Слово на букву «Л»

28

Огонек на ее автоответчике бешено мигал, вся пленка была заполнена непрослушанными сообщениями. В основном это были утомительные монологи, оставленные отцом. Сама она не хотела звонить родителям, опасаясь нарваться на мать. Да и в разговоре с отцом она не видела ни малейшего смысла. Он попытался бы приложить весь свой дипломатический дар, чтобы успокоить ее и уговорить приехать к ним, уверяя, что на этот раз все будет по-другому, извиняясь за Алессандру и в то же время оправдывая и защищая ее.

Энтони только успел щелчком направить в ее голову мячик из губки, которой они в офисе стирали фломастеры с доски, как зазвонил телефон. Она послала мячик обратно, попав в ему в кружку с кофе.

— Энтони, у меня НЕТ настроения, — проигнорировала она рожи, которые тот ей корчил.

Звонил Джеральд.

— Привет, папа, как дела? — спросила она без энтузиазма.

Мячик снова стукнулся об стол перед нею. Она отбила его в сторону сканера и прошипела:

— Отвяжись!

— Пожалуйста, скажи мне, что ты звонишь не по тому поводу, по которому я думаю.

Она почувствовала, что Энтони пытается прислушаться, и выдала ему Приподнятую Бровь Беллы Крейцер — прием, гарантировавший превращение мужчин в камень на расстоянии пятидесяти шагов. Тот включил радио и нашел тихую, отвлекающую музыку.

— Если она так сожалеет о случившемся и хочет объяснить что-то, почему бы ей самой не поднять трубку, хотела бы я знать?

— Конечно, я слушала, черт возьми, — она понизила голос. — Она осудила меня, не дав ни одного шанса, — и так всегда, должна отметить. Чего ей бояться? Смешно.

— Не имею понятия. А почему я должна? Я его не видела. Вы оба его так любите, вы ему и звоните… Тогда вы сможете все вместе поиграть в Счастливую Семью. Это будет так мило! Почему бы вам не сфотографироваться с ним вместе у камина — в качестве открытки на следующее Рождество?

— Какая — такая? Папа, я и правда не вижу в этом смысла. Я была бы счастлива увидеть тебя, тебя одного, если ты когда-нибудь захочешь приехать ко мне, но мне не нужны все эти дурацкие сказки типа: «Она-на-самом-деле-любит-тебя-но-просто-не-умеет-показать-это». Ну, все, мне надо идти. У меня совещание. Да, прямо сейчас. Ну, пока.

На столе появилась кружка с кофе и две палочки «Кит-Кэта».

— Спасибо, Энт.

— Не за что. Простите за мячики, мисс.

— Ты наказан, после уроков останешься в классе.

Теперь, когда она приходила с работы домой, то падала в кресло перед телевизором и смотрела все подряд, ничего толком не воспринимая. Изображение просто проходило сквозь нее: телеигры, где все участники бились в экстазе, сериалы — ни сюжета, ни действующих лиц которых она не знала, спортивные программы, где ей было безразлично, каковы правила и кто выиграет. Иногда она заставляла себя подняться в студию, открывала дверь и натыкалась на кипы картин, пустые подготовленные холсты, старые альбомы для эскизов. Кисть в ее руке была неловкой, как совок. Картины теснились в голове, как будто пробираясь сквозь расплавленный свинец, но, когда она пыталась их «поймать», снова собирались в серые лужи. Спустившись вниз, она подолгу смотрела на кисть, все еще зажатую в руке, как на совершенно не известный ей предмет, непонятно для чего предназначенный.

На коврик шлепнулась почта. Наверняка ничего, кроме счетов и рекламы, но ее внимание привлекла открытка на самом верху кучи. Она подняла ее и еще несколько конвертов. Открытка была от Вив, из Бирмингема: «Привет, рева-корова. Надеюсь, ты в порядке и не слишком много размышляешь об Уилле. Извини, что я была такой бесчувственной подругой, но это только потому, что мне казалось, что вы очень подходите друг другу. Сейчас меня нет, и от этого все только хуже. Прости, прости снова. Пожалуйста, зайди к Нику, если хочешь немного приободриться (может, это не надо тебе, но ему-то точно надо, к тому же он любит твои острые креветки). Вернусь на следующей неделе».

