Слово на букву «Л»

19

— Как ты думаешь, с какого бока я красивее? — Уилл повернул голову туда-сюда.

— Тайна сия велика есть. — Белла пристроила альбом на коленях.

— Хи-хи.

— Повернись левым боком. Еще. Еще чуть-чуть. Вот так, очень, очень хорошо. — Теперь ей был виден его затылок.

— Смешно. Просто Оскар Уайльд и его лавры. — Он встал и подошел к окну посмотреть на сад.

— Жимолость надо обстричь. — Повернувшись вполоборота, он посмотрел на нее.

— Стоп! Вот так, замри. Не двигайся.

Его силуэт в тени, полуосвещенное лицо, развернутое к ней тело — все выражало напряженное внимание, как будто он услышал незнакомый звук или увидел что-то необычное там, где совершенно этого не ожидал.

— Можно посмотреть твои картины? Я знаю, у тебя их в тайных закромах уже много.

— Не в тайных. Но вообще-то, нельзя.

— В тайных, в тайных. А почему нельзя? У тебя там наверняка на целую выставку.

— Не будь смешным. И вообще, помолчи! Замри. — Наклонившись к листу, она боковым зрением уловила, как он корчит ей смешные рожи. Патрик вел себя точно так же, когда она рисовала его. Наверно, неспособность посидеть спокойно хоть пять минут как-то связана с уровнем тестостерона. Ее взгляд упал на волосы Уилла, на лоб, от которого волосы росли беспорядочно, словно джунгли; она улыбнулась и, высунув от усердия язык, попыталась передать в рисунке их буйство. Волосы Патрика были мягкими, тонкими, он носил прическу с левым пробором. Она помнила, как рисовала их: движения ее руки были плавными, длинными, как волна. Помнила, как он откидывал их с лица, как не мог усидеть на месте, пока она его рисовала. Он всегда ворочался, даже во сне, словно никогда не мог успокоиться. Никогда, пока не…

— Ш-ш-ш! — зашипела она на Уилла.

— Что? — нахмурился тот. — Я не издал ни звука.

Они сделали перерыв. Уилл рассказал ей, как странно ему смотреть на нее, когда она, рисуя, глядит на него.

— Ты смотришь так пристально, но в то же время словно сквозь меня. Твои глаза одновременно видят и не видят меня.

— Не принимай близко к сердцу. Рисование, оно такое. Ты становишься для меня просто лицом, просто телом, ты перестаешь быть Уиллом, мужчиной, которого я знаю и которого… ну, и так далее.

— Извините? И так далее? Говори по-английски.

— Готов еще позировать?

— Что, не можешь выговорить? Даже в разговоре?

— Что не могу — слово на букву «Л»? Конечно, могу. Не будь дурачком.

— Слово на «Л». Это-то я и имел в виду. Для тебя любовь — всего лишь слово на букву «Л».

— Я тоже шутки понимаю, спасибо.

— Это не шутки. Попробуй, вдруг у тебя получится. Я тебя л-л-л — нет, ты права, это невозможно выговорить. — Он сложил руки на груди.

— Иногда ты такой приставучий. Просто большой ребенок. Невероятно, что это, — порывшись в пенале, она достала чистую резинку, — мужчина, которого я знаю и люблю.

Он отступил назад.

— Я просто поражен силой твоей страсти. Боюсь, не выдержу такого напора.

Белла наклонилась над корзиной для бумаг и принялась точить карандаш.

— Да, дорогой. Становись-ка в позу. Левую руку назад. Вот так. И немножко повернись. Не так сильно. Да, вот так.

Ее взгляд скользил от Уилла к бумаге и обратно, ее карандаш схватывал его силуэт, плоть, всю его фигуру, но она так и не увидела выражения его глаз.

После Уилл спросил, свободна ли она в выходные.

— Ненавижу, когда так спрашивают.

— Ненавидишь, когда тебя приглашают куда-нибудь? Извини. Прости. Как я мог? Я больше так не буду.

