Сломанный меч

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Потеряв двенадцать тысяч своих людей, Абдурахман все же преодолел сопротивление наступающих и ушел из крепости с пятью сотнями и в сопровождении Исы-оулия. Фон Кауфман тем временем двигался к Коканду во главе многочисленного войска. Насриддин-хан изгнал из города всех, кто при дворе был на стороне Абдурахмана, самого Абдурахмана приказал в город не пускать; нимало не медля, собрал людей, к которым относился с уважением, и вместе с ними вышел пешком из городских ворот навстречу наместнику.

После встречи с Насриддин-ханом фон Кауфман направил донесение военному министру: "По личным объяснениям с ханзадой, выехавшим ко мне навстречу с изъявлением покорности и преданности государю императору, и по другим сведениям, утверждающим его показания, я убедился, что ханзада лично не виновен во вторжении кокандцев в наши пределы. Я признаю ханзаду за человека, с которым можно иметь дело".

Вскоре был составлен договор и подписан с одной стороны Насриддин-ханом, с другой — фон Кауфманом. По условиям договора, северная часть страны вместе с имевшим стратегическое значение городом Наманганом, находившимся на правом берегу Нарына, отходила к Российской империи. Население этой области должно было выплатить контрибуцию в шестьсот тысяч рублей золотом. Насриддин-хан, мечтавший лишь о сохранении ханского титула, охотно на все соглашался…

Фон Кауфман вызвал к себе переводчика и теперь сидел, кого-то явно ожидая. Вскоре вошел адъютант, а с ним изможденный дервиш. Фон Кауфман, приподняв брови, с любопытством смотрел на дервиша. Тот весь съежился и не поднимал глаз.

— Это он?

— Да, ваше сиятельство.

Фон Кауфман улыбнулся.

— Добро пожаловать!

Переводчик тотчас перевел это приветствие, но дервиш-дивана в ответ только затрясся и еще сильнее вдавил голову в плечи. "О аллах, не дай мне увидеть лицо нечестивого, возьми мою душу!" — бормотал он еле слышно.

Фон Кауфман взглянул на переводчика. Тот пожал плечами:

— Ваше сиятельство, он, мне кажется, читает предсмертную молитву…

— Гм… — недовольно произнес фон Кауфман, и переводчик поспешил пояснить:

— Ему, по-видимому, чужды суетные помыслы, он отрекся от благ мирских… Рассудок его затуманен.

Фон Кауфман наклонил голову.

— Гм, да, кажется, что так… Ну, а как ваше имя? — спросил он дивану, теперь уже без всякой ласковости.

Выслушав этот вопрос из уст переводчика, дивана заговорил отрывисто, то и дело запинаясь:

— Мое? Слава богу… имя мое Болот… я по милостивому соизволению аллаха мусульманин… раб божий… пророка Мухаммеда…

Толмач переводил слово за словом, и Кауфман не мог сдержать улыбку.

— Значит, ежели вас об этом спросят, вы так прямо и скажете?

Дивана кивал головой.

— Пускай спрашивают, хорошо, пускай спрашивают…

— Прекрасно! — фон Кауфман поднялся, препоручил дивану адъютанту, приказал, чтобы ханзаду вымыли хорошенько и одели в подобающее платье.

Поскольку волнения в народе не прекращались, а имя Болот-хана было у всех на устах, фон Кауфман решился пойти на такой ход: предъявить людям дивану Болота, показать им, что они обманывались. И он спешно отправил гонцов в Самарканд…

На следующее утро, перед тем как двинуться в путь, дивану снова привели к фон Кауфману. Вид Болота не изменился, и одет он был все в тот же мешковатый серый чапан и старую чалму. Генерал, увидев, что приказ его не выполнен, нахмурился:

— Бог мой, и это наш ханзада?

— Ваше сиятельство, он отказался переменить одежду, — почтительно объяснил адъютант. — И пищу не принимает…

Удивленный фон Кауфман только головою покачал.

Во главе большого военного отряда генерал вступил в Маргелан. День был базарный. Тотчас начали сгонять людей к тому месту, где решили показать им Болота. Занимались этим конные глашатаи.

— Эй! Собирайтесь поживей. Поздоровайтесь с хан-задой Болотом. Вам нужен Болот? Идите поглядите на него! Можете следовать за ним, если вам охота!

Скоро собралась большая и шумная толпа. Люди диву давались, глядя на тщедушного, готового чуть ли не в клубок, как еж, свернуться Болота. "И это ханзада? Но ведь это бродячий дервиш-календер!" — "У бедняги затравленный вид…" — переговаривались в толпе. Все эти слова толмач немедленно переводил фон Кауфману.

Генерал предложил:

— Почтенные старики! Быть может, кто-то из вас сам спросит его, кто он такой?

Переводчик повторил его обращение по-тюркски. Вперед выступил старец в чалме и поздоровался с диваной. Тот ответил на приветствие, поклонился низко и не заговорил, а запричитал:

— Правоверные! Меня взял в плен этот неверный, силой удерживает у себя. Освободите меня…

— Кто же ты, раб божий, следующий по пути, предначертанному богом?

— Мое имя Болот, господин мой… Я раб бога, верую в пророка Мухаммеда…

— Какой Болот?

— Сын Ибрагим-бека, господин…

— А кто такой был Ибрагим-бек?

Дивана отвечал, всхлипывая:

— Сейчас объясню, господин… Ибрагим-бек, да будет аллах к нему милостив, был наш отец, потомок мингов, сын победоносного завоевателя Алим-хапа…

Ропот недоверия пронесся по толпе: "Лжет он!" — "Повторяет, что ему приказали!" Толмач переводил фон Кауфману. Генерал, очевидно, был готов к такому недоверию и только молча кивнул одному из сопровождавших его представителей орды. Тот достал из-за пазухи Коран и вручил старику в чалме. Старик взял Коран, как положено, обеими руками, коснулся губами переплета и затем обратился к диване:

— О смертный, следующий по пути, начертанному богом, согласишься ли ты повторить, что являешься внуком Алим-хана, Болот-беком, держа в руках священную книгу? Подумай, раб божий. Священная книга покарает клятвопреступника.

Но дивана бестрепетно принял от старика Коран, привычно приложился к книге губами и заговорил быстро и все так же слезливо:

— Если я солгу, пусть покарает меня священная книга… Да отступится от меня святой пророк… Я сын Ибрагим-бека Болот… О мусульмане, освободите меня, ибо стал я пленником у неверного и удерживают меня силой. Осквернен мой намаз, о мусульмане…

Его слушали в полной тишине, а когда он кончил, откликнулись с явным сочувствием: "Это он, стало быть…" — "Обратился на путь бога, бедняга!" — "Кому от него вред?"

Толмач делал свое — шептал и шептал Кауфману чуть ли не в самое ухо. Фон Кауфман отдал еще один приказ. Сообразительный толмач подтолкнул застывшего от важности Султанмурат-бека. Тот вздрогнул и задвигался.

— Кха-а… — откашлялся Султанмурат. — Уважаемые жители Маргелана! Здесь перед вами находится, как вы сами убедились, сын Ибрагим-бека ханзада Болот-бек…

Он не говорил, а почти кричал.

— Он, конечно, никому вреда не причиняет, он мухи не обидит, он мусульманин, вступивший на путь служения богу… Но, — тут Султанмурат еще повысил голос, — почтенному собранию известно, что есть негодяй, похитивший у нашего родича ханзады его имя и посягающий на его исконные права, негодяй, который сеет смуту и обманывает народ, и тем самым чинит зло. Вы видите, слышите и верите, что перед вами стоит сейчас истинный ханзада Болот. А тот, кто прикрывается его именем, на самом деле безбожный бродяга! Безумец! Его настоящее имя Исхак. Слышите, мусульмане? — Он распалился донельзя, брызгал слюной. — Вам нужен Болот? Вот он перед нами! Отвратите свои помыслы от дурных дел. Если кто-либо из ваших соседей, родичей или знакомых следует за этим вором и бродягой, скажите им, пусть покаются перед истинным повелителем. Они будут прощены! — Султанмурат-бек напыжился еще больше и, потрясая в воздухе рукой, в которой зажата была плеть, крикнул: — Если пожелает аллах, то мы с братской помощью высокочтимого губернатора в ближайшее время схватим наглого самозванца и отправим его в преисподнюю!

Ни слова не раздалось из толпы в ответ. Те, кто стоял подальше, начали по одному, по два расходиться. Любопытные, наоборот, подбирались поближе к диване — взглянуть на него.

По знаку фон Кауфмана поднялся еще один человек — богатырского сложения и роста, в одежде воина. Он окинул толпу неприязненным взглядом, а люди встретили его появление негромкими возгласами: "Это ведь батырбаши Атакул?" — "Да, тот, который предал Исхака!" И снова все стихло; фон Кауфман наблюдал за толпой, сощурив глаза и прикусив нижнюю губу.

— Эй, люди! — крикнул Атакул, резко, как норовистый конь, вскинув голову. — Чего глядите, будто не узнаете меня? Я батырбаши Атакул. Я, как глупый баран, таскался много лет за самозванным ханом. Я поднял руку на священный престол, опору шариата, поднял руку на законного хана. Но в конце концов я опомнился. Опомнитесь и вы, бросьте обманщика! Это я вам говорю, оставьте его!

Фон Кауфман согласно кивал головою. Кто-то в толпе проворчал: "И чего еще выскочил этот предатель?.." Когда Атакул замолчал, фон Кауфман что-то сказал переводчику, тот — Султанмурату. Важный Султанмурат поднялся и подошел к Болоту. Взял его под руку, поднял, повел поближе к людям, приговаривая:

— Вот, смотрите хорошенько! Вот истинный бек, истинный ханзада…

Толпа разделилась. Кое-кто попятился, кое-кто разглядывал дивану, не выражая ни радости, ни уважения. Из задних рядов продолжали уходить. Никто не обращал внимания на призывы охрипшего Султанмурата. Атакул преградил было дорогу уходящим.

— Ну, седые бороды! Вы куда? Что разбегаетесь, как овцы из загона?

Его брань тоже осталась без ответа. Толпа редела. Султанмурат, волоча под руку вялого и обмякшего Болота, подошел к фон Кауфману. Тот сидел злой, насупившийся, и Султанмурат остановился с видом приниженным и нерешительным — точь-в-точь пес, который нашкодил и ждет побоев от хозяина.

Атакул же все взывал к уходящим. Вот он остановил какого-то человека в длинном черном чапане.

— Куда? Уши у тебя есть?

Тот отвечал вежливо:

— Мы уже слышали, добрый джигит…

— А если слышал, куда идешь?

— Да тут неподалеку, сейчас вернусь, добрый джигит…

Атакул только выругался.

Толмач знал свое — переводил да переводил фон Кауфману все, что слышал…

Фон Кауфман сел в седло. Сдерживая танцующего от нетерпения коня, крикнул во весь голос, с нескрываемым теперь гневом:

— Эй!

Люди, услыхав его окрик, остановились.

— Эй, сарты! Узбеки! — продолжал генерал. — К вам я особо обращаюсь. Опомнитесь! Не верьте зачинщикам смут! Помните, что киргизы, решившись воевать, ничего не могут потерять, не имея никакой оседлости, вы одни, сарты, узбеки, поплатитесь жизнью и имуществом! Опомнитесь!

Толмач перевел речь генерала. Никто не проронил на это ни звука.

— Слышали? — спросил фон Кауфман.

Но и теперь ответа не получил.

В тот же день беком Маргелана назначен был Атакул. А по улицам и кварталам разослан приказ фон Кауфмана:

"Объявить во всех кишлаках и аулах местным властям, что если население, подвластное им, будет участвовать в шайках или помогать каким бы то ни было способом этим шайкам, то кишлак или аул будет разорен, а начальники их подвергнутся заслуженному наказанию".

Бывает время — тиха и покорна горная река, отводи ее воду в любой арык — твоя воля. Но наступит день — и она превращается в бешеного слона, все уничтожающего на своем пути: не пытайся тогда удержать ее, не пытайся ставить ей преграды. Все будет сметено; может случиться и так, что покинет река то русло, по которому текла столетия, и выберет себе новый путь.

Гнев народа против прогнившей насквозь орды, против бездарного хана набирал день ото дня силу, как горная река воду из ледников. И губернатор со всем его могуществом ничего не мог тут поделать.

Фон Кауфман послал спешное донесение военному министру: "Насриддин-хан не сумел или не мог собрать ни воинов, ни денег для борьбы. Беки, им назначенные в Андижане, в Шарихане, в Балыкчи, без денег, без войска, оружия, изгнаны из городов. Народные силы, оружие в руках восставших. Во главе восстания опять стал мулла Исхак Хасан оглы".

Имя Исхака снова стало знаменем единства и освобождения. Все слои населения, в том числе и жители больших городов, отказывались присягать и повиноваться Насриддин-хану. Хан сидел в Коканде с кучкой придворных.

"Необходимо самим взять дело в руки, а для сохранения спокойствия в ханстве противопоставить непокорному, необузданному элементу населения кокандских владений нашу вооруженную силу, которая могла бы во всякое данное время быстро переноситься в среды поселений кипчаков и кара-киргизов и наказывать их за всякую попытку к нарушению общего спокойствия", — снова писал фон Кауфман в отчете военному министру и спрашивал позволения на немедленное вмешательство.

А в селении Ботокара подняли Исхака по старинному обычаю на белом войлоке и объявили ханом.

Исхак придержал поводья светло-серого, как предвечернее облако, аргамака. Постоял, глядя на ворота Андижана. Рядом с ним остановились с одной стороны Бекназар, с другой — Абдылла-бек. Позади — многочисленное войско, впереди — крепость, не чужая, не враждебная, но мрачная, неприветливая.

Со стены крепости прогремел пушечный выстрел — в честь его, Исхака.

Исхак чуть тронул аргамака, и тот двинулся вперед, выступая плавно и величаво. Неподалеку от ворот Исхак соскочил с коня на землю. Никто этого не ожидал, сопровождавшие Исхака беки и саркеры недоуменно переглядывались, однако, спохватившись, последовали примеру предводителя. Те, кто вышел встречать прибывших еще до того, как они войдут в город, тоже недоумевали, но тут же, прижав руки к груди, склонились низко.

Ни на кого и ни на что не глядя, Исхак прошептал молитву и прошел через ворота пешком, ведя в поводу коня. Едва ступив на землю древнего Андижана, он опустился на колени и припал к земле губами. Поднявшись, приветствовал тех, кто встречал его, — а их было несметное число, — голосом негромким и хриплым от волнения:

— Ассалам алейкум, мой древний город и мой родной народ…

И толпа как выдохнула:

— Добро пожаловать, отец народа!

Кланялись Исхаку истово, прижимая к сердцу руки. Он подошел к дряхлому старику с бородой по пояс, помог ему распрямиться, прижал к груди. Старик его тоже обнял, а затем принялся рукавом отирать слезы.

— О творец, все в твоей власти, ты и даешь, ты и отнимаешь. Открой путь защитнику народа, сохрани ему место в твоих чертогах… — всхлипывая, заговорил кто-то.

И в эту минуту изо всей мочи затрубили в свои трубы два карнайчи. Вперед выступил глашатай.

— Болот-хан! Болот-хан!

Улицы были забиты народом. Снова загремели пушки, троекратным залпрм приветствуя виновника торжества. От больших ворот до самого дворца бека дорога сплошь была устлана циновками. По ним осторожно ступал светло-серый конь, а Исхак сидел в седле, чуть согнувшись, забрав в руку поводья, и, не поворачивая головы, только поводил глазами по сторонам. Лицо у него было просветленное. Следом за ним ехали Бекназар-батыр и Абдылла-бек. За ними — воины, множество воинов.

— Победитель! Победитель!

Словно море, волновался народ, шумел, двигаясь по улицам. Старики — знатоки обычаев — прижимали к сердцу руки, спрятанные в длинных рукавах черных долгополых чапанов:

— Будь здоров, сын своего отца, будь здоров! Благо тебе, сын своего отца…

Что он даст этому народу? Что хорошего сможет сделать? Как оправдает надежды и доверие народа? Исхак поглядывал да поглядывал искоса на людей. "Я освобожу их от притеснения правителей-мингов… А дальше что?" — думалось ему. Ведь только для этого и сел он на боевого коня, за это готов и голову сложить. За это ли? Неспокойно было на душе, и мысли роились в голове какие-то неясные, неопределенные. Не чувствовал он радости в глубине сердца, чего-то не хватало, что-то было не так…

К нему, не обращая внимания на толчею, пробивались молодые джигиты. Тот, кто изловчился первым, ухватился за стремя его коня.

— Повелитель…

Исхак протянул джигиту руку. У того сияли восторгом ясные глаза под черными, вразлет — как крылья беркута — бровями.

— Возьми и нас в свое войско, повелитель! — попросился он, не выпуская Исхакову руку.

— Как твое имя, герой?

— Эшмат, повелитель!

— Если наберешь сотню джигитов — будешь сотником, пять сотен — пансатом. Слышишь, Эшмат-батыр?

— Слышу, повелитель! — отвечал богатырски сложенный джигит, отступая на обочину улицы. Он еще долго стоял и смотрел на удалявшегося Исхака, повторяя одними губами свой ответ: "Слышу, повелитель!" Словно пламенем был озарен для него Исхак на светлосером аргамаке, и куда-то далеко ушел шум толпы и рев карнаев…

Исхак прибыл во дворец бека.

Абдурахман послал человека к Исхаку — попытать, не помирится ли. А что делать? Войско Абдурахмана полегло при осаде крепости Махрам, в Коканд его не пускал теперь Насриддин-хан… Не забыл Абдурахман и о своей мести за отца. Надо попытаться. Но что теперь скажет ему Исхак, который и сам стал ханом? Примет его, позабыв зло во имя единения, или не примет? Ведь оба они сильны, за тем и за другим сторонников, можно сказать, поровну. А может, начнется смута, разделит весь край на две враждующие половины?

Исхак не находил ясного ответа на эти вопросы, не находил такого ответа и никто из его соратников. "Пускай приедет, там посмотрим", — сказал Исхак, в душе которого желание смягчиться боролось с мстительным чувством, таким сильным, что от него темнело в глазах. "Воля ваша, но только да не останется на нас долг справедливости!" — твердили советники. В конце концов, поддавшись на уговоры имевших на него сильное влияние Абдылла-бека и Абдымомун-бека, Исхак согласился назначить встречу в селении Ботокара.

Уже знакомый старый двор деда-бахчевника.

Собрались люди, близкие Исхаку. По правую руку от него Абдылла-бек, по левую — Бекназар-батыр, чуть подальше — хорошо известный среди рода курама Абды-момун-бек, который вел переписку. Исхак сидел под той же, что и в прошлый раз, старой урючиной посреди двора; он слегка вытянул вперед левую ногу и, упершись правой рукой в бок, мрачно смотрел на калитку.

Абдылла-бек, обозленный, твердил про себя: "Ну, аб-табачи! Ну, сынок нашего дорогого родича Мусулманкула! Знаешь ли ты, что делают с волком, который пробрался в загон, напялив на себя овечью шкуру?" До жалости худой, жидкобородый Абдымомун-бек тоже был неспокоен и то краснел, то бледнел, взглядывая на мрачное лицо Исхака. Абдымомун склонен был отнестись к Абдурахману снисходительно: "На заблудившемся коне вины нет, если он возвращается в свой косяк!" А Бек-назар только и ждал короткого приказа: "Хватай его!"

И никто не знал, что на уме у Исхака, Он выслушал мнения многих советчиков, но ни разу не кивнул ни в знак согласия, ни в знак протеста, никому не дал понять, что склонен принять совет.

Негромко скрипнула, отворяясь, старая калитка. В ней показался старый Нармамбет-датха с бородой белой и легкой, точно пух едва выбравшегося из яйца цыпленка. За Нармамбетом — Абдурахман; на вид он был смел и ничуть не смущен. Никто не сказал ни слова. Третьим вошел Иса-оулия с обычным своим видом кота, спрятавшего когти.

Старый датха, опираясь на посох, медленно приблизился к Исхаку.

— Ассалам алейкум, опора народа!

Абдурахман негромко повторил приветствие, но не поклонился, а только чуть наклонил голову, — если не сносить ему головы, то хоть кланяйся, хоть не кланяйся, один черт!

Из уважения к преклонному возрасту датхи, который едва, по-видимому, держался на ногах, Исхак встал, ответил на приветствие и взял обе руки старика в свои. Нармамбет не ожидал этого и даже прослезился.

— Желаю тебе блага, сынок…

— Садитесь, отец датха, — пригласил Исхак.

Его вежеством остались довольны обе стороны. "Знает обычай!" — одобрительно отметил про себя Абдылла-бек.

Но на Абдурахмана Исхак поглядел с откровенной злостью. У Абдымомун-бека захолонуло сердце: "Что же будет, господи!"

— Явились? — тихо и с издевкой спросил Исхак.

— Таково, видно, веление судьбы, — отвечал, не дрогнув, Абдурахман. — А насмешки тут ни к чему… Если счастье выпадет на долю мухе, ей поклонится даже птица симург, так говорят. Да, мы явились…

Исхак смотрел на него с любопытством и ответил, покачав головой:

— Говорят также и другое: филин хвалится тем, что мышь поймал, а плохой родич — тем, что хорошему подножку дал.

Абдурахман насупился — ему такого слыхивать не приходилось. А Исхак, у которого гневом загорелись глаза на побледневшем рябоватом лице, продолжал:

— В самом деле, кто я такой? Разве во мне суть? Верно вы сказали, я малая муха, которой выпало на долю счастье народного доверия, а вернее бы так: я наконечник копья, которое держит народ. А вы позавидовали моему счастью, вы на правах родства змеей заползли мне за пазуху, вы устроили мне западню, дали подножку. Только ведь не мне одному — всему народу. Ну, и где же грозное войско? Где города и крепости?

Абдурахман молчал. Да и что ему было говорить?

В разговор вступил Нармамбет-датха.

— Сынок… Сын Мусулманкула прибыл сюда, чтобы исправить свою ошибку, а ты, дорогой мой, прости его не только ради себя, но ради всего народа, судьба которого в твоих руках.

Абдурахман и Исхак вроде бы успокоились и слушали, что говорил дальше престарелый датха.

— Мы ведь тоже не стариками родились, не с седыми волосами появились на свет. И мы знали многие дороги, и мы водили по ним войска.

Вы ведь знаете, наслышаны о том, какие междоусобицы пережили мы в свое время. Из-за этих междоусобиц едва не погибло все племя кипчаков! — Нармамбет в возбуждении взмахнул обеими руками, но тут же задохнулся, закашлялся неудержимым стариковским кашлем. Долго растирал себе грудь, пока унялся кашель, а потом продолжал ослабевшим голосом:

Ведь речь-то обо всем народе, можно ли в таком случае думать о соперничестве и о мести? Мы должны отбросить прочь личные счеты, должны по-братски обнять друг друга.

Он кончил. Исхак и Абдурахман были покорены его доводами — во всяком случае, они обнялись, как и поучал их старик.

— Ну что ж, бек, — заговорил Исхак, — кто старое помянет, тому глаз вон. С тех пор многое изменилось, теперь у нас новые условия и новые права.

— Конечно, повелитель, — отвечал Абдурахман. — Мы понимаем, что человеку, избранному аллахом и любимому народом, надо служить, не жалея ни души своей, ни крови… — и поцеловал полу халата Исхака.

Благополучным завершением дела довольны были все. Старый бахчевник пригласил всех на чарпаю — широкую деревянную кровать-помост — и подал свежие плоды…

Ночью Исхак видел во сне дракона.

Исхак пробудился в испуге. Поднялся с постели и, слушая частый стук сердца, долго стоял в темноте. Медленно возвращалась ясность в мыслях. Он думал о будущем, о пути, что открывался перед ним, и мечта, от которой горела голова и сладким холодом замирало сердце, влекла его вперед.

Он сам отказался от принесения человеческой жертвы во время торжества провозглашения его ханом. Приверженцы обычаев, знатоки примет пытались переубедить его, Исхак отвечал им: "Когда пророк Ибрагим собирался принести в жертву богу своего сына Исхака, ангел остановил его руку с занесенным ножом и приказал заменить человека ягненком. Впоследствии пророк Мухаммед возвеличил предание об Ибрагиме и запретил приносить в жертву богу детей человеческих. Рыжеголовый белый ягненок — вот жертва, достойная мусульманина, а также белый без отметины верблюжонок. Принесение человеческой жертвы — это старый обычай, домусульманский, обычай диких, языческих времен, когда' люди еще не познали единобожия!" Открыто выступать против шариата никто не осмелился, но нашлось немало таких, кто тихомолком выражал недовольство: "Безродный, известное дело, чего еще от него ждать?!" Другие же громко хвалили Исхака: "Долгих лет ему! Он понимает народ и знает обычаи веры!.." И перед тем, как подняли Исхака на белом войлоке, в жертву принесен был верблюжонок — без отметины, белый.

"Теперь уже весь народ вручил тебе власть над собой, у тебя в руках поводья. Ты должен заботиться о народе, ты государь. Что же ты станешь делать?"

Начинало светать, и в комнату проникали первые слабые проблески дня. Серыми тенями выступали из тьмы вещи, что находились в комнате. Донесся протяжный призыв муэдзина.

После первого намаза Исхак собрал приближенных на совет. Он провел бессонную ночь, он устал от размышлений. Осунулось лицо, глаза покраснели. Перед собравшимися поставил он только один вопрос: кто наш главный враг? Он ждал ответа, а никто не решался заговорить первым: ни Абдымомун-бек, ни Абдылла-бек, самые опытные из его советников, ни военачальники Бекназар и Момун, и никто другой. Исхак молчал и ждал.

Наконец заговорил Абдымомун.

— Повелитель, все, что происходило с нами до сих пор, доказало нам с очевидностью, что главный и непримиримый враг наш — это иноверный губернатор. Пока мы с ним не покончим, нам ничего не добиться ни для страны, ни для народа. Ведь до сих пор не было у нас властителя, который собрал бы воедино всех. Таким властителем стали вы, только вы, государь, все находится в вашей сильной руке. И это ваше счастье, повелитель! На ваше усмотрение предлагаю я: поднимите священное зеленое знамя войны мусульман против губернатора, против наместника. Это угодно пророку…

Его перебил Бекназар:

— Откуда исходит все зло для народа? Кто отдавал города во имя своих личных целей? Кто хуже чужеземного врага преследовал свой народ, кто натравливал на этот народ воинскую силу того же наместника? Нет, мы прежде всего должны воевать против скверных правителей орды!

