Служили два товарища

Севастополь 14 ноября

По улице всё двигалось в одну сторону — пешеходы с узлами и чемоданами, пролётки, коляски, телеги, набитые вещами и людьми. А из порта, торопя беженцев, доносился взволнованный многоголосый вой пароходных сирен.

Окна подвалов были распахнуты. Те, кто там жил, никуда не спешили. В злорадном молчании смотрели они, как жильцы вторых и третьих этажей удирают из города, удирают из России.

…В двери маленькой церкви дубасил кулаком поручик Брусенцов. Он снова был в форме, при шашке, с пистолетом в жёлтой кобуре. Рядом стояла Саша и растерянно повторяла:

— Не надо, я тебя умоляю… Зачем? Ну зачем?

Двери наконец приоткрылись. Старенький священник спросил испуганно:

— Что вам угодно?

— Нам угодно обвенчаться, — сказал Брусенцов.

Священнику показалось, что он ослышался.

— Как вы сказали?

— Обвенчаться. И давайте, батюшка, поскорее.

Сашенька опять попросила:

— Уйдём, Саша… Пожалуйста.

Но Брусенцов отодвинул священника плечом и вошёл в полутёмную церковь, не отпуская Сашиной руки.

— Делайте, что вам говорят, батюшка… А то ведь я вас пристрелю. В Божьем храме.

Эта бессмысленная угроза не испугала старика.

— Ах, глупости какие… Не могу я вас венчать и не стану. И дьякона даже нету — я один. Все разбежались!..

— Мы тут торгуемся, — озлобляясь всё больше, сказал Брусенцов, — а там последние пароходы отваливают… Я должен поспеть, ясно вам?

Блеклые глазки священника зажглись вдруг интересом и надеждой.

— Молодой человек, — сказал он. — А ежели я вас повенчаю, вы меня с собой возьмёте?.. Посадите на пароход?

— Посажу, посажу, — брезгливо пообещал Брусенцов.

…Сашенька и Брусенцов с тускло горящими свечами в руках стояли перед аналоем. Священник, как был — без ризы, без камилавки, — торопливо бормотал:

— Призри на раба твоего Александра и на рабу твою Александру и утверди обручение их в вере и единомыслии, и истине, и любви…

А Саша, чуть не плача, шёпотом говорила Брусенцову:

— Ну объясни: зачем это тебе нужно? Ты же меня ни капельки не любишь…

— Нужно. И тебе и мне… Я тебя люблю! — раздражённо шептал в ответ Брусенцов. — Пускай всё летит к чёртовой матери, но хоть это будет нерушимо!..

— Сего ради прилепится человек к жене, будет два в плоть едину, — жужжал своё батюшка. — О еже возвеселитися им видением сынов и дщерей…

Воем сирен, криком и ошалелым метанием людей севастопольский порт был похож на тонущий огромный корабль. И словно шлюпки от тонущего корабля, торопились отойти от мола переполненные пароходы.

Военные и штатские, мужчины и женщины смешались в одну кашу. Никому уже не нужные пушки, сундуки, несгораемые шкафы, барабаны военного оркестра, зеркала-трюмо, баулы, корзины, чемоданы загромоздили пристань. Люди натыкались на брошенные вещи, чертыхаясь, перешагивали через них. Через павших, тоже перешагивали и снова устремлялись вперёд. Но чем ближе к молу, тем труднее становилось продвижение. Отчаливали последние пароходы — самые последние, — и около сходен толпа сбилась так тут, что протиснуться не было никакой возможности.

На пароход «Валенсия» сейчас грузили маленьких кадет — стриженых, лопоухих, в серых мундирчиках с погонами. Некоторые плакали — от страха, от толчков, от враждебного рёва толпы. Офицеры-воспитатели с шашками наголо и с револьверами отжимали от сходен людское месиво.

…Сашенька, священник и Брусенцов пробивали себе дорогу к пароходу «Валенсия». Поручик вёл на поводу Абрека. Увидев перед собой сплошную стену из человеческих спин, Сашенька остановилась. Остановились и Брусенцов со священником.