Что там еще? Счет за ремонт шнуров на трех подъемных окнах. Счет по кредитной карточке — это можно вскрыть позже. Листовки с рекламой нового ресторана и салона красоты со Специальным Предложением — «Краска Для Бровей И Ресниц За Полцены!». Это что — два глаза по цене одного? И зачем каждое слово с большой буквы? Чтобы вы думали, что они Сообщают Вам Что-то Важное? Хмуря густые темные брови перед зеркалом, она подумала, что ей-то это как раз и неинтересно.

А, привет, давненько не встречалась с этим элегантным почерком: Письмо От Ее Матери (заслуживает больших букв). Какой же у нее красивый почерк, с удлиненными верхними и нижними палочками и петельками, похожими на завитки глазури на свадебном торте. Нет сомнений, письмо внутри пропитано ядом, опасным, как бритва, как кинжал в драгоценных ножнах.

Можно подумать, будто Алессандра могла написать письма с извинениями. В таком случае Белла позвонит в Ватикан и сообщит о Великом Современном Чуде. Да нет, скорее всего, там оправдания и скрытые обвинения в адрес самой Беллы. Это даже занятно.

Она подлила в кофе горячей воды из чайника и вскрыла письмо.

Дорогая Белла.

Удивительно, что она не поставила кавычки к слову «дорогая».

Я не привыкла писать или даже рассказывать о своих чувствах, так что тебе должно быть понятно, как это трудно для меня.

Неужели? Как это все тяжело — бедняжка Алессандра, на которую наехала противная Белла.

Мне кажется, мы очень похожи во многих отношениях.

Похожи? Что за чушь! Да мы совершенно разные.

Я знаю, мы обе склонны отгораживаться от тех, кого мы больше всего любим, когда чувствуем себя обиженными или уязвленными.

Я — нет. Я очень открытая.

На память пришло лицо Уилла, его голос: «Мне бы хотелось узнать тебя по-настоящему». Она увидела себя со стороны: свое собственное отвернутое лицо, крепко сжатые губы, ее быстрые уходы, когда она оставляла позади себя неловкий разговор.

Я прошу прощения…

Неужели нельзя было написать проще: «Извини меня»? Почему она всегда так официальна?

…если ты чувствуешь, будто я тебя подвела, или если я не выказывала тебе любви и теплоты в той мере, в какой бы ты хотела.

Прямо-таки фраза из уст адвоката. Не возьмет ли она на себя ответственность за то, что мать была так холодна? В ее ушах прозвучал голос Уилла: «… Она злобная ведьма Запада, а ты — крошка Дороти».

Не верю, что я была такой плохой матерью.

Ха! Еще бы!

Мне хотелось бы быть лучше. Возможно, все матери хотят этого. Мы с папой делали все, что могли, чтобы накормить и одеть тебя, чтобы у тебя был безопасный и надежный дом. Мы всегда были рады твоим друзьям, поощряли развитие твоих талантов и твою независимость.

Хм-м… Просто тебе было наплевать на меня.

Я могу сказать только, что я старалась, как могла, будучи такой, какая я есть. Я бы никогда не огорчила тебя намеренно. Вероятно, я могла бы быть тебе «лучшей» матерью…

Аг-га. Интересно, что ты поставила кавычки. Ирония — вообще-то понятие тебе неизвестное.

И я буду стараться изо всех сил. Я не буду приводить никаких оправданий или чувствовать себя обязанной сделать это…

Все равно будешь.

