовители фальшивых документов сталкивались с, казалось бы, неразрешимыми проблемами — например, обложки финских паспортов делались из синего пластика, материал которого подделать не представлялось возможным. Случилось так, что сотрудник Управления С, работавший тогда в Финляндии и знавший о трудностях, которые испытывают в Центре, зашел в магазин, чтобы купить какую-то мелочевку, и увидел, что на прилавке лежат огромные рулоны синего пластика. Он попросил продавца показать один из них, и, внимательно осмотрев пластик, понял, что это именно тот материал, который так необходим в Москве. И сотрудник купил целый рулон синего пластика, достаточный для изготовления нескольких сотен финских паспортов, и переслал его в Москву.

Если бы меня меньше интересовали вопросы истории, политики, идеологии и языки, я бы, наверное, пребывал в полном восторге от работы в управлении, которое являлось ядром всего КГБ, от абсолютной засекреченности и таинственности, царивших там. Когда я еще служил в Управлении С, о важности работы этого подразделения не раз в своих выступлениях упоминал Владимир Семичастный, бывший в то время Председателем КГБ.

Каждый месяц в день зарплаты все коммунисты устремлялись в кабинет секретаря парторганизации платить партвзносы. Собрав с нас по три процента от наших окладов и соответствующим образом оформив эту процедуру, секретарь с ведомостью и печатью отправлялся в святая святых Комитета, в кабинет к Семичастному, чтобы принять причитавшийся с него трехпроцентный взнос в партийную кассу.

Управление наше напоминало пчелиный улей — в каждом его кабинете кипела работа. Англо-американский отдел прежде всего интенсивно занимался Соединенными Штатами, Великобританией, Австралией и Новой Зеландией. Канада и страны африканского континента были на втором плане. Из всех вышеперечисленных стран Великобритании уделялось первостепенное внимание, поскольку система учета и регистрации граждан там была наиболее слабой — никому из жителей страны не вменялось в обязанность постоянно иметь при себе удостоверение личности, и там не существовало централизованной службы регистрации, наподобие западногерманской. И, кроме того, обзавестись британским паспортом не представляло особого труда, а это было мечтой многих сотрудников КГБ. Любой работающий в Лондоне советский разведчик свободно заходил в Сомерсет-Хаус (название это не сходило с уст сотрудников Управления С), рылся в картотеке, находил в ней свидетельство о рождении, которое, на его взгляд, могло пригодиться КГБ, получал с него копию, прикладывал к нему остальные документы, необходимые для оформления паспорта, а требующиеся подписи трех поручителей подделывались.

Единственное осложнение могло возникнуть, если бы английской паспортной службе вдруг вздумалось проверить подлинность представленных ей документов. Иногда ее служащие это делали, но крайне редко. Этот пробел в их работе и использовал КГБ.

Управление распространяло свою деятельность на весь мир, включая такие страны, как Индия, Пакистан, Иран, Япония, Китай и Куба. Чем больше стран входило в такой список КГБ, тем на большее число вымышленных граждан можно было изготовить фальшивки. В Западной Германии чекисты искали людей со швейцарскими или австрийскими корнями, поскольку советский разведчик, говоривший на немецком с легким акцентом, в случае необходимости всегда мог сослаться на свое иностранное происхождение. Под словом «Европа» понимались все ее страны, за исключением Британии, Германии и Австрии, и в каждой из стран этого континента работали наши люди. После войны во Франции и Италии советская разведслужба вербовала агентов, вероятнее всего из числа левых. В Финляндии — аналогично, но там КГБ еще удалось подкупить пару православных священников, которые с готовностью предоставляли его сотрудникам все данные из их приходских книг. В Бельгии с нами сотрудничали бывшие коммунисты плюс несколько русских и украинских женщин, вышедших замуж за бельгийцев и уговоривших своих мужей помогать КГБ. Таким образом, где трудолюбием, где терпением, а где и с помощью воровства европейский отдел постепенно наращивал свою мощь.

