Слово древней Руси

Из жития протопопа Аввакума[832], им самим написанного

По благословению отца моего старца Епифания[833] писано моею рукою грешною протопопа Аввакума. И если сказано просто, вы, Господа ради, чтущие и слышащие, не позазрите просторечию моему, так как люблю свой русский природный язык, виршами философскими не привык речь украшать, ибо не красивые слова Бог слушает, но дел наших хочет. И Павел[834] пишет: «Если человеческими языками говорю или ангельскими, а любви не имею — ничто это». Вот, что много рассуждать: не латинским языком, не греческим, не еврейским, не другими какими хочет речей от нас Господь, но любви с прочими добродетелями требует. Поэтому и я не забочусь о красноречии и не уничижаю своего языка русского…

…Рождение мое в Нижегородской земле, за Кудмою-рекою, в селе Григорове. Отец мой был священник Петр, мать — Мария, в иночестве Марфа. Отец мой любил питие хмельное, мать же была постница и молитвенница, всегда учила меня страху Божьему. Однажды увидел я у соседа скотину умершую и в ту ночь, встав, перед иконой плакал о душе своей, думая о смерти, ибо и мне придется умереть. И с тех пор привык всякую ночь молиться. Потом мать моя овдовела, а я осиротел молодым, и своими соплеменниками изгнан был. Мать хотела меня женить, а я Пресвятой Богородице молился, чтобы дала мне жену-помощницу в спасении. И была в нашем селе девица, тоже сирота, все время в церковь ходила, имя ей Анастасия. Отец ее был кузнец по имени Марк, очень богатый, но после смерти его все богатство оскудело. И она в бедности жила и молилась Богу, чтобы выйти за меня замуж, и так и было по Божьей воле.

После этого мать моя отошла к Богу, я же, изгнанный, переселился в другое место. Рукоположен был в дьяконы двадцати одного года, а через два года в попы поставлен, в попах был 8 лет, а потом поставлен в протопопы православными епископами, тому назад двадцать лет, а всего тридцать лет, как имею священство.

А когда в попах был, тогда было у меня детей духовных много, за все время сотен пять или шесть будет. Без устали я, грешный, проповедовал в церквях, и в домах, и на распутьях, по городам и селам, и в царствующем граде, и в земле сибирской, уча слову Божьему, лет тому будет с двадцать пять…

(Из своей жизни в молодости Аввакум рассказывает несколько эпизодов, в том числе символический сон, который он видел:)

…Очи сердечные при реке Волге[835]. Вижу: плывут стройно два корабля златых, и весла на них златы, и шесты златы, и все злато; по одному кормчему на них сидит. И я спросил: «Чьи корабли?» И они отвечали: «Луки и Лаврентия». Это были мои духовные дети, меня и дом мой наставили на путь спасения и скончались богоугодно.

А потом вижу третий корабль, не златом украшен, но разными пестротами — красный, и белый, и синий, и черный, и пепельный — ум человеческий не в силах вместить красоты его и доброты; юноша светлый, на корме сидя, правит; бежит корабль ко мне по Волге, как будто наехать хочет. И я вскричал: «Чей корабль?» И сидевший на нем отвечал: «Твой корабль! На, плавай на нем с женою и детьми, коли докучаешь!» И я, затрепетав, рассуждал: «Что же видел? И каково будет плавание?»

(Даже Аввакум рассказывает о гонениях, обрушившихся на него за ревностное исполнение обязанностей священника: он заступился за дочь вдовы, обиженную начальником, выступил против скоморохов, пришедших на праздник в село, обличал людей за безнравственность.

Основная часть «Жития» посвящена жизни Аввакума после реформы церкви, предпринятой патриархом Никоном, который сначала привечал духовенство, а начав проводить реформу, отрекся от прежних друзей, ставших его врагами, и отправил многих в изгнание.)

…«Меня взял от всенощной Борис Нелединский[836] со стрельцами: человек со мною с шестьдесят взяли: их в тюрьму отвели, а меня на патриархове дворе на цепь посадили ночью. Когда ж рассвело в день недельный, посадили меня на телегу, и растянули руки, и везли от патриархова двора до Андроньева монастыря[837]. И тут в цепи кинули в темную палатку, ушла в землю. И сидел три дня, не ел, не пил. Во тьме сидя, кланялся на цепи, не знаю — на восток, не знаю — на запад. Никто ко мне не приходил, только мыши и тараканы, и сверчки кричат, и блох довольно. Был же я в третий день приалчен, — есть захотел, — и после вечерни стал предо мною, не знаю — ангел или человек, и по се время не знаю, только в потемках молитву сотворил и, взяв меня за плечо, с цепью к лавке привел, посадил, ложку в руки дал и хлеба немножко и щец похлебать, — зело вкусны, хороши! И сказал: „Полно, довольно тебе для укрепления!“ Да и не стало его. Двери не отворялись, а его не стало. Дивно, если человек, а если ангел? Тогда нечему дивиться — нигде ему не загорожено».

Наутро архимандрит[838] с братьею пришли и вывели меня. Журят меня, что патриарху не покорился, а я от писания его браню да лаю. Сняли большую цепь да малую наложили. Отдали чернецу под начало, велели волочить в церковь. У церкви за волосы дерут, и под бока толкают, а за цепь дергают, и в глаза плюют. Бог их простит в сей век и в будущий: не их то дело, но сатаны лукавого. Сидел тут я четыре недели…

Тогда послали меня в Сибирь с женою и детьми. И сколько дорогою нужды было, того всего не скажешь, разве малую часть помянуть.

Протопопица младенца родила. Больную в телеге и повезли до Тобольска; три тысячи верст недель с тринадцать волокли телегами и водою и санями половину пути…

Потом указ пришел: велено меня из Тобольска на Лену везти за то, что браню от писания и укоряю ересь Никонову…[839]

Тогда сел опять на корабль свой и поехал на Лену. А как приехал в Енисейской, другой указ пришел: велено в Дауры везти — двадцать тысяч и больше будет от Москвы. И отдали меня Афанасию Пашкову[840] в полк, — людей с ним было 600 человек. И грехов ради моих, суров человек: беспрестанно людей жжет, и мучит, и бьет. И я его много уговаривал, да и сам в руки попал. А с Москвы от Никона приказано ему мучить меня.

Когда поехали из Енисейска, то прибыли к большой Тунгузке, реке. В воду загрузило бурею дощаник[841] мой совсем: налился среди реки полон воды, и парус изорвало — одна палуба над водою, а то все в воду ушло. Жена моя на палубу из воды робят кое-как вытаскала, простоволосая ходит. А я, на небо глядя, кричу: «Господи, спаси! Господи, помоги!» И Божиею волею прибило к берегу нас Много о том не стоит говорить! На другом дощанике двух человек сорвало, и утонули в воде. Потом, оправясь на берегу, и опять поехали вперед.

Когда приехали на Шаманский порог[842], навстречу приплыли люди иные к нам, а с ними две вдовы — одна лет в 60, а другая и больше: плывут постригаться в монастырь. А он, Пашков, стал их ворочать и хочет замуж отдать. И я ему стал говорить: «По правилам не подобает таковых замуж отдавать». И чем бы ему, послушав меня, вдов отпустить, а он вздумал мучить меня, осердясь. На другом, Долгом пороге стал меня из дощаника выбивать: «Из-за тебя-де дощаник худо идет! Еретик-де ты! поди-де по горам, а с казаками не ходи!»

О, горе стало! Горы высокие, дебри непроходимые, утес каменный, как стена стоит, и поглядеть — заломя голову! В горах тех обретаются змеи великие; в них же витают гуси и утицы — перья красные, вороны черные, а галки серые. В тех же горах орлы, и соколы, и кречеты, и курята индейские, и пеликаны, и лебеди, и иные дикие — многое множество, птицы разные. На тех горах гуляют звери многие дикие: козы и олени, и изубри, и лоси, и кабаны, волки, бараны дикие. Видно, а взять нельзя!

На те горы выбивал меня Пашков, со зверями и со змеями, и со птицами витать. И я ему малое писаньице написал, так начал: «Человече! Убойся Бога, сидящего на херувимах и призирающего в бездны, коего трепещут небесные силы и вся тварь со человеки, один ты презираешь его и наперекор ему делаешь», — и прочее, там многонько написано, и послал к нему. А вот бегут человек с пятьдесят: взяли мой дощаник и помчали к нему, — версты три от него стоял. Я казакам каши наварил да кормлю их. И они, бедные, и едят и дрожат, а иные, глядя на меня, плачут, жалеют меня.

