Слово древней Руси

Непривычная литература

Древнерусская, а точнее русская средневековая, литература отодвинута от нас вдаль не только во времени. Нас отгораживает от нее весь опыт чтения, «испорченный» современной литературой.

Чтобы научиться ее читать и войти в ее непривычный мир, нужно приобрести новый читательский опыт. А для начала приведем наставление средневекового автора своему читателю: «Когда читаешь книгу, не стремись быстро дочитать до другой главы, но подумай, что говорят в книге прочитанные слова, и трижды обращайся к одной и той же главе. Делай так, чтобы не только на устах, но и в сердце твоем оседали слова книги…»[1]

С принятием христианства на Руси появились письменность и литература, сначала это была литература переводная, пришедшая из Византии в южно-славянских переводах, но очень скоро появилась и своя, оригинальная. Произведения переписывались от руки и распространялись в копиях — списках, многие произведения таким образом неоднократно переписывались не одно столетие.

Древнерусская литература разделялась на две большие части — церковную, используемую при богослужении, в монастырском обиходе, и светскую. О церковной литературе нам известно больше: памятники церковной письменности постоянно переписывались, сохранялись, необходимость в них поддерживалась церковью.

О светской литературе известно меньше, особенно о светских произведениях раннего периода. Можно думать, что этот пласт литературы был достаточно обширен, однако отношение к светской литературе не было слишком бережным. Вот судьба некоторых ранних памятников светской литературы: «Слово о полку Игореве» сохранилось в одном дефектном списке предположительно XVI в., да и тот погиб в пожаре 1812 года, «Поучение» Владимира Мономаха дошло в одном списке, а «Слово» и «Моление» Даниила Заточника (две редакции XI–XIII вв. одного памятника) сохранились лишь в поздних списках.

Отличий древнерусской литературы от современной много. Во-первых, это литература в основном анонимная: в Древней Руси не было такого понятия, как авторское право. Мы можем назвать некоторых древнерусских авторов: митрополита Илариона, летописца Нестора, загадочного Даниила Заточника; его тезку, паломника Даниила, автора «Хожения»; князя Владимира Мономаха, самого царя Ивана Грозного, Ермолая-Еразма, автора «Повести о Петре и Февронии»; некоторые другие имена восстанавливаются благодаря скрупулезному труду историков, источниковедов, филологов, ведь творчество древнерусского писателя было принципиально анонимно — авторы не стремились к известности (как осуждающе писал митрополит Иларион, это «есть пример дерзости и желание славы»), а хотели послужить Богу и ближним. Однако нельзя думать, что древнерусские произведения лишены индивидуального начала: оно неизменно проявляется в талантливом произведении, но оно не было самоцелью. Кроме того, последующие переписчики нередко выступали вольными или невольными соредакторами автора и при переписывании вносили что-то свое, поэтому, читая древнерусское произведение, важно знать, с какой редакцией мы имеем дело — с ранней, наиболее близкой к авторскому тексту (автографов древних авторов практически не сохранилось), или с поздней, но, возможно, по-своему интересной. Бывает и так, как, например, в случае со «Словом» и «Молением» Даниила Заточника, что пока невозможно определить, какая редакция — «Слово» или «Моление» — первична, а какая вторична, и какой текст, в конце концов можно признать авторским.

Во-вторых, древнерусская литература — это литература без вымысла, в ней ничего не «придумывается», она написана не для развлечения, а для поучения, назидания. Поэтому о чем бы ни шла речь в средневековом произведении — об огненных столпах, о надоедливых бесах, о всевозможных чудесах, — во все это автор и его читатели верили и воспринимали как документальное свидетельство и соответственно не старались сознательно приукрасить свой рассказ за счет вымысла, «присочинив» что-нибудь, напротив, старались описать либо то, чему сами были очевидцами, либо то, о чем можно было узнать из достоверных источников, рассказов современников событий, письменных свидетельств. Не следует удивляться однако тому, что в числе таких «документальных» свидетельств в литературу попадали легенды и мифы, ведь и миф, и легенду средневековый человек воспринимал как реальность.