— О, заткнись. Просто иной раз скажешь, что свободна, а тебе тут же вручают билеты на комика Бернарда Маннинга. Лучше бы сначала сказали, куда приглашают, тогда хоть можно придумать предлог для отказа.

— Так ты свободна или как?

— Да. Нет. Да. Я хотела порисовать — закончить набросок с тебя. А что?

— Я подумал, что ты захочешь познакомиться с моей мамой.

— У меня есть выбор?

— О, как мило. Она хорошая. Как я.

— Самодовольная личность с буйными волосами?

— Нет. С ней легко. И она любит растения.

— На этих выходных, наверно, не получится. У меня много дел.

— Например?

— Уилл. Я не на допросе. И не должна отчитываться за каждый свой шаг. У меня просто дела, знаешь ли, стирка, то, се.

— Ах, стирка. Ну, тогда конечно. Господь тебя сохрани пойти знакомиться с моими родителями, вместо того чтобы заняться таким важным делом.

— Успокойся. Я сомневаюсь, что твоя мать только и делает, что ждет меня, сидя в своем кресле-качалке. Давай в другой раз. Конечно, я с удовольствием с ней познакомлюсь. Мне даже интересно — только выдающаяся женщина могла вытерпеть с тобой столько времени. А сейчас становись-ка обратно в позу.

Уилл отошел к окну.

— Только один вопрос — у тебя есть какие-то свои резоны не ходить с ней на встречу завтра?

— Конечно, нет. Просто я занята. И хватит об этом. Я очень хочу сегодня закончить этот набросок.

Однако Уилл вернулся к этой теме тем же вечером, за ужином.

— Если ты и правда так занята в выходные, давай назначим другое время.

— Зачем торопиться знакомить друг друга с родителями? Я, например, не заставляю тебя знакомиться с моими.

— А я разве тебя об этом просил? Всему свое время. Но моя мама уже хочет с тобой познакомиться.

— Это почему же? — Белла наставила на него вилку, словно готовясь его линчевать без суда и следствия. — Что ты ей обо мне рассказал?

— Ничего. Отстань, забияка. Ну, может, и рассказал немножко. Белла, я не мог удержаться. Все будет хорошо, ты ей понравишься, обещаю.

— Ладно, ладно. Хватит. В следующие выходные, ОК? И поставим на этом точку, чтобы ты от меня отстал.

Она уже давно не навещала родителей Патрика. Пытаясь вспомнить, когда же она была у них последний раз, она расстроилась. Поначалу она ездила к ним каждые выходные.

Она чувствует, что они нуждаются в ее присутствии, что они как будто помнят его лучше, когда она приезжает к ним. Ее квартира без него холодная и неуютная, как опустевшая после спектакля сцена, и она боится спать одна. Свет в прихожей горит всю ночь, но ужас не отпускает ее. Просыпаясь в ранний час, она две-три милосердные секунды не помнит о том, что случилось. В полудреме ее мыслей он еще жив. Потом, как физическая боль, приходит осознание правды. Ее дыхание вырывается из легких, оставляя их пустыми, сжимая желудок. Глаза наполняются слезами. Она находит убежище в своих воспоминаниях. Там его голос звучит по-прежнему сильно и громко, там его лицо все такое же живое. Тогда она снова может дышать.

В доме его родителей фотоальбом навсегда обосновался на журнальном столике, вытеснив номера журнала «Хоумс энд Гарденс», аккуратно переплетенные подшивки газет «Дейли телеграф» и «Дейли мейл». Так и нераскрытые, они ютятся теперь на этажерке, где на них никто не смотрит.

— Взгляни, Белла, — говорят родители Патрика, — вот он на первом звонке. Эта серая фуражка все время падала ему на глаза. Помнится, когда он поступил в колледж, он стал таким высоким и стройным, но по-прежнему выглядел мальчишкой.