Привели дощаник; взяли меня палачи, привели к нему. Он со шпагою стоит и дрожит. Начал мне говорить: «Поп ли ты или роспоп?» И я отвечал: «Аз есмь Аввакум протопоп; говори: что тебе дело до меня?» Он же рыкнул, как дикий зверь, и ударил меня по щеке, потом по другой и по голове. Сбил меня с ног и, топор ухватя, лежачего по спине ударил трижды. И, раздев, по той же спине семьдесят два удара кнутом.

А я говорю: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помогай мне!» Да то ж, да то ж беспрестанно говорю. Так горько ему, что не говорю: «Пощади!» Ко всякому удару молитву говорил, но посреди побоев вскричал я: «Полно бить тово!» Так он велел перестать.

И я промолвил ему: «За что ты меня бьешь? Ведаешь ли?» И он еще велел бить по бокам, и отпустил. Я задрожал, да и упал. И он велел меня в казенной дощаник оттащить: сковали руки и ноги и на бревно кинули. Осень была, дождь на меня шел, всю ночь под капелью лежал…

Стало у меня в ту пору кости щемить и жилы тянуть, и сердце зашлось, да и умирать стал. Воды мне в рот плеснули, так вздохнул да покаялся пред Владыкою, и Господь-Свет милостив: не поминает наших беззаконий первых покаяния ради; и опять не стало ничто болеть.

Наутро кинули меня в лодку и дальше повезли. Когда приехали к порогу, к самому большему — Падуну[843], река в том месте шириною с версту, три порога чрез всю реку очень крутые, не протоками что поплывет, то в щепы изломает. — Меня привезли под порог. Сверху дождь и снег, а мне на плечи накинуто кафтанишко простое. Льет вода по брюху и по спине. Из лодки вытаща, по камням скованного около порога тащили. Грустно, да душе добро: не пеняю уж на Бога…

Потом привезли в Братский острог[844] и в тюрьму кинули, соломки дали. И сидел до Филиппова поста[845] в студеной башне; там зима в ту пору живет, да Бог грел и без платья! Что собачка, в соломке лежу: когда накормят, когда нет. Мышей много было, я их скуфьею[846] бил, — и батожка не дадут дурачки! Все на брюхе лежал: спина гнила. Блох да вшей было много. Хотел на Пашкова кричать: «Прости!» — да сила Божия возбранила, — велено терпеть.

Перевел меня в теплую избу, и я тут с заложниками и с собаками жил скованным зиму всю. А жена с детьми верст с двадцать была сослана от меня. Баба ее, Ксенья, мучила зиму ту всю, — лаяла, да укоряла Сын Иван[847] — невелик был — прибрел ко мне побывать после Христова рождества, и Пашков велел кинуть его в студеную тюрьму, где я сидел: ночевал милой и замерз было тут. И наутро опять велел к матери протолкать. Я его и не видал. Приволокся к матери, — руки и ноги ознобил.

На весну потом поехали дальше. Запаса немного осталось, а первый разграблен весь: и книги и одежда отнята была На Байкале море потом тонул. По Хилке[848], по реке заставил меня лямку тянуть: очень тяжек ход ее был, — ни поесть было некогда, ни спать. Лето целое мучились. От водяной тяготы люди погибали, и у меня ноги И живот синими были. Два лета по водам бродили, а зимами чрез волоки волочились.

На той же Хилке третий раз тонул. Барку от берега оторвало водою, — у других людей стоят, а мою ухватило, да и понесло! Жена и дети остались на берегу, а меня сам-друг с кормщиком помчало. Вода быстрая, переворачивает барку вверх боками и дном. И я на ней ползаю, а сам кричу: «Владычица, помоги! упование, не утопи!» То ноги в воде, то выползу наверх. Несло с версту и больше; да люди перехватили. Все размыло до крохи! Да что делать, если Христос и Пречистая Богородица изволили так?

Я, вышед из воды, смеюсь; а люди-то охают, платье мое по кустам развешивая, шубы атласные и тафтяные, и кое-каких безделиц много еще было в чемоданах да в сумах; все с тех пор перегнило — нагими остались. А Пашков меня же хочет опять бить: «Ты-де над собою делаешь насмех!» И я паки Свету-Богородице докучать: «Владычица, уйми дурака тово!» Так она-надежа уняластал по мне тужить.

Потом доехали до Иргеня озера[849]: волок тут, — стали зимою волочиться. Моих работников отнял, а иным у меня наняться не велит. А дети маленькие были, едоков много, а работать некому: один бедный горемыка-протопоп нарту сделал и зиму всю работал на волоке. Весною на плотах по Ингоде реке[850] поплыли на низ. Четвертое лето от Тобольска плаваю. Лес гнали хоромный и городовой. Стало нечего есть; люди начали с голоду умирать и от работы. Река мелкая, плоты тяжелые, приставы немилостивые, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие — огонь да встряска. Люди голодные; лишь станут мучить — ан и умрет! Ох, время то!

У протопопицы моей однорядка московская была, не сгнила, — по-русскому рублей 25 и больше по-тамошнему. Дал нам четыре мешка ржи за нее, и мы год-другой тянулись, на Нерче реке живучи, с травою перебиваючися. Всех людей Пашков с голоду поморил, никуда не отпускал промышлять. По степям скитались и по полям, траву и корение копали, и мы — с ними же; а зимою — сосну. Иногда кобылятины Бог даст, и кости находили съеденных волками зверей. И что волк не доест, мы то доедим. А иные и самых замерзших ели волков, и лисиц, и всякую скверну. Ох, время то! И у меня два сына маленьких умерли в нуждах тех, а с прочими скитались по горам, по острым камням, нагими и босыми. Травою и кореньями перебивались кое-как, мучились. И сам я, грешный, волею и неволею причастен кобыльям и мертвечьим звериным и птичьим мясам. Увы грешной душе!..

С Нерчи реки[851] назад возвратились на Русь. Пять недель по льду голому ехали на нартах. Мне под ребят и под рухлишко дали две клячки, а сам и протопопица брели пеши, убиваясь о лед. Страна варварская, иноземцы немирные; отстать от лошадей не смеем, а за лошадьми идти не поспеем, голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится, — скользко гораздо! В иную пору, бредя, повалилась, а другой человек на нее набрел, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: «Матушка-государыня, прости!» А протопопица кричит: «Что ты, батько, меня задавил?» Я пришел, — на меня, бедная, пеняет, говоря: «Долго ли муки сея, протопоп, будет?» И я говорю: «Марковна, до самыя смерти!» Она же, вздохнув, отвечала: «Добро, Петрович, ино еще побредем».

Курочка у нас черненькая была; по два яичка на день приносила ребятам на пищу, Божиим повелением нужде нашей помогая. На нарте везя, в то время задавили ее. И нынче мне жаль курочки той, как на память придет. Не курочка, а чудо была: во весь год по два яичка на день давала; сто рублей при ней плевое дело, железо! А эта птичка одушевленная, Божье творение, нас кормила, сама с нами кашку сосновую из котла тут же клевала, или рыбки случится, и рыбку клевала; а нам взамен того по два яичка на день давала.

А не просто нам она и досталась. У боярыни куры все переслепли и подыхать стали. Так она, собравши в короб, ко мне их принесла, чтоб-де батько пожаловал — помолился о курах. И я и подумал: кормилица то есть наша, детки у нее, надобны ей курочки. Молебен пел, воду святил, кур кропил и кадил; потом в лес сбродил, корыто им сделал, из чего есть, и водою покропил, да к ней все и отослал. Куры исцелели и исправились От того-то племени и наша курочка была. Да полно об этом говорить!..