И то, и другое мнение нашло своих сторонников, а Исхак открыто не присоединялся ни к тому, ни к другому. Он только слушал.

Да, ему предлагают два пути. Либо захватить орду и вступить затем в переговоры с наместником. Тогда он должен будет, это неизбежно, вести себя так же, как вели представители династии мингов, давать те же обещания и открывать те же двери, — иначе не удержать ему ханскую власть. Что нашли на этом пути Кудаяр-хан? Насриддин-хан?.. Либо надо, объединив все роды и племена, двинуться против наместника и попытаться вытеснить его из Ташкента. Что нашел на этом пути Абдурахман?.. Исхак искал третий путь — свой собственный.

— Уважаемые, — сказал он, — мы двинемся на Коканд. Мы не станем воевать с русскими, наоборот, мы отправим к наместнику нашего посла, чтобы наместник понял нас, оценил чистоту наших намерений и не предпринимал против нас военных действий. Он, конечно, не мог до сих пор завязать с нами отношения, ибо он разговаривает лишь с теми, кто владеет столицей. Заняв столицу, мы должны добиться отмены договора, который заключил наместник с правителями династии мингов. Вот как мы начнем действовать с завтрашнего дня.

Слово хана закон. И даже Абдымомун-бек не преминул выразить свое согласие:

— Ваша государева воля священна для нас! Бекназар-батыр не скрывал своего торжества.

Исхак продолжал все с тем же сдержанным и суровым лицом:

— Шли, говорят, когда-то два товарища, один и скажи: "Как же мы перевалим во-он тот далекий горный хребет?" А второй ответил: "Перевалим сначала этот, что ближе к нам, а там посмотрим". Таков и мой ответ. Надо овладеть столицей, а там посмотрим, как нам себя держать в отношениях с русскими…

Окончание совета отложили на будущее.

Исхак собственной рукой написал письмо фон Кауфману, а посланцу, которого отправлял к наместнику, строго-настрого приказал вручить письмо лично.

После этого Исхак подсчитал, сколько же у него воинской силы. Закаленных в двухлетних боях, хорошо вооруженных, сплоченных и готовых к битве повстанцев было около двадцати тысяч. Десять тысяч пришло вместе с Абдурахманом. Да тысяч семьдесят народу, кое-как вооружившегося, набралось из ошской, узгенской, андижанской и маргеланской округ.

Назавтра созван был военный совет — наметить день выступления.

Исхак велел прикрепить к доске лист желтоватой бумаги, которую делали в Коканде и называли "насталик". Постоял, подумал, затем нарисовал гусиным пером три кружка на одном краю листа. Провел похожую на лук изогнутую линию, потом — линию, прямую как стрела. На его действия все смотрели с недоумением, никто пока не понимал, зачем это. Одним казалось, что Исхак и впрямь изображает лук с наложенной на него стрелой, другим его рисунок напоминал распростершую крылья птицу.

Исхак нарисовал на свободном краю листа большой круг и зачертил его.

— Видали? — спросил он.

— Да, повелитель… видим… — раздались голоса. Только Абдымомун-бек промолчал. Ему было страшно: "Сохрани боже! Делать изображения живых существ и неживых предметов — великий грех. В Священном писании сказано, что это не подобает мусульманину, но лишь идолопоклоннику…"

— Это беркут! — сказал Исхак, пером указывая на рисунок.

Абдымомун-бек, вздрогнув, молитвенно ухватился обеими руками за воротник. Исхак бросил на него короткий взгляд искоса и продолжал:

— Похож? Беркут… А это, — он показал на три кружка, — это скалы, на которых место его ночлега. А вон там, — Исхак протянул руку к тому краю листа, где чернел большой круг, — большое гнездо! Его захватили вороны. Беркут, который вошел в полную силу, поднялся в небо, чтобы прогнать ворон…

Все засмеялись. Решили, что повелитель шутит. Но Исхак не шутил. Смех немедленно прекратился, и даже следа улыбки не осталось ни на одном лице.

— Этот беркут — наше восстание, это вы, это все мы! — резко сказал Исхак. — Высокие скалы, откуда поднялся беркут, — это Наманган, Узген, Ош, Андижан, а гнездо — столица страны Коканд.

— Прекрасно, повелитель!

— Теперь изобрази полет беркута.

Исхак начал объяснять:

— Прежде всего беркут должен укрепить свой тыл. Надо выделить для Намангана пять, для Узгена — три, для Оша — пять тысяч ополченцев и оставить их в этих городах. — Он поглядел на Шамырзу-датху и на Ярмата-датху. — А вас, почтенные, назначаю одного беком, другого военачальником над всем нам дорогим городом Андижаном. Возьмите пять тысяч отборного войска да пятнадцать тысяч ополченцев и хорошенько охраняйте священный город!

Шамырза и Ярмат поклонились.

— Правое крыло беркута — пять тысяч отборных воинов, а начальник над ними вы, Уали. Левое крыло — тоже пять тысяч под вашим началом, Бекназар-батыр. Поклонились и эти.

— Птица на крыльях взлетает, а на хвост садится. В резерве будут ваши, Абдымомун-бек, джигиты и ваши, Абдурахман-бек. Ну, а клюв беркута… пять тысяч отборных сипаев да пять тысяч ополченцев, которых возглавите вы, Абдылла-бек…

Абдылла-бек был явно обрадован таким назначением.

— Но у беркута есть еще и когти. Тысяча отборных сипаев и сто пятьдесят пушек! Этот отряд будет следовать за вашим, Абдылла-батыр, и возглавлю его я сам.

Такое распределение сил одобрили без споров. Исхак все не отходил от своего рисунка.

— Правое крыло движется вдоль Сырдарьи через Балыкчи севернее Маргелана и дальше на Коканд. Левое крыло — через Кувасай южнее Маргелана и тоже на Коканд. Возле Коканда оба крыла смыкаются и берут город в осаду. Клюв предназначен для прямого удара по Маргелану. После того как Маргелан занят, этим отрядам идти тоже на Коканд, там может понадобиться их помощь. А хвост? Это наш тыл, в нужное время отсюда идет подмога передовым войскам, а если нет в этом нужды, тыловые отряды уничтожают скопления врагов, пытающихся нападать сзади.

— О, ничего не забыто, все предусмотрено! — не скупились участники совета на похвалу.

— И крылья, и клюв, и хвост, и когти должны составлять одно целое! То есть все отряды должны непрерывно поддерживать между собою связь. Свои приказы я буду передавать с нарочными, а выполнять их надо немедленно, как получите!

Внимательнее всех слушал Исхака и наблюдал за ним Абдурахман. Слушал и удивлялся про себя: "Откуда это он ума набрался, а?"

Исхак тем временем пристальным взглядом обвел всех участников совета, как бы проверяя каждого еще и еще раз.

— А теперь, соратники мои… — он примолк, потом заговорил медленно и раздельно: — Вороны каркают. Но как бы громко они ни кричали, как бы ни старались причинить зло, сил у них мало. Да только есть такая птица, которая осеняет их своими широкими крыльями, а клюв у этой птицы железный…

— Генерал-губернатор! — не удержался кто-то от слова.

Исхак продолжал.

— С этой птицей, с ее железным клювом надо избегать встречи и столкновения, надо суметь укрыться от нее…

Ему снова пришлось задержаться: в дверь, никем не остановленный, вошел гонец. Исхак поднял голову, поглядел на гонца и по виду его понял, что вести он привез плохие.

Исхак застыл в ожидании, не решаясь задать вопрос. В тревоге ждали и остальные: все узнали того, кого отправил Исхак как сопровождающего при посланце к фон Кауфману.

— Повелитель! — задыхаясь, сказал гонец. — Наместник приказал задержать посла.

Слова его упали в тишину. Ни саркер, ни беки, ни мудрые советники не решались ее нарушить и смотрели на Исхака — что скажет он. Исхак перевел дух и, видимо, собрался с мыслями. Порозовело побледневшее при словах гонца лицо, он вдруг усмехнулся.

— Ничего. Дело еще не кончено. Мы должны подавить свой гнев и тем более стараться избежать железного клюва могучей птицы. Вот выгоним ворон из гнезда, лишатся они хозяйских прав, а мы их получим, тогда и птица с железным клювом вынуждена будет с нами считаться. Об этом мы никак не должны забывать, этого должны ждать и добиваться.

Абдымомун-бек про себя злорадствовал. Но никто не возразил Исхаку, наоборот, открыто, вслух, все его поддержали.

Назначили день выступления. Совет закончился.

Прекрасным пестротканым ковром расстилается широкая Ферганская долина.

Желтеют на ней невысокие холмы — как будто бы руки человеческие наставили их повсюду. По берегам рек, по заболоченным низинам стеною встал густой камыш. Привольно здесь и скоту, и всякой иной живности. Многочисленные селения утопают в густой зелени.

Стоит благодатное, изобильное время года. Куда ни грянешь — лепятся одно к другому пахотные поля. Недавно созрел ячмень, и около каждого поля белеет ток.

Часть пшеницы уже убрана, а та, что осталась несжатой, осыпает зерна от малейшего ветерка. Поспевает и рис на залитых водой участках, по которым скачут лягушки-квакушки. Открываются коробочки хлопка. Клевер цветет, радуя глаз бархатистыми переливами лиловато-красного цвета, а в клевере покрикивают перепела. На бахчах спелые дыни отрываются сами от подсыхающих плетей и лежат, источая сладкий аромат, влекущий многочисленных пчел. В садах — желтый инжир, красные гранаты, белобокие персики… Сыплется на землю золотистый урюк с деревьев, посаженных вдоль дороги.

Ни души. Опустело селение Файзабад. Не заперты калитки, не прибрана утварь. Рыщет по улице бездомный пес: вот он пытается поймать такого же бездомного кота, что сидит на глиняном дувале, но, не добившись успеха, бежит дальше и скулит, подвывая.

На окраине селения, под навесом бахчевника, смачно хрупает спелые дыни ишак со сбитой спиной.

Люди ушли. Заслышав о приближении с одной стороны войска орды, а с другой — войска повстанцев, ушли, бросив свое добро, неубранные поля, хозяйство. Прежде всего прятали красивых девушек и ладных крепких джигитов, скрывались в заросших сплошной колючкой саях, в камышовых крепях, где обычно обитали только кабаны, рыси да тигры.

Пусто в полях, пусто в селении, и висит над землей знойное марево…

Султанмурат-бек возглавлял войско орды. Толстый и рыхлый, он сидел в седле, высоко подтянув стремена: ноги, должно быть, короткие. Взглядывая по сторонам, он даже себе самому не задал вопрос, отчего так пусто, безлюдно вокруг. Разомлев, обливаясь потом, Султанмурат клевал носом. Возле него ехал ясаулбаши[68]Абдулазиз. Войско растянулось бесконечно. Верблюды тащили пушки. Курилась по ветру густая пыль, поднятая конскими копытами. Сзади доносились усталые голоса сотников, слышен был храп измученных лошадей. Колыхались знамена, блестели в солнечных лучах сбруя коней и оружие сипаев; тому, кто глядел бы на войско издалека, оно могло показаться чудовищным, извивающимся, чешуйчатым драконом.

Абдулазиз-ясаулбаши тронул коня и приблизился к Султанмурату.

— Бек, надо бы спешить людей…

— Хорошо, — отвечал Султанмурат, поворачивая своего коня в ту сторону, где заметил тень.

Получив приказ спешиться, многие воины побросали коней где попало, а сами ринулись на бахчи, хватали кто дыню, кто арбуз и спешили укрыться среди камышей на берегу реки — поближе к воде, к прохладе.

Слуга едва успел разостлать достархан перед Султан-муратом и Абдулазизом, едва подал нарезанную ломтями сладкую дыню, как явился всадник; он спрыгнул с седла и застыл в низком поклоне.

Султанмурат-бек забыл о том, что надо проглотить только что откушенный сочный кусок дыни. Заплывшими красными глазками глядел он на прибывшего — одного из высланных вперед разведчиков. Ясаулбаши подался всем телом вперед.

— Что? — резко спросил он. — Что молчишь? Или тебе язык привязали?

— Повелитель… Враг близко…

Ломоть дыни выпал из руки Султанмурата. Абдулазиз вскочил.

— Бей! — крикнул он барабанщику, с лихорадочной поспешностью надевая на себя сброшенные было боевые доспехи.

Барабан загремел. Воины, которые успели разбрестись кто куда, переполошились; один не находил оружия, другой — коня, третий не мог сообразить, где искать свой десяток… Сотники носились верхом, собирая джигитов, проклинали отбившихся. А Султанмурат-бек в испуге таращил глаза, ибо не узнавал своих сипаев и принимал их за неожиданно нагрянувших врагов.

Абдулазиз, горяча вороного аргамака, носился от одной сотни к другой, проверял их готовность к битве, потом собрал сотников, объяснил, кому где занять расположение, кому когда вступать в бой, и строго-настрого заказывал зря не горячиться, пыль не поднимать, драться с умом, не теряя головы.

— Подойдите-ка сюда, — позвал он сотника, под началом у которого были пушкари. — Видите вон там небольшую ложбину? Вы, значит, займите эту ложбину, а по ту сторону неубранного поля пшеницы — видите, вон копны? — укройте сорок пушек так, чтобы они могли держать под прицелом неприятеля. Но так, понимаете, чтобы мы тут встретили врага, а вы, когда разгорится бой, ударили бы по нему, по врагу то есть, с тыла. Все сорок орудий! И чтоб обстрел шел непрерывно — двадцать пушек палят, а двадцать остальных тем временем заряжайте. Так вы остановите вражеское наступление. Но я вам советую крепко запомнить: если высунетесь раньше времени со стрельбой, покажете, что у нас есть орудия, или, еще того хуже, бросите орудия да побежите, — пощады вам не будет! Прикажу расстрелять из пушек, из тех же самых пушек!

— Слушаюсь, господин!..

— Ну, а если так, выполняйте приказ.

Сотник пустился во всю прыть к своим пушкарям.

Султанмурат-бек дрожал мелкой дрожью и то и дело поглядывал в ту сторону, откуда ждали нападения; он старался удержать дрожь, крепко закусил губу, но его трясло и трясло. Абдулазиз, поглаживая красиво подстриженную черную бороду, стоял, думал, потом обратился к Султанмурату.

— Бек, — сказал он мягко, с чувством, — бог волен в жизни того, кто бежит, и в жизни того, кто догоняет. Начнем сражение, благословись. Что бы вы хотели посоветовать?

— А что я могу посоветовать? — отвечал Султанмурат-бек. — Ваши намерения совпадают с моими, ваши приказы — мои приказы, ясаулбаши.

В это время до них донесся громкий крик. Они тотчас повернулись и увидели вдалеке двух всадников. Всадники только показались и тут же поскакали назад. За всадниками понеслись было сипаи, несколько человек, но почти сразу прекратили преследование. Эти сипаи и подняли крик. Абдулазиз-ясаулбаши приставил ладонь козырьком ко лбу и долго следил за вражескими всадниками, пока они не скрылись за холмом.

— Разведчики, — сказал он негромко. — Однако близко они уже…

Султанмурат-бек по-прежнему был растерян и молчал. Абдулазиз опустил веки, задержал дыхание и прислушался. Издалека донесся до него ровный шум, похожий на шум бегущей воды. Шум приближался. Теперь его слышали все воины. Султанмурат-бек уже не старался скрыть свою дрожь и бормотал молитвы.

На холме показался на этот раз один только всадник. Обходя холм, вскоре появились и ряды наступающих. Они подтягивались с обеих сторон к всаднику на холме. Два крыла, концов у которых не было видно. Все воины конные, все вооружены; двигались они плотно сбитой массой. На вершине холма водрузили украшенное полумесяцем знамя. Всадник-военачальник был сложением могуч, словно из чугуна отлит. Конь его — золотисто-чубарый аргамак — нюхал землю и бил по ней передним копытом.

Бекназар-батыр пристально осматривал лежащую перед ним зеленую, холмистую равнину, камышовые крепи. Войско орды построено было острым клином, обращенным навстречу врагу. Что ж, так легче окружить его с двух сторон — одно крыло справа обойдет, другое слева… и взять в клещи. Хваленые ордынские воины со всем их вооружением и оглянуться не успеют, как попадут в ловушку. "Место для нападения удачное", — подумал Бекназар, предчувствуя, что сеча нынче будет жестокая.

Оба разведчика находились возле него.

— Сколько их? — спросил Бекназар, не отводя взгляда от расположения войска неприятеля.

— Да, пожалуй, побольше пяти тысяч, Бекназар-аке, — ответил один из разведчиков.

— Значит, здесь не все перед нами. Не меньше тысячи сипаев, причем отборных, затаились где-нибудь в камышах. А где их пушки?

Бекназар долго еще стоял и думал, потом повернул голову вправо. Джигит, что служил для связи с правым крылом, не медля подъехал к Бекназару.

— Слушаю, батыр-ага…

— В бою промедление смерти подобно, сейчас начнем, — сказал Бекназар. — Скачи к Уали-саркеру, передай, чтобы постарался побыстрее войти в столкновение с врагами, которые укрылись в засаде. Скажи ему, что это, мол, его доля.

— Исполню, батыр-ага! — и джигит ускакал.

А Бекназар все разглядывал поле грядущей битвы. Почему не видно пушек, где они? Это было ему подозрительно. Он долго присматривался к копнам в ложбине. Но возле них никакого движения, ни души не видать. Тогда Бекназар велел выделить сотню лучших стрелков с нарезными ружьями и приказал, чтобы они следили, откуда начнется орудийная стрельба и тут же брали на прицел пушкарей. Только пушкарей, и никого больше.

А тем временем Абдулазиз отдавал новые приказы своим сотникам. Ясаулбаши обеспокоен был, очень обеспокоен тем, что войско повстанцев столь велико. Сильное войско. Многочисленное. И, судя по строю, хорошо обученное. Сколько же их? И как они вооружены? Копья, дубинки, сабли да кое у кого фитильные ружья… А у него сотня стрелков вооружена полученными от губернатора скорострельными ружьями. Абдулазиз очень надеялся на эти ружья. Он вызвал к себе сотника стрелков.

— Видите полосу камыша? Укройте там своих стрелков, да пускай они зря под выстрелы не лезут, а сами стреляют спокойно, точно, по выбору. Поняли?

— Будет исполнено, аскербаши!..

Солнце поднялось в зенит, жара стояла удушающая. Первую вылазку сделали повстанцы. Около тысячи лучших воинов двинулись десятью рядами, неспешно, под мерный рокот барабанов.

Султанмурат-бек повторял помертвевшими губами: "Творец, ты единственная опора…" Бледный от волнения Абдулазиз не мог смотреть на него без злости.

— Бек, — заговорил он, и каждое слово тяжело, как каменное, срывалось с губ. — Я не хочу быть в ответе за вашу бесценную голову ни на том, ни на этом свете. Отправляйтесь в засаду и… наблюдайте там, чтобы все было в порядке, следите за битвой. В нужное время я дам знать, пошлете нам на подмогу всех, кроме вашей личной охраны.

— Прекрасно! Я согласен… — и Султанмурат-бек поспешил повернуть коня назад.

Абдулазиз, глядя ему вслед, подумал: "Как, однако, им своя жизнь дорога!" — и крикнул:

— Бек! Пошлите джигита к Галавачи-паше.

К ним на помощь должны были подойти со своими отрядами генерал Головачев и генерал Троцкий. Султанмурат-бек на оклик Абдулазиза даже не обернулся да и не слыхал толком, о чем ему кричат, но помахал рукой: "Хорошо…" И пустил коня рысью.

Повстанцы приближались. Дрожала земля от конского топота, шла в битву грозная, единая сила. Дружно взлетели вверх выхваченные из ножен сабли, готовые к битве, И летел впереди золотисто-чубарый аргамак, неся на себе богатыря-хозяина, который высоко держал над головою булатный меч. А на холме, возле знамени с полумесяцем, гремел и гремел неумолчно огромный, в двенадцать четвертей ширины, боевой барабан.

Абдулазиз-ясаулбаши положился на судьбу. Поверх зеленой чалмы надел он боевой шлем, поправил сделанный из орлиного крыла знак ясаулбаши. Он готов к битве, и сил у него тоже немало. Он поведет за собой лучших воинов орды, он руководитель и участник многих кровавых сражений…

Ясаулбаши приказал трубить в карнаи и бить в барабан; тронул вороного коня?

— С богом!

Теперь уже оба войска пришли в движение и шли навстречу одно другому под глухой перестук барабанов, раздирающий уши рев карнаев, гулкий топот конских копыт.

И вот они сшиблись. Засверкали сабли, взвился над полем битвы многоголосый яростный крик. Ржали, подымаясь на дыбы, кони; жарко рубились воины, и кое-кто лежал уже поверженный на земле, а кое-кто склонился, истекая кровью от раны, на гриву коня. Лишившиеся хозяев скакуны не могли покинуть поле боя, не могли выбиться из общей схватки.

И вот откуда-то, с той стороны, где рядами стояли копны, начали бить в спину повстанцам орудия. Дрогнули повстанцы, посыпались в разные стороны, как просо из дырявого мешка. Бекназар-батыр кричал что было силы: "Берегись обстрела! Берегись!" Вихрем понесся он к одному крылу сипаев, понуждая своих воинов окружить врага. Абдулазиз-ясаулбаши стремился во что бы то ни стало избежать окружения и приказал усилить артиллерийский огонь. Пушки палили без устали, оглушительно, и шарахались испуганные кони, и взлетали вверх комья земли там, где падали пушечные ядра.

Но уже неслась по направлению к пушкам сотня метких мергенов. Они открыли прицельную стрельбу, осыпая пулями пушки и пушкарей. Абдулазиз-ясаулбаши послал конную сотню пушкарям на подмогу. В это время одно крыло наступающих зашло пушкарям в тыл; не обращая внимания на выстрелы из пушек, не считаясь с потерями, повстанцы скоро овладели бугром, на котором стояли пушки.

Но вдруг затрещали ружейные выстрелы. То один, то другой из батыров валился с коня. А выстрелы не умолкали. Тревога стиснула сердце Бекназар-батыра. Снова стреляют! Неужели у них русские ружья? Бекназар старался высмотреть, откуда ведется обстрел, но поначалу ему это не удалось. Бекназар почти что лёг на гриву коня и, соблюдая всяческую осторожность, двинулся вдоль камышовых зарослей. Пуля просвистела возле самого виска; Бекназар успел заметить в камышах дымок от выстрела. Теперь он знал, где засели стрелки.

— Момун! Момун! — зычно окликнул он.

Момун-саркер вырос перед ним как из-под земли.

— Я здесь, батыр-ага…

— Они ведут обстрел из русских винтовок. Гляди вон туда, в камыши…

Момун-саркер не стал медлить. Молча ударил он ногами в бока своего аргамака, а следом за саркером ринулись пять его сотен.

Ордынские мергены носили с собой набитые хлопком кожаные мешки. Во время стрельбы на них клали ружье или же прикрывались ими от выстрелов: хлопок, ежели попадет в него пуля, смягчал силу удара настолько, что пуля не причиняла мергену вреда.

Момун со своими сотнями взял мергенов в кольцо. Началась рукопашная схватка. Момун настиг сарбаза с большой черной бородой, который, выпучив глаза, прикрывал кожаным мешком голову. От удара Момуна мешок лопнул, хлопок вывалился. Сарбаз споткнулся, едва не упал, но все же опомнился и пустился наутек. Момун, обозленный тем, что удар его не достиг цели, бросился вдогонку. Сарбаз успел, однако, взять наизготовку ружье. Момун, уклоняясь от выстрела, припал к гриве коня. Пуля просвистела совсем близко, но это был последний в жизни сарбаза выстрел…

В беспорядочном и страшном даже для привычного уха шуме битвы Абдулазиз-ясаулбаши пристально', зорко наблюдал за всем, что происходило. Он видел нападение повстанцев на пушкарей и на вооруженных русскими винтовками стрелков; видел и то, что силы повстанцев разделились натрое. Пушечных выстрелов больше не было. Повстанцы, предводительствуемые богатырем на золотисто-чубаром коне, наседали яростно и упорно.

Абдулазиз-ясаулбаши отдал приказ об окружении и послал джигита к Султанмурат-беку. Пробившись сквозь кромешную сумятицу сражения, джигит добрался до того места, где укрыты были резервные силы, обшарил заросшее камышом болото, но никого не нашел. Никто не отозвался на его крики. Султанмурат-бек, издали наблюдавший за битвой, тысячу раз прощался со своей душой от страха и, едва завидев отряд Уали-саркера, вытянул плетью коня и был таков.

Абдулазиз-ясаулбаши тем временем ждал подмоги, то и дело оборачиваясь в ту сторону, откуда она должна была прийти. Но вот, обернувшись в очередной раз, он увидел, что и оттуда наступают повстанцы…

До вечера бились враги, забыв о жалости и пощаде, рубились до той поры, как пал Абдулазиз-ясаулбаши.

Кровью своей обильно полили люди иссушенную летним зноем землю. Истоптаны были поля и бахчи, конские копыта скользили по раздавленным арбузам и дыням, сок которых смешался с кровью. Тяжелый дух шел от темной земли…

Наутро прибыл к Исхаку гонец с известием о победе. Исхак, сидя верхом на коне, склонился к гонцу и обнял его, тем самым как бы наградив его по обычаю за радостное известие. Обнял и поцеловал. Гонец же отвязал притороченную к седлу торбу, сквозь которую проступала темная влага, раскрыл ее и показал Исхаку. Исхак отпрянул.

— Чья это голова?

Джигит перевернул торбу, и окровавленная голова упала наземь.

— Господин! Это вам подарок от воинов.

Абдылла-бек пригляделся.

— Это хороший подарок, повелитель! — сказал он. — Голова Абдулазиза-ясаулбаши. Теперь орде конец! Этот человек был последним в орде хорошим военачальником. Все! Теперь больше некому преградить нам путь.

Весть о поражении обрушилась на Насриддин-хана. Только кальян да мусаллас приносили ему успокоение, и хан попеременно прибегал то к одному, то к другому.

Уже к вечеру появился на пороге эшик-ага.

— Повелитель… его высочество Султанмурат-бек.