…меня воспитывали совсем по-другому. У нас было очень мало денег, как это часто бывает с эмигрантами. Наверное, поэтому я прикладывала больше усилий к тому, чтобы лучше обеспечить тебя, но не уделяла тебе того внимания, которое было тебе необходимо. Позднее возникли другие проблемы, которые очень отрицательно сказались на мне. Может быть, когда-нибудь я тебе о них расскажу.

О-оо, вот как? Очень ловко. Проблемы, значит. Потеряла помаду, когда тебе было двадцать лет? Свернулся голландский соус, который ты готовила в незапамятные времена? Не уточняешь, потому что знаешь, что все это будет звучать малоубедительно.

Ты не права, думая, что я не люблю тебя. Совсем не права. Прости, если я не показываю это так, как ты хочешь — или как я сама хотела бы.

Почему ты не напишешь, что любишь меня? Я люблю тебя. Неужели это и в самом деле так трудно произнести или написать? Она вспомнила Уилла, который спросил: «Ты что, не можешь выговорить слово на букву «л»?». Но, конечно, только ее мать может вывернуть фразу так, что у нее появляется явно негативный оттенок.

Спокойный голос в ее голове спросил: «А ты когда-нибудь говорила, что любишь ее?»

Надеюсь, мы обе можем попытаться стать более близкими друзьями. С любовью, мама.

Белла посмотрела на подпись. Было заметно, что ее мать начала писать «Алессандра». Правая палочка буквы «А» была аккуратно переправлена в слишком глубокую серединку буквы «М».

Ради бога. «Мама». Очень убедительно. Ты бы еще кокосовый тортик прислала вместе с письмом, чтобы показать, какая ты хорошая «мама».

Она вновь сложила письмо, чтобы положить его обратно в конверт. В конверте было что-то еще, и она потрясла его. На стол выпали две фотографии. Раньше она никогда не видела их, да и никаких других, хоть немного похожих на эти. На большей части семейных фотографий они были в слегка неуклюжих, официальных позах; это были либо парадные фотографии Алессандры, либо портреты Беллы, одной или с подружками. Снимал в основном отец, так что его на снимках практически не было. Но эти фотографии были иными. Одна была слегка не в фокусе; на ней стояла Алессандра, хорошенькая и веселая, в летнем платье, с распущенными волосами; на руках она держала дочь и явно щекотала ей шейку — маленькая Белла хохотала. Когда это было снято? Белла перевернула снимок. Никакой даты. Ей было два, от силы три года.

Другой снимок был четче, яснее. Пляж. Алессандра стоит на песке на коленях, придерживая волосы, чтобы не падали на лицо, и смотрит на Беллу, которая только что воткнула флажок в макушку огромного замка из песка, доходящего ей почти до плеч. У замка выстроены башни, украшенные ракушками, его окружает ров. На снимке тоже нет даты, но Белла думает, что и здесь ей не может быть больше трех лет. Присмотревшись, она узнает купальник, надетый на ней. Он был темно-синего цвета, вспоминает она, с коротенькой белой юбочкой и полосатой V-образной вставочкой сверху. Она не вспоминала о нем до сих пор, хотя, когда мать купила его, она была в полном восторге. Он был такой взрослый, ее первый купальник, не то что трусики, как у малышей.

Может, позвонить отцу и спросить, не помнит ли он, когда были сделаны эти снимки? Белла вгляделась в первую фотографию. Что-то в ней казалось ей странным, хотя она была похожа на тысячи самых обычных семейных снимков. Белла вгляделась в лицо матери. Да, конечно, дело именно в нем. Хотя оно было слегка смазано, она могла разглядеть, что Алессандра смотрела на Беллу внимательно и восхищенно. Фотография была как целый маленький мир, где существовали только Алессандра и Белла, мать и дитя, полностью поглощенные друг другом. Она закрыла глаза, будто могла воскресить прошлое.

Теплые руки обнимают ее. Запах жасмина и пудры. Они трутся носами.

Она еще раз взглянула на фотографии и водрузила их на каминную полку.