Десять лет Пашков меня мучил или я его — не знаю; Бог разберет в день века. Перемена ему пришла, и мне грамота: велено ехать на Русь. Он поехал, а меня не взял; умышлял во уме своем: «Один поедет, и его-де, убьют иноземцы». Он в дощаниках со оружием и с людьми плыл, а слышал я, едучи иноземцев дрожали и боялись. А я, месяц спустя после него, набрав старых и больных, и раненых, которые там негодны были, человек с десяток, да я с женою и с детьми — семнадцать нас человек, в лодку сев, уповая на Христа и крест поставя на носу, поехали, куда Бог наставит, ничего не боясь. Книгу Кормчую[852] дал приказчику, и он мне мужика кормщика дал. Да друга моего выкупил, Василия, которой там при Пашкове на людей ябедничал, и крови проливал, и моей головы искал. В иную пору, бивши меня, на кол было посадил, да еще Бог сохранил! А после казаки Пашкова хотели его до смерти убить. И я, выпрося у них Христа ради, а приказчику выкуп дав, на Русь его вывез, от смерти спас…

Поехали из Даур[853], стала пища оскудевать, и с братнею Бога помолили, и Христос нам дал изубря, большого зверя, — тем и до Байкала моря доплыли. У моря на артель русских людей наехали мы, рыбу промышляет; рады, миленькие, нам, и с карбасом нас, с моря ухватя, далеко на гору несли Терентьюшко с товарищами. Плачут, миленькие, глядя на нас, а мы на них. Надавали пищи, сколько нам надобно: осетров с сорок свежих для меня привезли, а сами говорят: «Вот, батюшко, на твою часть Бог в ловушке нам дал, — возьми себе всю!» Я, поклонясь им и рыбу благословя, опять им велел взять: «На что мне столько?»

Погостил у них и с нужды запасцу взяв, лодку починя и парус скропав, чрез море пошли. Погода установилась на море хорошая, и мы переплыли: не очень в том месте оно было широко — сто или восемьдесят верст. Когда к берегу пристали, восстала буря ветреная, и на берегу насилу место обрели от волн.

Около моря горы высокие, утесы каменные и очень высокие. Двадцать тысяч верст и больше волочился, а не видал таких нигде. Наверху гор постройки, ворота и столпы, ограда каменная и дворы, — все Богоделанно. Лук на них растет и чеснок[854], — больше романовского луковицы, и сладок весьма. Там же растет и конопля дикая, а во дворах травы красивые и цветны и благовонны гораздо.

Птиц очень много, гусей и лебедей по морю, как снег, плавают. Рыба в нем — осетры, и таймени, стерляди, и омули, и сиги, и прочих родов много. Вода пресная, и нерпы и зайцы великие в нем: во окияне море большом, живучи на Мезени[855], таких не видал. А рыбы густо в нем: осетры и таймени жирные, — нельзя жарить на сковороде: жир все будет. А все то у Христа того-света наделано для людей, чтоб, успокоясь, хвалу Богу воздавал.

А человек, суете который уподобится, дни его, как тень, проходят. Скачет, как козел; раздуется, как пузырь; гневается, как рысь; съесть хочет, как змея; ржет, глядя на чужую красоту, как жеребец; лукавит, как бес; насыщается довольно; без правила спит; Бога не молит; отлагает покаяние на старость и потом исчезает и неведомо куда отходит: или во свет, или во тьму…

Тогда в русские городы приплыл…

В Енисейске[856] зимовал и потом, проплыв лето, в Тобольске зимовал. И до Москвы едучи, по всем городам и селам, во церквах и на торгах кричал, проповедовал слово Божие, учил и обличал безбожную лесть. Так и приехал к Москве. Три года ехал из Даур, а туды волокся пять лет против воды. На восток все ехали между иноземных орд и жилищ. Много про то говорить! Бывал и в иноземных руках. На Оби, великой реке, предо мною 20 человек погубили христиан, а меня отпустили совсем. Потом, на Иртыше реке, собрание их стоит: ждут березовских наших с дощаником и побить. А я, не ведая, и приехал к ним и, приехав, к берегу пристал: они с луками и окружили нас Я вышел и обниматься с ними, как с монахами, начал, а сам говорю: «Христос со мною, а с вами тоже!» И они до меня добры стали, и жен своих к моей жене привели. Жена моя также с ними целуется, и бабы подобрели. И мы то уже знаем: как бабы бывают добры, так и все бывает добро. Спрятали мужики луки и стрелы свои и торговать со мною стали, товаров я у них накупил — да и отпустили меня…

Так и в Москву приехал, и, как ангела Божия, приняли меня: государь и бояре — все мне рады… Государь меня к руке поставить велел и милостивые слова говорил: «Здорово ли-де, протопоп, живешь? Еще-де видеться Бог велел!» И я руку его поцеловал и пожал, а сам говорю: «Жив Господь, и жива душа моя, царь-государь, а впредь — что изволит Бог!» Он же, миленький, вздохнул, да и пошел, куда надобно ему. И иное кое-что было, да что много говорить! Прошло уже то! Велел меня поставить на монастырском подворье в Кремле, и, мимо двора моего ходя, кланялся часто со мною низенько-таки, а сам говорит: «Благослови-де меня и помолись обо мне!» И шапку однажды, мурманку, снимая с головы, уронил, едучи верхом. А из кареты высунется, бывало, ко мне. Так же и все бояре после него челом да челом; «Протопоп, благослови и молися о нас!»

Как же мне царя того и бояр тех не жалеть! Жаль ведь! Видишь, каковы были добры! Да и ныне они не лихи до меня; дьявол лих до меня, а люди все до меня добры. Давали мне место, где бы я захотел, и в духовники звали, чтобы я с ними соединился в вере; я же все это, как грязь, отверг, чтобы Христа приобрести, и смерть вспоминая, ведь все мимо проходит.

(Аввакума пытались заставить принять новую веру или, по крайней мере, молчать, посулив ему работу справщика книг в Печатном дворе. Около полугода Аввакум прожил в Москве, а затем, не выдержав, послал письмо царю, чтобы вернуть истинную веру и изгнать Никона)

И с тех пор царь на меня сердит стал: не любо стало, как я опять начал говорить, любо им, как молчу, да мне так не сошлось. А власти, как козлы, пырскать стали на меня и замыслили опять сослать меня из Москвы, потому что рабы Христовы многие приходили ко мне и, уразумев истину, не стали к ложной их службе ходить. И мне от царя выговор был «Власти-де на тебя жалуются, церкви де ты запустошил, поезжай-де в ссылку опять»… Да и повезли на Мезень.

(После полутора лет пребывания на Мезени Аввакума вновь привезли в Москву, Вновь уговаривали принять «новую» веру. Затем возили по монастырям, привезли на суд вселенских патриархов и, наконец, ничего не добившись, сослали в Пустозерск. Здесь начались казни сторонников Аввакума.) Чудо, как понять не хотят: огнем, да кнутом, да виселицею хотят веру утвердить! Которые-то апостолы научили такс Не знаю. Мой Христос не приказал нашим апостолам так учить, чтобы огнем, да кнутом, да виселицею в веру приводить… И те учителя явны, как бесы антихристовы, которые, приводя в веру, губят и смерти предают; по вере своей и дела творят таковы же…

Протопоп Аввакум Петров (1621–1682) — автор знаменитого «Жития» и многих посланий. Литературное творчество Аввакума пронизано страстным обличением официальной церкви и светской самодержавной власти с позиций сторонника старообрядчества. За обличения Аввакум подвергался гонениям, его ссылали в Сибирь, а затем на Север, в Пустозерск, где он вместе со своими единомышленниками и был по приказу царя сожжен. В сборник включены отрывки из «Жития». Язык сочинений протопопа Аввакума точный, выразительный, он передает живую разговорную народную речь этой эпохи.

Отрывки из «Жития» переведены по изданию: ПЛДР: XVII век Кн. II. М., 1989. с. 351–397.

Повесть о Юлиании Лазаревской[857]

Во дни благоверного царя и великого князя Ивана Васильевича[858] всея Руси, при его царском дворе, был муж благоверный и нищелюбивый, именем Устин, по фамилии Недюрев, саном ключник[859], и жена у него была, такая же Боголюбивая и нищелюбивая, именем Стефанида, дочь Григория Лукина из града Мурома И жили они в благоверии и чистоте, были у них сыновья и дочери, и много богатства, и слуг множество. У них и родилась блаженная Ульяния.