И все же, несмотря на высокий рейтинг нашего отдела, работа в нем меня не захватывала, и я был переведен в немецкий отдел. Там свободное знание языка мне очень пригодилось — работа давалась легко, однако состояла она все в том же занятии с разного рода бумагами. Возня со всеми этими паспортами, аттестатами и удостоверениями меня совсем не прельщала.

Кроме того, я обнаружил, что девяносто пять процентов нашей деятельности связано с Восточной Германией. Хотя основной поток политэмигрантов следовал на Запад, всегда находились и такие, кто по той или по иной причине — то ли разочаровавшись в жизни по ту — сторону железного занавеса, то ли поддавшись на уговоры родственников — возвращались на Восток. Много времени приходилось тратить на проверку таких возвращенцев, выяснять, откуда они прибыли и почему решили вернуться. Все документы у них забирались, а затем использовались для нелегалов.

Широким полем деятельности для нашего отдела служила ГДР. Там в сороковых и пятидесятых годах сотрудники КГБ ввели в практику различные манипуляции с книгами регистрации и населения. Книги эти либо предоставлялись самими немцами, либо просто выкрадывались. На тех страницах, где между строчками обнаруживался пробел, вписывалось новое имя (к примеру, ребенка, чьи родители уже умерли или погибли).

Во главе 2-го отела стоял Павел Громушкин, человек из низов, добившийся высокого положения, благодаря своей неукротимой энергии (он являлся членом Всесоюзной волейбольной федерации и одним из руководителей спортивного клуба «Динамо»). Не получив приличного образования, он косноязычно выражался и часто в разговоре не мог подобрать нужных слов. Однажды, в день Восьмого Марта, вручая награду какой-то спортсменке, наш начальник вместо того, чтобы сказать «Поаплодируем ей» или «Поддержим ее» неожиданно произнес: «Да что тут говорить — лучше поздравим ее нашими руками. Эта его двусмысленная фраза еще долго оживленно обсуждалась в коридорах нашего управления.

Настоящий кладезь анекдотов, наш начальник частенько вспоминал о Берджесе и Маклине, британских изменниках, рассказывал, как он помогал им после провала бежать в Советский Союз, лично руководя подготовкой их документов и плана побега. Он также рассказывал нам об Элен и Питере Кротр, которым срочно пришлось покинуть США, когда там начались аресты шпионов-атомщиков. Они были чудесными товарищами, — говорил Громушкин, — и мы должны были сделать все, чтобы спасти их.

Кота в 1964 году Конон Молодый, известный как Гордон Лонсдейл, вышел из английской тюрьмы, у нашего начальника прибавилось работы. В конце 1971 та он, разговаривая со мной, вдруг зарделся от гордости и словно заговорщик произнес: — Олег, я тебе сейчас кое-что покажу. Ты только взгляни на ЭТО!» Начальник открыл ящик стола и вынул из него мастерски изготовленный американский паспорт. «Это самый первый! — просияв, воскликнул он. — Столько лет работы! Мы столько потратили времени и сил, чтобы добиться нужного качества бумаги, но в конце концов добились!»

Проходя по коридорам Управления С, можно было столкнуться с любым нашим нелегалом, поскольку им, переправленным в Москву после засветки, разрешалось появляться в здании, и они приходили сюда словно в клуб. Появлялся и Молодый — удивительно жизнерадостный человек, всегда готовый поделиться с тобой шуткой о начальстве и вместе над ней посмеяться. Конон рассказал как-то мне, что, когда после четырех лет, проведенных им в тюрьме, он вышел на свободу и вернулся в Москву, в его квартире однажды раздался звонок из бухгалтерии Первого главного управления. «Товарищ Молодый, — услышал он, — не заглянете ли вы к нам, чтобы забрать свои чертовы деньги? Мы уже столько времени их храним, что они стали нам в тягость». Молодый немедленно собрался и отправился в бухгалтерию, купив по пути небольшой саквояж. С полным саквояжем банкнотов он добрался до сберкассы и занял очередь. Когда он раскрыл саквояж и стал выкладывать пачки денег, молодая работница сберкассы чуть не упала в обморок. С трудом овладев собой, она пересчитала, наверное, тысяч двадцать, сумму по советским меркам просто заоблачную и которую вряд ли когда-либо видела. Служащие сберкассы, естественно, связались с соответствующими органами и проверили законность наличия у их вкладчика таких больших денег.

