Случайные попутчики

24

В сотый раз он разглядывал свое лицо в ванном зеркале, терпеливо прижигал каждую ссадинку кровоостанавливающим карандашом и заново припудривал. Он целеустремленно приводил в порядок лицо и руки, словно они принадлежали не ему, а кому-то другому. Когда его взгляд встречал в зеркале встречный, он отводил глаза — так же, подумалось Гаю, как тогда в поезде, когда пытался уйти от взгляда Бруно.

Он вернулся в комнату и повалился на постель. Впереди — остаток сегодня и целое завтра, воскресенье. Ни с кем не нужно встречаться. Можно на пару недель махнуть в Чикаго, а всем сказать, что уезжал по делу. Но если он покинет Нью-Йорк на другой день, это может показаться подозрительным. Вчера. Вчера вечером. Не будь у него расцарапаны руки, он бы мог поверить, что совершил это в очередном сновидении. Потому что не хотел этого совершать, подумал он. То была не его воля. То была воля Бруно, а он — всего лишь орудие. Ему хотелось проклясть Бруно, проклясть вслух, но на это просто не было сил. Любопытней всего было то, что он не чувствовал за собой вины, и теперь был готов объяснять это тем, что его одушевляла воля Бруно. Но что оно такое, чувство вины, которое после гибели Мириам ощущалось куда сильней, чем сейчас? Сейчас он всего лишь устал, ему ни до чего нет дела. А может, так всегда себя чувствуют после убийства? Он попробовал заснуть, и память нарисовала перед ним салон лонг-айлендского автобуса, двух рабочих, которые на него уставились, и как он притворился, что спит, прикрыв лицо газетой. Перед рабочими и то было стыднее.

На ступеньках парадного у него подогнулись колени, он едва не упал. Он не стал оглядываться, видит его кто или нет. Чего уж, казалось бы, зауряднее — человек вышел купить газету. Но он понимал и то, что у него нет сил оглядываться, видит кто его или нет, нет даже сил волноваться, и он с ужасом думал о том времени, когда силы вернутся, как больной или раненый с ужасом думает о новой неизбежной операции.

Самое обстоятельное сообщение поместил «Джорнел америкен», сопроводив его силуэтом убийцы, смонтированным по показаниям дворецкого. У того выходило, что это мужчина шести футов ростом, весом сто семьдесят — сто восемьдесят фунтов, в черном пальто и при шляпе. Гай прочитал это с легким удивлением, словно речь шла не о нем: в нем было всего пять футов девять дюймов, а весил он около ста сорока. И шляпы на нем не было. Он пропустил абзацы, где говорилось о Сэмюеле Бруно, но с большим интересом прочел соображения касательно бегства преступника. На север по Нью-хоуп-роуд, а дальше его следы теряются в городе Грейт-Нек, не исключено, что он уехал поездом в 0.18. В действительности же он бежал на юго-восток. Внезапно нахлынуло облегчение, чувство безопасности. Насчет безопасности, напомнил он самому себе, это только кажется. Он вскочил, в первый раз охваченный паникой после того, как тогда едва не врезался в дом. Газета уже устарела на несколько часов. К этому времени они могли обнаружить ошибку и сейчас, возможно, идут его арестовать, стоят у самых дверей. Он затаился, но ничего не нарушило тишины, и вернувшаяся усталость вновь его усадила. Он заставил себя сосредоточиться на последних абзацах длинной колонки. Подчеркивались самообладание убийцы и то, что он, судя по всему, человек не случайный. Ни одного отпечатка пальцев, никаких «ключей», за исключением пары следов ботинка (размер обуви 9 ½) и черного пятна, оставленного им на белой штукатурке. Одежда, спохватился он, нужно немедленно избавиться от одежды, но когда у него найдутся для этого силы? Непонятно, как они умудрились приписать ему больший размер, земля была такая сырая «…необычно малый калибр оружия», — упоминала газета. От револьвера тоже нужно избавиться. Печаль пронзила его несильной болью. Мерзко, до чего же ему будет мерзко расставаться со своим револьвером! Он с трудом поднялся и пошел наложить свежего льда в полотенце, что прижимал к голове.