Белла брела по супермаркету, словно в каком-то тумане. Шла по проходам, как ведомая на дистанционном контроле кукла. Не глядя брала с полок пакеты и банки, не глядя бросала их в тележку. Что ей надо купить? Зачем она пришла сюда? Она взяла баночку йогурта и уставилась на этикетку, покусывая губу; так внимательный покупатель со знанием дела оценивает перечень ингредиентов, цену, вес, питательность.

— Модифицированный крахмал, — читала она, — лимонная кислота, 104 Ккал в 100 г, 208 Ккал в баночке. — Это хорошо или плохо? Брать или не брать?

Снова и снова перед глазами у нее возникал Уилл. Вот он спит, и его прекрасные волосы раскинулись на подушке; вот они гуляют, часто останавливаясь, если он взволнован разговором.

— Ты что, не можешь идти и говорить одновременно? — спрашивала она.

— Нет, — отвечал он, ловил ее за руку и придерживал, чтобы видеть ее лицо, когда они разговаривают.

Она представляла его в душе, когда вода струилась по его липу, сбегала на грудь и дальше, смывала пену с ног; здесь, в супермаркете, когда он мчался с тележкой по проходам на бешеной скорости, на поворотах издавая звуки, имитирующие скрип тормозов; в постели, с расслабленным лицом, с сияющими глазами, когда он смотрел на нее, накручивая ее локон на палец: «Видишь? Мы связаны. Ты теперь никогда от меня не избавишься».

Она пыталась избавиться от этих мыслей. Они давили, словно камни. Но вместо них в ее мозгу тут же вспыхнули снимки, где она вместе с матерью. Недовольная собой, Белла сосредоточила все свое внимание на холодильном шкафу. Что еще нужно купить? Она уставилась на коробку апельсинового сока, будто на ней мог быть написан ответ.

У кассы Белла расписалась на чеке.

«Дачу-личи?»

Она почувствовала себя позабывшей язык иностранкой, чужой в своей собственной стране.

«Хотите получить сдачу наличными?» — повторила кассирша.

Она автоматически кивнула, молча стоя у кассы.

«Сколько?» — повторила девушка уже недовольно, требовательно.

Белла прочла объявление у кассы: «Если Вы расплачиваетесь следующими дебитными карточками, то можете получить до 50 фунтов сдачи наличными».

— Пятьдесят, — повторила она вслух, без единой мысли в голове.

Складывая покупки в багажник машины, она аккуратно уложила яйца так, как будто ей было не все равно, разобьются они или нет.

С парковки Белла выезжала медленно; машина ползла, как черепаха. С трудом она заставляла себя обращать внимание на поворачивающие назад автомобили, на покупателей с неповоротливыми тележками, на маленьких детей, так и норовящих попасть под колеса. Она видела перед собой только его лицо. Его улыбку, его нахмуренные брови. Белла на минуту зажмурилась и помотала головой. Нельзя о нем думать. Нельзя. Думай о чем-нибудь другом. Все равно о чем.

Затем, как в тумане, она увидела перед собой уходящего от нее Патрика. Он слегка обернулся, как будто чувствуя ее взгляд, но она так и не поняла, точно ли это был он. Кожа покрылась мурашками. Вдруг он опять обернется и кивнет, позовет за собой? Холод и страх сковали Беллу от плеч к позвоночнику и ниже, до самых коленей.

— Патрик! — хотела она крикнуть ему вслед. — Патрик!

Удар. Скрежет металла. Мерзкий визг резины. Ее швырнуло вперед и влево, и ремень безопасности тут же отбросил ее обратно.

— Корова тупая! Ты что делаешь? Ты же меня видела, твою мать!

Через окно машины во всю глотку на нее орал какой-то мужчина. Она успела заметить, что на переднем зубе у него сверкала золотая коронка.