Однажды в бытность мою культоргом (организовывал на общественных началах культурные мероприятия в управлении), в чьи обязанности входило распространение среди сотрудников театральных билетов, я предложил Молодому сходить в театр. Перебрав всю пачку имевшихся у меня билетов, он остановил свой выбор на цыганском театре «Ромэн» и купил у меня два билета. Спустя пару дней Молодый, появившись снова в управлении, набросился на меня с упреками.

— Зачем вы всучили мне эти дурацкие билеты?! — негодовал он.

— А в чем дело? Места оказались плохими? — недоуменно спросил я.

— Места-то были отличные, а вот цыгане оказались все сплошь евреями!

Еще одним бывшим нелегалом, с которым мне довелось довольно часто беседовать, был Рудольф Абель, чекист, схваченный в 1957 году американцами и приговоренный ими к тридцати годам заключения. В феврале 1962-го его обменяли на Гэри Пауэрса, пилота самолета-разведчика «У-2», сбитого над территорией Советского Союза. Абель разительно отличался от своего коллеги Молодого, был озлобленным и разочарованным человеком. После вызволения из тюрьмы его определили в 5-й отдел, но без какой-либо должности и даже без рабочего стола. Ему отвели отдельный кабинет с одним-единственным креслом в углу, в котором он должен был сидеть. Однажды на площади Дзержинского Абель лицом к лицу столкнулся с Эрнстом Кренкелем, героем тридцатых годов, с которым он в 1929 году служил в одном пулеметном взводе. С той поры они утратили связь и больше не виделись. Когда Кренкель спросил Абеля о месте его работы, тот на вопрос ответил вопросом:

— А ты что, не читаешь газеты?

— Ну, возможно, я что-то пропустил.

— Я работаю здесь, — сказал Абель и указал на главное здание КГБ.

— Правда? — удивленно воскликнул Кренкель.

И что ты там делаешь?

— Работаю музейным экспонатом, — ответил ему Абель.

В его ответе прозвучала горькая ирония, понять которую было совсем нетрудно. Годы спустя я услышал, что Анатолий Лазарев, сменивший на посту начальника Управления С генерала Цымбала, до последней минуты жизни Рудольфа Абеля относился к нему с огромным подозрением — считал его американским шпионом. Когда Абель окончательно слег, Лазарев распорядился установить в комнате умирающего самую совершенную аппаратуру для прослушивания, надеясь, что бывший нелегал перед смертью себя выдаст.

После возвращения в Москву и Лонсдейл и Абель читали лекции будущим нелегалам, выступали в роли консультантов и много разъезжали по стране, оказывая помощь провинциальным отделениям Комитета. Для проживавших за пределами столицы сотрудников КГБ увидеть воочию таких легендарных личностей советской разведки, услышать из их уст рассказ о перипетиях их собственной карьеры было волнующим событием. Куда бы они ни приезжали, им везде устраивали пышный прием, поили и кормили, так что ежегодно у Абеля и Лонсдейла отпуска затягивались не менее чем на два месяца.

Молодый был на удивление жизнерадостным, веселым человеком — мало кто из старших офицеров КГБ обладал таким чувством юмора, как он, и младшие по званию явно рисковали, отважась пошутить в его присутствии. Однажды во второй год моей службы в Комитете ко мне обратился приятный, интеллигентного вида сотрудник КГБ, представившийся редактором журнала, который выпускало Управление С, с просьбой написать для его журнала какую-нибудь смешную статью. Я согласился, хотя юмор не был моим коньком. Я написал о хобби, и в частности о коллекционировании, мимоходом заметив, что сотрудники нашего управления тоже коллекционируют всякую всячину. В частности, бутылки со спиртным, которое имеет странную тенденцию испаряться, превращая коллекцию своих владельцев в набор стеклянной тары.