В-третьих, важно понять, что в большинстве случаев древнерусского автора (особенно церковного писателя) при описании земных событий интересовало проявление небесного, сакрального в земной жизни. Причины изменения в земной жизни древнерусский человек находил на небесах, однако на протяжении веков представление о соотношении земного и небесного менялось. На раннем этапе (X–XI вв.), в представлении древнерусского человека, мир идеальный существовал практически рядом с миром реальным и выражал себя в символе. Отсюда особый художественный строй произведений, его наполненность символами, идущими от Священного Писания: библейские Агарь и Сарра — символы Ветхого и Нового заветов, камень — символ Христа, олень — символ стремящейся к Богу души и одновременно тоже символ Христа и т. д. Для памятников раннего периода — «Слова о Законе и Благодати» митрополита Илариона, переводного «Жития Евстафия Плакиды» — присуще особое мироощущение, для которого характерно гармонически-поэтическое восприятие действительности, вера в любовь и справедливость Бога и Его мира.

Однако очень скоро это равновесие было нарушено: новая религия не устранила противоречия между людьми: возникали феодальные раздоры, появился «новый Каин» (Святополк Окаянный, убивший своих братьев, Бориса и Глеба), а главное, на Русь обрушилась страшная беда — татаро-монгольское нашествие. Древнерусские книжники объясняли появление татар умножением грехов среди христиан. Плач «о погибели Русской земли» отразился во многих произведениях эпохи начала татаро-монгольского ига. Представление о гармоническом мире сменилось ощущением непреодолимого разделения мира небесного и реального, в котором человек оказался во власти земных сил и начал осознавать себя центром этого земного мира, начал вникать в череду причин и следствий несовершенной материальной жизни. Если раньше все объяснялось «Божьим соизволением» или «дьявольским прельщением», то теперь в древнерусские произведения все более стали проникать материальные обоснования поступкам героев, ходу событий. Например, Феврония из «Повести о Петре и Февронии» Ермолая-Еразма «врачует» князя Петра от струпьев, появившихся на нем из-за крови «неприязненного» (то есть имеющего отношение к дьяволу) змея, вовсе не обращаясь к Божьей помощи, а всего лишь дунув на горсть хлебной закваски. Трудно представить себе такой эпизод в раннем, да еще и житийном памятнике.

Эти тенденции окрепли к XVII в.: в литературе стал появляться откровенный вымысел, откровенная занимательность. Человек не перестал верить в Бога, но он стал больше полагаться на себя и собственный разум, стал приверженцем рационального в земной жизни. Начиналось Новое Время.

Четвертое отличие древнерусской литературы от современной состоит в особой роли канона. Канон в древнерусской литературе — это закрепленный традицией набор признаков, которым должно было обладать произведение того или иного жанра. Автор подчинен канону (так, как он его понимает) и через канон связан с текстами Священного Писания и текстами своих предшественников. «Мастером, хорошим писателем или художником, был тот, кто тщательно изучил нормы и правила и продолжает, а не нарушает существующую традицию. Рассказать о каком-либо новом событии так, чтобы это было предельно похоже на подобные рассказы авторитетных мастеров прошлого и соответствовало нормам и традиции, сказать новое, чтобы оно предельно походило на старое, — вот таков был предел мастерства», — писал Ю.М. Лотман, ученый, исследователь литературы и культуры[2]. Наиболее строго соблюдались канонические требования в церковной литературе.

Самым распространенным жанром церковной литературы было, пожалуй, житие. Житие — вообще особый жанр, достойный отдельного внимания, потому что он является одним из предтечей современного романа, некоторые из житий исследователи даже назвали «христианскими романами». Но, тем не менее, велика и разница между житием и современным романом! В центре внимания жития — подвиг веры, совершаемый конкретным историческим лицом или группой лиц. События русской исторической жизни неизбежно находили отражение в древнерусском житии, где подвигом веры могло стать подчинение младших князей старшему («Сказание о Борисе и Глебе»), мученическая смерть князя в Орде («Повесть об убиении в Орде Михаила Тверского»), миссионерство среди народов Сибири («Житие Стефана Пермского») и т. д.

Сюжет и композиция жития подчинены хронологической последовательности, часто это рассказ о всей жизни. Тогда он начинается с рождения или даже с событий, предшествовавших рождению. Святой, как правило, рождается у благочестивых родителей, его появление на свет сопровождается чудесными знамениями, в детстве он отличается от своих сверстников тем, что не хочет принимать участия в их играх, он прилежен в учении, он поражает окружающих знанием Священного Писания, далее описываются его духовные подвиги в зрелом возрасте, необычная смерть и посмертные чудеса. Следует понимать, что финальная смерть святого, порой мучительная, но всегда сопровождаемая чудесами, в христианском памятнике не воспринимается трагически, напротив, это знак Божественной отмеченности — святые таким образом достигают высшего блага, уготованного Богом человеку, — Царствия Небесного.