Насриддин-хан упоенно, до слез, тянул кальян; хан размяк душой, забыл о земных горестях и тревогах, ничто не беспокоило его. Бездумно улыбаясь, он поднял брови и слегка кивнул: "Впусти".

Эшик-ага, пятясь, удалился и тотчас вернулся с Султанмуратом. Бек осунулся, исхудал, борода торчала клочьями. Рот его был полуоткрыт, и оттого Султанмурат чем-то напоминал изнывающую от жажды ворону. Он явно страшился гнева хана — своего младшего брата. Робко отдав обычный поклон, Султанмурат дрожащим голосом произнес приветствие. Насриддин-хан поглядел на него и горестно покачал головой.

— Ну? Ангел смерти, что ли, гнался за вами?

Султанмурат-беку в этом вопросе послышалась издевка. Он заговорил, не смея поднять голову и посмотреть хану в глаза:

— Повелитель… Бог свидетель, к этим бродягам и разбойникам затесался сам дьявол. Это стая бешеных волков… Вот поэтому…

Насриддин-хан глядел на него с ненавистью. Надутый спесью дармоед! Ему ведь было приказано разгромить при помощи Абдулазиза-ясаулбаши и Галавачи-паши бродягу Исхака, схватить его и привезти во дворец. Ему под власть отданы были для этого лучшие войска. Нечего сказать, оправдал доверие! Хоть бей его теперь, хоть ругай, хоть голову сними с плеч долой — толк один. Торчит перед глазами, неповоротливая тварь! Хан горько сморщился и, нерешительно взяв в руки золотую чашечку, взболтал налитый в нее мусаллас, которого оставалось едва на донышке. Думать ни о чем не хотелось. Хан вяло махнул Султанмурат-беку рукой — садись! Усталый, перепуганный Султанмурат-бек, у которого, подгибались и дрожали ноги, тотчас сел, но при этом едва не упал, так как наступил на полу собственного халата. Сидел он молча и не поднимал глаз. Насриддин-хан на него теперь уже не смотрел. Он, кажется, забыл о нем, уйдя в свои заботы. Глотнув вина, он, должно быть, почувствовал облегчение, отвлекся. Хлопнул в ладоши. В дверях немедленно возник кланяющийся эшик-ага.

— Дутар, — приказал негромко Насриддин-хан.

Султанмурат-бек рискнул заговорить.

— Все, что происходит в мире, свершается по воле аллаха, повелитель. Однако, как говорят, береженого бог бережет, надо бы нам посоветоваться с губернатором о положении дел.

Насриддин-хан не ответил.

Султанмурат-бек продолжал:

— Хоть вы и молоды годами, вы наш глава. Наш повелитель. Если вы не захотите принять меры…

В это время эшик-ага ввел низкорослого черноусого джигита с блестящими глазами. Джигит прижимал к себе дутар. Поклонившись низко, он поздоровался, на что хан ответствовал кивком головы. Молча показал джигиту, где ему сесть. Султанмурат-бек, прерванный на полуслове, смотрел на все это со злостью.

— Сыграй-ка, друг! — прикрыв глаза и слегка покачиваясь, велел Насриддин-хан, и на лице у него появилось выражение ласковое и мягкое.

Дутарчи начал играть — сначала робко, а потом все смелее, мелодию бодрую и праздничную, как будто хотел напомнить хану, что пока жив человек, может он найти в этом переменчивом мире и свою долю, и свое пропитание. Насриддин-хан слушал, все так же слегка покачиваясь и не подымая глаз.

Султанмурат-бек тоже слушал поневоле. Нехорошие и недобрые мысли обуревали его, в душе росло негодование против сидящего перед ним бессильного отпрыска династии мингов. А дутар звенел весело и радостно под рукою искусного музыканта, способного своей игрой затронуть самые сокровенные и глубокие чувства, самые тонкие струны человеческого сердца. Султанмурату музыка эта напоминала то шум морских волн, то глухой и грозный топот несущейся по степи конницы.

Насриддин-хан тяжело вздохнул. Не меняя вялой и расслабленной позы, захлопал в ладоши. Но мелодия еще не была окончена и музыкант не понял, в чем дело. Прижав рукой струны дутара, он оборвал игру. Насриддин-хан коротко бросил вошедшему эшик-аге:

— Халат…

Эшик-ага принес шитый золотом халат, накинул его на плечи музыканту. Тот вспыхнул от удовольствия и чести, кланялся, благодарил.

— Спасибо, повелитель… Да возвысит вас аллах…

Еще раз поклонившись низко, он вышел, пятясь, — по дворцовому этикету.

— Радостный, торжественный кюй[69]… Такая музыка пристала дням довольства и всенародного благоденствия… — Насриддин-хан распрямил спину, открыл глаза, в которых стояли слезы. — А нам она некстати. Чего ради мы слушаем ее?

Неутолимая тоска была в его глазах, тоска и насмешка над самим собой, человеком без будущего.

— Вы говорите, что я ваш глава. Ваш повелитель. И вы соизмеряете все ваши поступки с моей волей, не так ли? — Насриддин-хан передернул плечами. — Наша власть перешла к русским, а наш народ доверился безродному бродяге. Что осталось у меня? Какие возможности? — Голос его звучал все тверже, и складка гнева легла между сдвинутыми бровями. — А вы, ханские отпрыски, беки, господа… что вы сделали? Где наследие отцов? Где народ ваш? Разве все это нужно мне одному? Только тому человеку, который носит корону?

Султанмурат-бек не мог, конечно, ответить на эти вопросы, как не мог на них ответить и сам хан.

Насриддин снова велел позвать дутариста. Пока эшик-ага ходил за ним, хан, задыхаясь, выкрикивал в лицо Султанмурату:

— Вот вы сидите здесь, высокородный аскербаши, потомок мингов. Едва заслышав топот конницы безродного бродяги Исхака, вы бросили все, поджали хвост и помчались сюда, в орду. А мне? Мне что делать? И вы еще мне советуете обратиться к губернатору!

Султанмурат сидел ни жив, ни мертв. Когда явился дутарист, Насриддин-хан, обуздав свой гнев, заговорил с музыкантом так же приветливо, как и в первый раз.

— Проходи, друг. Сыграй еще. Но только сыграй по-другому. Пускай это будет печальный кюй прощанья с переменчивым миром, с миром, в котором тесно душе…

Султанмурат-бек решил, что самое лучшее теперь — попробовать уйти отсюда.

— Я прошу разрешения удалиться. Что прикажет мне повелитель?

Насриддин-хан не ответил ему, даже не посмотрел в его сторону, когда бек полегоньку начал подвигаться к выходу.

Всю ночь звенел дутар…

Настало утро. Откинувшись на пуховые подушки, Насриддин-хан лежал в полудреме, ничего не сознавая. Снаружи донеслись шум, крики, брань. Дутарист прислушался и протянул было руку разбудить хана, но не посмел, отдернул руку. В это время резко распахнулась дверь и вбежал эшик-ага.

— Повелитель!

Дутарист съежился в своем углу. Насриддин-хан вскочил, сжимая в руке пистолет, но ничего еще не понимал.

— Что?

Но эшик-ага только и мог повторять заплетающимся языком то слово, с которым вбежал в ханские покои.

Насриддин-хан метнулся к забранному решеткой окошку. Дворец был окружен народом, несметной и шумной толпой людей.

— Выходи! Выходи, волчье отродье! Выходи, проклятый!

Насриддин-хан понял, зачем собрался народ, кого он требует к себе, кого проклинает. Хан стоял у окошка неподвижно, но уже страх и тревога охватили его. Что делать? Где войско? Где артиллерия? С ним здесь только и остались кучка придворных, несколько человек доверенных джигитов да женщины в гареме. Что делать? Закрыть накрепко ворота и сопротивляться? Насриддин понимал, что это невозможно. Снова слезы выступили у него на глазах. Неужели конец? Вот так, сейчас? Он обернулся. Эшик-ага ждал приказаний.

И Насриддин сказал:

— Отправь джигита к русскому послу…

— Никого не выпускают из дворца, повелитель. Русский посол точно так же окружен в своем доме…

— Но ведь у него есть солдаты!

— Они не стреляют, повелитель!

Насриддин-хан застонал, как от неожиданной боли. Зажмурился.

— Собери придворных. Казну вели уложить и навьючить. Будем пробиваться к воротам на Ходжент. Да пошли кого-нибудь туда… наружу. Пусть скажет, что я уеду, что прошу только сохранить мне жизнь.

И когда эшик-ага собрался уходить, Насриддин добавил:

— Позови сюда Киргиз-аим.

У Насриддин-хана тряслись руки. Не было, не было такого выхода, который хоть ненадолго позволил бы ему взять верх над теми, кто окружил дворец. О, если бы, если б найти способ… он своими руками по одному перерезал бы их всех, утопил бы в крови! Но и тогда не насытил бы свою ярость и чувство мести! Насриддин скрипнул зубами. Ненависть смешивалась в его душе со страхом, неуемной дрожью пробегала по всему телу.

В дверях появилась молодая женщина. Высокая, с ярким цветом лица. Она была одета в белое шелковое платье, поверх платья — черный шелковый же камзол. Волосы схвачены узкой, шитой золотом повязкой. Две косы, каждая в руку толщиной, спускались ниже колен; серебряные нити, вплетенные в косы, едва не касались пола. На руках у женщины был грудной ребенок.

— Вы звали, мой падишах… — негромко сказала женщина. И умолкла, ожидая слов Насриддина.

— Киргиз-аим…

— Я слушаю, мой падишах…

— Вас привезли сюда как рабыню, насильно. Ваш ум и сердце сделали вас радостью моего дворца, вы стали моей законной женой… — Насриддин-хан сделал паузу и посмотрел испытующе на молодую женщину. Она оставалась спокойной, не поднимала глаз и ждала дальнейшего. Насриддин-хан, покачав головой, продолжал: — Твои родичи выбили почву у меня из-под ног, Киргиз-аим. Исстари роднимся мы с горцами и так же исстари враждуем с ними. Мне ли этого не знать? — с горечью произнес он, припомнив своего прадеда Хаджи-бия, своего деда Шералы, а затем своего отца Кудаяр-хана. — Веди себя разумно и осторожно, Киргиз-аим. Сохрани сына, увези его в горы. Вырастет достойным человеком — пусть узнает, кто он такой. Мир изменчив и непостоянен, и, быть может, настанет время, когда сын сделает тебя счастливой, когда он станет опорой своим дядьям, унаследует путь нашего рода…

— Мой падишах, но ведь мои родичи собираются поднять на белом войлоке человека из своих, не так ли? Если так, зачем им ваш отпрыск…

Насриддин-хан вздрогнул. Там, снаружи, шум стал сильнее и резче. До него ясно доносились чьи-то мольбы и стоны. Почти теряя сознание от страха, хан смотрел на крепкого чернобрового малыша отсутствующим взглядом. Но женщина ждала ответа. И Насриддин-хан еще раз покачал головой:

— Вы мать, Киргиз-аим. Сохраните жизнь своему сыну.

— Да будет ваше слово неизменным, мой падишах, а я постараюсь выполнить это ваше пожелание. Дайте мне развод. Я буду жить самостоятельно. Стану свободной.

Насриддин-хан был удивлен. А женщина ждала его ответа все с тем же твердым, спокойным выражением. И он сказал:

— Хорошо, Киргиз-аим, вы свободны. У меня к вам одна лишь последняя просьба…

Женщина прервала его речь.

— Благодарю вас, мой падишах. Семь поколений его предков были ханами, и что они нашли, чего достигли? Кому принесли пользу? Я дам ему другое имя, я скажу ему, что отцом его был другой человек, не вы, Он не узнает своего истинного происхождения. Своим трудом будет он добывать пропитание.

Насриддин-хан не в силах был возразить. Слова не шли с языка.

Женщина поднесла ребенка на вытянутых руках к Насриддин-хану:

— Если у вас есть другой выход, мой падишах, скажите.

Хорошо, конечно, если останутся живы дети трех его других жен. Но ему хотелось, чтобы и среди горцев жил и рос его потомок. В конце концов, не все ли равно, будет он знать, какого он рода или нет? Ведь иного выхода действительно нет. Насриддин-хан поцеловал ребенка в лоб.

— Прощай. Увидимся в ином мире.

Женщина поклонилась и, прижав к себе сына, ушла, неслышно ступая.

Это была четвертая жена Насриддин-хана, дочь Сарыбая, Кундуз…

— Эшик-ага! Эшик-ага! — взывал между тем Насриддин-хан, но не получал ответа.

Возле дворца, возле самой его ограды, поднялась стрельба. Звенели мечи, стонали раненые. Запах пороха и крови проникал в ханские покои. Насриддин-хан, шепча молитвы, зажал в одной руке меч, в другой — русский пистолет и попятился в угол. Дверь содрогалась.

Вбежал начальник дворцовой стражи.

— Повелитель! Взбунтовавшаяся чернь оттеснена. Была пролита кровь…

— Кровь? Побольше ее! Побольше! — Насриддин неистовствовал. — Никого не оставлять! Ни одного…

В это время неподалеку прогремел выстрел, пуля пролетела сквозь решетку окна, ударилась в стенку и пробила висевший на ней ковер.

— Повелитель, с ними не справиться! — выкрикнул начальник стражи и кинулся прочь.

Наконец явился эшик-ага.

— Погрузили казну? — спросил хан.

— Не дают погрузить, повелитель.

Насриддин-хан застонал, стиснув зубы. И тут снова ворвался начальник стражи.

— Повелитель! Народ открыл городские ворота. Болот-хан…

Насриддин не дал ему договорить.

— Замолчи, подлец! — он взмахнул пистолетом. — Какой он хан? Он бродяга! Вор!

— Осторожнее, повелитель! — смело глядя Насриддину в глаза, отвечал начальник стражи. — На чьей стороне сила и удача, на чьей стороне парод, тот и хан!

И Насриддин-хан замолчал, ибо в глазах у начальника стражи увидел то выражение, которое вспыхивает в глазах у собаки, готовой броситься на измучившего ее незаслуженными побоями хозяина.

В следующую минуту хан принялся было сетовать на утрату казны, но эшик-ага, всхлипывая, взял его под руку со словами:

— Что казна? Надо молить творца, чтобы жизнь сохранил, а уж казна-то…

И они вдвоем с начальником стражи повели Насриддина под руки.

Все это происходило девятого октября. Именно в этот день Насриддин-хан с немногими придворными покинул дворец. Народ гнал его из Коканда, осыпая бранью и швыряя в него комьями сухой глины. Лишившись подданных, войска и денег, отправился Насриддин в Ходжент, где и встретился со своим отцом Кудаяром.

В то время, как он покидал Коканд через одни ворота, в другие въезжал Исхак, которого народ встречал приветственными кликами.

Помощников себе в управлении государственными делами Исхак выбирал с умом. Начальником канцелярии был назначен Абдымомун-бек из рода курама, хранителем казны — Сулейман из рода кыдырша, должность парваначи получил Оморбек-датха из рода адигипе, советника — одноплеменник Исхака Муса, а эшик-агой стал кутлук-сеит Момун. Два крыла войска возглавили соответственно кипчак Уали и Бекназар из рода кырк-угул. Обязанности начальника дворцовой стражи выполнял молодой и горячий узбек Эшмат.

Воспользовавшись смутой, отпал Каратегинский вилайет; бек Рахим-шах изгнал своего старшего брата Музафара и захватил власть. Музафар-шах бежал в Коканд. У Музафара была красавица-дочь, которую сосватали теперь за Исхака; изгой Музафар стал в результате влиятельным лицом при дворе.

Новый повелитель именовался Исхак-ханом.

С первых дней Исхак самым решительным образом принялся преследовать и уничтожать прежнюю знать; попавших в его руки отпрысков ханского рода он не щадил. Однажды ему доложили:

— Ваше величество, пойман ваш старший брат.

— Ну? Кто же это?

— Султанмурат-бек! Он прятался на кухне у его святейшества Сагибзады-ходжи. Когда обыскивали этот квартал, нашли его. Не беспокоитесь ли вы, повелитель, 6 нем, как-никак, это ваш старший брат!

— А и в самом деле, как не беспокоиться? Где же он?

И Султанмурат-бека доставили к Исхаку.

Султанмурат еле шел, весь сотрясаемый страхом. Он жался и сутулился, как будто бы хотел спрятать от глаз человеческих свое грузное тело, сделать его меньше. С трудом переступив порог, увидел он на почетном месте двоих. Поздоровался чуть слышно. Отвечая на его приветствия, оба почтительно встали. Султанмурат исподтишка разглядывал их. Один высокий, густобровый, чуть рябоватый; прикусив нижнюю губу и сощурившись, он так и сверлил Султанмурата взглядом. Второй был среднего роста, белолицый, приятного, как видно, обращения человек. Он едва заметно улыбался, и в глазах светилась насмешка. "Кто же из них?.." — старался угадать Султанмурат.

— Добро пожаловать, уважаемый братец, — сказал рябоватый. — Проходите, садитесь.

Обменялись рукопожатием. Султанмурата усадили по левую руку от рябоватого. "Он это!" — мелькнуло в голове у бека, и сердце у него заколотилось. Теперь уже оба откровенно разглядывали его. "Смотрят, как на обезьяну", — злился он, но сказать ничего не смел.

— Как поживаете, уважаемый братец?

— Слава богу, — ответил "братец", не смея расправить плечи и поднять опущенную голову.

— Да вы садитесь поудобнее, чувствуйте себя как дома. Это ваш дом… Впрочем, вы ведь не верите, что я потомок Алим-хана.

Султанмурат-бек вздрогнул и хотел было возразить, но едва он открыл рот и произнес первое слово, его перебил второй:

— А где же самаркандский дивана? Ведь вы, ханзада, сами вели его под руку, показывая народу, а?

— Говорят, что неосведомленный вкушает яд, не так ли, уважаемый брат? Скажите же, кто из нас потомок Алим-хана? — подхватил рябоватый. — Вы это знаете, скажите откровенно, а то вот Абдылла-бек не верит мне, говорит, что я обманщик…

Султанмурат повалился ему в ноги.

— В чем я виноват? Я делал и говорил то, что мне приказывали… Вы истинный потомок Алим-хана, вы повелитель народа… Пощадите! Я буду служить вам верой и правдой.

— Встаньте, — Исхак обеими руками коснулся плеч Султанмурата. — Никто не посягает на вашу жизнь. Подымитесь же.

Подали угощение. Султанмурат-бек пришел в себя, приободрился, лицо его утратило мертвенную бледность, порозовело. Заметив это, Исхак заговорил с ним:

— Вам известно лучше, чем мне, почтенный старший брат, что его величество Кудаяр к своему народу относился, как к врагу, преследовал и грабил его, а в конце концов продал белому царю.

Султанмурат угодливо кивал.

— Четыре года мы боролись, не зная передышки, во имя народного блага. Теперь власть в наших руках. Что нам предпринять? Что мы дадим народу, который, не щадя себя, сражался под нашим знаменем? Как нам ублаготворить народ, сделать его счастливым? Нам с вами надо подумать прежде всего об этом.

Султанмурат слушал, и мысли его мешались. Может, и вправду именно этот человек — потомок Алим-хана? Растерянно вспоминал он фон Кауфмана и батырбаши Атакула. Это они все затеяли, они. Ну, а сам он? Что он тогда говорил в присутствии губернатора, перед огромным сборищем людей? Султанмурат, снова охваченный страхом и волнением, неловко махнул рукой, опрокинул чайный поднос, который как раз в это время подал к достархану прислуживающий за трапезой джигит. "Не беда", — услышал бек мягкий голос Исхака и тут только опомнился. О том, что Исхак пытался с ним советоваться, Султанмурат успел начисто забыть.

Абдылла-бек посмеивался в усы. А Исхак был, наоборот, мрачен. Ну и правители, ну и властители! Вот он перед ним, благородный минг! Он не надеется на пощаду, но не смеет взглянуть смерти в глаза. Не хочет умирать. И такие, как он, мнят себя основой бытия? Никакой пользы от них, а ведь долгие годы чувствовали себя хозяевами страны и народа!

Султанмурат-бек отер рукавом пот с лица.

— Не хотите ли отдохнуть, брат? — спросил Исхак сурово. — Устали от забот этого мира?

Султанмурат-бек не знал, ответить утвердительно или отрицательно. Он только поежился и опустил веки. Эшик-ага Момун подошел, накинул на него шелковый халат.

— Погрейте спину, бек-ага, — улыбнулся Исхак одними губами. Глаза его сохраняли выражение суровое и злое. Но Султанмурат не заметил этого.

— Спасибо, — поблагодарил он. — Да пошлет вам судьба всяческое блаженство.

Исхак только головой покачал в ответ. Вот они каковы! Ни о чем другом, кроме блаженства, кроме собствен-ного удовольствия, и думать не хотят! И власть для них — только средство получить все блага, все удовольствия, возможные в этом мире.

Обрадованный Султанмурат-бек поднялся. Кланяясь на каждом шагу, спешил он поскорее уйти отсюда. Исхак кивком головы указал на него:

— Проводите…

Этим словом он отдавал приказ о казни. Есть пословица: "Кто увидит солнце — не замерзнет, кто увидит хана — не умрет позорной смертью". Абдылла-бек бросил на Исхака быстрый взгляд искоса. Исхак только рукой махнул.

— Гнилое дерево… Подпоркой не станет и на дрова не годится.

Султанмурат-бек не увидел рассвет грядущего дня.

Попался и Атакул-батырбаши.

Когда его подвели к дверям, он задрожал, ноги ослабели, и холодный пот выступил по всему телу. Но никак нельзя было остаться по сю сторону двери, и Атакул с трудом переступил порог, обуреваемый мало приятной мыслью о том, что сдерут с него кожу с живого в присутствии проданных им товарищей по оружию. Исхак был один, сидел и ждал.

Атакул поздоровался тихо и хрипло.

Исхак, подняв брови, молча смотрел на него. Смотрел так, что Атакул почувствовал себя как бы уменьшившимся, почти уничтоженным; он не мог решить, как правильнее повести себя, — то ли пасть Исхаку в ноги, то ли, наоборот, держаться гордо, поднять повыше голову.

— А, это ты, маргеланский бек! Заходи, заходи, — сказал Исхак с откровенной и злой насмешкой.

Ничего ему на это не в силах был ответить Атакул. Исхак слегка двинул рукой, повелевая садиться. Атакул бухнулся на колени. Приведший его Бекназар стоял поодаль и наблюдал за ним. Исхак покачал головой.

— Когда меня схватили люди Абдурахмана, ты был возле меня, Атакул? — спросил Исхак, но Атакул и на вопрос не отвечал. Исхак не успокаивался: — Ты, кажется, тогда повернулся ко мне спиной? Я, помню, видел твою спину…

Атакул кивнул. И тут-то закипела кровь у Исхака. Не сдерживаясь больше, он вскочил и закричал:

— Предатель! Сколько тебе заплатил Абдурахман? Изменник! — вскочив с места, он приблизился к Атаку-лу. — Говори же! Говори, подлец, кем, как не предателем, надо назвать тебя? Предателем и изменником!

— Черт попутал… Бог наказал… — пробормотал Атакул.

Исхак распалился еще больше.

— Ты должности искал повыше, а получить ее хотел полегче! Ты хотел, чтобы минги даровали тебе ее в благодарность за твои услуги!

Атакул молчал. Исхак сел на свое место и долго не мог справиться с собой, дышал тяжело и неровно. Наконец сказал:

— Наказание себе определи сам…

Подавленный Атакул безмолвствовал по-прежнему.

— Ну?

И тогда Атакул поднял голову, глянул и тотчас снова понурился.

— Смерть… — сказал он тихо.

Теперь промолчали Исхак и Бекназар. Атакул же неожиданно для самого себя внутренне собрался, в голове прояснилось. Он не просил пощады ни словом, ни взглядом и ждал, когда его прикажут увести.

— Мы, будь оно проклято, немало дорог прошли с тобою вместе, немало миновали переправ, — заговорил Исхак. — Легко ли нам осуждать тебя на смерть? Но ты предатель, и смерть тебе…

Атакул, который сам произнес для себя приговор, не дрогнул перед его неотвратимостью.

Исхак продолжал:

— Мы не можем простить! Только ты, Атакул, можешь смыть с себя позорное пятно… Черное пятно…

Атакул усмехнулся горько: "Своей красной кровью смою черное пятно, так выходит?"

— Слышишь, Атакул? Сам смоешь. Честной своей службой…

Атакул вздрогнул, не веря ушам своим.

— Честной службой не за страх, а за совесть, — сказал еще раз Исхак.

Почти детская радость охватила Атакула. Слегка подавшись вперед, он спросил:

— Исхак! Скажи откровенно и прямо, какой службы потребуешь от меня?

— Прямо?

— Да, скажи!

— Губернатор назначил тебя беком в Маргелан, так?

— Да.

— Ну, так и оставайся беком в Маргелане и постарайся укрепить и продолжить добрые отношения с губернатором.

Атакул глядел в недоумении.

— Войди в доверие. Стань посредником между нами и губернатором. Именно так и только так ты смоешь с себя черное пятно, более того — всему народу сослужишь службу. Понял?

— Понял, повелитель! — почти выкрикнул Атакул, а Исхак вдруг поглядел на него испытующе и недоверчиво.

— Смотри, батырбаши, если это только для того, чтобы вырваться отсюда…

— Кровью! Кровью своей… — задохнулся Атакул.

— Ты подумай хорошенько, ведь от нас вместе с тобой никто не пойдет, сам пойдешь, сам говорить будешь. Мы с русскими не воюем, ты это хорошо знаешь. Мы воевали с ордой, и мы ею овладели. Пусть губернатор теперь разговаривает с нами. Мы хозяева страны. Твоя обязанность, твой долг, батырбаши, довести до сведения губернатора, что по отношению к русским намерения наши чисты, мы хотели бы сблизиться с ними. За убитых заплатим виру, пленных отпустим, не причинив им ни малейшего вреда. И ты, назначенный губернатором бек Маргелана, будешь свидетельствовать честность наших намерений по отношению к русским…

— Это дело невозможное, — отвечал Атакул, — но я поеду, Исхак…

Два сарбаза вели пленного унтер-офицера. Из встречных кое-кто отворачивался, не желая смотреть на иноверца. Другие, наоборот, глазели с любопытством, вытягивая шеи: "Э, а ведь русский такой же человек…".