Когда журнал с моей статьей вышел из печати и распространился среди сотрудников, меня вдруг вызвали к генералу Цымбалу. Едва я переступил порог кабинета высокого начальника, он спросил, не я ли сочинил заметку о тех, кто коллекционирует спиртное. Когда я подтвердил, что это моих рук дело, он сказал:

— Ваши слова об испарении спиртного звучат довольно двусмысленно.

— А разве такого не происходит?

— Ну, нет, так говорить нельзя. Из вашей статьи можно заключить, что наши сотрудники пьют, — взорвался генерал и, уже понизив голос, заговорщически добавил: — Я лично ничего плохого в том, что вы написали, не вижу, но знаете, товарищи из партбюро попросили меня побеседовать с автором статьи.

Ни для кого не являлось секретом, что многие сотрудники КГБ потребляют спиртное в чрезмерных количествах. Еше в начале моей работы во 2-м отделе один из заместителей начальника Подгорнов, добродушный человек, вдруг внезапно исчез, а потом через три-четыре месяца вновь объявился. Позже стало известно, что он нередко являлся на службу нетрезвым, а после тайного обыска его кабинета в сейфе и в шкафах с документацией обнаружились бутылки со спиртным. И тогда стало ясно, что те несколько месяцев он по настоянию руководства лечился от алкоголизма. Тот факт, что Подгорнов снова занял место замначальника отдела, свидетельствовал о том, насколько широко среди высшего руководства КГБ было распространено злоупотребление спиртным: никто из его начальства так и не смог решиться первым бросить в спившегося подчиненного камень.

На следующий год моей работы в КГБ я заметил, что один из наших офицеров, закончив рабочий день, доставал из сейфа бутылку виски, наливал полный стакан, выпивал его и после этого отправлялся домой. Я немедленно сообщил об этом заместителю начальника отдела, который внимательно, даже с неподдельным интересом выслушал меня, но донесение мое не прокомментировал.

Поначалу я удивился, но потом, когда меня внезапно осенило: замначальника поступал точно так же, — срочно покинул его кабинет. Несмотря на то, что случаи злоупотребления спиртным в среде чекистов частенько всплывали наружу, все же остальная часть советского общества демонстрировала еще большую склонность к потреблению спиртного. Разочаровавшись в повседневной жизни, огромная часть населения страны пыталась найти в нем хоть временное забвение. Тем не менее люди, призванные следить за настроениями умов целого народа, шуток на тему пьянства допустить никак не могли. Позднее брат поведал мне, как его отчитало начальство только за то, что он позволил себе пошутить на тему пьянства. Вызов на ковер для брата оказался настолько серьезным, что его жена даже опасалась, как бы его не выгнали со службы.

Чего я никак не мог понять, да и сейчас не понимаю, так это с каким количеством людей мы работали: скольких нелегалов обслуживал наш отдел, сколько каждый год набиралось новых и как много из них отсеивалось в период обучения. «Вражеские голоса» сообщали такие данные, но на них нельзя было полагаться, поскольку часть сведений о своей агентуре за рубежом КГБ умышленно поставлял на Запад с тем, чтобы сбить с толку враждебные СССР радиовещательные станции.

Другим мучительным для меня вопросом было: почему меня, свободно говорившего по-немецки, не готовят в нелегалы, тогда как других, с худшим знанием языков, готовят? Только год спустя я понял, что специалист, проводивший со мной собеседование, оказался психологом. Он-то и выявил специфику моей речи. По его мнению, моя отрывистая немецкая речь могла сразу же насторожить носителя языка. Именно так говорила на немецком моя мать, и эту манеру речи, как заверил меня психолог, я перенял от нее. Когда в разговоре с одним из старших по званию офицеров я сослался на этот довод, то он сразу же отверг его как несостоятельный и прямо мне заявил: «Дело тут не в твоем немецком, а в твоем брате».