— Помнишь, — спрашивают они друг друга, — помнишь?

Ища спасения на кухне, Белла готовит и убирается. Она благодарна им, что может забыться в ритме мелких движений: помешать бобы, нарезать зелень. На кухне все идет своим чередом — пирог ставится в духовку и вынимается уже с корочкой. На корочку намазывается соус, и она становится мягкой.

Роуз суетится вокруг.

— Белла, ты опять все сделала сама. Ты просто сокровище. — Она берет дуршлаг, который Белла хотела взять, снова ставит его в сушилку. — Я сегодня сама не своя. Ты не видела мои очки для чтения? Вчера нашла свою перьевую ручку в холодильнике. Интересно, где же…

Роуз дрейфует из комнаты в комнату, оставляя за собой след из остывших чашек кофе, лоскутков с вышиванием, очков, часов и незаконченных предложений.

Джозеф, отец Патрика, каждый раз, проходя мимо, молча похлопывает Беллу по плечу. В тишине его сочувствие даже более ощутимо.

— Мы всегда надеялись… — начинает он однажды вечером и замолкает. В глубине души он знает: есть вещи, о которых лучше не говорить, лучше так и оставить их невысказанными.

Софи всегда подгадывает так, чтобы ее приезд совпадал с приездом Беллы, и каждый раз тащит ее в местный паб.

— Они сводят меня с ума, Бел. Мама все забывает через десять секунд, а папа звонит мне по два раза в день — просто чтобы убедиться, что я еще дышу.

— Знаю, — говорит Белла. — Наберись терпения. Им просто очень тяжело.

После длинной и нудной рабочей недели Белле удалось отговорить Уилла от поездки к его матери, которую они запланировали на пятницу. Она пообещала, что они поедут в субботу — она специально встанет завтра на заре. И даже принесет ему утром завтрак в постель. Да и собирается она недолго.

Выехали они после одиннадцати утра.

Когда Белла полезла в бардачок, оттуда на пол вывалилось несколько магнитофонных записей.

— Что такое, ягодка?

— Ничего. Пытаюсь найти запись Рея Чарльза. Смотрела ли она в боковом отделении? Смотрела. Там пусто.

— Если бы ты клал пленки в коробочки, то их легко было бы найти и у тебя не было бы этой проблемы.

Я веду себя, как моя мать.

— Нет у меня никакой «проблемы». Я всегда ставлю то, что попадется под руку. Потлак[23]!

— Мужчины просто неисправимы.

— Почему целую половину человечества всегда стригут под одну гребенку? Что, если мы будем класть записи в коробки, то сразу найдется лекарство от рака или наступит мир во всем мире?

— По-моему ты отвлекся от темы. Как говорится, почем рыбка[24]?

— А ты и в божьем доме найдешь, где пыль вытереть. Тебе ведь не пленки важны, а принцип. Да что ты так нервничаешь? — добавил он, искоса посмотрев на нее. — Не людоед же она.

— Я не нервничаю. И, кстати, не людоед, а людоедша.

— Б-з-з. Тревога, тревога — обнаружена зануда. Хватит пытаться сменить тему. Она правда милая, и ты ей обязательно понравишься.

Белла зарылась в свою сумку в поисках зеркальца.

Уилл лишь удовлетворенно фыркнул.

— Не нервничает она.

Он пошарил под сиденьем, извлек оттуда пленку и вставил ее в магнитофон.

— …Пам, пара-рам, па-ра-рам… — запел он. Рей Чарльз.

Она показала ему язык.

— Я все вижу. — Он слегка сжал ей бедро да так и оставил там свою руку.

— Так как мне ее называть — миссис Хендерсон? Или Франсис, или Фрэн? Она послюнила кончик пальца и, сосредоточенно нахмурившись перед зеркальцем, провела им по бровям.