Пленник шагал устало; он, примирившись со своей участью, понурил голову и не оглядывался по сторонам.

Его привели к человеку в алом парчовом халате, в зеленой чалме. Коротенькая белая бородка торчала задорно, как перепелиный хвостик. "Это, должно быть, и есть сам Пулат-хан", — подумал унтер-офицер.

Человек в парчовом халате бросил на пленника взгляд. Он держал в руке белую пиалу и со вкусом прихлебывал чай. Неподалеку, на краю ковра, сидел медноликий большеносый и светловолосый мужчина. Унтер-офицер вздрогнул: "Тоже русский?" Важный господин тем временем что-то сказал — спокойно и мягко. Русский перевел:

— Он спрашивает, как твое имя.

"А ведь крещеная душа, проклятый, — обругал его про себя унтер-офицер. — Вишь, из-за выгоды кому угодно, хоть черту, готов служить".

Переводчик повторил вопрос.

Тогда унтер-офицер ответил:

— Данила…

Те двое начали о чем-то негромко совещаться…

Данила отстал от своего отряда, чтобы починить сломавшуюся дорогой арбу. Никого вокруг вроде бы не было, но пока он возился с арбой, появились люди — и много людей. По виду мирные, без оружия. Приближаясь к нему, они подняли крик, в котором Данила только и понял одно слово: "Губернатор". Он усмехнулся: "Тоже нашли губернатора!" Человек десять подошли совсем вплотную. Данила выстрелил. Один человек, вскрикнув, упал. Тут поднялась такая суматоха, что и не приведи боже. На него напали скопом, не боясь выстрелов, и стащили-таки его с арбы. Долго спорили между собой, но убивать на месте, видно, не решились, а связали руки-ноги и, взвалив на ту же самую арбу, доставили в Маргелан. "И надо было мне выстрелить!.." — сокрушался Данила.

Вельможа снова обратился к Даниле и заговорил еще приветливей. Говорил долго. Когда он кончил, Данила повернулся к переводчику.

— Этот человек — большой начальник, близкий самому батыру Пулат-хану, его писарь, — объяснил переводчик. — Можно сказать, второе после Пулат-хана лицо, знаменитый Абдымомун-бек…

Данила дивился. "Не сам это хан, значит. Не привелось, стало быть, увидеть главаря всех бунтовщиков". А переводчик продолжал:

— Данила, друг, этот большой начальник хочет, чтобы ты мусульманином стал…

Данила глаза вытаращил.

— Да, говорит, чтобы ты перешел в мусульманскую веру. Перейдешь, сохранят тебе жизнь, мало того, дадут дом, коня, красивую девушку в жены. Он тебя сыном своим будет считать.

Данила затряс головой. Начальник сразу посуровел, маленькие глазки вспыхнули желтым огнем, как у рассерженного барса.

— Опомнись, Данила, — увещевал толмач. — Зачем погибать понапрасну? Подумай. И отвечай подумавши.

— А чего мне думать-то? — отвечал Данила дерзко. — В какую веру мать меня окрестила, в той и помру.

Толмач:

— А не лучше ли жить в мусульманской вере, чем помереть в той, в которую тебя мать окрестила! А дом, а конь, а красивая девушка?

— Себе их возьми! — оборвал его Данила.

Переводчик умолк. Вельможа о чем-то его спросил. Тот отвечал одним только словом. Не соглашается, мол. Вельможа вскочил, крикнул громко. Прибежал одетый в красное сарбаз, поклонился, руки прижал к груди. Начальник бросил ему два-три слова. Тот выбежал прочь.

— Зря ты, Данила, — покачал головой толмач. — Зря. Что тебе в вере твоей? А жизнь сохранить…

— Вот ты ее и сохраняй. Миру опорой станешь!

Вельможа отдал приказ. Данилу подхватили два сарбаза, выволокли из покоев.

Завязали ему руки за спину, поставили одного у стены. Явились еще сарбазы, человек двадцать. И у каждого фитильное ружье. По приказу десятника начали огонь на фитили высекать. "А ведь убьют", — подумал Данила, и мысли суматошно закружились в голове. "Стой, брат, — взял он себя в руки, — двум смертям не бывать, а одной не миновать".

Некоторое время спустя, неспешно и важно ступая, явился тот самый вельможа. Подле него еще двое в парчовых халатах. Им он что-то толковал, а они кивали головами, злыми глазами уставившись на Данилу. Вельможа обратился к толмачу, тот подошел к пленному.

— Данила, — сказал толмач огорченно, — согласился бы ты…

Данила покачал головой, а те трое тотчас забубнили недовольно, неодобрительно. Толмач опять:

— Он последний раз предложил. Данила, ведь иначе убьют тебя сейчас…

Данила высоко поднял голову, крикнул:

— Слушайте, людоеды! В какую веру крестила меня мать, в той я и умру, слышите, проклятые?

Вельможа негромко сказал что-то и коротко рубанул воздух рукой. Сарбазы взяли на прицел. Высоким голосом отдал команду старшой, и разом грянули два десятка выстрелов. Данила больше не кричал. Все заволокло дымом, закачались, поплыли перед глазами люди, что стреляли в него, и все погасло. Данила повалился ничком.

Вельможа поморщился, повернулся резко и ушел.

Исхак скоро узнал об этом случае.

Спешно созвал совет. Собрались в диванхане беки и саркеры. Здоровались друг с другом негромко, озабоченные неожиданностью. Никто не знал, по какому поводу созвали их.

В дверях показался Исхак. Все встали, отдавая поклон. Исхак был бледен и мрачен. Пришедший с ним вместе Бекназар поставил у дверей вооруженных телохранителей и сам остался у порога. Что произошло? Почему двери под охраной? Сомнения обуревали всех, кто собрался сюда, сомнения и тревога. Но никто не чувствовал причиной происходящего себя самого.

— Ассалам алейкум, почтенные… — поздоровался Исхак, и голос его дрожал от сдерживаемого гнева.

Все дружно ответили. Справа от трона стоял начальник дворцовой канцелярии Абдымомун-бек, слева — Абдылла-бек.

Исхак только подошел к трону, но не сел на него. Оглядел собравшихся пристальным взором. Он не знал, с чего начать. По дворцовым неписаным законам полагалось начинать издалека да не говорить напрямик, а больше околичностями. Но он к таким обычаям не привык, да и язык у него слишком резок для того. Исхак уперся взглядом в Абдымомун-бека, который стоял, весь съежившись.

— Бек…

— Слушаю, повелитель!

— Сколько богоугодных дел совершили вы нынче?

Абдымомун-бек растерялся и, не понимая, что нужно отвечать в данном случае, забормотал:

— Мы идем по пути, указанному богом… Совершаем пять намазов, раздаем подаяния, жертвуем на мечети…

— Кто обратит неверного в мусульманина, совершает богоугодное дело не только во имя спасения своей души, но и во имя душ семи колен своих предков. Сразу после кончины он попадает в рай, и ад ему не угрожает. Вы, оказывается, задумали благое дело. Да только проклятый кяфир Данила предпочел умереть, а вере своей не изменил, правильно? И не удалось вам, бек, одним махом перетащить семь поколений ваших предков из ада в рай!

Все стало ясно. Не понравилось Исхаку богоугодное дело, задуманное Абдымомуном. Все молча ждали, чем кончится эта стычка. Абдымомун-бек побледнел, озлился и бросал по сторонам растерянные взгляды, ища поддержки.

— Повелитель… все мы дети мусульман, — попытался он найти опору в шариате.

— Вы не сын мусульманина! Вы дьявол! — отрезал Исхак, и ошарашенный Абдымомун-бек из бледного сделался багровым. Он не верил ушам своим. Исхак сел на трон. Взмахнул рукой, вскочил на ноги снова.

— Вы совершили преступление, какого не совершил бы истинный сын своей страны и мусульманин! Слышите, вы совершили дело, достойное дьявола! Разрушили плотину, которая удерживала готовый обрушиться на нас могучий поток. Тигру, который только и ждал повода броситься на нас, вы дали этот повод! Вы дьявол! Предатель! Изменник!

В диванхапе все замерло. Абдымомун-бек не мог решиться ни на отпор, ни на раскаяние.

Исхак, дав выход своему негодованию, заговорил спокойнее, тише:

— Скажите сами, как еще можно назвать вас после совершенной вами глупости?

Абдымомун-бек, видно, собрался оправдывать себя, но Исхак не дал ему и рта раскрыть:

— Нет нужды ни в отговорках, ни в оправданиях…

Абдымомун-бек, согнувшись, попятился от него. Исхак двинулся на него. У Абдымомуна размоталась чалма. Даже не пытаясь привести ее в порядок, он пятился к двери, а Исхак, подойдя к нему почти вплотную, выкрикнул еще раз:

— Дьявол! Изменник! Предатель!

Чалма растянулась чуть ли не от самого трона до порога; здесь, у порога, натолкнулся Абдымомун-бек на угрюмого Бекназара. Тот схватил его богатырской рукой за шиворот и поставил перед Исхаком. Абдымомун повалился Исхаку в ноги, пытаясь поцеловать узорный остроносый сапог. Исхак брезгливо отдернул ногу:

— Пакостник!

Он, прикусив губу, подумал.

— Я отведал вашего хлеба-соли, негоже мне отнимать у вас жизнь, — он махнул рукой в сторону двери. — Подите прочь!

Абдымомун-бек выскочил из диванханы с непокрытой головой.

И снова все молчали. Исхак, гнев которого остыл и перешел в глубокое огорчение, медленно вернулся к тронному возвышению, ступая прямо по растянувшейся на полу чалме.

Ташкент…

В приемной туркестанского генерал-губернатора сидели только двое. Сидели по разным концам большого, обтянутого красной кожей дивана, что стоял у стены справа от входа. Молчали и даже не глядели друг на друга. Один из них, человек среднего возраста, смуглый, с коротко подстриженной бородкой. На его чалме с правой стороны прикреплен знак ханского достоинства. Дорогой черный чекмень раскрыт на груди, и на красном бархате надетого под чекмень камзола сверкает русский орден Станислава первой степени. Второй посетитель гораздо моложе, он бледен и озабочен, у него больной вид.

Раскрылись двери в кабинет генерала. Оба посетителя встали. Оба двинулись навстречу вышедшему из дверей молодому темноволосому штабс-капитану с красивыми усами. По-видимому, они враждебно относились друг к другу, хотя и не выражали этого открыто. Теперь они ждали, кого же из них примет губернатор.

Светлые глаза молодого офицера были невозмутимы, на лице выражение усталое и равнодушное.

— Господа, — сказал он, — его высокопревосходительство чувствует себя не слишком хорошо…

Каждый из посетителей собирался заговорить, по офицер предупредил их намерение.

— Я сказал. Все сказал. Я объяснил, что просят их принять кавалер ордена Станислава первой степени, его высочество бывший хан Коканда Кудаяр и также бывший хан Насриддин.

Посетители были чрезвычайно огорчены, но ни один не решался уходить сразу, ибо опасался, что, едва он удалится, губернатор примет другого. Они снова уселись по разным концам большого дивана.

В это время в дверях появился батырбаши Атакул. Он обвел глазами приемную, долго разглядывал портрет Александра Второго — "белого царя". На сидевших на диване особого внимания не обратил и поздоровался с ними из вежливости. И только после того, как Кудаяр поднял голову, отвечая на приветствие, батырбаши в изумлении чуть отступил назад. Кудаяр невесело усмехнулся:

— Что испугался, батыр-джигит, или змею увидал? Атакул-батырбаши теперь заметил и Насриддина.

— Ха, — сказал он с издевкой, — были вы ядовитыми змеями, но теперь-то вырвали у вас жала.

Насриддин вскочил. Рот у него скривился, глаза метали искры. Но батырбаши только рассмеялся над его бессильным гневом.

— Ползи, ползи на свое место! Пора забывать старые привычки!

Штабс-капитан снова вышел из кабинета. Окинул Атакула с ног до головы взглядом и спросил:

— Кто вы такой?

— Я… ваше благородие… батырбаши Атакул, — отвечал тот, порядком растерявшись.

— А-а маргеланский бек! — узнал его штабс-капитан. — Вы, однако, изменились. Заходите. Его высокопревосходительство вас ждет.

Направляясь к двери, Атакул обернулся и, выпятив грудь, бросил на обоих ханов, которые три дня не могли дождаться приема, взор победителя — видали, мол! А Кудаяр и Насриддин окаменели от удивления.

Генерал-адъютант фон Кауфман имел приятную наружность человека, не способного ни на что дурное. Он сидел непринужденно в мягком кресле у большого стола и сосредоточенно просматривал бумаги. Он настолько погрузился в это занятие, что даже не поднял головы, когда вошел его адъютант. На стене напротив двери висел большой портрет царя. Батырбаши уставился на этот портрет с хорошо разыгранным почтением и вниманием, как будто видел его впервые. Потом он принялся разглядывать загорелую до черноты лысую голову фон Кауфмана, склоненную над бумагами.

— Бек Маргелана Атакул-батырбаши, — доложил адъютант.

Губернатор медленно поднял голову и увидел на пороге кабинета богатырски сложенного, высоченного Атакула. Лицо губернатора приобрело мягкое выражение.

— Ассалам алейкум, ваше благородие… губернатор, — дрожащим голосом поздоровался Атакул, а фон Кауфман пригласил:

— Подойдите поближе.

Губернатор Туркестана тепло принял Атакула. Кудаяр и Насриддин его совершенно не интересовали. В самом деле, на кого нынче следует опираться ему, губернатору? Надо прибрать к рукам ловких молодцов — таких, как этот Атакул. Щенок, как известно, со временем вырастает во взрослого пса. Атакул и ему подобные помогут завести свары в нынешней орде, помогут лишить ее внутреннего единства. Их легко купить посулами, обещаниями возвысить, — тогда они на все готовы; закрыв глаза, пойдут в огонь и в воду… Кто такой Атакул? Глупая скотина. А сделали его беком в Маргелане, вроде бы он и поумнел. Продал своих товарищей, с которыми судьба его кровью связала. Какая разница между Насриддином и Кудаяром? Или между Кудаяром и Атакулом? Ни умом, ни душевной глубиной ни один из них не блещет. Так, мелкие неудачники. Но больше всего на свете они ценят славу и высокое положение.

— Ну, как дела? Хорошо? Как там фальшивый хан? Не тронул вас? И не посмеет. Мы позаботимся об этом. Очень скоро этот сутяга будет уничтожен. И нам нужна помощь таких богатырей, как вы.

Переводчик перевел, Атакул же, услышав все это, столь явно был смущен, что генерал сразу понял, батырбаши хочет сообщить нечто для него важное. Фон Кауфман через переводчика попросил Атакула успокоиться и говорить смело.

— Не подумайте ничего плохого, ваше благородие, я ничего такого… Это Исхак просил, если его благородие губернатор пожелает, встретиться с ним. Чтобы подружиться с русскими. А я ничего… Исхак, значит, воевал только с Кудаяром и его родичами. Даст бог, Исхак станет мирным ханом для парода, хорошим ханом, лучше, чем Кудаяр…

Фон Кауфман выслушал перевод и долго молчал. "Вор остается вором, — думал он. — И у этого Исхак на уме! Хан лучше Кудаяра, вот оно как! Не для того мы сажаем вас на трон, чтобы вы были хорошими". Генерал встал, прошелся по кабинету и остановился у Ата-кула за спиной. У того напряглась шея, будто бы он ждал удара мечом. Генерал постоял, потом снова отошел к столу.

— Маргеланский бек, — начал он, скажите, фальшивый хан притеснял вас, угрожал вам? Не бойтесь ничего. Ему остались считанные дни, Он не нужен нам. На троне должен пребывать представитель законной династии. Безродный, не знатный человек нам ни к чему.

Атакул слушал перевод его слов с видом растерянным и вопрошающим.

— Вы человек храбрый, — похвалил его губернатор. — Мы знаем и ценим ваши услуги, и если вы и впредь будете оказывать их, нет сомнения, что вы, как мой искренний и близкий друг, станете не только беком одного города, но и лицом, имеющим вес и влияние во всем Кокандском ханстве.

Атакул, заблестев глазами, в волнении проглотил слюну. Слова генерала разожгли его честолюбие, и генерал это заметил.

— Даст бог, в начале будущего года состоятся торжества по случаю тезоименитства его величества государя. На торжества прибудут гости со всей России, из всех ее колоний, от всех народов, ее населяющих, и от народов других стран. Я надеюсь, если мы быстро покончим со смутой, поднятой этим бродягой, представить вас самому государю.

Атакул жадно ловил каждое слово, с нетерпением ждал перевода.

— Каким образом мы покончим со смутой? Ваш безродный выскочка сам себя объявил ханом. А весь народ, если не считать немногих разумных людей вроде вас, весь народ пошел у него на поводу… Что же предпринять? Выход в таких случаях ищут герои, подобные вам. И находят! Один восточный мудрец был, говорят, однажды спрошен: "Что приносит пользу всей стране, всему народу?" И ответил: "Смерть дурного и беспокойного правителя". Смело и находчиво сказано, не так ли?

Атакул, опустив глаза, сидел в некоем отупении. Фон Кауфман закурил и, не сводя с Атакула глаз, подошел к своему креслу с тем же спокойным и доверительным выражением на лице. Не садясь, начал было выдвигать один из ящиков стола, потом прервал это занятие и заговорил снова:

— На вашу долю выпадает нелегкая задача, но вы справитесь с нею, если сумеете тесно сблизиться с ним, — генерал выложил из ящика на стол пистолет. — Конечно, это не самое первое ваше действие. Прежде всего вы должны и словом и делом попытаться внести разложение в ряды сторонников узурпатора, должны осведомить нас об их планах и целях. Ну, а если убедитесь, что это невозможно, тогда… — он указал на пистолет.

Атакул еще до того, как переводчик открыл рот, понял, что генерал говорит о страшном, и невольно встал.

Генерал-губернатор молча протянул пистолет Атакулу. Батырбаши отшатнулся. Генерал ле опускал руку. И Атакул, опустив глаза, протянул свою.

— Ну, а где же храбрость? Где решимость? — сказал фон Кауфман весело и насмешливо.

Атакул взял пистолет.

— Вы слыхали о том, как был убит под Ташкентом Алымкул-аталык?

Атакул кивнул.

— Вот и прекрасно! — заключил генерал.

Батырбаши попрощался и вышел. В голове стоял туман. Ни на кого не глядя, направился он к большим дверям, ведущим из приемной. Кудаяр и его сын все еще сидели на диване. Проводив Атакула взглядом, Кудаяр усмехнулся.

— Что это он идет, пошатываясь, как бача?

— Да, кому это хорошо знакомо… — тихо и ядовито подхватил Насриддин. Кудаяр покраснел.

В тот же день Атакул-батырбаши с пятью стремянными выехал из Ташкента, ни с кем более не встретившись и никуда не заворачивая.

Скоро достиг он русских сторожевых постов. Взглянув на пропуск с печатью и подписью самого фон Кауфмана, унтер-офицер только отдал честь.

Он поскакал дальше, не оглядываясь назад. Добрался до заставы кокандских сипаев. Начальник караула, увидев у него в руках свидетельство с печатью самого Исхака, почтительно поклонился и отступил в сторону, давая дорогу.

Но его ничто не радовало. Уставившись в одну точку на гриве аргамака, ехал он, ни с кем не здороваясь и не отвечая на приветствия встречных, подавленный, весь во власти тягостных размышлений.

"Так вот чего требует от меня губернатор! Если он считает меня честным человеком, беком, он должен был дать мне другое, более подходящее поручение. Вооружить джигитов, сразиться на поле кровавой битвы и погибнуть самому — это да, это просто. Но убить человека? Он сунул мне в руки пистолет и послал на убийство, словно какого-то отщепенца! И это моя цена?"

Атакул снова и снова рисовал в своем воображении то, что предстояло ему совершить. То, на что он дал согласие… Он входит туда, где среди других людей находится Исхак. Вынимает пистолет, но не может выстрелить. Дрожит рука. Колотится сердце. В это мгновение Исхак оборачивается к нему и смотрит в упор…

Он вздрогнул и отогнал от себя навязчивые мысли, но ненадолго. "Не может быть, чтобы я не попался на этом! О творец, неужели мало прежних ошибок, которыми я запятнал себя? Позор ляжет на мое имя, из поколения в поколение будут передавать рассказ о кровопийце Атакуле, продавшем свой народ за мирские блага, за жалкую должность. Дети мои будут стыдиться моего имени, меня проклянут мои плоть и кровь…

А губернатор? Бросил кость, как собаке… Чего стоит предатель? Кому он нужен? Его используют однажды, как пулю для выстрела. Попадет она в цель, не попадет — искать ее никто не станет… Губернатор хочет погубить Исхака. Человека, который объединил народ и стал для него знаменем…

Но что же я? Ведь я согласился. Так, значит, собираюсь я искупить свою прежнюю вину? Смыть черное пятно? А Исхак? Он тоже использует меня, если нужно, и все… Такая, выходит, мне цена. И та и другая сторона ценят меня дешево… как предателя!"

Атакул вытащил полученный от губернатора пистолет, с отвращением глянул на холодно блеснувший металл.

"Как спастись мне от губернатора? И как я могу поднять руку на Исхака? Думай — не думай, впереди одно: смерть…"

Серая осенняя земля. Голые деревья. Мрачные горы, Ледяной ветер пронизывает до костей… Серое все, как тоска на сердце…

Стремянные скакали за Атакулом, и никто из них не мог взять в толк, отчего он так мрачен. Время от времени переговаривались об этом, потом снова нахлестывали коней.

Неожиданно грянул выстрел. Вздрогнули джигиты, а батырбаши Атакул завалился на бок. Что такое? Ни один не видел, откуда стреляли, безлюдно и спокойно кругом. Джигиты бросились на помощь Атакулу. Один ухватил за повод его коня, остальные сняли батырбаши с седла.

Пуля попала в висок. А на земле лежал и еще дымился пистолет…

Исхак полулежал в задумчивости, опершись на подушки. Подле него — щупленький старичок в огромной белой чалме. На темном лице выражение глубокого недовольства.

— Что это? — неожиданно пронзительным голосом вопрошает старичок. — Ведь это близкий, верный тебе человек, немало ты видел от него добра, делил с ним хлеб и соль! И хоть бы он на самом деле провинился, грех бы совершил, а то? Убил неверного, за что же гневаться?

Исхак поднял голову.

— В рай ему захотелось! Как же, иначе семь его предков в гробу перевернутся! Что наделал — как будто нарочно хотел поссорить нас с губернатором! Только глупец мог этого не понять.

Старик и слушать не хотел.

— Воля твоя, сын мой, делай, что хочешь во имя бога, но против шариата не иди! Не только мне, многим мусульманам не по нраву твой поступок. Долг мусульманина — наставлять неверных на путь истинный, обращать их в правую веру.

Исхак приподнялся. Гневом полыхнули глаза, но старик не унимался.

— Кто тебе льстит, тот враг, а истинный друг скажет в глаза суровую правду. Я правду говорю, я тебе не просто родич, я тебе отец.

— Богов сколько? — спросил Исхак.

От этого вопроса старик чуть в обморок не упал. Как? Его сын, видно, ума решился! Помилуй, боже! Тот не мусульманин, кто произносит столь богохульные слова! Сколько? Да разве можно выражать даже намек на сомнение в том, что бог один…

Исхак продолжал:

— Бог один. А кто такой Иса?[70] Пророк. А Мухаммед? Пророк! Русские веруют в пророка Ису, мы в пророка Мухаммеда. Верно я говорю?

Старик не отвечал на этот вопрос ни словом, ни жестом.

— Неправильно противопоставлять пути разных пророков одного, единого бога. Нельзя проливать из-за этого кровь. Кто поступает подобным образом, тот и есть самый настоящий кяфир, неверный, богоотступник. Верит ли смертный в Ису или Мухаммеда, он равно должен блюсти чистоту духовную и телесную.

Старик всполошился.

— Читай скорее молитву! Читай молитву!.. — вопил он, ухватившись за воротник, и сам принялся молиться, быстро-быстро шевеля губами. Руки у него дрожали. Исхак поморщился: ему было и неприятно и жаль старика.

— Отец, — сказал он тихо, — не вмешивайтесь вы в мои дела. Не приходите ко мне за этим. А разговор наш пусть останется между нами.

Старик на это ничего не отвечал и тотчас ушел, обиженный.

Когда Исхак овладел столицей, беки разыскали его отца, муллу Асана. Много лет подряд занятый делами воинскими, поглощенный стремлением осуществить свои политические цели, Исхак и думать забыл об отце. Но родная кровь говорит почти каждому сердцу; Исхак, во всяком случае, обрадовался приезду старика. Но старик заважничал неимоверно и день ото дня все настойчивее и смелее обращался к Исхаку со своими советами, совался явно не в свое дело, обижался, если его не слушали. Кое-кто пытался воспользоваться этим. Исхак досадовал, но что делать — отец все-таки…

— Там пришел какой-то нищий-календер, Просит, чтобы его пустили. Что прикажете?

— Какой календер?

— Не знаю. Старик… Худой такой…

— Впусти… Кто же это?

Момун ввел календера. Просто одетый, изможденный старец держал себя с достоинством, спокойно. Исхак глянул на него — и бросился навстречу с распростертыми объятиями.

— Святой отец, календер-хафиз![71] Вы ли это?

Они обнялись. Обрадованный Исхак с поклоном пригласил гостя пройти на почетное место:

— Проходите сюда. Откуда вы?

Он махнул рукой удивленному Момуну:

— Момуке, счастливый гость посетил нас. Созови уважаемых и почтенных, пусть придут поздороваться со святым отцом.

Момун ушел исполнять приказ…

— Сын мой, слухом земля полнится, узнал и я, что ты стал опорой народа, главой государства. Решил навестить тебя, своими глазами увидеть, как ты восседаешь на троне, — с этими словами дервиш присел было на пол у порога.

Но Исхак не допустил его до этого и бережно под руку отвел на почетное место, усадил на ковре среди подушек. Старик не сопротивлялся, только промолвил: "Какая разница, где сидеть…"

И вспомнил Исхак то время, когда встретился с этим человеком. Вспомнил свой первый разговор с караван-баши…

— Куда, говоришь, путь держишь, добрый джигит?

— В Ташкент, господин.