Когда ей было шесть лет, умерла мать ее и взяла ее к себе в Муромскую землю бабка, мать ее матери, вдова Настасья, дочь Никифора Дубенского, и воспитывала ее в благоверии и чистоте шесть лет. И потом умерла бабка ее, и взяла ее к себе тетка Наталья, жена Путилы Арапова. А блаженная Ульяния, с детства Бога возлюбив и Пречистую Его Мать, чтила тетку свою и дочерей ее, была послушна и смиренна, молитвы и посты прилежно исполняла И за это тетка ее бранила, а дочери ее над ней насмехались. И говорили ей: «О безумная! Что ты, такая молодая, плоть свою изнуряешь — красоту свою девственную погубишь!» И понуждали ее есть и пить, она же не подчинялась воле их, с благодарностью слова их принимала и молча отходила послушна была всякому человеку. Смолоду была она кротка и молчалива, не заносчива и не горда, от смеха и от всяких игр отрекалась. Много раз принуждали ее сверстницы к играм и песням, но она не следовала советам их, притворяясь неумеющей, тем желая утаить свои добродетели. Только в прядении и вышивании прилежна была, и не угасала свеча ее всю ночь. Сирот и вдов немощных, что в той деревне были, обшивала и всех нуждающихся и больных нужным снабжала, так что все дивились разуму ее и благоверию. И вселился в нее страх Божий. Не было близ той деревни церкви, только за два поприща[860], и не случилось ей в девическом возрасте ни в церковь приходить, ни слышать слово Божье читающих, ни учителей, учащих спасению, но умом благим была наставлена нраву добродетельному.

Когда же достигла шестнадцати лет, была отдана замуж за человека добродетельного и богатого, именем Георгия, по фамилии Осорьина, и обвенчаны были попом Потапием, в церкви праведного Лазаря, в селе мужа ее. Он дал им наставление по правилам святым. Она послушала учения и наставления и все исполняла Тогда еще были живы свекор и свекровь ее и, увидев, что она добротою наполнена и разумна, повелели ей управлять домашним хозяйством Она со смирением подчинялась им, ни в чем не ослушалась, ничего вопреки им не говорила, но почитала их и все, что повелевали, безотказно выполняла, так что все дивились ей. И многие искушали ее речами и вопросами, она же на всякий вопрос благочинный и разумный ответ давала, и все дивились разуму ее и славили Бога Каждый вечер долго она Богу молилась и поклоны по сто и боже творила и, вставая рано, каждое утро так же делала с мужем своим.

Когда муж ее на царской службе бывал год или два, а иногда и три года в Астрахани, она в то время все ночи без сна проводила, в молитвах и рукоделии — прядении и вышивании. И, продав свою работу, нищим деньги давала и на церковные нужды, много же милостыни тайно раздавала по ночам, а днем домом управляла. О вдовах и сиротах, как истовая мать, пеклась, своими руками омывала, и кормила, и поила. Слуг же своих снабжала пищею и одеждою, и работу по силам давала, и никого уменьшительным именем не звала, и не требовала, чтобы воду для мытья рук ей подавали, ни чтобы обувь снимали, но сама все для себя делала. А неразумных слуг со смирением и кротостью наказывала и исправляла, и себя винила, и ни на кого не клеветала, но всю надежду на Бога и Богородицу возлагала и великого чудотворца Николу на помощь призывала, и от него помощь принимала.

Однажды ночью встала Ульяния на молитву одна, без мужа Бесы же страх и ужас великий напустили на нее. Она, молодая и неискушенная, испугалась и легла спать и уснула крепко. И увидела множество бесов, пришедших на нее с оружием, желающих ее убить, говоря: «Если не перестанешь так жить, погубим тебя!» Она помолилась Богу и Пречистой Богородице и святому Николаю чудотворцу. И явился ей святой Никола, держа книгу большую, и разогнал бесов, и исчезли они, как дым И поднял правую руку и благословил ее: «Дочь моя, мужайся и крепись, и не бойся бесовского запрета Христос мне повелел тебя беречь от бесов и злых людей!» Она же, тотчас ото сна пробудившись, увидела наяву человека, вышедшего из дверей дома быстро, как молния. И встала, и быстро пошла вслед за ним, но тот невидим стал; да и сени дома крепко заперты были. Тогда она, весть от него приняв, возрадовалась, славя Бога, и еще больше добрых дел совершала.

Вскоре Божий гнев Русскую землю постиг за грехи наши: был великий голод, и многие от голода того умерли. Она же втайне много милостыни раздавала, брала пищу у свекрови на утро и на день, и все это голодным нищим отдавала. Свекровь говорила ей: «Как твой нрав переменился! Когда было хлеба изобилие, тогда не могла тебя заставить утром и днем поесть, а теперь, когда мало пищи, ты и утром, и днем еду берешь». Ульяния хотела утаиться, отвечая: «Когда не родила детей, не хотела есть, а когда начали дети рождаться, обессилела, и не могу наесться. Не только днем, но и ночью часто хочу есть, но стыжусь у тебя просить». Свекровь, услышав это, рада была и посылала ей пищу не только днем, но и ночью, ибо было у них в доме всего достаточно: и хлеба, и всего необходимого. Ульяния от свекрови пищу принимала, но сама не ела, а голодным все раздавала. И когда кто-то умирал, она нанимала омывать, и на погребение давала деньги, а когда в селах погребали кого-нибудь, молилась об отпущении грехов.

Вскоре мор начался сильный, и многие умирали от моровой язвы, и оттого многие в домах запирались и больных язвой в дома не пускали, и к одежде их не прикасались. Ульяния же втайне от свекра и свекрови больных многих своими руками в бане омывала, леча и об исцелении Бога моля. И если кто умирал, она многих сирот своими руками омывала и одевала и погребать нанимала, и сорокоуст[861] давала.

Свекор ее и свекровь в глубокой старости монахами умерли, она же погребла их честно: много милостыни и сорокоусты по них раздала и повелела служить литургию[862], и в доме своем отдых давала монахам и нищим все сорок дней, и в темницу милостыню посылала. Муж ее в то время был на службе в Астрахани боже 3 лет, она много имения в милостыню отдала, не только в те дни, но и все годы творя память по умершим.

И так прожила Ульяния с мужем много лет в добродетели и чистоте по закону Божьему, родила сыновей и дочерей. Ненавидящий же добро враг старался препоны ей творить: часто ссоры поднимал среди слуг и детей. Она же всех, разумно и смышлено рассуждая, смиряла. Враг же подстрекнул слугу их, и убил тот сына их старшею. Потом и другого сына убили на службе. И хотя она и скорбела, но о душах их, а не о смерти, и почтила их пением, и молитвою, и милостынею.

Потом начала молить мужа, чтобы отпустил ее в монастырь. Он же не отпустил, а договорились вместе жить, но плотских отношений не иметь. И устроила она ему обычную постель, сама же с вечера после многих молитв ложилась на печи без постели, только дрова острыми сторонами к телу подкладывала и ключи железные под ребра себе клала, и на всем этом недолго спала, пока слуги ее не засыпали, а потом вставала на молитву всю ночь и до рассвета. И после в церковь шла к заутрени и к литургии, а потом рукоделием занималась, и дом свой богоугодно вела, слуг своих пищею и одеждою наделяла и дело каждому по силам давала, о вдовах и сиротах заботилась и бедным всем помогала.

И еще через десять лет муж ее умер, она похоронила его по обычаю и почтила пением и молитвами, сорокоустами и милостыней. И еще пуще от мирской жизни отошла, пеклась о душе, как угодить Богу, постилась, милостыню безмерную творила, и часто не оставалось у нее денег, и, взяв взаймы, давала милостыню, и в церковь каждый день ходила Когда приходила зима, брала у детей своих деньги, чтобы сшить теплую одежду, и все раздавала нищим, сама же без теплой одежды зимой ходила и сапоги на босые ноги обувала, только под ноги себе ореховую скорлупу и черепки острые вместо стелек подкладывала, и тело мучила.

Один раз зима была очень студеная, земля трескалась от мороза, Ульяния некоторое время в церковь не ходила, но дома молилась Богу. Однажды рано утром, когда один только поп пришел в церковь, был ему голос от иконы Богородицы: «Пойди и спроси милостивую Ульянию, почему в церковь она не ходит на молитву? И домашняя ее молитва приятна Богу, но не так, как церковная. Вы почитайте ее, уже ведь ей больше шестидесяти лет, и дух святой на ней почивает». Поп же в великом страхе был, тотчас пришел к ней, пал к ее ногам, прося прощения, и сказал ей о видении. Она с опасением все то выслушала, что он поведал, и сказала: «Ошибся ты, если так говоришь, я грешница и недостойна такого обращения». И умоляла его не рассказывать никому. Сама же пошла в церковь, со слезами молитву совершила, поцеловав икону Святой Богородицы. И еще боже поклонялась Богу, ходя в церковь.