— Ты прекрасно выглядишь. Расслабься. Миссис Хендерсон ее называть не надо, тем более она ею и не является. Снимаю с тебя пять очков — за невнимание к моим рассказам о фамильном древе Хендерсонов. Она — миссис Брэдли, по фамилии моего отчима, то есть бывшего отчима. Ну, неважно. Она предпочитает, чтобы ее называли Фрэн, но, если честно, ты можешь назвать ее хоть Чатануга-Чу-Чу, она и не заметит. Она у меня немножко эксцентричная.

— Насколько эксцентричная?

— Чуть-чуть. Почти и незаметно. Не знаю даже, почему я так сказал. В конце концов, она, благословение небесам, живет в Англии, а у нас эксцентричность возведена в ранг национального спорта.

Коттедж Фрэн находился в небольшом отдалении от трех других, выстроившихся в одну линию домов. Белле он показался довольно старым. Низкий вход и нависшая прямо перед ее глазами островерхая, словно у замка, кровля говорили о том, что он мог быть построен еще в семнадцатом столетии. Сочные ветви молодила тут и там оплетали черепицу. К дверям вела неровная, выложенная кирпичом тропинка. Вдоль нее были разбиты клумбы с душистой гвоздикой, яркими маками с огромными, словно розовые салфетки, лепестками и бледно-голубыми нигеллами. Уилл мимоходом сорвал гвоздику и, обернувшись к Белле, протянул ей:

— На, понюхай.

На голубой двери были неумело нарисованы побеги плюща. Художник явно пытался имитировать настоящий плющ, оплетающий ее со всех сторон. Никто не отозвался на их стук, так что пришлось обойти дом сзади и поискать мать во дворе.

— Ау-у, — позвал Уилл в длинном саду.

Из зарослей фенхеля посередине сада появилась фигура его матери.

— Ау-у, ау-у.

Уилл направился к ней по узкой дорожке, петляющей среди кустиков лаванды, пушистых артемизий и голубых венчиков живокости.

— Привет, ма, — по-медвежьи обнял он Фрэн.

— Уиллум, — радостно произнесла та, тоже крепко его обняв. На ней был голубой рабочий комбинезон с набитыми всякой всячиной карманами, а на ногах нечто, подозрительно напоминающее мужские кожаные тапочки. Седые волосы закручены в не слишком аккуратный пучок на затылке. Он был заколот обычной ручкой. Белла задалась вопросом, служит ли ручка вместо шпильки или просто вставлена в волосы, как вставляют за ухо карандаш. Потянувшись к волосам матери, Уилл снял с них застрявшую веточку.

— Так ты и есть Уиллова зазноба?

Уилл закатил глаза.

— Ма, не позорь меня!

Фрэн взяла Беллу за руки и посмотрела на нее.

— Какой у тебя пушок на щечках! Уилл говорил, что ты лапочка, да я думала, это он так. А глазки-то какие чудесные. Скажи — тебе нравится розмарин? — Она махнула садовыми ножницами прямо у Беллы под носом.

Белла прониклась к ней благодарностью — за смену темы.

— Вот, срежь. Таких голубых цветочков ты нигде не найдешь. Уиллум, ты не помнишь, как называется этот сорт? Я вечно забываю. — Она наклонилась к Беллиному плечу. — Он, наверно, думает, я выжила из ума.

— Ерунда, ничего я не думаю. Цветы ведь и сами не знают, как называются. Я и то их выучил, только чтобы производить впечатление на клиентов. Думаю, это Rosemarinus officinalis «Принли Блю», что означает ярко-голубой.

— Да, впечатление на клиентов он производить умеет, — сказала Белла. — Он меня просто околдовал своими разговорами: Meconopsis, Salix, Lavandula… До сих пор не знаю, что это значит.

— Вообще-то это была Angustifolia. — Неожиданно Уилл стал очень серьезным. — Вот, посмотри. — Он, словно ребенка, погладил ближайший кустик с мелкими фиолетовыми цветочками. — Это французский сорт лаванды, Lavandula stoechas. Такую мы тебе и посадили. А я-то думал, что покорил тебя умом, харизмой и неотразимой внешностью.