Судя по всему, в КГБ с осторожностью относились к родственникам, служившим в одной и той же организации и более того — направляемым на работу в одни и те же страны. Видимо, считалось, что риск их «ухода» за границей в подобном случае несоизмеримо возрастал. До разговора с тем сотрудником я в это до конца не верил, но после произнесенной им фразы сразу понял, почему меня забраковали. Тем не менее ответ на вопрос «Почему же родство двух сотрудников предполагало измену Родине?» так и остался для меня за семью печатями.

В семидесятых годах большинство комитетчиков было сильно заидеологизированными и рассматривали побег из своих рядов как акт предательства, причем такого тяжкого, что и представить себе было почти невозможно. Когда в сентябре 1971-го Олег Лялин, находясь в Лондоне, «ушел» на Запад, его поступок был воспринят как акт вопиющего коварства и подлости. Другой сокрушающей силы шок в КГБ вызвало бегство в Токио в 1979 году Станислава Левченко, перебравшегося вскоре в Штаты. Обращаясь к своим сотрудникам, Виктор Грушко назвал побег противоестественным, извращенным поступком.

К 1963 году я в возрасте двадцати четырех лет понял, что пора жениться и целеустремленно занялся поисками невесты. Мне хотелось, чтобы будущая моя жена говорила по-немецки, и я стал регулярно наведываться в высшие учебные заведения, где изучали иностранные языки. Однажды, зайдя в своих устремлениях так далеко, что пришел на филологический факультет Московского университета, представился инструктором райкома комсомола и в этом качестве получил разрешение присутствовать на занятиях в одной из групп. Усевшись в последнем ряду, я разглядывал студенток. Некоторые из них показались мне весьма привлекательными, но, поскольку шли занятия, а я сидел в самом конце аудитории, завязать с кем-либо из них разговор оказалось невозможно.

Однажды вечером я отправился на танцы в педагогический институт имени Ленина, высшее учебное заведение, где готовили преподавателей и по иностранным языкам. Там меня пленила Елена Акопян, красивая девушка, наполовину армянка. У нее были огромные выразительные глаза очень редкого цвета — зеленого и роскошные черные волосы.

Познакомившись с ней, я осторожно выпытал у нее все, что меня интересовало. Оказалось, что Лене двадцать один год и что она очень скоро закончит курс обучения немецкому. Она рассказала мне, что отец ее, Сергей Акопян, в июне сорок первого, за два месяца до рождения дочери, погиб в авиакатастрофе. Он служил летчиком в организации, занимавшейся испытанием новых военных самолетов. Судьба распорядилась так, что отец Лены, штурман, оказался в экипаже новой модификации самолета «ТУ-31», которому было суждено разбиться во время испытаний. А буквально несколько дней спустя на Советский Союз напала фашистская Германия.

Позже, уже находясь в Дании, я купил книгу под названием «Туполевский лагерь» (запрещенную в Советском Союзе), в которой описывалось, как выдающийся авиаконструктор и его коллеги были объявлены врагами народа, сосланы в лагерь, где и продолжали конструировать самолеты, но уже в качестве заключенных. В ней один из конструкторов самолетов вспоминал о том, как во время испытательных полетов «ТУ-31» погибли пилот Иванов и штурман Акопян.

Ее мать, русская женщина, после гибели отца Лены снова вышла замуж. Новый муж, инженер, оказался человеком хорошим, но, судя по всему, с плохой наследственностью. И действительно, родившемуся от их брака ребенку, брату Елены по матери, по прошествии двадцати четырех лет врачи поставили диагноз «шизофрения». Я горел желанием жениться, поскольку полагал, что брак пойдет на пользу моей карьере, а в случае отправки за рубеж только мне поможет. Елена тоже мечтала встретить достойного мужа, а поскольку в Москве найти хорошего парня оказалось делом непростым (а девушки боялись упустить время и остаться в старых девах), благосклонно отнеслась к моим ухаживаниям. Короче говоря, без особых раздумий и проверки надежности связывавших нас чувств мы поспешили жениться.