И всякий вечер молилась Богу в уединенной горнице: были здесь иконы Богородицы и святого Николая. Однажды вечером вошла, как обычно, на молитву, а горница была полна бесов с оружием: хотели они убить ее. Она же помолилась со слезами Богу, и явился ей святой Николай с палицей и прогнал их, и, как дым, они исчезли. Одного же беса, поймав, мучил. А святую благословил крестом и стал невидим. Бес же, плача, вопил: «Я тебе много бед творил каждый день: поднимал ссоры среди детей и слуг, а к самой тебе не смел приближаться из-за милостыни твоей, смирения и молитвы». Она же непрестанно читала молитву Исусову, перебирая четки. Ела ли, пила ли, делала ли что-то — всегда молитву читала. Даже когда спала, уста ее двигались, душа устремлялась к слову Божьему: много раз видели мы ее спящей, а рука ее перебирала четки. Бес убежал от нее, вопя: «Много бед сегодня принял из-за тебя, но устрою и тебе беду в старости: сама начнешь от голода умирать, не то что чужих не будешь кормить». Она перекрестилась, и исчез бес от нее. Она же к нам пришла в сильном страхе и лицом переменившись. Мы, увидев ее смущенной, спрашивали — и не сказала она нам ничего. А через некоторое время сказала втайне, и велела никому не рассказывать.

И прожила во вдовстве девять лет, многие добродетели проявив, и много богатства в милостыню раздала, только то, что необходимо для дома, оставляя и пищу от года до года рассчитывая, а избыток весь нуждающимся отдавала. И дожила она до царствования царя Бориса.

И был в то время голод великий во всей Русской земле, и нечего многим было есть, и неисчетное множество людей от голода умерло. В доме Ульянии была великая скудость: не взошли посеянные хлеба. Кони и скот умерли. Она же молила детей и слуг, чтобы воровству и грабежу не предались, но что осталось у нее скота, и одежды, и сосудов — все распродала, купив хлеб, и всех домочадцев кормила, и милостыню давала, и ни одного из просящих с пустыми руками не отпускала. Дошла и до последней нищеты, что ни одного зернышка в доме не осталось, но и это ее не смутило: все упование свое на Бога полагала.

В тот год переселилась она в другое село в пределы Нижегородские, и не было тут церкви ближе, чем за два поприща Она же, старостью и нищетою измучена, не ходила в церковь, но дома молилась: немало печалилась о том, но вспоминала святого Корнилия[863], которому не повредила и домашняя молитва, и иных великих святых.

Бедность же увеличилась в доме ее. И она отпустила слуг на волю, чтобы не умерли от голода Одни остались с нею, обещая терпеть, другие ушли, она с благословением и молитвою отпустила их, нисколько не держа на них гнева И повелела оставшимся слугам собирать лебеду и кору древесную, и из нее хлеб печь, и этим с детьми и слугами питалась, и по молитве ее был хлеб тот сладок. Его и нищим давала и никого с пустыми руками не отпускала, хотя в то время без числа нищих было. Соседи ее говорили нищим: «Чего ради в Ульянин дом ходите? Она сама от голода умирает!» Они же отвечали: «Многие села обошли и чистый хлеб пробовали, а такого сладкого, как хлеб вдовы этой, не ели». Многие и имени ее не знали. Соседи ее, имевшие в достатке хлеб, посылали в дом Ульянии просить хлеба, испытывая, действительно ли хлеб ее сладок. И, дивясь, говорили: «Горазды слуги ее хлеб печь!» А не понимали того, что по молитве хлеб ее сладок. И прожила Ульяния в такой нищете два года, не печалясь, не ропща, не согрешив устами своими на Бога, и не изнемогла от нищеты, но весела была боже, чем раньше.

Когда же приблизился ее смертный час, разболелась она декабря в 26 день и лежала шесть дней. Днем лежа молилась, а ночью, вставая, молилась Богу, сама стояла, никем не поддерживаемая, говоря: «И от больного Бог требует молитвы духовной».

Января во второй день, на рассвете, призвала отца духовного и причастилась. И сев, призвала детей и слуг своих и наставляла их о любви, о молитве, о милостыне и о прочих добродетелях. Сказала еще: «Хотела я принять ангельский образ иноческий, но не сподобилась из-за грехов моих, потому что недостойна была — грешница и убогая, Бог так судил, слава праведному суду его». И повелела приготовить кадило и фимиам, простилась со всеми бывшими с ней, всем мир и прощение дала, легла, перекрестилась трижды, обвив четки вокруг руки, и последнее слово сказала: «Слава Богу, в руки твои, Господи, предаю дух мой, аминь». И предала душу свою в руки Бога, которого возлюбила И все видели вокруг головы ее круг золотой, как на иконах вокруг голов святых пишут. И, омыв, положили ее в клети и в ту ночь видели свет и свечи горящие, и благоуханием веяло из клети той. И положили ее в гроб дубовый, повезли в пределы Муромские и погребли у церкви праведного Лазаря подле мужа ее (а до церкви Лазаря четыре версты от города) в лето 1604 января в 10 день.

Потом поставили над ней церковь зимнюю во имя архистратига Михаила. И случилось так, что над гробом ее сделали печь. И в год 1615 августа в 8 день умер сын ее Георгий. И начали в церкви копать ему могилу в притворе между церковью и печью, — потому что был тот притвор без настила, — и нашли гроб ее поверх земли цел и невредим. И недоумевали, чей он, потому что много лет не было здесь погребений. Того же месяца в 10 день погребли сына ее Георгия подле гроба ее и пошли в дом. Женщины же, бывшие на погребении, открыли ее гроб[864] и увидели, что полон он мирра благовонного, и в тот час от ужаса не сказали ничего, когда же ушли гости, рассказали о случившемся. А мы, услышав, удивились и, открыв гроб, увидели то, о чем жены сказали, почерпнули в небольшой сосуд мирра того и отвезли в город Муром в соборную церковь. И днем мирро выглядело, как квас свекольный, ночью же густело, как масло багряновидное. Тело же Ульянии до конца не смели осмотреть от ужаса, только видели, что ноги ее целы, а голову не видели, потому что на конце гроба бревно печное лежало. От гроба под печь шло отверстие, через которое гроб на восток лежал на сажень в подпечье. В ту ночь многие слышали в церкви той звон, и думали, что пожар, и прибежали, и не видели ничего, лишь благоухание исходило. И многие, услышав, приходили и мазались мирром тем, и облегчение от недугов принимали. Когда же мирро иссякло, начал около гроба прах рассыпаться, как песок. И когда приходят больные различными недугами и обтираются песком тем, облегчение получают и до сего дня. Мы же не смеем об этом писать, ибо не было церковного свидетельства.

Повесть о Юлиании Лазаревской имеет второе название — «Повесть об Ульянии Осорьиной». Написана в 20-30-х гг. XVII в. сыном героини, Дружиной Осорьиным. Произведение написано в форме жития, но по содержанию отступает от традиции этого жанра, представляя собой первый в древнерусской литературе образец биографической повести.

Повесть переведена по изданию: ПЛДР: XVII в. Кн. 1. М., 1988. с. 98–104.

Повесть о Горе-Злочастии[865]

Изволением Господа Бога и Спаса нашего.

Исуса Христа вседержителя

от начала века человеческого.

А в начале века его тленного

сотворил Бог небо и землю,

сотворил Бог Адама и Еву,

повелел им жить во святом раю,

дал им заповедь Божественную:

не велел вкушать плода виноградного

от Едемского древа великого.

Человеческое сердце

несмысленно и неуимчиво:

прельстился Адам со Евою,

позабыли заповедь Божию,

вкусили плода виноградного

от дивного древа великого;

и за преступление великое

Господь Бог на них разгневался,

и изгнал Бог Адама со Евою

из святого рая из Едемского,

и вселил он их на землю на низкую,

благословил их раститься-плодиться,

и от своих трудов велел им сытыми быть,

от земных плодов.

Учинил Бог заповедь законную,

велел он бракам и женитьбам быть

для рождения человеческого

и для любимых детей.

Ино зло племя человеческое

вначале пошло непокорливо,

ко отцову учению зазорчиво,

к своей матери непокорливо

и к советному другу обманчиво.