— У меня есть верблюд без поклажи. Садись на него, поедем с нами, мы ведь мусульмане, верно? Чём бы ты мог расплатиться, добрый джигит?

— Своей силой, господин, ничем больше.

— Силой, говоришь? Ладно, добрый джигит. Мы сделаем остановку в Маргелане, там сдадим свой груз и возьмем, даст бог, новый для Андижана, а в Андижане — для Намангана. Работников у нас, добрый джигит, сам видишь, немало, но ничего, ты им тоже с грузом поможешь, так оно и пойдет… Мы ведь мусульмане…

Исхак, кажется, и сейчас видит перед собою этого караванбаши, видит, как загорелись у него глаза от радости, что нашел дарового работника.

…На север от берегов Сырдарьи медленно потянулся караван. Бесплодные, унылые земли раскинулись кругом. Засыпанные песком саи поросли кое-где тамариском да жесткой, зеленовато-серой солянкой. Верблюды идут, плавно покачиваясь, они устали нести тяжелый груз и нехотя подымают головы, услышав сонный окрик погонщика. Солнце клонится к закату, прохладней становится воздух, тянутся по земле негустые причудливые тени.

И в этом пустынном, выжженном беспощадными лучами солнца, месте караван обогнал одинокого путника. Никто не обратил на него особого внимания, верблюды шли себе и шли своей важной поступью, равномерно покачиваясь. Исхак, разомлевший на своем верблюде от жары и качки, подумал вяло, точно сквозь сон: "Ничего нет у человека при себе, кроме дорожного посоха… Ни оружия, ни спутников… Бродячий дервиш, должно быть!.."

Верблюд Исхака шел последним. Поравнявшись с одиноким странником, Исхак поздоровался:

— Ассалам алейкум…

Дервиш остановился, ответил нараспев:

— Ва-алейкум ассалам…

Путник был истомлен жаждой и усталостью; Исхаку показалось даже, что слезы навернулись дервишу на глаза, что он готов попросить, чтобы его хоть немного подвезли. Но нет, старик — а он был уже старик — зашагал дальше твердой и уверенной походкой. "Каково ему, бедняге, пробираться по таким пустынным дорогам?" — пожалел Исхак и придержал верблюда.

— Эй, странник божий, садись позади меня!

Дервиш бросил на него пристальный взгляд, подошел — не спеша и с достоинством, взобрался на спину верблюду, которого Исхак заставил опуститься на колени, и когда верблюд, рывком поднявшись, продолжил путь, дервиш поблагодарил Исхака коротким: "Спасибо, сынок!" Сказал это и замолчал, а Исхак скоро почувствовал, как усталый старик уткнулся ему лицом в спину, — видно, задремал.

Караванбаши впереди. Он вперил неподвижный и бездумный взгляд куда-то между ушей своего упрямого мула и, кажется, спит с открытыми глазами. Но вот он запрокидывает голову вверх, к безоблачному светлому небу, и затягивает голосом грубым и монотонным:

— О-ой… осталась, э-эй осталась в Кашгаре жена-а…

— Поет! — фыркает от смеха парень-работник и подмигивает Исхаку. Переглядываются и остальные работники. Караванбаши, кроме ругани, не знает других слов; кроме только что пропетой, не знает других песен. Коротка песня, но, видно, очень беспокоится караванбаши о жене, оставшейся в Кашгаре, — а что если она гуляет вовсю без него? Вот и тянет он тоскливые слова, поглядывая на небо и вздыхая. Его пение напоминает вой одинокого волка, от которого отбилась волчица.

Караван подходил к узкому, издали похожему на полуразрушенные ворота входу в глубокую ложбину. Кругом было тихо-тихо.

Караванбаши, очнувшись, заторопил погонщиков:

— Живей! Держитесь плотней друг за другом да поживей давайте!

Погонщики в свою очередь попукали верблюдов: "Чу! Чу!" И вскоре караван, верблюд за верблюдом, начал втягиваться в ложбину, где уже сгущались вечерние сумерки. Шершавый камень на склоне ложбины напоминал голову человека, притаившегося в засаде у дороги. Ни травинки, кругом только кучи рыжеватокрасного щебня — будто опустилось на землю в неприютном и тесном ущелье целое стадо двугорбых верблюдов. Кривая лощина, а еще ее зовут Воровской… Опасное место, ворам и разбойникам здесь самое раздолье, и путник, если он один, не рискнет зайти сюда.

— Погоняйте! Погоняйте! — то и дело напоминал караванбаши, но негромко. А погонщикам разве жизнь не дорога? Они стараются изо всех сил… Напугав весь караван, неожиданно вылетела откуда-то сова и унеслась прочь с тоскливым, глухим криком.

Караван подтянулся наконец к выходу из ущелья, вырвался из темного сумрака, и в это время чуть впереди и в стороне послышался крик, перешедший в стон, с ним смешалось яростное рычанье… Передние верблюды в караване резко остановились, задние еще двигались, напирая…

Там, в сгущающейся темноте, кто-то с кем-то боролся не на жизнь, а на смерть. В караване никто не сказал ни слова, верблюды зашагали дальше вроде бы сами по себе, без окриков. Первым, правда, кинулся вперед перепуганный мул караванбаши. Серая верблюдица, на которой сидел Исхак, побежала рысью. Когда она пробегала мимо того места, где шла борьба, темный шевелящийся клубок распался. Исхак увидел теперь, что боролись человек и волк. Человек с тяжким стоном вытянулся на земле, а волк отскочил в сторону, но не спешил скрыться, не испугался. Он присел на задние лапы и ждал. Глаза его горели, как два светляка. Исхак содрогнулся.

— Прочь, гадина! — крикнул он на хищника, но волк и не пошевельнулся. Лежавший на земле человек снова застонал.

— Эй! Здесь человек!

Караван не остановился. Вернулся назад только погонщик последнего в караване верблюда. Исхак хотел заставить свою верблюдицу опуститься на колени, но она не слушалась, — видимо, боялась волка. Исхак спрыгнул наземь, передал повод дервишу и подошел к лежащему. Земля под ним была влажная. Исхак с ужасом, с чувством жуткой беспомощности увидал, что у человека распорот живот, что внутренности его вывалились наружу.

— Ой, кто ты? — спросил Исхак, заикаясь.

Человек застонал, слабым, неверным движением руки дотронулся до своего истерзанного зверем тела.

— Я тут… поле свое жал…

Исхак, погонщик и дервиш стояли над ним и, задерживая дыхание, прислушивались к каждому произнесенному им слову. А волк все сидел поодаль в стороне — ждал…

— Собрал десять четвертей пшеницы… в яму для зерна спустил… на току…

— Несчастный бедняк, — сказал дервиш, и голос у него дрогнул.

— Где же настиг тебя зверь? — спросил Исхак.

То и дело прерывая еле слышную свою речь стонами, умирающий рассказал:

— Он давно преследовал меня. У меня палка была… Серп… Палкой оборонялся. Он палку вырвал у меня зубами. Серп я сам обронил, когда волк еще раз наскочил… Потом мы с ним здесь схватились. Я бы, может, одолел… да тут слышу голоса. Голову повернул, а он клыками… живот разорвал…

— Крепись, родной, — пытался ободрить его Исхак. — Мы тебя увезем.

В это время со стороны каравана донесся голос караванбаши:

— Э-эй! Что вы там? Живе-е-ей…

— Давайте быстрее, — встрепенулся погонщик.

— Опускай верблюда на колени! — попросил его Исхак. — Мы беднягу подымем…

Но раненый отказался:

— Не троньте меня. Какой прок? Все равно я умираю. Пускай мое тело останется там, где пролилась моя кровь. Видно, бог судил, чтобы стала моя плоть пищей зверя.

Он застонал и потерял сознание.

Караванбаши надрывался от крика, звал и звал.

Раненый снова пришел в себя.

— Увидите хижину мою при дороге… зайдите… поцелуйте за меня пятерых моих сирот…

Словно прощаясь с ними, умирающий чуть приподнял руку и тут же уронил ее на землю.

Исхак осторожно взял эту руку в свою и положил ему на грудь.

— Как же мы бросим его здесь?

— Прощайте… люди добрые… Мой чапан где-то здесь… чапаном голову мне покрепче укутайте. Прошу об этом… чтобы волчьи зубы лицо не рвали…

Исхак стоял потрясенный, оглушенный, ничего не соображая. Дервиш читал отходную молитву. Караванбаши все звал их.

Когда раненый испустил последний вздох, Исхак молча подобрал изодранный чепан и с помощью погонщика крепко обмотал голову покойника. Потом они все трое сели на верблюдов. Животные взяли с места рысью…

Караванбаши, едва они подъехали поближе, разразился злобной бранью. Особенно досталось Исхаку.

— Хозяин, человек же там. Волк разорвал его… — попробовал было урезонить Исхак, но караванбаши бушевал:

— Подумаешь, сдох кто-то! Мне какое дело? Какое мое дело, кого там разорвали? В этих местах двуногих волков больше, чем четвероногих. А ты, проклятый сын разведенной матери, решил меня погубить? — и, заметив на верблюде позади Исхака сгорбленного старика, караванбаши заорал: — Это еще кого ты приволок с собой? Спину верблюдице сломать хочешь?

— Хозяин, он же старый человек…

— А ну, слезайте оба!

По одному только взгляду хозяина перепуганные погонщики мигом стащили Исхака и календера с верблюдицы и отогнали ее в сторону.

Исхак взбеленился.

— Нет, ты погоди! — вцепился он в повод караванщикова мула. — Я у тебя работал не за страх, а за совесть. Так? Ты обещал меня за это доставить в Ташкент, так или нет?

Упрямый мул рванул повод из рук, махнул хвостом и понесся вперед, унося своего хозяина. Караванбаши погрозил Исхаку плеткой и крикнул на ходу:

— Работал? Паршивый бродяга, скажи спасибо, что я тебя не прикончил здесь, чтобы тот волк на сей раз набил брюхо твоим поганым мясом!

— А ну, иди попробуй! Попробуй убей! — кинулся Исхак за ним вдогонку, но куда там! Мула уже и не видно было из-за припустивших за ним верблюдов…

А старик дервиш смотрел на все это с улыбкой.

— Оставь, не сердись на него, — сказал он разгоряченному Исхаку. — Этот божий раб гонится лишь за земными благами. Пускай бог воздаст ему по справедливости…

— А ну тебя! — с досадой отозвался Исхак, хотя гнев его уже угас. — Поневоле я должен оставить его на суд бога, потому что я бессилен. Если бы мог, я бы сам с ним рассчитался, еще на этом свете!

Старик, все еще улыбаясь, смотрел вслед уходящему каравану.

— Прости этого смертного за его заботы о своих суетных делах. Не давай плохим, нечистым мыслям, мстительным порывам поселяться в твоем сердце. Они причинят вред только тебе самому, они оскверняют веру. Будь милосерден и честен. Так легче будет твоему сердцу и твоей душе.

Два путника двинулись дальше.

— Такова воля божья, сын мой, чтобы мы с тобой искали гостеприимства здесь, среди гор, у людей племени курама. Идем же к ним!

Исхак не отвечал, но внутренне согласился с этим предложением. Что ему спешить? В Ташкенте его не ждет родной дедушка!

Шли они долго. В темноте, то и дело оступаясь. Обливались потом, обсыхали… Исхак измучился вконец. Заметив это, старик сказал:

— Воспитывай в себе равнодушие как к тяготам, так и к наслаждениям, сын мой. Что пользы огорчаться? Стремись к хорошему, беги от дурного. Если встретится тебе доброе, не радуйся сверх меры, если столкнешься с недобрым — не огорчайся. Сегодняшняя радость назавтра оборачивается горем и наоборот. Знай, что таков наш мир, он то возносит тебя на спину быстроходного верблюда, то гонит пешком по тяжелой дороге.

Наутро они добрались до большого аила. Залаяли собаки. Молодая женщина в красном платье вышла из крайней юрты. "А, это дервиши…" — сказала она и принялась разглядывать путников с нескрываемым любопытством. Потом прикрикнула на собак: "Пошли прочь!"

Старик дервиш, едва они с Исхаком приблизились к юрте, запел.

Молодая женщина слушала его пение, опустив глаза, а лицо ее все светлело, она задумчиво кивала головой в такт мелодии. Но вот она повернулась и скрылась в юрте. Снова вышла, подала путникам лепешку. Исхак принял лепешку, опустил в карман шаровар.

— Спасибо, дочка, да не будет у тебя ни в чем недостатка, — поблагодарил старик.

Из большой юрты показался тем временем почтенного вида человек. Он поклонился старику и радостно его приветствовал:

— Святой отец, добро пожаловать!

У Исхака потеплело на душе. Хозяин юрты носком сапога толкнул дверь. Он сам постелил на почетном месте одеяло, набросал подушек, усадил гостей. Оглядывая юрту, Исхак думал о том, что хозяин ее, должно быть, старый знакомый дервиша и что они здесь, даст бог, хорошо отдохнут и поедят на славу.

— Кто же ты, свет мой? — спросил дервиш, немало удивив Исхака своим вопросом.

— Меня зовут Кулбарак, святой отец, — отвечал тот, присаживаясь на колени возле одеяла. — Я вас видел три года назад на базаре в Намангане. Вы меня, конечно, не знаете. Я один из многих, кто слушал ваши золотые слова. Как же мне не узнать вас! Ваш приход к нам, к нашему народу — великая милость и счастье…

— Спасибо на добром слове, — наклонил голову календер.

В юрту вошли два подростка. Первый, увидав незнакомых людей, несмело произнес приветствие; мальчики остались стоять у порога. Хозяин позвал их:

— Идите поздоровайтесь.

Мальчики с поклоном по очереди пожали обеими руками руку старика дервиша, а он, оглядев их ласково и пристально, сказал:

— Хорошие, славные джигиты, молодцы…

Повинуясь взгляду отца, младший принялся разжигать огонь в очаге, а старший вышел и вскоре привел в юрту черного ягненка — чтобы гости, по обычаю, произнесли молитву над обреченным стать пищей животным.

Хозяин пригласил соседей — стариков и молодых джигитов, женщин и румяных девушек набилось в юрту полным-полно. Забыв об усталости, дервиш разглядывал собравшихся. Быть может, пришли они сюда только ради угощения и не нужно им его слово? Но он заговорил все же, и говорил долго, пересыпая поучения стихами. Читал отрывки из поэм о Юсуфе и Зулейхе, о Лейли и Меджнуне, потом из великого сказания об Эр-Манасе… Его слушали все, никто не покинул юрту.

Разошлись люди только под утро.

Путники отдохнули и стали собираться в дорогу. Гостеприимный хозяин кивнул жене, и та подала два новеньких чепана. Один из них Кулбарак накинул на плечи дервишу, второй — Исхаку.

— Мудрый человек, ты осчастливил наш дом, обрадовал нас, прими же скромный подарок от чистого сердца и прости, что прикрываем твои плечи столь дешевым одеянием…

— Не подарок — дорого уважение, — отвечал дервиш. Они с Исхаком попрощались с хозяйкой и вышли за дверь. А там сыновья Кулбарака держали каждый по верховому оседланному коню.

— Вот, святой отец, — с запинкой сказал Кулбарак, который провожал гостей, — примите еще и коней, чтобы не пришлось пешком идти вам больше. Не обижайтесь…

Кони были сытые, на луках седел висело по плети. Исхак радовался от души, что ноги отдохнут: пешком плестись — мучение для того, кто с детства привык верхом ездить. А на лице дервиша радости не было. Он принял подарок, только чтобы не обидеть хорошего человека, поблагодарил его и благословил детей.

Скоро путники были уже в дороге.

…Старая женщина почти выбежала из придорожной лачуги, возле которой примостилось еще несколько таких же неприглядных и бедных жилищ. Широко раскрыв глаза, смотрела старуха на путников. Из лачуги доносились громкие столы.

— Здравствуйте! — приветствовал дервиш старую женщину, а она, как будто опомнившись, отвечала:

— Добро пожаловать… Пожалуйте… Только дом этот остался без хозяина…

— Кто-нибудь болен?

— Да нет… не болен… — женщина запнулась.

— Несчастье какое случилось?

Старуха вдруг ответила:

— Родной, это семья бедная, бедняка одного семья. Хозяина-то дома нет, а у жены уж двое суток схватки… Сознание теряет, из сил выбилась, — она заплакала.

— Хозяин куда ушел?

Старуха на вопрос не ответила — она прислушивалась к тому, что делалось в хижине.

— Рожает-то не в первый раз, просто и не знаю, что с ней случилось, мучается, бедная…

Помолчав, она сообразила, наконец, о чем ее спрашивал дервиш.

— Хозяин поле убирать пошел, пшеницу жать.

У Исхака тревожно забилось сердце. Он вспомнил человека, растерзанного волком. Старик же молча спешился.

— На вот, — протянул он старухе свой посох. — Пусть роженица держится за него во время схваток, а ты ес поддержи, помоги ей.

Повитуха ушла в хижину. Дервиш присел на землю, начал молиться. А в хижине старуха уговаривала роженицу: "Той-ана, открой глаза! Держись за эту палку. Святой старец посетил нас, открой глаза, Той-ана! Крепись, бедная моя…" Женщина стонала все громче. Исхак слушал, а перед глазами у него неотступно стояло страшное видение умирающего, истерзанного зверем бедняка. Конечно же, это его семья, это его жена мучается в родах, еще не зная, что отец ребенка уже мертв…

В лачуге заплакал новорожденный. Дервиш встал и, простерев руки в сторону кыблы, молился теперь громко о том, чтобы аллах послал лучшую долю новому своему рабу, дал ему место среди прочих, живущих на земле. Повитуха хлопотала, перевязывая младенцу пуповину, заворачивая его, потом вышла с ним на руках наружу.

— Суюнчи с вас!

— Ну вот и хорошо! — дервиш протянул ей серебряную монету.

Они вошли в хижину. Роженица лежала на постели, при виде дервиша приподнялась было… Дервиш опустился на землю справа от входа, Исхак — рядом с ним.

— Дорогие мои, надо имя дать новорожденной, — попросила повитуха. — Что, если мы назовем ее Адаш? Имя это означает "заблудшая", а ведь ей в жизни придется блуждать среди многих и многих людей…

— С надеждой, с добрыми пожеланиями надо давать ребенку имя. Не следует награждать его на всю жизнь тем, что первое в голову пришло. И не блуждать ей придется среди людей, а выбирать свою дорогу. Пусть же она найдет свое место в жизни, пусть будет счастлива и достойна уважения. Этого желаю я ей. Пусть она носит имя Бак-биби — дочь счастья!

— Спасибо вам, атаке, да сбудутся ваши слова, — слабым голосом поблагодарила мать новорожденной.

И дервиш, как того требовал обряд, трижды громко произнес имя девочки.

Кроме Бак-биби в хижине еще пятеро ребятишек. Старший — мальчик лет двенадцати. Остальные — девочки, мал мала меньше. Подобравшись поближе к матери, они украдкой разглядывали чужих людей.

— Как тебя зовут, большой джигит? — спросил Исхак у мальчика.

— Байтуган, — отвечал тот.

Исхак почувствовал, что к горлу подступают слезы, и опустил голову. "Поцелуйте за меня моих сирот…"

Подали положенное по такому случаю угощение. Отведав его, дервиш подозвал к себе Байтугана, притянул поближе, поцеловал в лоб. Потом дал ему в руку камчу.

— На, молодец, там, за дверью, стоит оседланный конь для тебя. Подарок по случаю рождения сестренки…

Мальчик взял плеть, но мать тут же его пристыдила:

— Что ты, сынок, дядя шутит…

— Не шучу я, дочка! Не стыди сына. Я дарю от чистого сердца. Бери, молодец!

И мать, и повитуха были обрадованы. Повитуха ободрила растерявшегося было и выронившего камчу Байтугана:

— Бери, бери уж теперь…

И мальчик поднял плеть.

Прощаясь, дервиш говорил:

— Не теряйте надежду на доброе. Живите с этой надеждой, с хорошими помыслами. Потеряете это — жизнь покажется беспросветной и страшной.

И в голосе его звучала затаенная печаль. Исхак поцеловал Байтугана, но не сказал ничего — боялся, что сорвется с губ горестное слово и выдаст его.

Они пошли пешком. Исхак вел своего коня в поводу. Он не знал, что с ним делать. Оглянулся. Возле хижины стоял Байтуган и смотрел им вслед, Исхак остановился.

— Байтуган!

Мальчик подбежал.

— Возьми и этого коня, Байтуган. Если отец твой вернется живым, передай, что это подарок ему от меня. От друга, скажи. Понял?

Мальчик кивнул.

— На, — передал Исхак ему повод. — Иди, и я пойду, а то отстану от своего спутника…

Он догнал дервиша, и тот сказал, не оборачиваясь:

— Верно… Умеешь брать — умей и отдавать…

До поздней осени бродил Исхак по дорогам вместе со стариком, смотрел, слушал. Он не расставался с дервишем ни в жаркие дни, ни в темные ночи, радовался тому, что судьба скрестила их пути, и не замечал, как идет время. Не испытывал огорчения оттого, что голодал, и не радовался сытости. Невзрачный старик как будто на ладони своей держал всю неизмеримость и всю малость мира и знал ему цену. Исхак слушал, как дервиш произносит строки поэтов, и постигал новый огромный мир — сокровищницу ума, красоты, нравственной чистоты. От этого человека узнал он имена Саади, Хафиза, Навои, Ясави. Из их уст прозвучали когда-то, столетия назад, слова, благородные по смыслу, и теперь их повторял старый дервиш, а его спутник вбирал все это с ненасыщаемой жадностью и наслаждался, как ребенок, который впервые отведал мед.

Это был человек, которого в народе почитали, но не смели назвать по имени — он был Святой дервиш, поэт.

Его изречения записывали и передавали из уст в уста.

Поздней осенью пришел Исхак в Ташкент, Пришел в изорванной одежде и разбитой обуви, но смотрел он теперь на все с высоты, открываемой разумом, глазами непредвзятыми и как будто заново прозревшими.

А человек этот не забыл джигита, когда-то бродившего вместе с ним, он следил за его судьбой и знал о его нынешнем положении. И пришел к нему именно в тот день и час, когда Исхак испытывал тоскливое раздражение после спора с отцом, неудачливым богословом, муллой Асаном. Приход его был так уместен и нужен сейчас, когда Исхак испытывал нужду в поддержке и помощи…

Новые придворные собрались скоро. Накрыт был обильный достархан, но ели немного — только из вежливости. Всем хотелось послушать мудреца.

— Известно, о почтенные, что путь, пройденный человеком, служит уроком будущим поколениям. Путь прямой становится образцом, путь кривой и неправедный — грозным напоминанием, — начал дервиш свою речь. — Правил когда-то в Индии мудрый султан, потомок Бабура Акбар. В Индии жили люди разных племен, говорили на разных языках, и вера была у них разная. Трудно было султану удержать в своих руках власть над страной, сохранять ее единство. Тогда Акбар призвал к себе богословов разной веры — по одному от каждой — и сказал им, что бог одни, а пророков у него много. Моисей, Иисус и Мухаммед не враждебны один другому, нет. Каждый из них учил людей добру, учил их принимать то, что полезно для человечества. Тому же должны учить и богословы. А себе Акбар взял по одной жене от каждого племени, но, оставаясь сам мусульманином, их не принуждал переходить в свою веру, забывать обычаи родного нм народа, Он строил буддийские дома веры и христианские, строил и мечети. Он учил веротерпимости. Потому и удалось Акбару сохранить единство в своей стране, сделать ее могучим государством, в котором мирно уживались разные народы.

Послышались возгласы одобрения, но больше всех доволен был Исхак — поучения дервиша подкрепляли его нынешнюю политику, они как бы оправдывали и его стремление сблизиться с русскими, доказывали необходимость такого сближения.

— Дьявольское наущение! — слова эти хлестнули Исхака, словно плетью по лицу.

Он обернулся. Ну, конечно, — это отец, мулла Асан. Теперь уже все глядели на него. И никто его не одернул. Многие поглядывали на Исхака не без ехидства. Исхак покраснел и чуть было не крикнул: "Придержи язык!", — но его остановил мягкий голос дервиша:

— Не надо волноваться, ничего страшного…

Но мулла Асан, не слушая, выкрикивал, весь трясясь:

— Он произносит богопротивные речи! Он хвалит неверных и вероотступников! Призывает учиться у них! Скажите, мусульмане, как можно равнять с мечетью дом, где совершается идолопоклонство? И когда это сын мусульманина лежал в одной постели с иноверкой? Это осквернение шариата!

Дервиш никакого гнева не выказывал, сидел спокойно и так же спокойно заговорил:

— Когда-то в давние времена подружился беркут с жабой, что жила в глубокой яме. Беркут подолгу парил в поднебесье, но вот однажды он спустился вниз, к яме, в которой жила его приятельница. В яме темно, сыро. Сидит беркут на краю, смотрит. А жаба его спрашивает: "Эй, приятель, где это ты пропадал?" "О, я летал над облаками, облетел весь мир, побывал возле самого солнца, кружился вокруг луны", — отвечает беркут. Завидует ему жаба, расспрашивает дальше: "Ну, скажи-ка мне, сколько в небе солнц, если ты залетел так высоко и все видел?" "Солнце одно", — говорит беркут. "А луна?" "И луна одна". Жаба думает: "Верно он отвечает, значит, и вправду все видел". Но задает еще один вопрос: "Сколько же звезд?" "Я не мог сосчитать, — ответил беркут. — Их бесконечно много!" Тут жаба расхохоталась так, что долго не могла остановиться. "Обманщик! Лжец! Ква-ква-ква! Звезда только одна!

Ква-ква-ква!.." Взмахнул беркут крыльями. "Сидишь ты в своей яме, где тебе увидеть хотя бы две звезды!" — сказал так и снова ринулся в небо…

Все засмеялись. Мулла Асан подхватился с места и, держась за воротник и бормоча молитвы, ушел, наступая на полы собственного халата.

А беседа затянулась еще надолго, и никто уже не мешал дервишу делиться с собравшимися своей Мудростью, почерпнутой в долгих скитаниях по земле среди людей. Под конец он прочел посвященную Исхаку касыду [72] на тюрки.

Придворные слушали эти стихи в полном молчании. Дивился, глядя на них, Бекназар-батыр. А Исхак, побледневший от волнения, жадно ловил каждое слово.

Касыда встречена была шумным одобрением.