В современной литературе жанровые признаки жития продолжают жить во многих произведениях: глубокое понимание житийных памятников помогло Ф. Достоевскому создать образ «раннего человеколюбца» Алеши Карамазова («Братья Карамазовы»), переосмысление жития дано в страшном «Житии Павла Фивейского» Л. Андреева; житийные образы и мотивы появляются у Л. Толстого («Отец Сергий» и др.), Н. Лескова («Соборяне», «Гора» и др.), лирике И. Бунина («Матфей Прозорливый», «Святой Евстафий» и др.), в творчестве современных писателей (Ч. Айтматов. «Плаха»).

Одними из распространенных и любимых произведений, находящимися на стыке духовной и светской литературы, были так называемые «хожения», или — со старославянским «жд» — «хождения», то есть путевые очерки, литература путешествий. Мы, пожалуй, привыкли к тому, что судьба многих литературных героев связывается с путешествием: «охота странствовать» в поисках ума «нападает» на Чацкого, бежит от тоски на юг России и Кавказ Онегин, на пути в Персию умирает Печорин, летит на «птице-тройке» Чичиков… Преодолевают пространство герои Гомера, Жюля Верна, А. Конан Дойла и Б. Окуджавы. Странствуют сами авторы и их герои.

Древнерусские люди тоже путешествовали и описывали свои странствия. «Повесть временных лет» сохранила летописные рассказы о путешествии княгини Ольги в Царьград, о пути апостола Андрея в Киев и Новгород, предвещавшие появление жанра хожений. Однако произведением, открывающим историю жанра и ставшим классическим образцом для всех последующих авторов, стало «Хожение Даниила, игумена Русской земли». «Игумен Русской земли» (так ответственно назвал себя сам Даниил) путешествует по Сирии и Палестине, его интересуют прежде всего «святые места», где происходили библейские события. Назначение хожения — заменить путешествие изложением, стать путеводителем для читателя, не отправляющегося в путь: «Да кто услышит (или прочтет) о местах святых, устремился бы душою и воображением к этим святым местам и Богом будет приравнен к тем, кто совершил путешествие в эти места», — пишет Даниил. «Хожение» Даниила стало непререкаемым образцом для всех последующих авторов этого жанра — Игнатия Смольнянина, Стефана Новгородца и др.

С конца XIV в. на Руси сложилась новая разновидность хожений, авторы которых уже были не паломниками, а дипломатами и купцами. Таким новатором стал Игнатий Смольнянин, в «Хожении» которого рассказы о святынях Константинополя перемежаются светскими эпизодами, но наиболее известное хожение этой уже светской разновидности жанра принадлежит знаменитому тверскому купцу Афанасию Никитину, совершившему в 1466–1472 гг. путешествие в Индию через Прикаспийское Закавказье и Иран. В своем «Хожении за три моря» Афанасий Никитин впервые рассказал русскому читателю о неведомых дотоле восточных городах и странах — от Египта до берегов Тихого океана.

Среди жанров светской литературы можно назвать летописную повесть (например, «Повесть об убиении Андрея Боголюбского»), послание («Переписка Ивана Грозного и Андрея Курбского»), позднее — бытовую повесть (например, «Повесть о Савве Грудцыне»). Некоторые произведения светской литературы вообще не подчинены канону или выходят далеко за его рамки: по-своему уникальны «Поучение» Владимира Мономаха, «Слово» Даниила Заточника, «Слово о полку Игореве».

Следующим немаловажным отличием древнерусской литературы от современной является совершенно иное отношение читателя к тексту произведения: попросту говоря, наши предки читали не так, как мы. Во-первых, читали вслух, особыми ритмовыми фразами, ориентируясь на специальные знаки в рукописи, при этом ритмовая фраза далеко не всегда совпадала с границей предложения. Попытка передать особый ритм произведения отразилась во многих переводах нашей книги — «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона, «Житие Евстафия Плакиды», «Слово о полку Игореве», «Слово Даниила Заточника», «Слово о погибели Русской земли», «Задонщина», фрагменты из «Переписки Ивана Грозного с Андреем Курбским» и некоторые другие произведения переведены с учетом ритма оригинала. Во-вторых, произведения древнерусской литературы читались неоднократно и были рассчитаны на медленное, вдумчивое, наконец, благоговейное постижение и освоение текста, занимательность которого в современном понимании этого слова вовсе не была главной. По тексту учились, причем не единоразово, а при каждом чтении, постепенно открывая для себя сокровенный смысл, узнавая цитаты, аллюзии, символы из Священного Писания, постигая мудрость жизни, смысл событий.

