Слово-полководец

1

«Спешно!»

«Секретно!!»

«Совершенно секретно!!!»

«Когда выбыл?»

«Куда прибыл?»

«Учредите негласный надзор…»

Депеши, письма, скрепленные сургучными печатями, шли из одной канцелярии в другую. Из департамента в департамент. Из города в город.

А почему, собственно, такой переполох?

Казалось бы, ничего не случилось особенного: молодой человек, недавно сдавший экзамены за юридический факультет университета и зачисленный помощником присяжного поверенного, решил переменить место жительства.

Сколько других людей – молодых и не очень молодых – поступали точно так же. И это никого не беспокоило. Тем более, не становилось причиной волнений властей государственных.

Но в данном случае…

В данном случае многие учреждения Российской империи, словно муравейник, на который кто-то наступил ногой, зашевелились. В первую очередь полицейские сферы Санкт-Петербурга, Москвы и некоторых других городов пришли в движение.

Завязалась оживленная переписка: посыпались вопросы и ответы, сообщения и разъяснения. Потом начались поиски человека, который и не думал пропадать. И началось такое, когда в народе говорят: у страха глаза велики…

Да, так вот, стало быть: жил молодой человек в одном городе на Волге. Был в этом городе некто Агатицкий, полицмейстер, начальник местной полиции. И стоило молодому человеку отправиться на вокзал, купить билет, сесть в вагон поезда, как господин Агатицкий всполошился и 27 августа 1893 года направил московскому обер-полицмейстеру, старшему начальнику, совершенно секретную бумагу за номером 208:

И в самом деле, в конце августа 1893 года Владимир Ульянов выбыл из Самары и вскоре прибыл в Москву. Он прожил здесь недолго – знакомился с людьми, взгляды которых на жизнь совпадали с его взглядами, занимался в читальном зале библиотеки Румянцевского музея, что, кстати, и было им собственноручно отмечено в тамошней регистрационной книге:

Не исключено, что московские полицейские, получив донесение своих самарских коллег, обнаружили в Румянцевском музее этот адрес и стремглав ринулись на Большую Бронную улицу, в дом Иванова, в квартиру № 3.

Тогда-то все и могло начаться. Потому что – увы! – на Большой Бронной улице Владимира Ульянова не оказалось: ни в одном из домов, ни в одной из квартир. По той простой причине не оказалось, что он там никогда не жил. Что же касается адреса, написанного им собственноручно в регистрационной книге, то Владимир Ильич придумал его в целях конспирации.

Короче говоря, не смогла московская полиция выполнить просьбу самарского полицмейстера господина Агатицкого. Ни гласного, ни негласного надзора за Ульяновым полиции установить не удалось. Вот тогда-то начались поиски человека, который и не думал пропадать. Просто этот человек – Владимир Ульянов – жил совсем в другом месте: в доме № 6 по Большому Палашевскому переулку, у своей старшей сестры Анны Ильиничны и ее мужа Марка Тимофеевича Елизарова.

Однако полиция – надо воздать ей должное – не опустила рук. Полиция продолжала действовать. Энергично. Настойчиво. Вновь и вновь требовательно запрашивала московский адресный стол: разыщите, наконец, где, на какой улице, площади или в каком переулке города проживает В.И. Ульянов!

Но не везло московским полицейским. Долго не везло. Только 1 декабря 1893 года повезло наконец.

В тот день пристав 2-го участка Яузской части города Москвы донес охранному отделению: так, мол, и так – дознано! И не как-нибудь, а «негласным путем дознано, что бывший студент Владимир Ильин Ульянов проживает в Петербурге, где состоит на службе, но по какому ведомству, неизвестно».

И чтобы хоть чем-то, хоть как-то загладить свою нерасторопность в поиске самого Ульянова, московские жандармы решили блеснуть осведомленностью по части его родственников. И не только родственников, но и некоторых предметов, принадлежащих родственникам. Предметов загадочных и безусловно крамольных. О чем московские жандармы и составили подробное донесение в столицу.

Во-первых, говорилось в донесении, семья Ульяновых, оказывается, «живет скрытно, получает ежедневно громадное количество писем…». А это о чем говорит? О, это говорит о многом! Письма, как известно, состоят из слов. А слова, в свою очередь, бывают разные. В том числе бывают слова, призывающие к потрясению основ царствующего в империи дома. Родственники Ульянова – жандармы в этом не сомневались – пользуются именно такими словами. В чем, кстати сказать, их, жандармов, убеждает факт, о котором говорится ниже.

Во-вторых, говорилось в том же донесении от 1 декабря 1893 года, в квартире родственников Ульянова «почти нет мебели, но замечено присутствие какого-то аппарата вроде электрической батареи, но большого формата».