— В ваших стихах ни слова кривды нет, — сказал кто-то один то, что думали все.

Краски вернулись на лицо Исхака. Он почтительно склонился перед мудрецом и заговорил негромко, дрожащим от волнения голосом:

— Станьте мне отцом, помогите мне отбиваться от ученых невежд и глупых богословов. Направляйте меня, осветите мне путь своим разумом… останьтесь во дворце…

Дервиш покачал головой. Сказал устало:

— Просьба повелителя — все равно что приказ. Ну останусь я во дворце, так буду только в тягость тебе, какая от меня польза? Я высказал, что мог, что думал, все высказал.

Он не изменял себе. Ни напыщенный хорезмшах, ни эмир бухарский со всем пышным великолепием своих дворцов не могли бы удержать его. Быть среди бедняков, отдавать им свою мудрость — вот единственный смысл его существования. Исхак не посмел больше настаивать.

Старый дервиш любил свободу; он бежал от суеты мирской, которая связывает человека и не дает ему говорить, что думает. Он не радовался оказанным почестям и дорогим подаркам, ему приятно было, что Исхак искренне, от всей души уважает его. Об этом он и сказал, когда на следующее утро пришел проститься перед уходом.

— Не забывайте же нас, святой отец, — тихо попросил Исхак и, едва дервиш ушел, задумался о чем-то глубоко и невесело.

В этот день в Маргелане был большой базар. Дервиш, постукивая посохом по камням, поспешил туда, напевая что-то себе под нос.

Он бродил по базару и, если встречал человека, глаза у которого полны были тоски, если глаза эти горели на изможденном лице, — давал такому человеку золотую монету с вычеканенным на ней именем Исхака. Бросал монету — и шел дальше, не обращая внимания ни на удивление, ни на благодарность.

Его узнавали многие и приветствовали. Как и везде, ему здесь радовались бедняки. А жадные торговцы ворчали со злостью: "Не дает как следует торговать этот дивана со своими побасенками да песнями!.."

Дервиш обошел весь базар и направился к главным воротам. Люди почтительно расступались перед ним. Возле ворот сидел калека-нищий. Дервиш отдал ему подаренный Исхаком дорогой халат. Калека пытался поцеловать полу его чепана, но дервиш поспешно ушел и скоро был уже на улице. Свернул в первую же чайхану и на оставшиеся в кармане две медные монеты взял себе чайник чаю и лепешку. Молча поел и покинул чайхану.

В сумерках его нагнал в пути какой-то человек верхом на осле; дервиш попросил, чтобы человек подвез его, и, отдав в уплату за это последнюю золотую монету, поехал в сторону гор.

Положение было тяжелое, и никто не мог придумать, как его поправить. Объединенное войско Кудаяра и Насриддина захватывало пограничные селения, учиняло грабеж. Со стороны Намангана и Ташкента наступали солдаты губернатора, вооруженные пушками и винтовками.

Исхак сам ездил по городам, собирал ополчения, проверял состояние регулярного войска, дотошно расспрашивал сарбазов, военачальников, старейшин. Посла за послом отправлял к фон Кауфману, предлагая прийти к согласию, к миру.

Но почтенный губернатор не считал Исхака законным правителем, не признавал его ханом. Он не обращал ни малейшего внимания на его предложения о мире и согласии и вел решительное наступление против "вора" и "узурпатора власти". Он не желал, чтобы новые хозяева орды сохранили государственную самостоятельность. Ежели бы возникла нужда сохранить это государство как таковое, губернатор вступил бы в переговоры с Кудаяром либо Насриддином. А здешний Пугачев не нужен императору всея Руси. Фон Кауфман предпочел вспомнить о законных правах низложенных ханов, о договорах с ними и решил уничтожить Исхака, правителя, избранного народом, при помощи военной силы. Во главе войска поставлен был молодой, только что получивший чин генерал-майора Михаил Дмитриевич Скобелев. Возле Балыкчи Скобелев вступил в сражение с Уали, разбил его десятитысячный отряд наголову и занял Балыкчи. Уали был умным и опытным военачальником, его поражение Исхак воспринял как тяжелейший удар.

Исхак вернулся в Маргелан. Собрал к себе особо доверенных лиц.

— Ну, мудрые головы, ну, герои, — так начал Исхак свою речь, — что же делать будем? С губернатором договориться не удалось. Сами видите, нам день ото дня приходится хуже…

Разве не он уверял их, что предложение Абдурахмана начать газават против русских — грубая ошибка? А теперь? Что теперь получилось из попыток замириться с русскими, найти с ними общий язык, не воевать с ними? К чему привела такая политика? Подломилась опора, на песке было построено здание надежды. Рушилось доверие приближенных к Исхаку.

Никто не сказал ни слова. Пристальным и медленным взглядом обвел Исхак всех и каждого, но и после этого никто не заговорил.

— Мы слышали о том, что русские щедры, что они справедливы, что они защищают бедняков, верно? А что мы видим? Они защищают — и до пределов возможного — права ненавистных нам Кудаяра и Насриддина. Что теперь делать? Говорите, советуйте…

Они сидели перед ним, его советник Муса, парваначи Омурбек-датха, удайчи[73] Сулейман, его товарищ и ровесник Абдылла-бек, Бекназар-батыр… Сидели мрачные и озабоченные, не зная, какой дать совет и чем помочь.

Бекназар подался вперед.

— Это правда, я сам слышал от родича, который приезжал из Сары-Узен-Чу. Русские хорошо относятся к простому народу. У нас тут сущая беда, Исхак. Губернатор, который сидит в Ташкенте, он ведь не русский, а? Говорят, он из другого народа.

— А чем мы провинились перед этим жестокосердным губернатором? Почему он идет против нас? Какое у него право? — разгорячился Абдылла-бек.

В ответ на эти пылкие слова умудренный опытом Омурбек-датха махнул рукой:

— Какое право, говоришь? Сила! Вот и все его право. Исстари так ведется — кто сильнее, у того и все права. Силой можно белое превратить в черное, а черное в белое. Остановит силу только сила.

Сидели еще долго, но никто не мог найти ответ на вопрос, который мучил всех — как быть дальше?

— Быть может, мы пошли по неверному пути, допустили ошибку? — негромко спросил Исхак и сам же ответил: — Нет, это не так. Мы сделали все от нас зависящее, чтобы не сталкиваться с русскими, чтобы договориться с ними, мы неустанно искали возможности вступить с ними в переговоры и прийти к согласию. Разве это неправда?

— Правда! — откликнулся Абдылла-бек.

— Что же нам делать, если жестокий губернатор не идет ни на какие переговоры? Что нам еще осталось? Только сражаться до последней капли крови за свою землю, за свои права, за свою свободу. Идти за них в огонь и в воду. — Он снова пристально оглядел всех. — Если кто из вас видит иной, более правильный путь, пускай скажет.

— Нет у нас другого пути, Исхак! — нестройно, но дружно отвечали все. — Куда нам бежать? И о чем еще просить?

— Ну что ж! — поднял голову Исхак. — У кого из нас отец на троне родился и на троне умер? Не трон дорог нам, дорога родная земля. Родной народ. Сидя на боевых седлах, завоевали мы свою свободу, будем ее отстаивать так же, как завоевывали. Скажите об этом народу!..

Единодушная поддержка приближенных не обрадовала Исхака настолько, чтобы хоть отчасти развеялась овладевшая всем его существом тяжкая забота. Труден завтрашний день. Багровое солнце озарит его… Судьба все связала в один узел: праведником либо великим грешником предстанет он на том свете перед лицом всевышнего, светлую или темную память сохранят о нем на этом свете народ, история, станут люди считать его поборником насилия или свободы и справедливости… Узел этот развяжут либо пушки, либо острые мечи в грядущей кровавой битве.

Исхак принимал наедине человека, явившегося к нему будто бы с прошением. Человек этот вошел, тихо поздоровался и, опасливо оглянувшись, опустился перед Исхаком на колени. Исхак глядел на него с любопытством.

— Здесь никого нет, — сказал он, улыбнувшись. — Или ты мне самому не доверяешь? Ну, говори. Ты давно из Андижана? Как дела?

Пришелец, прежде чем заговорить, причмокнул губами.

— У нас в народе принято отвечать "все в порядке", даже когда смерть на пороге…

Исхак широко раскрыл глаза.

— Что, дела плохи? Говори прямо. Точно говори, все как есть…

— Будь прокляты беки, которым ты доверял без меры. Знаешь ты, что они говорят? "Он безродный бродяга, сын темного киргиза, он захватил власть в своих личных целях". Вот какие речи они ведут. И собирают вокруг себя подозрительных людей…

Исхак побледнел.

— Кажется, они исподтишка ведут переговоры с этим Искебул-пашой… [74]

В каждом городе были у Исхака доверенные тайные агенты. Кроме него самого о них не знал никто, и каждый из них был связан только с ним самим. Он выбирал их из самых преданных, умеющих хранить тайну людей. Недреманное око и чуткое ухо сторожили и Абдылла-бека и Бекназара-батыра.

— Погоди… Погоди… — прервал его Исхак. — Остальное уж мое дело, батыр, а ты, если конь у тебя добрый, садись на него, а если плохой — смени, и возвращайся-ка сегодня же в Андижан.

Соглядатай сидел и клевал носом. Исхак дрожащей рукой написал: "Поступать так, как скажет предъявитель этой бумаги" — и поставил свою печать.

— Вот. Если подлый Шамырза поведет себя как изменник, покажешь эту бумагу верным мне пансатам и сотникам, велишь им не медля схватить предателя и казнить его. Если не будет этого, зря не полоши никого, жди человека отсюда.

Соглядатай открыл глаза, зевнул во весь рот, спрятал ханский ярлык за пазуху и, попрощавшись кивком, вышел.

На другой день Исхак, весь дрожа и не в силах говорить спокойно, кричал на совете приближенных:

— Ну, Шамырза! Ну, Ярмат! Кожу сдеру с живых! Предатели!

Его слушали в недоумении. Какие проступки совершили Шамырза-датха и Ярмат-датха — доверенные из доверенных?

Исхак бросил на пол свернутую в трубочку бумагу: "Глядите!" — а сам отошел к окну.

Кто-то из знающих грамоту подобрал бумажку, прочел и тут же поднял на собравшихся растерянные глаза; а все прочие в свою очередь смотрели на него с немой просьбой: "Читай!" И он прочел, запинаясь: "Уважаемый бек, с горячим сердечным приветом обращаются к вам ваши братья Ярмат-датха и Шамырза-датха. Письмо ваше, по воле аллаха, мы получили и очень были довольны. По изволению аллаха, ваши мысли — наши мысли, ваш путь — наш путь. Сообщите поскорее, что вы советуете предпринять, когда Искебул-паша подойдет близко".

На некоторое время воцарилась мертвая тишина. Исхак все стоял у окна.

— Боже, какое злодейство! — вырвалось наконец у кого-то.

Исхак обернулся, подошел к потрясенным соратникам, горестно покачал головой.

— Вы слышали, братья мои? Вчера вечером наш доверенный человек сообщил, что эти беки называют меня безродным бродягой, что они готовят заговор. Я верить ему не хотел! А нынче вот оно перед вами письмо беков, посланное Абдурахману. Поглядите на печати.

Передавая письмо из рук в руки, осматривали поставленные под ним печати Ярмата и Шамырзы. Смеялись, но недобрым был этот смех. У Бекназара кровью палились глаза, гнев перехватил дыхание…

Исхак не медля направил в Андижан четыре тысячи отборных воинов во главе с Бекназаром. Беком при них сделал Исхак эшик-агу Амала, который, как и он, был из рода бостон.

— Будь осторожен, батыр, — напутствовал Исхак Бекназара. — Андижан — наша колыбель. Нельзя выпустить из рук этот город. И помни — успокоить врага, значит — уничтожить его…

Под вечер, когда Исхак уже собирался ложиться в постель, послышался чей-то голос из наружных покоев. Исхак сам не знал, как очутился у него в руке однозарядный русский пистолет. Голос вроде бы знакомый. Вошел Момун.

— Повелитель, его святость, отец хана…

Исхак кивнул. И не успел еще Момун скрыться за дверью, как появился мулла Асан. Исхак встретил его молча, нахмурив брови. Не поздоровался с сыном и мулла Асан.

— Ну, явились как раз ко времени, ничего не скажешь!

Мулла Асан, не обращая внимания на более чем неприветливый прием, затараторил:

— Ты, видно, хочешь уничтожить всех людей, способных дать разумный совет, и остаться со своими паршивыми голодранцами?

Исхак поднял голову. Глаза горели гневом, но мулле Асану гнев этот нипочем. У него как-никак отцовские права, никто их не отнимет, не нарушит.

— Что тебе может дать твоя чернь? Ни совета, ни славы, ни денег! Знай, что в тяжелую минуту надо опираться на мудрых, сильных и богатых!

— Ваши мудрые, богатые и, как вы уверяете, богобоязненные, верующие, готовы продать кого угодно, кому угодно. И я не стану щадить их, понятно вам? За самую малую провинность буду резать, как баранов, вешать попарно на воротах, живыми в землю зарывать! Им только и дорог свой дом и свой карман.

— Будь осторожнее, сын мой, будь осмотрительнее. Шамырза-датха — хороший человек. Ярмат-датха умереть готов за веру. Я слышал, что какой-то дурак очернил их, а ведь ты на себя примешь их кровь на том свете. Послушайся меня. Верни твоих палачей. Тебе же будет хуже…

Исхак рывком пододвинулся к отцу.

— Откуда вам известно, что мне будет хуже? Кто вам сказал?

Он смотрел на отца с подозрением. Полубогослов, полумудрец… Только и твердит, что Исхак нарушает установления шариата. И почему он так упорно вмешивается во все? Его просят не лезть не в свое дело, а он не отстает. Враги науськивают?

— Нет, от своего слова я не отступлюсь. Ярмат и Шамырза встали на путь предательства. А предателям одна кара…

Мулла Асан понурился. Долго раздумывал о чем-то, потом заговорил со злостью:

— Я-то радовался, что сын мой поднял священное знамя пророка, что он станет защитой и опорой ислама, покарает неверных. Но ты рассорился с Абдурахманом-абтабачи, и радости моей пришел конец. Ты осквернил деяние, совершенное Абдымомун-беком во имя веры. Теперь ты отвратился от своего народа и от ислама, я понял это…

— Хватит! — оборвал его Исхак.

Ужасные слова выслушал он от своего отца. Непримиримо враждебное выражение увидел на его лице. И теперь оба они сидели молча, не смотря друг на друга.

Исхак хлопнул в ладоши, вызывая караульного.

— Сейчас, отец, я вызову сотника, который проводит вас домой. Вы не поняли ни меня, ни мои цели, — сказал Исхак.

Мулла Асан вышел, не попрощавшись. И больше они с сыном не встречались.

Бекназар со своими сипаями к утру достиг селения поблизости от Андижана. Соблюдая осторожность, он отправил Шамырзе и Ярмату письмо, в котором сообщал, что явился в управляемые ими области по личному приказу хана, чтобы провести военную игру со здешними воинами, поджигитовать вволю, а затем отправиться назад. Он просил их выслать воинов из города в его окрестности. Шамырза и Ярмат, жадно предававшиеся наслаждениям и удовольствиям, ничего не заподозрили и даже обрадовались приходу четырехтысячного войска. Наутро из Андижана потянулись вооруженные воины. Вскоре оба отряда — местный и пришлый — встретились.

Бекназар тотчас велел схватить Шамырзу и Ярмата. В присутствии построенных в боевом порядке воинов приказал огласить ярлык Исхака. Обоих предателей повели мимо строя, и отовсюду неслись крики: "Смерть! Смерть предателям! Казнить их не медля!" Бекназар только этого и ждал.

— Режь! — крикнул он.

Вперед выступил тот самый человек, который принес Исхаку известие о предательстве. Тяжелой нагайкой хлестал он обоих, пока не устала рука, пока не утолен был долго копившийся гнев. И он же зарезал предателей на глазах у всех, зарезал, как баранов.

Бекназар вошел в Андижан во главе обоих отрядов.

Второго января 1876 года генерал Скобелев взял Андижан в осаду.

С одной стороны к городу подступал генерал Троцкий, с другой — генерал Куропаткин, а с третьей — сам Скобелев с бароном Витгенштейном и бароном Меллер-Закомельским. На возвышенности Ак-Чакмак, с которой город был как на ладони, установили шестнадцать орудий под командой генерала Головачева и ракетные станки.

На рассвете 7 января начался артиллерийский обстрел Андижана и продолжался до вечера. Лежавший под легким покровом пушистого снега тихий город в мгновение ока превратился в ад кромешный. Черная пыль взметнулась к небу, один за другим вспыхивали и горели дома. С грозным гулом рушились минареты.

Потерявшие всякое соображение сарбазы палили куда попало из пушек-китаек, но не причиняли врагу никакого ощутимого вреда.

А генерал Скобелев, стоя на Ак-Чакмаке, любовался зрелищем разрушаемого, гибнущего города да посмеивался в усы.

Но вот в тылу у скобелевского отряда раздался нестройный многоголосый крик, — то ринулись в наступление ополченцы-конники. Эта опасность была предусмотрена. Оставленные в засаде три ракетных станка и три орудия открыли шквальный огонь. Ополченцы были рассеяны и откатились назад, но здесь их встретили солдаты полковника Машина. Ополченцы рвались к рукопашной, но полковник Машин, ловко и умело маневрируя, вел бой огнестрельным оружием, на расстоянии. И не преследовал отступавших.

Исхак не выдержал. Он утратил способность рассуждать здраво, потерял хладнокровие. Он уподобился волку, выводок которого нашел в норе охотник: не может волк ни отнять волчат, ни защитить их — и бросить, уйти не может тоже. С мечами и копьями шли джигиты против ракетных станков и пушек, бросались к ним и падали поверженные. Один из сотни, да что там — из тысячи один достигал цели, губил врага, но погибал и сам.

Исхак ехал верхом по мосту через большой арык, когда в настил моста ударило пушечное ядро. Столб воды взлетел высоко вверх, мост рухнул. Среди волн и пены мелькнул Исхак — и исчез. Нукеры бросились на помощь.

Прежде всего показался на поверхности воды конь. Вернее, труп коня. Потом замелькал по течению красный чекмень Исхака. Нукеры побежали по берегу, бросились в воду, вытащили Исхака.

Он был жив. Его дважды вырвало водой, но он все еще не приходил в сознание и очнулся только от грохота разорвавшегося неподалеку пушечного ядра.

— Коня! Коня дайте, — попросил он.

Ему подвели коня, но встать Исхак не смог — сломана была нога. Он застонал, заскрипел от боли зубами. Начал горько сокрушаться:

— Надо же такое наказание! Нога не действует…

Его утешали, успокаивали, что нога — пустяки, ведь он жив, слава богу. Ногу кое-как перевязали, Исхак потребовал, чтобы ему помогли сесть в седло. Помогли. Он старался не стонать. Холодный, липкий пот заливал лицо. Нукеры поддерживали его в седле. Исхак указал на холм Ак-Чакмак:

— Как?! Мы еще не заняли его? — и отдал приказ: Занять холм! Всех туда!

Трижды атаковали холм конные ополченцы и трижды были отброшены с огромными потерями. Они отступали под градом пуль, и только пули останавливали их.

Нога у Исхака начала пухнуть. Малейшее движение коня причиняло адскую боль, тревожа сломанную кость.

К вечеру Исхак прибыл в Асаке.

Всю ночь били орудия по Андижану.

Наутро начался штурм. Солдаты Скобелева рвались в город с четырех сторон. У разбитых орудийным огнем ворот насмерть дрались защитники города, груды мертвых тел преграждали путь победителям. В конце концов осаждающие пробились в те ворота, которые защищал Абдурахман. Он не особенно заботился о сопротивлении, его беспокоило другое: как бы уйти живым. И он ушел с четырьмя сотнями сипаев. Генерал Скобелев тотчас использовал благоприятные обстоятельства, укрепился и приказал немедленно подтянуть пушки и ракетные станки. Опираясь на грозное оружие, он усилил натиск.

Защитники отстаивали каждую улицу. Почти безоружные, они яростно сражались с карателями; рядом с сарбазами и сипаями бились мирные жители.

Когда на город опустились сумерки, Бекназар собрал остатки обессиленного войска и, прекратив сопротивление, ушел с двадцатью тысячами человек из залитого кровью, дымящегося Андижана в Асаке.

Генерал Скобелев овладел Андижаном. На город наложена была контрибуция — сто тысяч золотых. Кроме того, на нужды войска город должен был отдать и еще многое.

Получив известие о взятии Андижана, император Александр Второй распорядился выделить 88611 рублей золотом за счет побежденных для вознаграждения особо отличившихся офицеров по усмотрению фон Кауфмана. "Дай бог, чтобы вторая часть экспедиции удалась так же хорошо и без значительных потерь", — сказано было в императорском поздравлении.

Немного времени прошло, и Абдурахман встретился с генералом Скобелевым в кишлаке Инди, в восьми верстах от Андижана. Можно полагать, что встреча эта была обусловлена ранее. Спасая себя и своих родичей, Абдурахман изъявил покорность.

В тяжелое время сложил Абдурахман оружие, подрубил Исхака под самый корень. Да если бы один он отпал! Двадцать беков ушли вместе с ним — и то ничего. Но беки увели многотысячное войско, за войском же стоял народ.

Исхак не видел выхода. Он никому теперь не доверял, мысли его мешались, не было в них порядка, а в сердце царило смятение. За вину одного он теперь готов был утопить в крови тысячу…

Он часто вспоминал одну побасенку. Пришел однажды в лес топор и давай рубить деревья без разбору. Деревья зашумели: "Что за враг напал на нас, как спастись, как избавиться от него?" А тысячелетняя мудрая арча спрашивает: "Разве враг наш, железный топор, один пришел к нам?" "Нет, — отвечают ей, — он пришел вместе с деревянным топорищем". — "То-то и оно, — говорит мудрая арча. — Не было бы у него пособника из наших, не справился бы с нами топор!.." Исхак усмехался невесело. Не было бы династии мингов, не было бы и их прихлебателей вроде Абдурахмана и прочих знатных беков. Тогда не страшен был бы и царь с его губернатором.

Ни с кем не советуясь, приказал он спешно седлать коней. И вошел в Маргелан, приветствуемый множеством выстроившихся по обочинам дороги людей. "Живи долго! Долго живи, воитель пророка!" Но эти приветствия не радовали его, он ехал, стиснув челюсти, и сердце его было отравлено ядом невысказанного, неизлитого гнева.

Генерал Скобелев выступил против Маргелана. Средневековые глиняные дувалы не могли выдержать артиллерийскую осаду. Более того, окруженный этими дувалами город превращался в ловушку для осажденных. Как бы там ни было, Исхак, жаждущий сразиться за свой народ в открытом поле, сумел ускользнуть из города с остатком войска в пять тысяч, сумел взять с собой свыше сорока пушек-китаек.

Остановился он неподалеку от Маргелана, у мазара ходжи Магыза, и, сделав привал, созвал военный совет.

Он сидел на почетном месте, накинув на плечи шубу и вытянув вперед забинтованную сломанную ногу. Сидел и мрачно молчал, хотя вокруг него все говорили, спорили, давали советы. Обращались к нему, а он молчал. Да и что можно сказать. Плохо все. Очень плохо. Народ в смятении. Войско раскололось. С одной стороны донимает зима, с другой — Искебул-паша. И пятиться некуда.

В конце концов участники совета разделились натрое.

Первые поддерживали Абдылла-бека, который предложил оставить Коканд и отступить в сторону Оша и дальше, в горы, к кочевым племенам.

— Какая в том польза для нас? — говорил Абдылла-бек. — А вот какая: мы спокойно перезимуем, наберем войско, а на будущий год весной хлынем на равнину в одно время с весенними водами. Если нам удастся это осуществить, повелитель, тогда нечего бога гневить. Подумайте сами…

Тесть Исхака Музафарша возражал Абдылла-беку, но не по существу. Он тоже предлагал уходить, только в другом направлении — на Каратегин, откуда его самого изгнал в свое время его же брат Раим. Теперь Музафар надеялся при помощи оставшейся у Исхака военной силы в пять тысяч человек вновь захватить Каратегин и поставить Раима на колени.

— Прекрасная земля наш Каратегин. Богатая земля. Мы проведем там зиму, отдохнем, а весной, как хорошо сказал бекзада, вместе с полой водой хлынем на равнину. Не менее двадцати тысяч войска наберем мы в Каратегине, плохо ли вернуться с таким войском в Фергану?

Советник Мадамин возражал им обоим:

— Хорошо, уйдем мы в Ош и потом в горы либо подадимся в богатый Каратегин, подумайте, повелитель, на что мы обречем оставшийся здесь, на равнине народ? Можем ли мы бросить его на произвол жестокой судьбы? Простите, о счастливый повелитель, но, по нашему мнению, поскольку столица страны Коканд, нам не следует покидать его. Оставшись в Коканде, мы явимся опорой и надеждой для всего народа и, возможно, продолжим борьбу против проклятого Насриддина, против жестокосердного угнетателя-губернатора.

У всех трех точек зрения нашлись сторонники. Споры шли долго. Исхак, тихонько поглаживая сломанную ногу, посматривал на спорящих исподлобья; подозрения обуревали его, в нем бушевала ярость, сходная, должно быть, с той, которая охватывает загнанного и раненого зверя. "Кто стал предателем? Один из тех, кто сидит здесь, рядом со мной, и произносит ласковые, дружеские слова, один из них предатель. Кто же?.."

Он остановил свой взгляд на Абдылла-беке. "Нет, если я стану подозревать смелого сына нашей благородной Курманджан-датхи, кому же я могу доверять? Кто тогда достоин веры? Нет…" Потом глазам его встретился Музафар-ша, тесть. "Этот слишком тесно связал свою жизнь с моей". Момун-саркер… Бекназар-батыр… "Нет, нет… Эти двое вернее, чем мои собственные глаза". Мадамин. Советник Мадамин. "Почему он так горячится? Чего кипятится? Какая у него здесь печаль? Нет, советник мой сказал правильно. Что будет с моим народом, которому я стал повелителем в хорошие времена и который хочу бросить в тяжелые дни, спасая собственную жизнь?" Исхак старался успокоить себя, но не мог отвязаться, не мог избавиться от терзавшей его мысли: "Кто предатель?"