— И скромностью.

— И скромностью.

Фрэн рассмеялась и соединила их руки.

— Приятно, что ты встретил себе подходящую пару. Ланч еще не готов, но пойдемте, я налью вам пока чаю. Вы, наверно, устали с дороги. — Она засунула ножницы в карман. Из другого кармана торчала садовая бечева, волочившаяся за ней, как хвост. Уилл поднял ее с земли и понес за ней, словно грум — фату невесты.

— Запеканка из картошки с овощами скоро будет готова, а вот мясо жесткое, лучше нам его потомить. — Фрэн поставила на огонь пузатый эмалированный чайник. — Где-то у меня тут были булочки, если вы проголодались. Посмотрите в хлебнице — свеженькие. Или вчерашние. Но все равно хорошие.

Белла глубоко запустила руку в керамическую хлебницу.

— Как будто тяну счастливый билет.

— На этой кухне? Скорее — несчастливый. — Уилл убрал на комод валявшиеся на столе газеты и расставил разномастные чашки и блюдца. — Булочки ведь не домашние, ма?

— Нет, не волнуйся, грубый ты мальчишка. Я так и знала, что надо было тебя лучше воспитывать, — эхом донесся из кладовки голос Фрэн. — Мои булочки — это легенда, Белла. Они у меня никогда не поднимаются и всегда как камень. Однажды Хьюги сломал о них зуб. А вот собаки их любили. Но, поскольку ты гость, я купила настоящих, из магазина.

— Ты должна быть польщена, — сказал Уилл. — А джем есть, моя дражайшая мать?

— Клубничный. И притом домашний. — Она поймала взгляд сына. — Не смотри на меня так. Он не такой уж старый. Только немножко забродил. Но это ничего, ешьте ложками. Не все же на булки намазывать.

Той ночью Белла лежала, свернувшись под боком у Уилла на узкой двуспальной кровати в «розовой комнате». Фрэн сказала, они могут лечь либо в комнате для гостей, но придется сдвигать кровати, либо здесь, если поместятся.

— Здесь очень уютно, но предупреждаю: стены тонкие, а я сплю рядом.

— Господи, ма!

Фрэн не обратила на него никакого внимания.

— Я это специально. Я знаю, знаю, — мамаша намекает на секс, какой ужас. Дети всегда думают, что их родители — вечные девственники или бесполые существа, вроде амебы. Или правильнее сказать — амеб?

Уилл поежился и, взяв Беллу под локоток, увлек ее в комнату.

— Хорошо, хорошо. Мы ляжем здесь. Спасибо. Пошли, Белла, а то она никогда не успокоится. Начнет рассказ из цикла Уж-я-то-пожила! И придется нам слушать про менеджера из банка, который так в нее влюбился, что без конца звонил и спрашивал про ее кавалеров, а потом чуть не изнасиловал ее прямо на столе с папками с ее банковским счетом.

— Я не слушаю, не слушаю. — Фрэн спустилась вниз. — Чайник скипел.

Белла сказала ему, что он просто грубиян.

— Нет. Мы с мамой очень любим друг друга, так что позволяем себе иной раз вольности. А что, в твоей семье все всегда вежливы?

— Мы с папой тоже все время подшучиваем друг над другом.

Он спросил о ее матери.

— Знаешь, ты почти никогда о ней не говоришь.

— Я бы ни за что не стала разговаривать так, как ты с Фрэн. Она не понимает шуток, особенно в свой адрес. Мы с ней стараемся поддерживать нейтралитет. Вооруженный.

Он изогнул бровь.

— Иначе никак. Стоит только расслабиться, жди нападения.

— Понятно. Дочки-матери. А мне представлялось, что мать и дочь должны быть как мадонна с младенцем — сплошь нежные улыбки и объятия.

— Смешно. — Белла вышла из комнаты. — Пойдем выпьем чаю?