Она смотрела на него, а он все кричал. Его губы быстро двигались, рот то открывался, то закрывался; он яростно жестикулировал. Раздался хлопок — это он ударил рукой по капоту ее машины. Она попыталась было покрепче сжать руль, но не почувствовала своих рук. Она посмотрела вниз — руль был на месте, руки ее вцепились в него изо всей силы. Если бы только она смогла его повернуть! Ноги ее дрожали.

С орущим человеком уже разговаривал полисмен. Твердо взяв того под руку, он отводил его в сторону. В ее окно снова постучали. Другой полисмен жестом показывал, что он что-то крутит вниз. Как мило. Это что, игра такая?

— Откройте окно, — сказал он сквозь стекло.

Откройте окно. Она почти услышала, как в ее мозгу зажужжали, задвигались и снова встали на место маленькие колесики. Она увидела, как ее собственная рука несколько раз раздвинула воздух, как воду; попала наконец на ручку и взялась за нее.

— Выключите зажигание и выходите из машины.

Белла, не двигаясь, смотрела на полицейского. Выражение лица у него изменилось, он наклонился, дотянулся до ключа и повернул его. Открыл дверцу изнутри.

— Вы ранены, мисс? Подождите. Не двигайтесь. Оставайтесь там.

Еще какой-то человек присел на корточки возле нее, начал задавать вопросы. Болит ли у нее что-нибудь? Как шея? Может ли она пошевелить ногой? Ступней? Как ее зовут? Знает ли она, какой сегодня день?

— Вот и ладушки. Теперь давайте-ка выйдем из машины. С вами все будет в порядке.

Ей на шею аккуратно надели мягкий поролоновый воротник. Отстегнули ремень безопасности — раздался щелчок. Она сделала неуверенный шажок, как новорожденный теленок, осторожно встающий на дрожащие ножки. Ей было очень холодно, и кто-то накинул ей на плечи тяжелый стеганый жакет. Ее держали под руки. Она была не одна.

— …у нее шок, — произнес чей-то голос.

Полисмен спросил, медленно произнося каждое слово:

— Хотите ли вы, чтобы мы кому-нибудь позвонили?

Уилл. Я хочу Уилла.

Кто-то сунул ей в руку пачку бумажных носовых платков. Но она не могла позвонить Уиллу. Пусть мама с папой приедут и заберут ее. Они все уладят. Нет, не уладят. Они не хотят ее больше видеть. Она потрясла головой. Полисмен поднес к ее лицу трубочку и велел дунуть; замигал зеленый огонек, и ей сказали, что она «в порядке».

— Мы должны задать вам несколько вопросов, — сказал полисмен, — но сначала вас должен осмотреть врач. Хорошо?

— Да-да, — кивнула она.

Она понимала. Ей должны были задать вопросы. Ее надо осмотреть.

Прежде всего, сказали ей, она должна подняться по этой лесенке — в карету «скорой помощи». Кого-то ранило? Пока ей помогали забраться на ступеньки, она повернула голову, чтобы посмотреть на свою машину, но увидела только маленький белый фургон с надписью на переднем правом крыле «Цветы от Фионы — На Любой Случай». Ее машина там. Она была в ней. Беллу лихорадило, земля как будто сотрясалась у нее под ногами.

Фельдшер спросил ее, не хочет ли она прилечь. Почему она должна хотеть прилечь? Она совсем не хочет спать. Ее провели к креслу и укутали в одеяло.

В больнице ее осмотрели. Все было в порядке.

— Будет лучше, если за вами кто-нибудь приедет, — сказала медсестра. — Вам есть кому позвонить?

— Я в порядке. Правда. Спасибо. Я просто вызову такси.

Сестра показала на платный телефон:

— Номер на стене. Кто-нибудь будет дома, когда вы приедете? Не следует быть в одиночестве, когда у вас шок.

— Нет. Да. Мой… Дома кто-нибудь будет. — Она мелко кивает и отступает назад. — Я в порядке. Честное слово. Я в порядке.