Он сам говорил последним.

— Советник, — начал он устало, — вы сказали верно, нехорошо покидать народ на произвол жестокой судьбы. Но что же делать, у нас нет иного выхода, и если мы совершим необдуманный поступок, то вот бекзада прав, мы потеряем ядро нашего войска. Разумно ли, правильно ли это?

Мадамин побагровел и умолк.

— Все в воле божьей, — сказал кто-то. — Без его соизволения и волос с головы не упадет.

— Ну что же, двинемся в Каратегин, пожалуй, это самое правильное, уважаемые, — высказал свое решение Исхак.

Музафар-ша взыграл духом. Ему уже мерещилось, что Каратегин в его руках. Так или иначе, а станет он бием над Каратегином. Ведь именно эта цель была для него самой желанной и сокровенной.

Сторонники иных двух решений вынуждены были согласиться с тем, что принял Исхак, А он снова и снова обводил пристальным взглядом всех. "Кто же он, кто?.."

Абдылла-бека Исхак отделил. Приказал ему и его отряду идти по направлению к Ошу. Занять Гульшаа, перезимовать и начать исподволь собирать войско, готовиться к походу. Советник Мадамин и возглавляемые им кокандцы вид имели недовольный, — прямо-таки собаки, неожиданно посаженные на цепь, но ослушаться ханского приказа не могли и беспрекословно согласились следовать за Исхаком.

— Бог тебе поможет, Исхак! О нас не думай, поступай, как надо. Хотел бы я ранней весной получить от тебя известие, — сказал Абдылла-бек, обнимая Исхака на прощанье.

Исхак с двумя тысячами войска, с караваном из трехсот верблюдов, на которых нагрузили и пушки, пошел в Каратегин.

Дорогой он все раздумывал. "Решился я идти в Каратегин. Правильно это? Кажется, что так. Народ в Каратегине простосердечный, в междоусобицах не участвовал. Он последует за священным знаменем. А что Ош? Там Абдылла-бек. Этого достаточно. Но ведь и в долине остался народ. Что если и в самом деле занять Коканд, сидеть во дворце? А где силы на это? С одной стороны наседает Кудаяр, с другой — его щенок Насриддин. И разве выдержат стены Коканда огонь орудий Искебула-паши, разве могут они устоять под этим огнем? Тогда зачем же звать нас в Коканд? — Исхак натянул поводья. — Погоди, так вот что предлагал Мадамин!"

Свернув на обочину, он остановился и оглядел ту часть отряда, что двигалась позади. Саркеры начали спешиваться. Никто не спрашивал, зачем остановились, а Исхак молчал. Он все смотрел туда, назад. Вот показался и советник Мадамин, вялый, подавленный. Вид его усилил подозрения Исхака. Угрюмо сдвинув брови, он ждал, пока Мадамин сойдет с коня. Не выдержал, крикнул:

— Эй, ты! Иди скорей!

Мадамин приостановился в растерянности.

Исхак указал на него пальцем:

— Эшмат, взять его!

Третье предложение было предательским, решил Исхак. Оно исходило от кокандцев. Мадамина и еще человек двадцать преданных ему людей обыскали и ничком уложили на снег.

— Советник, — сказал Исхак, наклоняясь с коня. — Кто тебе дал совет заманить нас в Коканд? Подумай о своем спасении. Говори правду.

Дрожащий от холода Мадамин молчал, стиснув побелевшие губы, сощурив глаза. Эшмат хлестал его плетью, но он только стонал.

— Это что? — Исхак показал ему найденную у одного из обысканных в сапоге записку, под которой стояла печать Абдурахмана. — Читай! Чья это печать?

Мадамин плюнул кровью и резко отвернулся. Он был готов к смерти.

— Ну, не говорил разве я? — Исхак, задохнувшись от гнева и горечи, не мог больше произнести ни слова и поскакал прочь.

А тех двадцатерых прирезали, как овец. Распустились на холодном белом снегу жаркие красные цветы.

Войско двинулось дальше.

Пошел густой снег, начался буран. Снег слепил глаза, набивался за одежду. Кто постарше, кого уже не грела кровь, не могли ехать верхом. Спешившись, вели коней в поводу, чтобы и самим быть в движении, согреваться. На верблюдах сидели женщины и дети; они кутались в одежду с головой, и снег постепенно засыпал их, превращая в белые бугорки. Сдавленно ревели измученные животные.

Исхак был среди людей и терпел то же, что и они. Он, правда, не чувствовал холода, тяжкие, тревожные мысли вихрем кружились в разгоряченной голове. Он задавал сам себе десятки вопросов и не мог ни на один ответить, и мучился оттого. Он ни с кем не советовался. Ни на кого не смотрел. Изверился в своих так же, как во врагах. Жаждал мести, только мести и ни о чем больше думать не мог. Снова и снова вспоминал Абдурахмана, и каждый раз ярость стискивала сердце.

А верблюды шли и ревели, ревели…

На дороге возле Уч-Коргона их встретили. Исхак остановился в приготовленном с утра теплом доме бека. Опираясь на костыль, переступил он порог. Отряхнул снег с шапки, снял шубу и отдал ее эшик-аге, поздоровался со смиренно кланяющимся беком и вошел в комнату. Там никого не было. Бек, порхая, как мотылек, Помогал Исхаку освободиться от измокшей обуви и одежды, надеть сухое. После этого Исхак присел у сандала. Он вытянул ноги, грел над сандалом руки и, тяжело вздыхая, бормотал: "Спасибо тебе и за это, о боже…".

Теперь вошли и саркеры, расположились вокруг сандала, усаживались поудобнее. Сломанная нога у Исхака мозжила в тепле после дорожной сырости и холода. Он напрягал силы, чтобы не стонать. Только согревшись, почувствовал он, насколько промерз. Тело разомлело и требовало отдыха. Бек, который все замечал, тотчас понял состояние Исхака, принес пуховую подушку и подсунул Исхаку под локоть.

Принесли горячий чай. Исхак, прихлебывая чай, сидел с трудом; крупные капли пота выступили у него на лбу. Но он весь был сосредоточен на одном вопросе, которому не находил ответа. Хотел отвлечься и не в силах был сделать это. Он застонал и покачал головой. "Что это? Что происходит? Что за время настало?"

Глядя на него, все остальные молчали. Когда кто-то скорбит, непристойно переговариваться или, боже упаси, пересмеиваться. Саркеры только мрачно переглядывались.

Исхак рывком приподнялся, подозрительно оглядел всех широко раскрытыми покрасневшими глазами. Не пригрезилось ли ему еще что-то ужасное в его полусне, полубодрствовании? Кого еще он заподозрил? Страх охватил всех, мурашками пробежал по коже. Каждый в душе молился, чтобы беда его миновала. Исхак постепенно пришел в себя. Успокойлся. Вздохнул и снова погрузился в размышления, навязчивые, беспокойные. "Ну? Так что же мы за люди?" Сердце его колотилось.

— Не следует ли повелителю отдохнуть? — осмелился наконец спросить Момун, и все дружно поддержали его:

— Конечно, конечно, мы своими разговорами будем только мешать, не дадим покоя…

Но никто не встал с места. Ждали, что скажет на это Исхак. Не поделится ли своими мыслями, в которые столь долго погружен?

Исхак же как будто и вправду устал от них всех. Провел рукой по больной ноге, нахмурился и откинулся на подушку.

— Усильте караулы, — сказал тихо. — Воины пускай хорошенько отдохнут, завтра на рассвете нам выступать.

— Хорошо, повелитель…

— Будет исполнено, господин…

— Слушаюсь…

Нукеры и саркеры, прижимая руки к сердцу, один за другим выходили из комнаты, повернувшись к Исхаку лицом, а к двери спиной.

Поняв по выражению глаз Исхака, что он собирается ему что-то сказать, Бекназар задержался. Комната опустела. Блестя глазами, Исхак поманил его поближе.

— Бекназар-аке, — заговорил он, — некому нам с тобой теперь доверять, дожили и до такого дня. Я тебя прошу, сам установи охрану, сам ее проверяй.

Бекназар крепко и ласково пожал его руку.

— Не беспокойся, Исаке, не беспокойся…

Стражу Бекназар поставил со всех четырех сторон, усилил караул против обычного и только после этого ушел в дом, где остановились саркеры. Там только что прирезали и опустили в котел ягненка. Саркеры шумно приветствовали появление Бекназара:

— Добро пожаловать, батыр-ага…

Бекназар прошел на почетное место, сел и принялся незаметно осматриваться. Так, сейида[75] Маулян-бека нет… Погоди, он же сам попросился в начальники караула, что охраняет селение со стороны дороги. Должно, попозже придет… И Бекназар успокоился.

В эту ночь Маулян-бек был особенно осторожен. В непроглядной тьме объезжал он наружные караулы, как сова вглядывался в ночь, прислушивался, склонившись набок к гриве коня, чтобы не пропустить ни один звук. Бекназар трижды проверял охранение и все три раза находил Маулян-бека бодрствующим.

— Зорок будь, сейид, — сказал ему Бекназар во время третьего своего объезда.

— Не беспокойтесь, батыр…

И снова отправился Маулян-бек проверять караулы. Перед самым рассветом, когда холодный ветер уже всколыхнул завесу ночи, послышался топот конских копыт, Сейид Маулян-бек поехал всаднику навстречу.

— Кто ты? — спросил тихо-тихо.

— Я сейид Маулян-бек, — услыхал он в ответ свое собственное имя.

Маулян-бек подъехал к всаднику вплотную, тот обменялся с ним всего одним словом и снова ускакал в густую еще темноту.

Сейид Маулян-бек с бешено колотящимся сердцем продолжал объезжать посты. Он не будил уснувших. А тем, кто бодрствовал, говорил: "Замерз, батыр? Я покараулю за тебя, иди отдохни немного в тепле. Слава богу, все спокойно, ничего подозрительного нет. Скоро рассвет…". Так он отправлял их по одному. Когда снег, да холод, да ночь, кто откажется уйти в тепло? Часовые разошлись по домам. Спали крепко и сладко. Бекназар тем временем решил снова проверить охрану. Он услыхал подозрительный шорох и скорее почувствовал, чем увидел, что к нему приближается всадник. Насторожился, пустил своего коня в карьер. В ту же минуту громким лаем залились собаки, застучали по земле конские копыта, загремели выстрелы.

Отряд переполошился. Бекназар во весь опор несся к дому, где был Исхак. Утратившие способность соображать, ошеломленные внезапным нападением, воины шарахались из стороны в сторону. Вправо — там их встретил град пуль. Влево — оттуда тоже стреляли… Бекназар торопился, очень торопился, и чубарый нёс его, как на крыльях ветра. А враги, казалось, со всех сторон окружили отряд, стреляли уже отовсюду.

Исхак проснулся после первого же выстрела. Он схватил из-под подушки пистолет и, забыв о сломанной ноге, кинулся к двери.

— Э-эй! Вставайте!

Пистолет у него в руке выстрелил неожиданно для него самого. Исхак услышал, как где-то рядом кто-то упал со стоном и невнятными словами молитвы. Там, за порогом дома, была сумятица. Крик. Вопли. Ржание лошадей. Исхак вдруг почувствовал острую боль в плохо сросшейся ноге. Хрустнула кость. Он добрался кое-как до двери, в глазах потемнело, он повалился.

— В укрытие! В укрытие! Не орите, говорю вам! — доносился до него откуда-то издалека голос Бекназара. — Бегите! Отступайте… В горы! В горы!

Стреляли теперь и те и другие. Где свой, где враг, разобрать было невозможно. Отряд врассыпную кинулся в сторону гор, каждый думал прежде всего о спасении собственной жизни. Как говорится, долой, чужак, с моего коня, с собой возьму только родича! Все смешалось в этом беспорядочном бегстве. Матери не могли отыскать детей, метались под ногами у оборвавших повод лошадей, у ревущих и брыкающихся верблюдов.

— Исхак! Исхак!

Исхак то приходил в сознание, то снова терял его; он слышал отчаянные призывы Бекназара, но не мог откликнуться. Но вот он почувствовал прикосновение его руки и застонал.

— Что с твоей ногой? — ужаснулся Бекназар и, плача в голос, поднял Исхака на руки, как ребенка, и понес. Он усадил его на чубарого, сам вскочил сзади и громким окриком послал скакуна вперед…

Хоть и малое войско оставалось у Исхака, но доберись он до Каратегина, завладей им, — глядишь, отдышится, оправится, снова вооружится, снова соберет под свое знамя множество воинов, и весною ринется с гор в долину неудержимым потоком это возрожденное, принявшее в себя новые силы воинство. Озлобленный Абдурахман следил за каждым шагом Исхака через кокандца Мадамина, через маргеланца Маулян-бека. Теперь, когда отряд Исхака бежал в горы, Абдурахман поспешил послать донесение об этом Скобелеву. Тот не медля снарядил и отправил в погоню конный казачий полк под командованием Меллера-Закомельского, которому были приданы в помощь войска Насриддина и Абдурахмана. Полковник Меллер-Закомельский, выйдя из Андижана, нигде не делал остановок, нагнал отряд Исхака и на рассвете окружил его.

Отряд не смог оказать нападающим сколько-нибудь серьезного сопротивления: утомленные люди разбужены были оглушительной пальбой из винтовок, пули сыпались на них дождем. Большинство легло ничком на землю в знак того, что сдается. Захвачен был и весь караван Исхака, сто двадцать груженых верблюдов.

Остатки разгромленного отряда подтянулись к ущелью Исфайрам. Всего было человек тридцать. Исхак сидел с искаженным, пожелтевшим лицом.

— Сейид Маулян-бек предал, — сказал Бекназар, и голос его дрожал от гнева. — Это он распустил карауль-них по домам. А теперь он ведет по нашему следу солдат губернатора…

— Батыр-ага, чего нам еще ждать? — горько усмехнулся Исхак. — Я теперь всему поверю. Я, наверное, поверил бы, если бы мне сказали, что и ты предатель.

это давным-давно сказано. И разве это не справедливо, батыр-ага? Народ наш, похоже, потерял разум…

Надолго останавливаться было нельзя. Погоня могла настигнуть их. Снова вышли в путь. Двигались по берегу речки Исфайрам. То и дело приходилось перебираться вброд с одной стороны на другую, пересекать оледенелые, скользкие каменные осыпи, порою — спешиваться и вести коней в поводу. Тяжело… Изнеженная дочь Музафара-ша не могла ехать верхом. Прежде она совершала путь на спокойном, плавно ступающем верблюде. Но где теперь тот верблюд? Хлюпая посиневшим от холода носиком, бедняжка причитала со слезами:

— Исхак-аке-е… Душа моя, убей меня, аке…

Музафар-ша, нахмурившись, начал строго выговаривать ей по-таджикски, бранил ее. Несмотря на это, она продолжала плакать.

Исхак молчал. Жена для постели…

Он ехал не оборачиваясь.

Остановились возле пещеры Чаубай. Исхак оглянулся, ища глазами, кто бы помог ему сойти с седла. Увидел, что позади кого-то несут в носилках. Умер кто?

— Это ханике-аим, — объяснил Бекназар, и в душе Исхака вновь шевельнулось недоброе чувство к жене. Бекназар помог ему сойти.

Прирезали коня, приготовили горячую пищу, переночевали, а наутро снова в путь — к высокому, трудному перевалу.

Перевал миновали в самые холодные зимние дни и спустились к Дараут-Коргону. Теперь уже часто делали привалы, понемногу собирали своих воинов — из тех, кто успел бежать, и в Каратегин пошли с тремя сотнями людей.

Раим-ша, прослышав о том, что приближается Музафар-ша вместе с Исхаком, вышел навстречу им с тысячей отборного войска. Он прекрасно понимал, что не просто так явился сюда Музафар-ша со своим зятем, что в случае их победы ему, Раиму-ша, нечего ждать добра. Измученных, истощенных пришельцев встретил он с обнаженным мечом.

Исхак слушал воинственные крики, смотрел, как взлетают вверх сверкающие мечи и сабли, и чувствовал, как тает надежда найти в Каратегине убежище. Он приказал повернуть обратно.

Вернулись в Дараут-Коргон. Жалок был теперь вид повстанцев, вернее, оставшейся от них горсточки. Даже у самых стойких и сильных джигитов погас в сердце огонь, ослабели руки. Вяло двигались они, безучастно смотрели вокруг себя. И никому не хотелось даже думать о том, что делать дальше.

Но вот однажды прилетела в Дараут-Коргон отрадная весть. Абдылла-бек не впускает солдат губернатора В Гульшаа. В Фергане остатки разрозненного, распыленного повстанческого войска продолжают борьбу, и народ помогает повстанцам, которые дерутся до последнего дыхания. Снова ожили надежды Исхака, закипела кровь. Слушая вестника, он весь подался ему навстречу.

— Ну, ну, что там? Народ еще борется, говоришь?

— Пойдем! — единодушно решили все. — Пропади она, жизнь, которую надо спасать бегством!

— Бекназар-аке, — повернулся к батыру Исхак, — вы прямо отсюда отправляйтесь через Сопу-Коргон в Гулыпаа. Расскажите датха-аим всю правду о нашем положении. Она поможет. А мы попробуем связаться с Ферганой. Вы же, батыр-ага, через некоторое время найдите возможность прислать к нам гонца, сами знаете, каково нам.

Бекназар только молча кивнул.

Он собрался в тот же день. При прощании Исхак попытался встать, но ему пришлось опереться на руку Момуна. С надеждой и доверием смотрел Исхак на Бекназара.

— Ну, — сказал он и раскрыл объятия.

Они обнялись крепко.

— Прощай, джан-ага, опора моя и в беде и в радости…

— Прощай, орел моей отчизны…

Исхак все не отпускал Бекназара.

— Незачем нам самих себя обманывать. Положение никудышное. Живы будем — увидимся на радость, а не приведет судьба — что ж, так тому и быть… — голос его задрожал. — Я к тебе счетов не имею ни на этом, ни на том свете, как говорится, А ты… ты, батыр, прости меня, если я сказал тебе когда грубое слово или чем иным обидел.

— Дорогой ты мой! — отвечал Бекназар. — Что прощать, за что прощать? Я тоже ни на том, ни на этом свете не предъявлю тебе счет за то, что следовал за таким героем, как ты, даже если бы я жизнь свою отдал за это. Прости и ты, если я перед тобой виноват, если плохо исполнял твои приказы.

Исхак больше говорить не мог. Он стоял, опершись на два костыля, и чуть покачивался. Эх, бедняга! Бекназар вдруг увидел, как изменился за последнее время Исхак. Сокол с поломанными крыльями… Бекназар резко повернулся и пошел прочь. Только повторил дважды, негромко и прерывисто, не оборачиваясь к провожавшему его Момуну:

— Берегите его… Берегите…

Стараясь не показать никому, что лицо его мокро от слез, бросил себя одним рывком в седло и погнал чубарого аргамака.

Окончательно искоренить повстанчество должен был карательный отряд под командованием генерала Скобелева — "Зимняя экспедиция". К отряду присоединился в качестве проводника и помощника Насриддин со своими отборными джигитами.

Два дня перед этим шел густой снег. Умылась им прекрасная Ферганская долина и теперь сияла белизной, как платье невесты. Издали хорошо видны были разбросанные по долине селения. Из тех, что поближе, доносился даже лай собак. Воздух морозный. Отряд длинной черной змеей тянулся по белому снегу.

Едва приблизились к селению Найман, навстречу отряду вышли жители. Их было немало, и впереди — согбенный старик с белой бородой до пояса. Руки у всех прижаты к сердцу, и в знак чистоты намерений — все перепоясаны белыми платками.

Генерал Скобелев придержал коня. Рядом с ним остановился Насриддин. Генерал молча смотрел на жителей Наймана. А Насриддин весь кипел от злобы и ненависти, дергался в седле. "Чего медлит этот русский? Чего смотрит и не отдает приказ уничтожить их всех?…" Люди стояли с видом покорным и даже безразличным — ведь от них никак не зависело решение их судьбы. Белобородый старец опустился в снег на колени, поклонился и заговорил:

— Будьте милосердны, о сыновья Адама!

Бледный от холода толмач перевел его слова. Скобелев насмешливо вздохнул. Старик ждал ответа, дрожа и от холода, и — еще больше — от волнения. Ждали, стоя на коленях, и все прочие.

— А-га! — сказал Скобелев. — Ну? Кончили воевать?

Еще до того, как прозвучал перевод, старик по голосу генерала понял, что милости ждать нечего и, набравшись смелости, поднял голову, взглянул в голубые круглые глаза генерала. И в этих глазах увидел гнев. Тогда старик заговорил снова:

— Ни с того ни с сего огонь не вспыхнет, так говорят наши мудрецы. Наш хан был жесток, вот отчего в народе было волнение. А еще, о счастливый сын Адама, наши мудрецы говорят: повинную голову меч не сечет. Мы стоим перед вами на коленях с повинной головой, старые старики и малые дети да несчастные вдовы, и просим вас о пощаде.

— Что?! — выкрикнул вдруг Насриддин. Но Скобелев все не отдавал никакого приказания, и Насриддин поджал хвост, хоть глаза у него и горели, и если бы взгляд мог убивать, старик был бы сражен наповал. Выслушав переводчика, Скобелев ответил:

— Бунтовщикам Пощады нет! Вырезать всех до одного…

Переводчик не то не знал, как перевести, а скорее не в силах был выговорить этот приказ, но только он промолчал, и когда старик поднял на него вопрошающий взгляд, отвернулся.

С одной стороны солдаты, а с другой — джигиты Насриддина начали окружать толпу. Люди забеспокоились, заметались, но их остановил спокойный голос старика:

— Опомнитесь! Сопротивление бесполезно. Опомнитесь…

Первым вырвал саблю из ножен Насриддин. И началась кровавая резня. Никто не убегал, не кричал. Только сабли с жутким свистом разрезали ледяной воздух. Снег покраснел от крови…

Когда очередь дошла до белобородого старца, Скобелев крикнул:

— Его не троньте! Я оставлю его живым. Это самое сильное наказание…

Селение было окружено. Плач и крики женщин и детей неслись над ним. Из хлевов выгоняли скотину, из домов тащили что под руку попадет. Ревели коровы, словно чуяли — пришел их последний день. Выли собаки.

Когда из людей в живых никого не осталось, Скобелев приказал поджечь селение.

Не спаслась ни одна собака. Не осталось в живых ни одной кошки, пытавшейся убежать из огня, забраться на дерево.

К вечеру карательный отряд, погрузив добычу и гоня захваченный скот, покинул Найман — вернее, то место, где он стоял до этого страшного дня. На пепелище остался один лишь древний старик; по белоснежной бороде его текли смешанные с кровью слезы.

В следующих селениях уже никто не выходил навстречу. Узнали, должно быть, люди о судьбе Наймана, потому что бежали поспешно в сторону одетых снегом гор, бежали, оставляя на произвол судьбы дома и хозяйство, невзирая на стужу. Одно за другим миновал карательный отряд брошенные селения.

Достигли селения Маасы. Пусто. Только собаки рыщут. Ревет голодная скотина.

Из бедного на вид дома выскочили три мальчика и, завидев отряд, с плачем кинулись бежать.

Убегали они по направлению к холмам, то и дело оглядываясь. Впереди старший, лет пятнадцати, позади — младший из троих, ему лет восемь, не больше. Этот маленький увязал в снегу чуть ли не до подмышек, выкарабкивался, плакал, но продолжал свой путь.

В доме обнаружили женщину во вдовьем трауре. Не успела она, должно быть, уйти из селения вместе со всеми. Или больна была. С плачем металась она теперь перед карателями. Бывает, что куропатка с выводком птенцов встретит извечного врага своего — охотника. Как она трепещет крыльями, прикидываясь, что не умеет летать, как кричит беспомощно и жалобно… все для того лишь, чтобы отвлечь внимание человека на себя и дать птенцам время спрятаться. Своей жизнью она готова купить жизнь птенцов. Так и эта безвестная мать бросалась от одного карателя к другому, плакала, падала лицом вниз и снова подымалась.

Она что-то причитала, никто не понимал ее. Решили, что перед ними помешанная. А она, между тем, все кричала детям, чтобы уходили, убегали скорей. Толмач-то понял это, да молчал. Но понял и Насриддин.

— Ушли! Ушли! — заорал он и кинулся за детьми. За ними двинулся было и еще один из карателей, но женщина помешала. Она пыталась ухватить его коня за повод. Кто-то из джигитов Насриддина ударил ее саблей. Женщина упала под копыта коню, и конь в испуге отпрянул.

Дети бежали в гору. Заметив преследователей, они бросились в разные стороны.

— Стреляй! Стреляй! — надрывался Насриддин. — Стреляй! Живы останутся — отомстят!

Каратели стреляли на скаку. Выстрел! Еще! Видимо, не попали, потому что ребятишки постарше успели-таки скрыться за увалом. Отставший от них младший мальчик, когда пули начали поднимать вокруг него один за другим маленькие снежные смерчи, вдруг повернул назад. Увидел скачущих к нему всадников, закричал, бросился снова наверх. Каратель настигал его, и мальчик повалился в снег, закрыв голову руками.

— Вставай, басурманское семя! — приказал каратель и, спрыгнув с седла, сгреб мальчишку за шиворот, поднял, как котенка. Мальчишка хватал ртом воздух.

— Ма-а-ма!..

Каратель захохотал, оскалив зубы; он задушил бы парнишку, но тот извернулся, укусил его за руку. Каратель отдернул руку, выругался.

— Эй, Кривоносов! Эй! — послышался окрик сзади.

— Бей! Башку ему расколи, как арбуз!

Но ориенталист уже был рядом.

— Эй, Кривоносов, ты что? Ты что, малых детей готов убивать?

Как бы там ни было, ориенталист — человек ученый, уважаемый, да и в чинах… Каратель отпустил ребенка.

— Ваше благородие… — он запнулся было, не решаясь возражать, потом договорил: — Уничтожить надо…

— Прочь! — осадил его ориенталист, — "Уничтожить надо"! Ты, я вижу, герой!

— Ну, ладно….

И каратель сел верхом, еще раз оглянувшись на мальчишку, который, увязая в снегу, торопился уйти поскорей.

Не обращая внимания на недовольство и обиду Насриддина, каратель и ориенталист поехали назад, оба хмурые и сердитые. Они о чем-то говорили друг с другом, а Насриддин, волей-неволей вынужденный следовать за ними, удивлялся: "Что произошло с этими неверными?"