Мы, правда, не знаем точно, как реагировали петербургские полицейские на это сообщение из Москвы: в архивах не сохранилось, к сожалению, следов обсуждения депеши за номером шестьдесят три. Но, судя по некоторым другим аналогичным случаям, известным истории, мы вправе предположить, что оно, обсуждение, проходило, бесспорно, в обстановке весьма напряженной. Нервы обсуждающих были, наверное, натянуты до предела.

И в том нет ничего удивительного. Судите сами. Ведь Владимир Ульянов – родной брат Ульянова Александра, члена революционной организации «Народная воля», казненного 8 мая 1887 года за участие в подготовке покушения на царя.

Ну, а кроме того, самим «фараонам» – как исстари звали полицейских на Руси – ничего не стоило, например, самую обыкновенную швейную машину известной в свое время фирмы «Братья Зингер и компания» принять за что угодно. Особенно если машина ножная и, следовательно, «большого формата»…

Не исключено поэтому, что кто-то из чинов петербургской полиции, присутствовавших при чтении донесения насчет обнаруженного на квартире Ульяновых таинственного «аппарата большого формата», мог сгоряча заявить:

– Полагаю, он не электрическая батарея… А она… станок… для изготовления… бомб…

На что другой чин, с опаской оглядевшись вокруг, мог заметить:

– Не намереваюсь вас пугать, господа, однако и скрыть не могу от вас глубочайшего убеждения своего: машина эта – пе-чат-ная… Гек-то-граф, если не запамятовал, называется… Ею пользуются для размножения разных слов и мыслей, книг и листовок, каковые, как известно, иногда не отличишь от бомб. Недаром опальный пиит Александр Пушкин дерзкие печатные слова именовал типографическими снарядами всеразрушительного действия, противу коих, как он говорил, власть царя устоять не может…

После подобных заявлений – тоже не исключено – среди блюстителей порядка мог произойти форменный переполох. Ведь печатные машины и все, что благодаря им появляется на свет, никогда не пользовалось почетом у полиции…

Да что о полиции говорить – мелкая сошка. Слуги царские повыше рангом при одной мысли о печатных машинах и печатном слове головы теряли.

2

Эстафета борьбы против царизма с помощью печатного слова – снарядов типографических – не прерывалась. Начатая давно, еще до восшествия на престол Николая I, она продолжалась и при всех царях, после него восседавших на троне…

…Летом года 1790 в петербургском Гостином дворе, в лавке купца Герасима Зотова, книга появилась необычная. И сразу слухи о ней поползли по городу. Многие люди всякого звания, встречаясь друг с дружкой, передавали из уст в уста:

– Мятежная книга…

– Путешествием, вишь, называется. Из Петербурга будто бы в Москву…

Сама императрица российская Екатерина II, читая книгу, свидетельствовала в расстройстве:

А вскоре совсем разъярилась Екатерина:

Дальше – больше.

– Он бунтовщик! – кричала Екатерина, когда известно стало, что автором книги «Путешествие из Петербурга в Москву» является Александр Николаевич Радищев. И, в страхе зажмурив глаза, добавляла: – Он хуже Пугачева!

По указу Екатерины дело о сочинителе Радищеве поручено было вести начальнику тайной государевой канцелярии Шешковскому. Тому самому палачу-кнутобойцу, который полтора десятилетия назад Пугачева Емельяна пытал.

Радищева, не очень могучего здоровьем, Екатерина после следствия сослала в Сибирь, в далекий Илимский острог…

Он был первым, Радищев – рабства враг. По его стопам на поле брани с оружием печатного слова в руках выходили другие верные сыны отчизны.

Пушкин с гордостью восклицал о себе:

Декабристы продолжали дело Радищева в листовках и брошюрах, которые они сочиняли и выпускали для рядовых солдат, низших чинов армии, для крепостных крестьян и людей, трудившихся на только-только возникавших в России фабриках, угольных и железных разработках. В этих листовках, брошюрах огнем горело гневное слово обличения царской власти и самоуправства крепостников, слово призыва к неповиновению царю и вельможам, помещикам и купцам.

В ту пору народ был неграмотен в массе своей. Поэтому офицеры – участники революционной организации, будущие декабристы, – эти листовки и брошюры тайно читали вслух крестьянам, фабричным людям, солдатам.

– Для чего же русский народ и русское воинство несчастно? – задавал вопрос офицер, читая брошюру, изданную его товарищами.

И ответ из брошюры читал:

– От того, что цари похитили у них свободу.

– Что ж делать надо русскому народу?