Отношение к книге как к учебнику жизни дает себя знать и в современности, а совсем уж в чистом, средневековом, виде сохранилось в отдельных случаях и поныне — прежде всего на Русском Севере или у старообрядцев. Об этом, в частности, свидетельствует в своей автобиографии писатель, авторитетный знаток Русского Севера, Поморья Б.В. Шергин: «Однажды я дал старику, моему дяде, комплект юмористического журнала „Будильник“. Он вернул мне журнал со словами: „Что же отсюда можно вынести?“» (выделено нами. — О.Г.)[3]. Можно не сомневаться, что такой же недоуменный вопрос задал бы и древнерусский книжник.

Для Древней Руси была привычна историческая тема, размышления о судьбе славян, Русской земли. Русский летописец знал, что славянская история — это часть мировой истории и писал о славянах как о потомках Иафета, сына библейского Ноя («Повесть временных лет»).

Тема красоты Русской земли и одновременно ее «погибели» — страданий ее от неразумных князей и набегов кочевников зазвучала еще до татаро-монгольского ига — в «Повести временных лет» и в знаменитом «Слове о полку Игореве». «В предельно лаконичной поэме автор создал поэтически емкий обобщенный образ Русской земли, — писал ученый и переводчик „Слова о полку Игореве“ Н.И. Прокофьев, — воспел ее князей, воинов, их жен, родные просторы, реки, степи, родную историю, поэзию, выразил горечь и скорбь о положении смердов-пахарей, о „нелюбии“ и распрях феодальных князей, действия которых приводили к напрасной гибели людей, в результате чего „печаль жирная течет“ по земле Русской, обильно политой кровью и засеянной не добром, не благом, а костьми русских сынов»[4].

С глубоких исторических времен тема Отечества, прекрасного и страдающего, является одной из основных в русской литературе.

А как обстояло в древнерусской словесности с темой, без которой современную литературу и представить невозможно — с темой любви? В классической русской литературе любовь — испытание героя, порой проверка его общественной и даже политической состоятельности, а любовная линия — важная часть сюжетной структуры. Современное произведение чаще всего описывает начальный этап любви, момент ее возникновения. Соединение же или разрыв влюбленных часто знаменует финал произведения: в «семейную» любовь современные авторы заглядывают крайне редко. Кроме того, для русской литературы существует труднопреодолимый барьер — эротическая сторона любви[5]. Причины существования барьера, да и вообще особенности решения темы любви в русской литературе, во многом объясняются нашим прошлым.

Древнерусская литература как раз больше внимания уделяла семейным узам, супружеской верности: супружеская верность стала едва ли не главной добродетелью римского святого Евстафия Плакиды и его жены («Житие Евстафия Плакиды»). Похоже, что княгиня Ольга, даже до крещения, соблюдает верность умершему мужу — как ни изощряется византийский император, он не может получить ее в жены. Ольга «переклюкала» (перехитрила) византийского императора, крестившись и став его духовной дочерью, то есть сделав невозможным брак между собой и императором Константином («Повесть временных лет»).

В Древней Руси разделялись любовь и блуд, то есть плотское вожделение, которое к тому же связывалось исключительно с внебрачными отношениями, во всяком случае не в переводных, а в оригинальных памятниках. «Иже блюдися и пьянства и блуда», — предостерегал Владимир Мономах. Его «Поучение» большей частью посвящено рассуждениям о княжеских добродетелях, вопрос семейного счастья решается им просто: «Жену свою любите, но не дайте им над собою власти».