И роды пошли слабы, до ору Божливы,

на безумие обратились

и начали жить в суете,

и в правде верчение великое,

а прямое смирение отринули.

И за то Господь Бог на них разгневался,

положил на них напасти великие,

попустил на них скорби великие,

и срамные позоры безмерные,

бедность злую, врагов нападения,

злую безмерную наготу и босоту

и бесконечную нищету,

и недостатки последние,

все смиряючи нас, наказуя,

и приводя нас на спасенный путь.

Таково рождение человеческое

от отца и от матери.

Был молодец уже в разуме, в беззлобии.

И возлюбили его отец с матерью,

Учить его стали, наказывать,

На добрые дела наставлять.

«Милое ты наше чадо,

Послушай учения родительского,

Ты послушай советы добрые,

И хитрые, и мудрые.

Не будет тебе нужды великой,

Ты не будешь в бедности великой.

Не ходи, чадо, в пиры и братчины;

Не садися ты на место большее;

Не пей, чадо, двух чар за едину;

Не прельщайся, чадо, на добрых, красных жен,

На отеческих дочерей;

Не ложися, чадо, в место пустынное,

Не бойся мудрого, бойся глупого,

Чтобы глупые на тебя не подумали,

Да не сняли б с тебя дорогих портов,

Не чинили бы тебе позора и стыда великого,

И племени укору и поношения бездельного.

Не ходи, чадо, к костарям[866] и корчемникам;

Не знайся, чадо, с головами кабацкими;

Не дружися, чадо, с глупыми, немудрыми;

Не думай украсть и ограбити,

Обмануть, солгать и неправду учинить;

Не прельщайся, чадо, на злато и сребро;

Не сбирай богатства неправого;

Не будь никогда лжесвидетелем;

Не имей зла на отца с матерью

И на всякого человека, —

Да и тебя спасет Бог от всякого зла

Не бесчести, чадо, богатого и убогого,

Принимай всех равно, одинаково.

А знайся, чадо, с мудрыми и разумными,

Водися, чадо, с друзьями надежными,

Которые б тебя злу не наставили».

Молодец был в то время мал и глуп,

Не в полном разуме и несовершен умом:

Своему отцу стыдно покорится,

И матери поклонится;

А хотел жиги как ему любо.

Наживал молодец пятьдесят рублей,

Завел он себе пятьдесят дружков;

Честь его как река текла;

Дружков к молодцу прибилося,

В род-племя причиталися.

Еще у молодца был мил надежен друг;

Назвался молодцу названым братом,

Прельстил его речами обманными,

Зазвал его на кабацкий двор,

Завел его в избу кабацкую,

Поднес ему чару зелена вина,

И кружку поднес пива пьяного,

Сам говорит таково слово:

«Испей ты, братец мой названый,

В радость себе, в веселие и во здравие,

Испей чару зелена вина,

Запей ты чашей меду сладкого;

Хоть и упьешься, братец, допьяна,

А где пил, тут и спать ложись;

Надейся на меня, брата названого.

Я сяду стеречь и досматривать:

В головах у тебя, мила друга,

Я поставлю кружку меду сладкого,

С краю поставлю зелена вина,

Близ тебя поставлю пиво пьяное,

Сберегу я, мил друг, тебя накрепко,

Сведу я тебя ко отцу и матери».

В ту пору молодец понадеялся

На брата своего названого;

Не хотелось ему друга ослушаться.

Принимался он за питье за пьяное.

И испивал чару зелена вина,

Запивал он чашей меду сладкою,

И пил он, молодец, пиво пьяное.

Упился он без памяти,

И где пил, тут и спать ложился:

Понадеялся он на брата названого.

Как шел день уже к вечеру,

А солнце стояло на западе,

От сна молодец пробуждается;

В ту пору молодец озирается:

А сняты с него дорогие порты,

Чиры и чулочки — все поснимано,

Рубашка и порты — все слуплено,

И вся собина у него ограблена,

А кирпичик положен под буйну его голову,

Он накинут гункою кабацкою[867],

В ногах у него лежат лапотки-отопочки;

В головах мила друга и близко нет.

И вставал молодец на белы ноги,

Начал молодец наряжатися:

Обувал он лапотки-отопочки,

Надевал он гунку кабацкую,

Покрывал он свое тело белое,

Умывал он лицо свое белое;

Стоя, молодец закручинился,

Сам говорит таково слово:

«Житие мне Бог дал великое,

Ести-кушати стало нечего!

Как не стало деньги, ни полуденьги,

Так не стало ни друга, ни полдруга;

Род и племя отрекаются,

Все дружки прочь отпираются!»

Стало срамно молодцу появитися

К своему отцу и матери,

И к своему роду и племени,

И к своим прежним милым дружкам.

Пошел в чужую страну, дальну, незнаему,

Нашел двор, что град стоит;

Изба на дворе, что высок терем;

В избе идет велик пир почестей:

Гости пьют, едят, потешаются.

Пришел молодец на честен пир,

Крестил он лицо свое белое,

Поклонился чудным иконам,

Бил челом он добрым людям

На все четыре стороны.

А и видят молодца люди добрые,

Что горазд он креститися,

Ведет он все по писаному учению.

Берут его люди добрые под руки,

Посадили его за дубовый стол,

Не в большее место, не в меньшее,

Сажают его в место среднее,

Где сидят дети гостиные.

Как пошел пир на веселие,

И все на пиру гости пьяны, веселы,

И сидя все похваляются;

Молодец на пиру невесел сидит,

Кручиноват, скорбен, нерадостен,

А не пьет, не ест он, не тешится,

И ничем на пиру не хвалится.

Говорят молодцу люди добрые:

«Что еси ты, добрый молодец,

Зачем ты на пиру невесел сидишь,

Кручиноват, скорбен, нерадостен?

Не пьешь ты, не тешишься,

Да ничем ты на пиру не хвалишься?

Чара ли зелена вина до тебя не дохаживала?

Или место тебе не по отчине твоей?

Или малые дети тебя изобидели?

Или глупые люди немудрые

Чем тебе, молодцу, насмеялися?

Или дети наши к тебе не ласковы?»

Говорит им добрый молодец:

«Государи вы, люди добрые!

Скажу я вам про свою нужду великую,

Про свое ослушанье родительское,

И про питье кабацкое, про чашу медвяную,

Про лестное питие пьяное.

Я как принялся за питье за пьяное, —

Ослушался я отца своего и матери,

Благословение мне от них миновалося;

Господь Бог на меня разгневался,

И послал на мою бедность великие

Многие скорби неисцельные

И печали неутешные,

Скудость и недостатки, и нищету последнюю.

Укротила скудость мой речистый язык,

Иссушила печаль мое лицо, тело белое:

Ради того мое сердце невесело,

А белое лицо унылое,

И ясные очи замутилися;

Все взгляды мои изменилися,

Достоинство мое потерялося,

Храбрость молодецкая миновалася.

Государи вы, люди добрые!

Скажите и научите, как мне жить

На чужой стороне, в чужих людях.

И как найти мне добрых дружков».

Говорят молодцу люди добрые:

«Добрый еси ты, и разумный молодец!

Не будь ты спесив на чужой стороне:

Покорися ты другу и недругу,

Поклонися стару и молоду,

А чужих ты дел не объявливай;

А что слышишь иль видишь — не сказывай,

Не льсти ты другам и недругам;

Не имей ты повадки хитрой —

Не вейся змиею лукавою;

Смиренье ко всем имей с кротостью.

И держися истины с правдою,

То тебе будет честь и хвала великая.

Первое, тебя люди сведают

И начнут тебя чтить и жаловать

За твою правду великую,

За твое смиренье и за вежество[868];

И будут у тебя милые други —

Названые братья надежные».

И пошел молодец на чужу сторону,

И научал он жити умеючи.

От великого разума

Наживал богатства больше старого,

Присмотрел невесту по обычаю,

Захотелося молодцу женитися.

Срядил молодец честен пир,

Отчеством и вежеством,

Любимым своим гостям и друзьям бил челом

И по грехам молодцу,

И по Божью попущению,

А по действу дьявола,

Пред своими гостьми, перед другами

И назваными братьями бахвалился.

А всегда гнило слово похвальное:

Похвала человеку на пагубу.