Я открыл для себя, что в московских дворцах бракосочетания сильно попахивало казенщиной. Их помпезно декорированный интерьер навевал скуку, поэтому брак мы зарегистрировали в обычном ЗАГСе в скромной обстановке в присутствии лишь нескольких своих друзей, выступивших в качестве свидетелей молодоженов.

Елена, чье материальное положение было еще хуже, чем мое, вместо полагающегося невесте белого платья надела скромное темно-зеленое и во время бракосочетания очень нервничала. После ЗАГСа мы все отправились на квартиру к моим родителям, где мать накрыла по такому случаю праздничный стол. Так или иначе мы отпраздновали нашу свадьбу, хотя и без особого веселья — моя мать была недовольна, что я женился, даже не посоветовавшись с ней. Она считала, что прежде, чем решиться на такой серьезный шаг, как женитьба, необходимо было присмотреться друг к другу, в чем она, возможно, и была права. Однако я думаю, мать просто ревновала меня к Елене так же, как она и моя сестра Марина ревновали моего брата Василько к его жене Элле, даже несмотря на то что их брак оказался очень удачным. Мать и Марина враждебности к моей супруге не проявляли, но относились к ней весьма холодно.

А Элла, между прочим, была очень привлекательной женщиной, стройной, с красивыми длинными ногами, что для большинства русских женщин совсем не характерно. Я считал ее обаятельной, интеллигентной дамой, но, как позже выяснилось, интеллигентность у нее оказалась чисто внешней. Ее отец работал инженером на одном из военных заводов и как-то в беседе со мной признался, что в тридцатых — сороковых годах был следователем НКВД. Именно от отца невестки я узнал, как в те времена добивались «конкретного результата», что означало смертную казнь. Судя по тому, как он рассказывал об этом, причем не испытывая при этом ни малейших угрызений совести, я понял, что он — типичный представитель старого поколения чекистов, необразованный, чуждый милосердия и сострадания — с радостью посылал людей на казнь. После этого мое отношение к отцу Эллы резко изменилось.

Итак, мы с Еленой вступили в законный брак, но провести медовый месяц за пределами Москвы позволить себе не могли — как по причине отсутствия времени, так и средств. Поэтому мы отправились жить на квартиру, которую обычно занимали вернувшиеся на время домой нелегалы, но, к счастью, на тот момент оказавшуюся свободной. Квартира находилась рядом с Останкинской телебашней. Телецентр тогда только строился, работы по сооружению высотной башни велись двадцать четыре часа в сутки, всю ночь на огромной стройплощадке горели яркие фонари и прожекторы. Квартира, которую мы заняли, была обставлена скромно, но и той мебели, которая в ней находилась, нам, молодоженам, вполне хватало.

Окончив институт, Елена стала работать в школе — преподавала немецкий язык детям. Однако вскоре она поняла, что и школа, и работа ей одинаково ненавистны. Она разочаровалась в своей профессии, к тому же ее познания в немецком оказались весьма посредственными.

Внеклассная работа ей не нравилась, и тратить на это личное время она не желала.

Однако больше всего меня тревожил появившийся в наших отношениях холодок. Я начал задумываться: а ту ли подругу жизни я выбрал? Характеры наши, как выяснилось вскоре, оказались прямо противоположными: я по натуре был энергичным, деятельным, интересовался политикой, а Елена наоборот — безразличная ко всему, ничем не интересовалась, ничем не увлекалась. Оглядываясь назад, я приходил к выводу, что и любви-то, в сущности, между нами никогда не было, а шансов на то, что она со временем возникнет, уже и не предвиделось.