Анна позвонила ближе к вечеру, пригласила сходить в воскресенье на вечеринку к знакомым в Манхэттен.

— Устраивает Хелен Хейберн, ты знаешь, я тебе о ней говорила.

— Да, — согласился Гай, хотя ни о какой Хелен не помнил; голос у него был спокойный. — Боюсь, Анна, у меня для вечеринки неподходящее настроение.

Последний час он чувствовал себя каким-то онемевшим. Слова Анны доносились словно издалека и не имели к нему прямого касательства. Он слушал, как губы произносят то, что положено, и не предполагал, а может быть, даже и боялся, что Анна заметит разницу. Анна сказала, что, пожалуй, пригласит Криса Нелсона. Гай одобрил и подумал, как обрадуется Нелсон возможности пойти с ней, потому что Нелсон, часто встречавшийся с Анной до ее знакомства с Гаем, все еще, как считал Гай, ее любит.

— Не купить ли мне что-нибудь вкусненького, мы бы с тобой перекусили у меня вечером в воскресенье? — спросила Анна. — А с Крисом договорюсь встретиться попозже.

— Анна, я подумывал уйти в воскресенье на целый день делать наброски.

— Очень жаль. Мне нужно тебе кое-что рассказать.

— Что?

— То, что, по-моему, ты рад будешь услышать. Ладно, как-нибудь в другой раз.

Гай поплелся к себе наверх, опасаясь попасться на глаза миссис Мак-Косленд. Анна к нему охладела, повторял он про себя, Анна к нему охладела. Когда они встретятся, она будет знать и возненавидит его. С Анной все кончено, кончено. Он монотонно повторял эту фразу, пока не уснул.

Он проспал до полудня и остаток дня провалялся в постели в каком-то ступоре, из-за которого встать и дойти до холодильника за свежей порцией льда и то было пыткой. Ему казалось, что, сколько бы он ни спал, все будет мало, чтобы восстановить силы. Возвращение к исходному, подумал он. Его тело и дух возвращаются вспять пройденным долгим путем. Вспять — к чему? Он лежал, скованный страхом, ужас бросал его в пот и в дрожь. Потом ему все-таки пришлось встать и сходить в уборную. Легкий понос. От страха, решил он. Как на войне.

Он задремал, и ему привидилось, что он идет по газону к дому. Дом мягкий, белый и проницаемый, словно облако. И вот он стоит в нем и отказывается стрелять, решив воспротивиться и доказать, что способен все это преодолеть. Его разбудил звук выстрела. Он открыл глаза и увидел ранний рассвет в своей комнате. Он увидел, что стоит у своего рабочего стола, в точности как стоял во сне, наставив револьвер на кровать в углу, с которой мучительно пытается привстать Сэмюел Бруно. Револьвер прогремел еще раз. Гай завизжал.

Он выпрыгнул из постели, с трудом удержавшись на ногах. Фигура исчезла. За окном стоял тот самый неустойчивый полумрак, что он видел тогда на рассвете, та же смесь жизни и смерти. Этот полумрак будет возвращаться с рассветом каждого дня его жизни, вырисовываться в нем будет все та же комната, и с каждым возвращением вырисовываться все более четко, а его ужас будет расти и расти. И если ему всю жизнь суждено просыпаться на рассвете…

Из кухоньки раздалось бренчание дверного звонка.

Полиция, подумал он. Когда им и прийти за ним, как не на рассвете! Но ему уже все равно, решительно все равно. Он во всем признается. Все разом выложит.

Он нажал на кнопку, открывающую замок в парадном, подошел к двери и прислушался. Кто-то легко и быстро взбежал по лестнице. Шаги Анны. Пускай бы лучше полиция! Он повернулся, сдуру задернул штору. Обеими руками пригладил волосы назад, нащупав шишку на голове.