Блудников и блудниц ожидала жестокая кара: после смерти их погружали «по пазуху в огне» («Хождение Богородицы по мукам», XI–XII вв.). Эта участь ждала всех «блудниц и любодеиц, сводниц». «Девка погубляет свою красоту блуднею, а муж свою честь татьбою (воровством. — О.Г.)», — так со свойственной ему афористичностью высказывался Даниил Заточник. Даниилу принадлежит одно из самых ранних в древнерусской литературе подробных рассуждений на популярную в средневековье тему «о злых женах». «Зла жена и до смерти сушит», — развивает Даниил идею женитьбы на богатой, но злой и старой невесте. Богатство и добрая жена в сознании Даниила «вещи несовместные», ни о какой любви здесь и речи не идет. «Паки (еще. — О.Г.) видех стару жену злообразну, кривозорку, подобно черту, ртасту, челюстасту, злоязычну…»

Женщины, вызывающие симпатии древнерусских авторов, — верные, любящие, мудрые, даже загадочные в своей мудрости, как например, Феврония («Повесть о Петре и Февронии»).

Петра и Февронию называют Тристаном и Изольдой русского средневековья, однако это не совсем так — в «Повести» не изображена чувственная сторона любви, но в ней впервые заглавной положительной героиней становится женщина. Впервые в древнерусской литературе появляется произведение, сюжет которого строится на отношениях мужчины и женщины, на достижении ими духовной близости, и происходит это именно в супружестве. Вся «Повесть» посвящена прославлению супружеской верности как христианской добродетели, прославлению добрых отношений между людьми.

XVII век «открыл» в литературе чувственную сторону человеческой природы, начал признавать существование любви как таковой. XVII век выразился в целом ряде произведений, запечатлевших прямо противоположные тенденции. Наиболее ярко контрастируют, с одной стороны, — «Повесть о Юлиании Лазаревской» с ее исступленным отказом от чувственных радостей, с другой стороны — «Притча о старом муже и молодой девице» с ее откровенно фривольным сюжетом. В «Повести о Савве Грудцыне», которую называют первым русским романом, автор, с одной стороны, подробно рисует страсть героя к чужой жене, с другой стороны, показывает пагубность этого чувства, доводящего героя до договора с дьяволом.

Русское сознание прошло длинный и непростой путь, прежде чем признало за любовью право занять в литературе одно из центральных мест.

В заключение несколько слов о составе книги.

В нашу книгу вошла лишь малая толика из всего богатства русской средневековой словесности. При составлении книги нам хотелось, с одной стороны, выбрать наиболее значительные памятники, с другой стороны, такие, на примере которых можно было бы увидеть изменения, происходящие внутри одного жанра (например, в жанре житий или хожений, в историческом повествовании и т. д.) или увидеть появление нового жанра (например, бытовой повести). Кроме того, нам также хотелось включить в книгу наряду с произведениями значительными и известными (такими, как «Поучение Владимира Мономаха» или «Слово о полку Игореве») памятники, которые не так часто можно встретить в современных сборниках и хрестоматиях по древнерусской литературе (например, легендарную «Повесть о Псково-Печерском монастыре»), а также произведения, вовсе не публиковавшиеся («Житие Исидора Твердислова, ростовского юродивого»). По возможности мы старались поместить полный текст произведения (например, «Житие Феодосия Печерского», которое чаще всего предстает перед современным читателем в сокращенном варианте).

Большинство переводов публикуется впервые. Как ни странно, следует признать, что переводить древнерусские произведения (именно переводить, а не перелагать или пересказывать) очень сложно. Дело в том, что язык, на котором они написаны, во многом понятен нынешнему читателю, однако часто это впечатление обманчиво — невозвратно исчезли многие художественные оттенки, сами понятия, реалии, сместились значения слов, их стилистическая окрашенность, и это помимо тех случаев, когда прочтение возможно только со словарями! Задача переводчика — восстановить, «реставрировать» древний текст. И здесь каждый переводчик представляет свою версию произведения, отражающую его понимание текста. Поэтому, к примеру, не должно вызывать удивления наличие возникшей со времени открытия «Слова о полку Игореве» целой библиотеки его переводов: ведь до сих пор в «Слове» остается слишком много, «темных мест», которые исследователи пытаются объяснить, до сих пор ведутся споры о его художественной и идейной структуре. И нужно понять, что одного, единственно верного, варианта перевода здесь быть не может, а появление новых (научно или поэтически обоснованных) переводов закономерно.

Чтение переводов, возможно, будет для многих первым шагом на пути к русской средневековой литературе. Читателю, который захочет продолжить знакомство с древнерусской литературой в подлинниках, наши переводы могут стать путеводителем по произведениям, а специалисту, открывшему эту книгу, — подспорьем в его работе.