«Наживал-де я, молодец,

Богатства больше старого!» —

Подслушало Горе-Злочастие

Хвастанье молодецкое,

Само говорит таково слово:

«Не хвались ты, молодец, своим счастием,

Не хвастай своим богатством

Бывали люди у меня, Горя,

И мудрее тебя и досужее,

И я их, Горе, перемудрило.

Учинилось им злочастие великое:

До смерти со мною боролися,

Во злом злочастии позорились, —

Не могли от меня, Горя, уехати;

Нагими во гроб вселилися,

От меня крепко землею накрылися:

Босоты, наготы натерпелися,

И от них Горе миновалось,

А Злочастие на них в могиле осталось!»

Еще Горе возграяло:

«Я, Горе, к иным привязалося,

А мне, Горю-Злочастию, не в пусте же жить:

Хочу я, Горе, в людях жить;

И батогом меня не выгоните,

А гнездо мое и вотчина во бражниках!»

Говорит серо Горе-горинское:

«Как бы мне молодцу появиться?»

Еще зло то Горе излукавилось,

Во сне молодцу привиделось:

«Откажи ты молодец, невесте своей;

Быть тебе от невесты отравлену,

Еще быть тебе от жены удавлену,

Из-за злата и сребра быть убитому!

Ты пойди, молодец, на царев кабак:

Не жалей, пропивай свои деньги,

А скинь ты платье гостиное,

Надень ты гунку кабацкую;

Кабаком-то Горе изведется,

Да то, злое Злочастие отстанет,

За нагим-то Горе не погонится,

Да никто к нагому не привяжется:

А нагому, босому шумит разбой».

Тому сну молодец не поверил.

Ино зло то, Горе излукавилось,

Архангелом Гавриилом молодцу явилось,

Вновь Злочастие привязалося:

«Или тебе, молодец, неведома

Нагота, босота безмерная,

Легота, свобода великая?

На себя что купить, то проторится,

А ты, удал молодец, и так живешь!

Да не бьют, не мучают нагих-босых,

И из раю нагих-босых не выгонят,

С того свету сюда не вытепут[869];

Да никто к нему не привяжется;

А нагому-босому шумит разбой!»

Тому сну молодец поверил.

Пошел пропивать свое богатство,

А скинул он платье гостиное,

Надевал, он гунку кабацкую,

Покрывал свое тело белое.

Стало молодцу срамно появитися

Своим милым друзьям

Пошел молодец на чужую страну,

Страну дальнюю, незнаему,

На дороге встретилась ему быстра река,

За рекою перевозчики,

А просят с него перевозного;

Но дать-то молодцу нечего,

Не везут молодца безденежно.

Сидит молодец день до вечера,

Весь день молодец не обедывал,

Не едал молодец ни полукуска хлеба

Вставал молодец на нот скорые,

Стоит молодец, закручинился,

А сам говорит таково слово:

«Ахти мне, Злочастие горинское!

До беды меня, молодца, домыкало,

Уморило меня, молодца, смертью голодною.

Уже три дни мне были нерадостны,

Не едал я, молодец, ни полукуска хлеба!

Лучше кинусь я, молодец, в реку быструю:

Полощи мое тело, быстра река!

И ешьте, рыбы, тело мое белое!

Это лучше мне житья позорного!

Уйду ли я от Горя злочастного».

И в тот час у быстры реки

Скочило Горе из-за камня,

Босо, наго, нет на Горе ни ниточки,

Еще лычком Горе подпоясано,

Богатырским голосом воскликнуло:

«Стой ты, молодец,

От меня, Горя, не уйдешь никуда!

Не мечися ты в реку быструю,

Да не буди в горе кручиноват,

А в горе жить — некручинну быть!

А кручинину в горе погинути!

Вспомни, молодец, житие свое первое:

И как тебе отец говоривал,

И как тебе мать наказывала.

Почему ты тогда их не послушался?

Не хотел ты им покоритися,

Постыдился им поклонитися,

А хотел ты жить, как любо тебе!

А кто родителей своих не слушает,

Того выучу я, Горе злочастное!

К немилым он начнет попадать,

И начнет он недругу покорятися!»

Говорит Злочастие таково слово:

«Покорися мне, Горю нечистому,

Поклонися мне, Горю, до сырой земли,

А нет меня, Горя, мудрее на сем свете;

И ты будешь перевезен за реку быструю;

Напоят тебя, накормят люди добрые».

И видит молодец беду неминучую, —

Покорился он Горю нечистому,

Поклонился Горю до сырой земли.

Пошел, поскочил добрый молодец

По крутому по красному бережку,

По желтому песочку;

Идет весел, некручиноват;

Утешил он Горе Злочастие;

А сам, идучи, думу думает:

— У меня же нет ничего,

И тужить мне не о чем!

Да еще молодец не печалится,

Запел он хорошую напевочку,

От великого крепкого разума:

«Беспечального меня мать родила,

Гребешком кудри расчесывала,

В дорогие порты одевала меня,

И, отойдя, под ручку посматривала:

„Хорошо ли мое чадо в дорогих портах?

А чаду в дорогих портах и цены нет!“

Как бы до веку она так пророчила!

То я знаю сам и ведаю,

Что не класти скарлату без мастера[870],

Не утешити дитяти без матери,

Не бывать бражнику богатому,

Не бывать костарю в славе доброй;

Завечен я у своих родителей[871],

Что мне быти белешеньку,

А что родился головёнькою!» —

Услышали перевозчики молодецкую напевочку, —

Перевезли молодца за реку быструю,

А не взяли с него перевозного.

Напоили-накормили люди добрые,

Сняли с него гунку кабацкую,

Дали ему порты крестьянские.

Говорят молодцу люди добрые:

«А что если ты, добрый молодец,

Ты поди на свою на сторону,

К честным своим родителям,

Ко отцу своему и к любимой матери,

Попроси прощение у них, у родителей,

Возьми от них благословение родительское!»

И пошел молодец на свою сторону.

Как вышел молодец на поле чистое,

А уж злое Горе наперед зашло,

В чистом поле молодца встретило,

Начало над молодцом граяти,

Что злая ворона над соколом;

Говорит Горе таково слово:

«Ты стой, не ушел, добрый молодец!

Не на час я к тебе привязалося;

Хоть до смерти с тобою помучаюся!

Не одно я Горе, — еще сродники,

А вся родня наша добрая,

Все мы гладкие, умильные;

А кто в семью к нам примешается, —

Тот с нами замучается!

Такова у нас участь и лучшая.

Хоть стань ты птицей воздушною,

Хоть пойди ты рыбою в море синее, —

Я с тобой пойду под руку под правую».

Полетел молодец ясным соколом,

А Горе за ним белым кречетом;

Молодец полетел сизым голубем,

А Горе за ним серым ястребом;

Молодец пошел в поле серым волком,

А Горе за ним с борзыми собаками,

Молодец стал в поле ковыль-травой,

А Горе пришло с косою вострою,

Да еще Злочастие над молодцем насмеялося:

«Быть тебе, травонька, посеченной,

Лежать тебе, травонька, скошенной,

И буйным ветром быть тебе развеянной».

Пошел молодец в море рыбою,

А Горе за ним с частым неводом,

Еще Горе злочастное насмеялося:

«Быть тебе, рыбоньке, уловленной,

Быть тебе да и съеденной,

Умереть тебе смертью напрасною!»

Молодец пошел пеш дорогою,

А Горе под руку под правую;

Научает молодца богато жить —

Убита, и ограбити,

Чтобы молодца за то повесили,

Или с камнем в воду бросили.

Вспоминает молодец спасенный путь.

Й пошел в монастырь постригатися,

А Горе у ворот остается,

К молодцу вперед не привяжется!..

В рукописи произведение названо «Повесть о Горе и Злочастии, как Горе-Злочастие довело молодца во иноческий чин».

Повесть создана в купеческой среде, видимо, во второй половине XVII в. Это литературное произведение, хотя оно и создано в традиционном стиле устной народной поэзии. Повесть написана народным стихом, на бытовой сюжет, сопровождаемый лирическими поучениями. В устной народной поэзии имеются сказки и лирическая песня, близкие к повести.

Текст переведен по изданию: ПЛДР: XVII в. Кн. 1. М., 1988. с. 28–38.