— Это я, — шепнула Анна, проскользнув в комнату. — Пришла от Хелен пешком. Чудесное утро! — Тут она заметила бинт, и радость у нее на лице погасла. — Что у тебя с рукой?

Он отступил в тень у комода.

— Попал в драку.

— Когда? Вчера вечером? Господи, а лицо-то!

— Да.

Она должна быть его, быть с ним, подумал он. Без нее ему конец. Он потянулся ее обнять, но она его отстранила, всматриваясь в полумраке.

— Где, Гай? С кем?

— Я этого малого даже не знаю, — ответил он бесцветным голосом, едва ли понимая, что лжет, потому что важнее важного для него было ее удержать. — В баре. Не включай света, — поспешил он ее остановить. — Пожалуйста, Анна.

— В баре?

— Сам не пойму, как это случилось Ни с того ни с сего.

— А до этого ты с ним не встречался?

— Нет.

— Я тебе не верю.

Она произнесла это медленно, и Гай ужаснулся, внезапно постигнув, что она существует независимо от него, у нее другая душа, другие реакции.

— Как мне тебе верить? — продолжала она. — И с какой стати мне верить тому, что ты говорил о письме, будто не знаешь, кто его написал?

— Потому что это правда.

— Или про человека с которым ты схватился тогда на лужайке. Это одно и то же лицо?

— Нет.

— Ты от меня что-то скрываешь, Гай. — Она заговорила мягче, но ее простые слова казалось, били его наотмашь. — В чем дело, милый? Ты же знаешь, я хочу тебе помочь. Ты должен мне все рассказать.

— Я рассказал, — ответил он и стиснул зубы. За спиной у него свет начал меняться. Если удастся удержать Анну сейчас, решил он, то он сможет пережить все рассветы. Он поглядел на светлую волну ее ниспадающих волос и потянулся к ним рукой, но она отстранилась.

— Если так будет продолжаться, Гай, я не вижу для нас выхода. Не вижу.

— Так продолжаться не будет. Кончено. Клянусь тебе, Анна. Прошу тебя, верь мне.

Эта минута виделась ему переломной — либо теперь либо никогда. Нужно бы ее обнять, подумал он, и держать изо всех сил, пока она не перестанет сопротивляться. Но он не мог заставить себя пошевелиться.

— Почему ты так уверен?

Он нерешительно помолчал, затем произнес:

— Потому что виной этому — мое состояние.

— Письмо — это тоже твое состояние?

— Письмо его усугубило. Я чувствовал, что вконец запутался. Все из-за работы, Анна.

Он опустил голову. Докатился — списывает собственные грехи на работу!

— Ты как-то сказал, что счастлив со мной, — медленно произнесла она, — или можешь быть счастлив вопреки всему. Теперь я этого не чувствую.

Она-то уж с ним никак не счастлива, вот что она имела в виду. Но если она все еще способна его любить, он постарается сделать ее счастливой! Как он станет ее обожать, как обхаживать!

— Чувствуешь, Анна. Кроме тебя у меня никого нет.

И тут он совсем уронил голову, неожиданно разразившись рыданиями, откровенными безнадежными рыданиями, которые прекратились лишь после того, как Анна тронула его за плечо. Он был ей за это благодарен, но ему все равно хотелось увернуться от ее руки, потому что он понимал — она прикоснулась к нему только из жалости, из чистого человеколюбия.

— Приготовить тебе что-нибудь на завтрак?

В ее голосе он уловил нотки раздраженного терпения, и они уже намекали на прощение, полное и окончательное прощение, он это знал. За драку в баре. Никогда-никогда, решил он, не проникнуть ей в то, что случилось в пятницу поздно вечером, потому что случившееся уже погребено на такой глубине, на которую не спуститься ни ей, ни кому другому.