Селение Маасы также было сожжено дотла.

…Вскоре отряд добрался до кыштака, расположенного в предгорье. Жители не покинули его, — то ли не слыхали ничего, то ли некуда им было бежать, то ли они полагали, что до них, в восстании участия не принимавших, никому дела нет. Несколько загонов для скота — грубо выложенные из камня ограды, внутри каждой пристроен с одной стороны плохонький навес; юрты поставлены поблизости от загонов. Зимовка каких-то горемычных горцев-кочевников. Семей пять.

Вначале они вышли к дверям, как по обычаю положено, если приезжают гости. Унимали собак: "Пошла прочь!" Но при виде носящихся с криком на конях сипаев, при виде множества солдат испугались, всполошились. Солдаты, подталкивая прикладами, начали сгонять народ в середину зимовки.

У одного из молодых мужчин висел на поясе нож. Унтер-офицер заметил это.

— Волоки вот этого сюда! — крикнул он.

Двое солдат вытолкнули парня. Сняли с его пояса длинный нож в ножнах. А парень и напуган был и застеснялся. Беспомощно улыбаясь, то краснел, то бледнел и все повторял: "Берите… берите…". Руки ему тотчас скрутили за спину, и тут уж он, видимо, перепугался по-настоящему, побледнел, как смерть.

Из толпы вдруг заголосила какая-то старуха:

— Люди добрые! Да что же это творится?

Послышались неувереннные голоса: "Они, наверно, шутят! Забавляются господа…".

Генерал Скобелев, сидя на коне, мерз, несмотря на то, что одет был в шубу на волчьем меху. По совету переводчика он зашел в юрту. Холод был не так уж велик. Градусов пятнадцать мороза. Юрта внутри была, как все юрты кочевников. Те же одеяла, та же утварь; на почетном месте настелен сухой камыш; поверх него — пестрая кошма, на кошме — красный ковер-ширдак. Посредине, под железным треножником, горел-дымил вонючий кизяк. Генерал внимательно осмотрел все убранство юрты. Поднял голову вверх. Сквозь приоткрытый тюндюк виднелся клочок серого зимнего неба. "Бог мой, как же они существуют, эти дикари?" В юрте не более трех градусов тепла. У огня сидел маленький замурзанный мальчуган в рубашонке, которая и пупа не закрывала. Генерал поморщился. Толмач, заметив это, распорядился, чтобы ребенка убрали, и мальчика увели из юрты. В огонь подбросили хворосту. Толмач взял лежавшее у стенки юрты седло, положил на ширдак. Генерал присел на это седло и протянул к огню руки.

В юрту вошел унтер-офицер.

— Ваше превосходительство, там вооруженного киргизца поймали…

Следом за ним явился Насриддин, глаза которого радостно блестели. Скобелев, не глядя на него, сказал без всякого выражения:

— Накажите его.

Ориенталист, заинтересовавшись оружием, протянул к ножу руку. Унтер-офицер отдал нож. Ориенталист вынул его из кожаных ножен, повертел так и эдак…

— Михаил Дмитриевич, это не боевое оружие, это обычный нож, какой носит при себе всякий, кому приводится то скотину зарезать, то палку обстругать, то еще что-либо нужное в быту сделать. Только в шутку можно называть это оружием, Михаил Дмитриевич! — пояснил он.

Генерал Скобелев, не желая, должно быть, отменять только что отданный приказ о наказании, отвернулся.

— Смотря в каких он руках… — сказал он только.

Ориенталист с отвращением смотрел на Насрид-дина.

— Как тебе не стыдно? Обыкновенный нож, а ты о нем говоришь так, будто это по меньшей мере пушка!..

Но Насриддин и не думал стыдиться.

— Нет, ваше благородие, таким ножом вполне можно убить человека! — заявил он.

И вышел вон вместе с унтер-офицером, чтобы покарать "вооруженного киргизца".

Генерал продолжал греться у огня, ориенталист же мучился тяжелыми и беспокойными размышлениями, Переводчик дремал. В юрте воцарилась тишина. Первым заговорил ориенталист.

— Михаил Дмитриевич, разве допустимо, чтобы образованные, цивилизованные люди уничтожали и преследовали безоружное население, стреляли по малым детям?

Скобелев чуть заметно покачал головой.

— Вы добросердечный человек, Иван Васильевич, я понимаю ваши мысли, — отвечал он спокойно. — Доброта прекрасное качество. Но что поделать, Иван Васильевич, война есть война. Вы сами видите, здесь надо держаться жестко.

— Мы позорим себя в глазах всего цивилизованного человечества. Загонять, как дичь, малых детей, это же настоящее злодейство! Казак Кривоносов должен быть привлечен к ответственности, Михаил Дмитриевич… в противном случае… — он задохнулся от волнения.

— Что это вы говорите, почтенный Иван Васильевич? — в голосе Скобелева звучало ледяное изумление. — К ответственности? За то, что он хотел покарать дикого азиата, не желающего подчиниться России? Да казак этот достоин Георгиевского креста! Согласны вы с этим, Иван Васильевич?

— Нет, не согласен. — Ориенталист произнес это тихо и горько сморщился. — Что скажет местное население? Что скажет Европа, которая смотрит на нас во все глаза?

Голубые глаза генерала метали гневные молнии.

— Какое мне дело до того, кто и что скажет, уважаемый Иван Васильевич! Как вам известно, Россия, освободившись от татаро-монгольского ига, медленно приходила в себя. Она восстановила свои естественные границы, а затем овладела необходимыми для нее, для ее существования, новыми землями, вышла к южным и северным морям. Она обеспечила свое будущее и приобрела всемирное значение как одна из великих держав. Вы образованный человек, Иван Васильевич, вы прекрасно понимаете, что в Европе ныне соперничать с Россией продолжает лишь одряхлевшая империя Виктории. Но не за этой империею будущее. И это потому, что захваченные ею земли по географическим условиям в корне иное положение занимают, нежели те, что заняты Россией. Эти земли не входят в состав природных границ самой Англии, они отделены от нее тысячами миль суши и моря. Земли, покоряемые Россией, составляют продолжение ее территории. Естественно, что с этой точки зрения будущее России куда более надежно. И поверьте, уважаемый Иван Васильевич, ежели мы с вами возьмем в свои руки Туркестан и достигнем Афганистана, который есть форпост Англии, ежели выйдем мы на Памир, о, тогда всемирное влияние России закрепится на столетия. Вот в чем, слышите ли вы, заключается наш с вами долг перед нашей матушкой Россией, вот в чем наша с вами историческая миссия!

Генерал Скобелев улыбнулся и прибавил весело:

— А вы тут сидите и твердите мне о том, кто и что скажет!

Но ориенталист все хмурился.

— Туркестан считается колыбелью древних восточных цивилизаций, — начал он. — В настоящее время, в результате определенных исторических условий, в результате влияния религии, человеческая мысль в этих странах скована, она остановилась в своем развитии. После Чингиз-хана ни один конь из чужой страны не топтал эту землю, после Тамерлана ни один конь не переступил границы этого края, чтобы вторгнуться в другую страну. Стало быть, веками эта область, так сказать, варилась в собственном соку. И трудно ее жителям вступить в сношения с другими народами. Иная цивилизация, иные порядки, иное отношение к действительности, иная борьба — вот что откроет им глаза. Вынудит к собственным, привычным, укоренившимся обыкновениям присоединить обычаи, я имею в виду добрые обычаи, другого народа. И это обновит их жизнь, вольет новые силы. Но и тот, другой народ получит притом свою пользу. Для России большая польза в том, что в ее лоно, в ее широкие объятия заключен будет новый край, вы же сами сказали, как важно это для будущего. Так я понимаю историческую миссию, Михаил Дмитриевич!..

Генерал только расправил усы. Ориенталист, помолчав и не дождавшись ответа, продолжал:

— Верно, что войны без крови не бывает. Но невозможно считать геройством уничтожение беззащитных женщин и детей. Мы как представители европейской цивилизации и, прежде всего, русского народа, как разумные существа, наконец, должны вести себя достойно этого наименования, которым нельзя, конечно, наделять зверя, подобного Кривоносову!

Скобелев встал и, сопровождая свои слова короткими, резкими жестами, ответил:

— Все это, уважаемый ученый, вы излагайте в Санкт-Петербурге в кругу ниспровергателей и отрицателей, А здесь у вас тоже нашлись бы яростные апологеты, это безусловно. Внешние враги России…

Ориенталист перебил его, протестуя:

— Я уеду! Я не желаю быть соучастником варварства! Мы не понимаем друг друга.

Скобелев, свирепо нахмурив брови, сказал тихо и раздельно:

— Наши с вами передвижения, уважаемый, не от нас зависят. Мы солдаты, призванные вести борьбу на передовой линии фронта во имя интересов и по приказу его императорского величества, самодержца всей России. Советую вам помнить об этом.

Военный мундир болтался на плечах ориенталиста, как на вешалке; это особенно стало заметно, когда он поднялся и вытянулся перед генералом.

— Вы, штабс-капитан, выразите герою сегодняшнего сражения казаку Кривоносову мою благодарность перед всем строем и вручите ему крест от имени императора. Поняли?

Таково было возмездие ученому за его демократические речи.

Тем временем солдаты били джигита, у которого отобрали нож, шомполами, а молодчики Насриддина — плетьми. Он лежал, стиснув зубы, и каждый новый удар нестерпимой мукой отзывался в сердце рыдающей старухи матери.

— Сыночек, зачем пришлось мне дожить до этого дня? — кричала она, а сын сквозь зубы просил:

— Мама… не смотри… Уведите же мою мать…

Старик, который с молчаливыми слезами глядел на избиение, сделал старой женщине знак, чтобы и она замолчала.

Джигит вскоре потерял сознание и лежал без движения, без звука.

— Глядите! Все глядите, что будет с тем, кто посмеет поднять руку на великого белого царя! — крикнул Насриддин.

Генерал Скобелев к этому времени успел отогреться; он поел, выпил водки и вышел из юрты. На то, что происходило на площадке посреди зимовки, он смотреть не стал, отвернулся в сторону. Ему казалось, однако, что он физически ощущает устремленный ему в затылок взгляд ориенталиста. Больше никаких жестокостей по отношению к обитателям зимовья не последовало. То ли генерал желал продемонстрировать ориенталисту свое великодушие, то ли почувствовал себя в чем-то неправым, но во всяком случае он мирно уселся в седло с таким видом, будто бы прощает кыштак, милует его жителей.

Разговор с ориенталистом запал ему на ум. В общем-то, никому не охота выглядеть чудовищем. Слова, сказанные о казаке Кривоносове, на самом деле предназначены были ему, генералу. И они его беспокоили, причем немало. Вечером, перед тем, как отойти ко сну, он, накинув на плечи волчью шубу, сидел у походного камелька, в котором жарко пылал огонь, и писал письмо своему столичному другу, редактору "Санкт-Петербургских ведомостей" Марвингу. "Вот видите ли, какие здесь дела, господин Марвинг, но только не печатайте этого, а то в глазах Лиги мира прослыву за дикого варвара…"

Прошла неделя после того, как они снова спустились через перевал к пещере Чаубай. Тотчас, как прибыли сюда, Момун отправился один на разведку, за точными известиями. Дни шли, а он как в воду канул.

Исхак большую часть времени проводил, сидя у костра в пещере и глядя на раскаленные угли, по которым перебегал огонь. Возле него оставалось теперь всего человек двадцать джигитов. Они охотились за горными козлами, старались ни о чем не думать и, угощаясь изжаренной на угольях свежей печенкой только что убитого животного, говорили об охоте. Исхак в их разговор не вмешивался. Сломанная нога у него снова сильно распухла и ныла, не переставая. Но больше, чем физическая, томила его боль душевная. Что с Бекназаром? Что с Момуном? В чем дело?.. Думая об этом, он терял над собой контроль. Однажды застонал тяжко. Джигиты сразу умолкли и повернулись к нему. Но Исхак полулежал с закрытыми глазами и, кажется, дремал…

Каких только предположений он не строил! Раз подумал, не попал ли Бекназар к Абдылла-беку, который решил переметнуться к врагам и уговаривает на то же Бекназара. "Что проку для тебя бродить по горам за этим злосчастным Исхаком? Послужим лучше белому царю, добьемся должностей, я — правителя, ты — военачальника. Ну, соглашайся!.." Исхаку показалось, что он слышит голос Абдылла-бека. Открыв глаза, он тряхнул головой. Нет, Абдылла на такое не способен… Но на сердце было тревожно. Он снова смежил веки в странной надежде услышать ответ Бекназара. Что, если он скажет: "Хорошо, бек, я согласен… И в самом деле, сколько времени потеряно в скитаниях за каким-то бродягой…"? Что, если он скажет так? Страх Исхака был так велик и безотчетен, что он даже спросил вслух: "Неужели он сделал это?" Как все плохо, как неуверенно он чувствует себя, и маленькая надежда тает, словно воск догорающей свечки.

Вошел сотник Мирзакул. Джигиты при виде его встали.

— Нет известий? — поднял голову Исхак и по одному виду Мирзакула понял, что его ждет разочарование.

— Нет, — сказал Мирзакул и подсел поближе к костру, потирая озябшие руки.

— Помогите мне подняться на караульный холм. Мирзакул остановил на Исхаке пристальный взгляд. — В такой собачий мороз что там делать?

Исхак молча начал вставать, джигиты поддержали его.

Караульный холм не зря носил такое название: во все стороны с него далеко видно. Если встанешь спиной к перевалу, перед тобой откроется Фергана — хоть издали, а все равно как на ладони.

Джигиты донесли Исхака до вершины на носилках и усадили на камень. Исхак начал осматриваться.

Там, вдалеке, виднеется Чаткал — белоглавый родимый Чаткал… Переводя взгляд от того места, где расположен Ташкент, сначала к Сусамыру, потом дальше — к горам Тогуз-Торо, Узгену, Алайкуу, Алаю, Исхак поворачивался вправо. По левую сторону лежали Улутау, Киргиз-ата, Алтын-бешик, соединяясь с одной стороны с горами Саркол[76], а с другой — окружая Ходжент. Близко сходились два горных хребта, словно каменные ворота благородной Ферганы. Бесчисленные поколения предков сложили свои кости на склонах Алатау; но они не только умирали, они веками жили здесь, под надежной защитой могучих гор…

Небо ясное. Холодно. Вместе с дыханием вырывается пар. Джигитам хотелось поскорее уйти. Мороз пробирал их, они ежились, подпрыгивали на месте, чтобы согреться, искали укрытия от ветра за камнями. Кто-то решился напомнить.

— Повелитель… как бы вы не простыли…

Исхак долго не отвечал на эти слова ничего. А джигит, который решился их произнести, стоял возле него, согревая дыханием свои руки и притопывая от холода ногами.

— Батыр, вы все идите-ка назад в пещеру. А я еще посижу, — сказал наконец Исхак.

— Но у вас нога болит…

Исхак отмахнулся:

— Разве только она болит, батыр? Идите, идите, согрейтесь. Потом придете за мной.

Джигиты послушались. А Исхак все сидел, не двигаясь, и смотрел на горы, на белые их вершины. Со скал Улутау поднялся и закружил в небе орел-беркут. Исхак наблюдал за ним, а орел, наверное, тоже видел человека, одиноко застывшего на караульном холме. Сделав над его головой два круга, орел опустился на скалу прямо напротив Исхака. Повернул голову в одну, потом в другую сторону, забил крыльями — и вскрикнул. Улыбка появилась на лице у Исхака, как будто орел криком своим звал его с собой, туда, где нет ни зла, ни грязи, где грозные яркие молнии пронзают черные тучи, а выше туч сияет ясное солнце… Еще раз крикнул орел — и взмахнул крыльями. "Прощай, батыр!" — слышалось теперь Исхаку в этом крике, и он долго следил глазами полет вольной и сильной птицы, не чувствуя, что слезы текут по лицу и застывают от холода…

На холм поднялись четверо джигитов.

— Нет новостей? — спросил Исхак.

— Он прибыл, повелитель…

— Пошли.

Пока они несли Исхака вниз, он, не видя на их лицах никаких признаков того, что получены добрые вести, не решился задать вопрос.

Люди собрались у входа в пещеру. Кони оседланы, у всадников в руках плети. Слышна была чья-то свирепая брань… Что там происходит? При виде Исхака все умолкли и замерли на своих местах, кто как был, сидя Ли, стоя… Исхак узнал голос того, кто ругался; Момун.

Сотник Мирзакул стоял с пистолетом в руке, Момун держал обнаженный обоюдоострый меч. Ни дать ни взять — фаланга и каракурт, которые вот-вот бросятся друг на друга. "Что это с ними?" — удивился Исхак.

— Предатель! Стреляй! Что стоишь? — крикнул Момун.

Мирзакул готов был нажать курок. При виде Исхака не двинулся с места. Джигиты поставили носилки на землю между Мирзакулом и Момуном и отошли в сторону.

— Что с вами? — спросил Исхак.

Момун рванулся к нему.

— Ты видишь эту собаку? Видишь, он уже связал джигитов, которые не соглашались пойти с ним на черное дело. Не успел я войти, как он бросился на меня. Он хотел всех нас с тобой вместе связать и отвезти в подарок Искебул-паше.

Исхак не знал, что говорить. Посмотрел на джигитов, руки у которых были свободны. Они хмурятся и явно с Мирзакулом заодно. Мирзакул же на него не глядел… Исхак тихо спросил Момуна:

— Когда ты приехал?

— А пропади он пропадом, мой приезд? Что я тебе скажу и что ты услышишь? Морем разливается огонь по нашей земле. Гибнет несчастный народ. Что еще тебе сказать и что тут можно сделать!

Страшная весть поразила всех, не только Исхака, а Момун продолжал:

— Искебул-паша и Насриддин ищут нас. Они истребляют наш народ, не разбирая, кто принимал участие в восстании, а кто нет, не считаются ни с чем…

Исхак вздрогнул.

— Что? — почти простонал он. — Вот как! Если они ищут нас, стало быть, народ наш терпит невыносимые муки из-за того, что мы еще живы?

Ему никто не возражал.

— Народ будет надеяться на нас, пока не увидит наши окровавленные рубахи в руках палача. И враги до тех пор не насытят свою месть. Брось свой меч, Момун-батыр. Ты сам свяжешь мне руки.

Вспомни, Момун мой, ведь именно об этом говорил нам дервиш!

Момун отшатнулся… Слова Исхака не принесли облегчения даже тем, кто только что собирался предать его, и сам Мирзакул опустил голову и ссутулил тяжелые плечи.

— Я им в руки не дамся! — вскинул голову Момун. — Отпусти меня, Исаке! Я не могу стерпеть, чтобы ордынские собаки надругались надо мной, Исаке. Я уйду, куда глаза глядят, разреши мне, Исаке…

Трудно было по виду Исхака понять, то ли удивился он, то ли огорчился, то ли не затронула его эта просьба. Момун, весь дрожа, ждал ответа. Исхак вздохнул:

— Иди, Момун мой, иди, — сказал он вдруг охрипшим голосом. — Я не хочу, чтобы на меня пала твоя кровь, иди, Момун…

Момун покинул пещеру, не прощаясь, только бросил последний взгляд на Исхака и вышел, так и не вложив в ножны обнаженный меч. Никто ему не препятствовал. Исхак смотрел ему вслед, как смотрит соколятник, упустивший обученного сокола: и назад не вернешь, и расстаться жаль до боли в груди…

…Маргелан.

В этот теплый весенний день 1 марта 1876 года народу на дворцовой площади Маргелана собралось великое множество. Посреди площади — деревянный помост. На помосте виселица. На каждом из четырех углов просторной площади установлено орудие. Пушкари, в любую минуту готовые поджечь фитили и открыть пальбу. Повсюду расставлены караульные солдаты из батальона Меллера-Закомельского либо дворцовые стражники. В толпе тихо, все взоры обращены к помосту с виселицей на нем. Площадь не вместила всех, кто хотел попасть сюда. Люди толпятся на прилегающих улицах, многие забрались на деревья.

Толпа негромко загудела, заволновалась, когда из ворот дворца вышла группа людей во главе с генерал-губернатором — Кауфманом первым, как его называли, ибо он волею хозяина всей России наделен был в Туркестане неограниченными полномочиями. Рядом с Кауфманом генерал Скобелев, барон Меллер-Закомельский, крупные чиновники. Не обращая ни малейшего внимания на то, что люди склонились перед ним в поклоне, губернатор размеренной поступью подошел к виселице и осмотрел ее. Что-то спросил у Меллера-Закомельского. Тот кивнул головой и ответил, но слов никто толком не разобрал. Подбирая полы парчовых халатов, поспевали за своими покровителями Кудаяр, Насриддин, Абдурахман, сейид Маулян-бек. А позади всех этакой приблудной собакой плелся Мирзакул.

Фон Кауфман со своим сопровождением поднялся на специально для него устроенное возвышение, с которого он собирался наблюдать за казнью.

— Пойман разбойник и подстрекатель Исхак, учивший вас неповиновению вашему хану. Много лет все вы, по его вине, не могли ни сеять, ни жать, ни ходить за скотом, ни торговать, — заговорил губернатор.

Народ слушал его речь и перевод ее из уст татарина-переводчика в полном, ничем не нарушаемом молчании. Только всхрапнет вдруг казачий конь, когда казак двинет его грудью на людей, пытающихся протесниться поближе к месту казни.

Стоял в толпе и худой, с отросшими бородой и волосами дервиш. Глаза у него покраснели, слезы стояли в них, не проливаясь. Дервиш не пел, не молился вслух, а лишь беззвучно шевелил пересохшими губами. То был Момун. Никто его не узнавал в новом обличье.

Загремели барабаны. Со стороны зиндана показались четыре всадника в черном. Толпа слегка подалась в их сторону. Два сипая и два казака, а между ними шел Исхак. Руки и ноги закованы в цепи, мало того — он еще связан арканами, концы которых держат сипаи и казаки. Зачем? Чтобы он не убежал? Нет, это на случай того, если народ захочет отбить его, освободить, — так легче будет удержать его. Барабаны гремели безостановочно и вселяли в сердца тоскливую тревогу. Исхак сильно опух, оброс и шел, хромая на сломанную ногу. Звенели цепи. Сипаи подгоняли узника: "Живей! Живей!" В толпе одни отступали, давая дорогу, другие, наоборот, порывались вперед, поближе… На лице Исхака не было страха смерти, наоборот, выражение его казалось смелым и открытым, и напоминал сейчас этот человек плененного орла. Он громко приветствовал всех — и тех, кто отвечал ему, и тех, кто молчал в ответ. Какой-то человек поздоровался с ним, рыдая, и тотчас скрылся в толпе.

Возле самой виселицы всадники передали Исхака караульным солдатам. Казнью руководил барон Меллер-Закомельский. По его приказу солдаты развязали осужденного.

Стараясь держаться с достоинством, отвернулся Кудаяр. Потупился Абдурахман. И только Насриддин не скрывал своей радости.

— Эй ты, вор Исхак, безродный бродяга! — крикнул он. — Где теперь твоя власть? Добился? Получишь теперь по заслугам!

Исхак повернулся к нему:

— А, это ты тявкаешь, блюдолиз? И ты опора здешнего мира? Знай, придет и твой час, ты последуешь за мной безо всякой чести и славы, как бродячий пес!

В толпе засмеялись.

— Быстрее! — скомандовал барон, и караульный солдат подтолкнул Исхака прикладом.

— Куда спешите? Успеете… — сказал Исхак и сам поставил ногу на ступень помоста. Хрустнула сломанная нога, но он сдержал стон и, собрав все силы, поднялся на помост.

Чиновник огласил приговор о повешении, в котором Исхак был назван "врагом туркестанского народа", "смутьяном", "главарем разбойников".

Исхак смотрел на толпу. "Есть среди них такие, кто радуется?" — подумалось ему, и на смену этой пришла иная мысль: "А такие, кто оплакивает меня?.." По виду притихшей толпы ни о чем нельзя было догадаться… Вот они стоят, одетые в черные чепаны ичкилики, а вон и горные кочевники в своих неуклюжих шубах и больших тебетеях. Родной народ, язык и сердце которого близки и понятны ему. Исхак как будто перестал слышать резкий, сухой голос чиновника. "Прощайте же… Прощай, мой угнетенный народ, прости меня за невольно причиненное тебе зло, не забудь помянуть добрым словом достойные мои дела…" Скоро подойдет палач… Исхак поднял голову и взглянул на светлое, как слеза, небо. Плыли по небу легкие, похожие на дымки от выстрелов облака. Рядом с одним из них увидел Исхак летящего беркута. Он кружил, то скрываясь за облаком, то показываясь вновь. "Он как моя душа…" — подумал Исхак и в эту минуту ощутил прикосновение веревки к своей шее.

Вновь загремели барабаны, заглушая слова, рыдания, брань. Исхак, закрыв глаза, беззвучно шептал молитву. Ему на шею осторожно надели петлю. Холодной змеей скользнула она по телу. Исхак вздрогнул, Сарбаз выбил скамейку у него из-под ног. Исхак дернулся и повис в петле.

Люди молчали. Барабаны гремели. Тело Исхака вытянулось, удлинилось и теперь висело неподвижно. Барабаны гремели тише, тише и наконец смолкли.

— Куда мне теперь без батыра моего? Куда-а…

Разорвав наступившую тишину, взметнулся над площадью отчаянный крик.

— Что это? Кто это?

Люди оглядывались, загудели тревожные голоса.

Кричал Момун. Кричал, не умолкая, и от этого крика оцепенела толпа, пришли в растерянность фон Кауфман и его присные. Момун подбежал к помосту, кинулся к виселице, упал на колени возле повешенного и обхватил руками его ноги.

Зашумел народ, заволновался, но тут прогремел ружейный залп, и снова все замерли. Не умолкал один лишь Момун.

— Хватайте разбойника! — не выдержал, завопил Насриддин.

Два сарбаза и два казака подскочили, схватили Момука, завернули ему руки за спину. Он не сопротивлялся.

— Повесьте! Повесьте меня рядом с ним! На что мне жизнь без него? — кричал он, глядя на туго натянувшуюся веревку виселицы.

Полковник Меллер-Закомельский поспешил торжественно объявить:

— Свершилось справедливое возмездие!

Толмач перевел. Народ встретил эти слова молчанием…