Притча о старом муже и молодой девице

Бысть старый муж, велми стар, и сватался ко прекрасной девице, брадою сед, а телом млад, костью храбр, плотию встанлив, умом свершен. И рече старый муж ко девице: «Поиди за меня, девица. Носить тебе у меня есть что, слуг и рабынь много, и коней и портищ[872] дорогоценных много, есть тебе у меня в чем ходити; пити, и ясти, и веселитися». И рече девица ко старому своему мужу: «О безумный и несмысленный старый старик, матерой материк! Коли меня, прекрасную девицу, поймешь за себя, храбрость твоя укротитца, и образ твой померкнет, и седины твои пожелтеют, тело твое почернеет, и кости твои изсохнут, и уды твои ослабеют, и плоть твоя обленитца, и неугоден будеши младости моей и всему моему животу[873] не утеха будеши; ум твой от тебя отидет, и учнешь ходити, аки лихая понурая свиня, на добро и на любовь не помыслишь, и уды твои ослабеют, и плотскому моему естеству не утеха будеши; тогда аз, девица, от распаления, впаду в преступление со младым отроком, с молодцом хорошим, а не с тобою, старым мужем, с вонючею душею, с понурою свинею».

И рече старый муж ко девице: «На что, девица, словеса сия сложила, аки древа листвием украсила, аки цвет по земли расцветила? А в дому моем рабы, государынею будеши; и станешь, моя миленкая, на многоценних коврах сидеть, пити, и ясти, и веселитися со мною неизреченна многоразличные яствы; не дам тебе, миленкая, у печи от огня рукам твоим упечися и ногам твоим о камень разбитися. Сядешь, моя миленкая, в каменной полате; и начну тебя миленькая, согревати в теплой бане, по вся дни, украшу тебя, миленкая, аки цвет в чистом поле, и аки паву, птицу прекрасную, аки Волгу реку при дубраве, и упокою тя во всем наряде; и сотворю тебе пир великий; и на пиру велю всякую потеху играти гуселником и трубником и пляску; и начнут тебя тешить; и начнешь, моя миленкая, всем моем имением владети; не дам тебе, миленкая, оскорбети, твоему по вся дни и животу твоему». И рече девица ко старому своему мужу: «О безумны и несмысленны стары старик, матерой материк! Хощешь со мною любовь сотворити, а так не спешишь о будущем веце и о смерти, как душа своя спасти; хощешь угодити жене, а не Богу. Пора тебе раздать имение свое нищим; а сам постригися в почестный монастырь, раб и рабынь отпусти на волю, и оне за тебя Богу молить».

И рече старый муж ко девице: «Как ты, девица, пойдешь за меня, и аз твоего отца и матерь одарю многоценными дары и честь воздам великую». И рече девица ко старому мужу: «О безумный и несмысленный старой старик, матерой материк! Аще ли одолеиши отца моего и матерь мою многоценными дарами, и отец мой и маги моя выдадут меня за тебя по неволи, и яз стану ходить не по твоему докладу, и слова твоего не послушаю, и повеления твоего не сотворю; аще велиши сделать кисло, аз сделаю пресно; а мякова тебе у меня хлеба не видать, всегда тебе сухая крома[874] глодать, зазкалом[875] зубам твоим пагуба, скорыням[876] твоим погубит; пагуба ж и кончина, а телу духота, а самому тебе, старому смерду, исчезновение; а младому отроку моему, молодцу хорошему, советнику, мяхкия крупичетые колачики и здобныя пироги, и различный овощи, да сахар на блюде, да вино в кубце, в золотом венце, да сверх тово ему мяхкая хорошая лебединая перина, да чижовое зголовье, да соболиное одеяло, а тебе у меня, старому смерду, спать на полу или на кутнике[877] на голых досках с собаками, а в головы тебе из-под жернов дресваной[878] камень; да пожалую тебя, велю тебе дать соломеную рогожу, да пей болотную воду, да ежь сухой хлеб, да квашеные поскрепки, а в место тебе место, старому смерду, мостолыга[879] старые коровы, и та недоварена; а младу отроку молодцу, хорошему моему советнику, калачи крупичетые, да сахар на блюде, да вино в купце, в золотом венце, и яз пред миленким стою с трепетом и з боязнию, чтобы меня миленкой любил, и жаловал, и дрочил почесту. А няньки и мамки учнут милова на руках носити, а тебе, старому смерду, по берещеной[880] роже, неколотой потылице[881], жаравной[882] шее, лещевым скорыням[883], Сомове губе, щучим зубам, понырой свине, раковым глазам […] опухлым пятам, синему брюху, рогозинным руковицам, посконная борода, желтая седина, кислая простокваша, неподтвореная сметана, моржовая кожа в воде варена, чертова болота, свиной пастух, сидел бы ты на печи, чтобы у тебя, смерда, в шее скрыпело, а в роте храпело, а в носе сопело; жил бы ты, что желна[884] в дупле, что червь за корою, что сверчек за опечью, костям бы твоим ломота, зубам щепота». И рече старой муж ко девице: «Коли ты, девица, за мною будеши, и ты не такова будешь».

И стал старый мрк свататца ко девице и все имение свое на сватовство отдал, а прекрасной девицы за себя не сасватал: и как девица старому мужу говорила, так над ним и сотворила.

И вы, старые мужи, сами себе разсудите, младых жен не понимайте[885]: младая жена лишная сухота; от людей стар бегает, в пиру не сидит, к людем не пристанет, а от ворот не отстанет, в избу не лезет, а хотя и влезет, и он не сядет, вверх глядит, голову закинул, язык закусил, кропчетца[886], что лихая собака из под лавки, а укусить не смеет, чтоб самое не зашибли; не говорит, дметца[887].

Сам себе досадил старой муле, три годы бегал и удавился. А красная девица вышла замуж за молотца хорошева, с молодым прощаючись, а старова проклинаючи. И как девица старому говорила, так над ним и сотворила. Младому девица честь и слава, а старому мужу коровай сала. А хто слушал, тому сто рублев, а хто не слушал, тому охсег, четцу калачик мягкой. Сей сказке конец.

Данная Притча представляет собой диалог богатого старика и молодой девицы, отвергающей его притязания на ее молодость. В Притче слышны иногда отголоски средневековых представлений о женском коварстве, но в целом симпатия автора на стороне молодой девицы. Ее речи близки народным песням о молодой жене старого мужа, пересыпаны прибаутками, рифмующимися словами. Произведение возникло, вероятно, в демократической среде в середине или второй половине XVII в. Оно перекликается со Сказанием о молодце и девице (см.: ПЛДР: XVII век. Книга вторая. М., 1989. с. 231–233), также в форме диалога изображающим сватовство молодца к девице.

Текст публикуется по изданию: Памятники старинной русской литературы, издаваемые гр. Григорием Кушелевым-Безбородко. Вып. 2. СПб., 1860. с. 453–454.

Вирши Симеона Полоцкого

Веждеству образ[889] древний давали —

Зрящую в ночи сову писали —

Как бо она во тьме созерцает,

Так и в трудностях вежда дело знает.

Говор на воде быстро исчезает,

Гордый в мире также погибает.

Родителей честь на сына не прехождает,

Если добродетелей их не подражает.

Лучше честь свою каждому стяжати,

Нежели предков честию сияти.

Честь родителей бесчестна сыну бывает,

Если он бесчинно жизнь препровождает.

Если кто под другом яму копает,

Сам многократно в нее попадает.

Во многом глаголании грех бывает,

Ибо язык вещает, что и ум не знает.

Лучше же язык от словес держати,

Нежели много оном глаголати.

Молчание мало повреждает,

А обилие слов многих погубляет.

Симеон Полоцкий (1629–1680), белорус по национальности, сыграл большую роль в истории русской литературы и просвещения. Он считается основателем русского силлабического стихосложения. Включенные в сборник вирши — образцы силлабического стихотворства. Симеону Полоцкому принадлежат многочисленные вирши, объединенные в сборники «Вертоград многоцветный» и «Рифмологион». Он переложил стихами псалмы в книге «Псалтирь рифмотворная», которую М.В. Ломоносов считал «вратами своей учености», наряду с «Арифметикой» Магницкого и «Грамматикой» Смотрицкого. В 1680 г. композитор В.П. Титов написал на эти псалмы музыку.

Тексты стихотворений приводятся по изданию: Полоцкий Симеон. Избранные сочинения / Подготовка текста, статья и комментарии И.П. Еремина. М. — Л., 1953.

Примечания П.И. Прокофьева.