– Ополчиться всем вместе против тиранства…

После разгрома восстания на Сенатской площади Петербурга царь Николай I лично допрашивал декабристов. А допрашивая, не мог избавиться от мысли, будто здесь, во дворце, незримо присутствует автор книги «Путешествие из Петербурга в Москву». Во всяком случае, имя Радищева, название его сочинения, а то и отдельные мысли писателя нередко звучали в зале.

– Когда и где обвиняемым воспринят свободный образ мыслей?

Бестужев-младший, Петр, отвечал:

– Мысли свободные заронились во мне уже по выходе из корпуса, около 1822 года, от чтения различных рукописей… Также «Путешествие» Радищева из Петербурга в Москву…

Вильгельм Кюхельбекер – Кюхля – говорил о себе и своем окружении:

– Крайнее стеснение, которое российская словесность претерпевала в последнее время, породило рукописную словесность… «Путешествие» Радищева переписывают с жадностью и дорожат каждым дерзким словцом, которое находят…

Царь жестоко разделался с декабристами. И даже много позднее того, как пятеро славных были повешены, а остальные отправлены на каторгу, в Сибирь, царские агенты не переставали рыскать по стране: изымали из книжных лавок, из библиотек и бросали в огонь все написанное и напечатанное декабристами и о декабристах…

Но голос героев Сенатской площади с новой силой зазвучал в набатных призывах «Колокола» – вольной русской революционной газеты, организованной Александром Герценом и Николаем Огаревым за границей в 1857 году:

Влияние газеты в России было очень велико. Современники записывали в дневниках: «Герцен теперь властитель наших дум, предмет разговоров… „Колокол“ прячут, но читают все… Его боятся и им восхищаются…»

Явные недруги издателей газеты вынуждены были признавать: «Вы – сила, вы – власть в русском государстве…»

А в самой России родилось и, от руки размноженное, широко распространялось письмо Белинского к Н.В. Гоголю по поводу его «Выбранных мест из переписки с друзьями». Прямо, нелицеприятно оценивая заблуждения писателя, Неистовый Виссарион подвергал критике самодержавно-крепостнический строй, возглашал необходимость решительного преобразования жизни общества российского:

Порывы свежего ветра врывались в жизнь со страниц «Современника» – журнала Некрасова и Белинского, Чернышевского и Добролюбова.

Великий русский демократ Николай Чернышевский в листовке «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон» писал о царской камарилье, о царе:

3

Эстафета борьбы против царизма оружием печатного слова переходила от поколения к поколению российских революционеров. И конечно, от десятилетия к десятилетию у властей все больше было оснований опасаться всеразрушительных действий типографических снарядов.

Потому власти возмущались, нервничали так сильно и в тот августовский день 1893 года, когда господин Агатицкий прислал совершенно секретную бумагу за № 208 о выезде Владимира Ильича Ульянова из Самары в Москву; а особенно когда пристав 2-го участка Яузской части города Москвы обнаружил в квартире родственников Ульянова таинственный аппарат большого формата…

Кто, скажите, мог дать властям гарантию, что эстафету борьбы с царизмом не примет теперь именно он, Владимир Ульянов? Никто такую гарантию властям не давал и дать не мог. А сами власти достаточно хорошо помнили события последнего месяца 1887 года в императорском Казанском университете, о которых известно стало даже в Санкт-Петербурге.

Студенты-бунтари устроили тогда в актовом зале университета бурную сходку. Владимир Ульянов, студент первого курса юридического факультета, являлся ее деятельнейшим участником. «Находился в первых рядах собравшихся, был очень возбужден, чуть ли не со сжатыми кулаками», – отмечало местное начальство.

Но, кроме сжатых кулаков, у студентов в руках, оказывается, было и… оружие. Да, да: оружие слова. Они составили и вручили ректору листовку-петицию весьма недвусмысленного содержания. Они возмущались порядками, царящими не только в университетских стенах, но во всей России. «Собрало нас сюда, – заявляли студенты в листовке, – не что иное, как сознание невозможности всех условий, в которые поставлена русская жизнь вообще…» О порядках не только университетских пеклись Ульянов и его товарищи. Листовка призывала «обратить внимание общества на общеполитические условия в России».

Разве это не было продолжением эстафеты, начатой еще Радищевым, декабристами, Герценом, Белинским, Чернышевским?! Потому власти и действовали так строго, так решительно. В ночь с 4 на 5 декабря 1887 года за спиной Владимира Ульянова впервые захлопнулась тяжелая дверь тюремной камеры. После тюрьмы – ссылка, почти годичное пребывание в деревне Кокушкино, Казанской губернии, под негласным надзором полиции. А потом…

К счастью, власти не сразу узнали, что делал Владимир Ульянов потом.