Итак, я все больше убеждался в том, что теплые отношения между нами уже никогда не сложатся.

Мне бы еще до свадьбы выяснить, как она относится к обзаведению потомством — тогда многое бы изменилось в моем отношении к ней, а я понял это только тогда, когда жена, не посоветовавшись со мной, сделала аборт. Поняв, что беременна, Елена закатила истерику: она была в ужасе от предстоящих родов. Она не любила детей — инстинкт материнства у нее абсолютно отсутствовал, и она это прекрасно понимала. Сама мысль о том, что ей придется выхаживать пусть даже собственного ребенка, приводила ее в бешенство. Периодические вспышки гнева жены настораживали меня, заставляли задуматься. Я с уважением относился к Елене (как и ко всем остальным женщинам) и считался со всеми ее желаниями. Если она не хотела иметь детей, то я не видел способа заставить ее рожать. Жаждал ли я сам стать отцом? В этом я до конца не был уверен, но, как человек семейный, полагал, что обзавестись сыном или дочерью было бы совсем неплохо. Наши разговоры с Еленой на эту тему длились часами. Я ссылался на мнение врача, утверждавшего, что у нее все в порядке и роды пройдут без каких-либо осложнений и что это пойдет ей только на пользу. «Доктор же прав. Почему бы тебе не сохранить плод и не родить ребенка?» — как-то сказал я жене, а та в ответ опять забилась в истерике. После этого настаивать на сохранении беременности я не стал, но как без детей, думал я, мы можем стать полноценной семьей? В душе моей на все последуюшие годы брака с Еленой поселилось чувство обиды и разочарования, которое становилось все сильнее и сильнее, и, хотя мы продолжали жить вместе, я понимал, что наш брак связывала не любовь и не взаимная привязанность, а наше общее нежелание расторгать его.

В конце 1965 года в нашей жизни с Еленой наметились приятные для обоих перемены. Однажды меня вызвал мой начальник Подгорнов, тот самый, который прятал у себя в кабинете бутылки со спиртным, и сказал, что отделу предоставлено одно место в Копенгагене, что в Финляндии несколько наших сотрудников работают, а вот в Скандинавии пока нет. После такого краткого вступления он перешел к сути дела и сказал то, что услышать мне было приятно: «Я давно к тебе присматриваюсь. Ты — способный молодой человек, и было бы нерационально держать тебя только на ГДР. Тебе с твоими данными следует заниматься оперативной работой, искать потенциальных агентов в странах Запада». Затем Подгорнов сказал, что ему самому довелось побывать только в Заире, где ощущалась та же нехватка товаров и продовольствия, что и в Москве, хотя в целом даже в Африке лучше, чем в Советском Союзе.

— Дания тебе покажется раем. Там тебе очень понравится, — заверил он меня. — Так что, если ты согласен, я за тебя похлопочу.

Я заметил, что датским не владею — говорю на шведском, да и то не очень бегло, но он мои возражения разом отмел:

— Не беспокойся — быстро адаптируешься к Дании, выучишь язык. Если не воспользуешься этим шансом, желающие найдутся пруд пруди. Они-то согласятся не раздумывая.

Когда я покидал начальственный кабинет, сердце, казалось, готово было вырваться у меня из груди. Перспектива пожить за границей меня прельщала, Елену — тоже, и мы стали готовиться к отъезду в Копенгаген.

За несколько дней до отъезда в Данию вернулся хозяин квартиры, в которой мы жили, и нам пришлось срочно перебираться к моим родителям. Мои последние дни на работе прошли в жуткой суматохе. Информация о Дании у нас оказалась совсем скудная, а о том, чтобы хоть немного позаниматься языком, и речи не могло быть — ни преподавателя датского, ни учебников не нашлось, да и времени было в обрез. Единственное, что я успел сделать до отъезда в Копенгаген в первых числах января 1966 года, так это подчистить все свои дела на работе.