К ним сейчас же подошёл мальчик лет семи в бархатной курточке с белым отложным воротником и сбитым набок бантом. За руку он держал пятилетнюю сестрёнку.

— Господа, — сказал мальчик. — Вы не видели нашу маму? Корсунскую Веру Петровну.

Наверное, он уже многих так спрашивал, и никто ему не помог. Не помогли и Саша с Брусенцовым.

Постояв чуть-чуть, дети отошли. Священник вздохнул им вслед и неловко поёжился.

Сашенька опустилась на какой-то ящик.

— Что такое? — удивился Брусенцов.

— Саша, это невозможно… Давай никуда не поедем.

Ты что, нарочно меня дразнишь?

— Здесь страшно, очень страшно… Но там будет ещё страшнее… В чужой стране всегда будет плохо!

— Идиотка! — закричал поручик, срываясь. — Эта… Эта страна чужая! Самая чужая! Чужее Африки!

Саша заплакала и подняла к нему мокрое лицо.

— А эти кто? Свои? Погляди на них!.. Ну погляди!.

Брусенцов уже взял себя в руки.

— Сашенька, это у тебя истерика, — сказал он как мог мягче. — От усталости…

Неподалёку давешний мальчик спрашивал кого-то:

— Господа, вы не видели нашу маму?

Вдруг не то крик, не то стон разочарования пронёсся над толпой. Это «Валенсия» убрала мостки.

И сейчас же толпа стала редеть, рассеиваться — люди побежали искать, нет ли где ещё парохода, катера, лодки…

Брусенцов напружинился, напрягся, потом сунул поводья Абрека священнику и кинулся вперёд к причалу.

Кучка солдат, странно равнодушная среди общей суеты, глядела на отваливающую от пирса «Валенсию».

— Братцы! — крикнул Брусенцов. — А ну, кто хочет уехать?

Никто не отозвался. Потом кто-то из солдат, решившись, сказал:

— Да мы оставаться надумали… Всё одно нехорошо.

— Все остаётесь? — спросил Брусенцов, задохнувшись от ненависти. — Все?

Трое солдат отделились от остальных.

— Мы бы поехали.

И Брусенцов сразу успокоился.

— Тогда так… Заряжай орудие, наводи на пароход. — Он показал на одну из брошенных пушек, ствол которой уставился в море. — Живо!

Солдаты в недоумении пошли к пушке, открыли зарядный ящик.

А поручик сделал из ладоней рупор и надсаживая глотку заорал вслед «Валенсии»:

— Эй, вы! Причаливай обратно!.. Считаю до трёх, открываю огонь!

Солдаты — и те, кто оставался, и те, что хотели ехать, — злорадно загоготали. Не ожидая команды, один из них дёрнул шнур — пушка выпалила, и снаряд, гудя, пронёсся мимо парохода.

С капитанского мостика закричали в мегафон;

— Прекратите огонь!.. Сукины дети!.. Иду назад!

…Снова «Валенсия» стояла у пирса. По узенькому трапу на борт поднялась заплаканная Сашенька и сразу потерялась в гуще забивших палубу людей.

За ней пошли три солдата.

— Живей!.. Живей! — орали с парохода.

— Идите, батюшка, — нетерпеливо сказал Брусенцов. Священник виновато поглядел на него.

— Вы уж меня извините, господин офицер… Я, наверное, останусь… Мне, наверное, не годится уезжать…

— А!.. Добрый пастырь? — скривился Брусенцов. — Ну и чёрт с тобой!..

Он потянул Абрека за повод и, пятясь, стал подниматься по трапу.

Рёв ярости и возмущения прокатился по палубе, когда пассажиры парохода поняли, что Брусенцов собирается взять с собой и коня.

— Уймите его, господа!.. Не давайте безобразничать! — надрывался мегафон. Какой-то офицер со страшным рябым лицом махал наганом и кричал, дёргаясь от злобы:

— Ты что, белены объелся?.. Брось коня, тебе говорят! Не то сейчас мозги на волю выпущу!

Абрек упирался, не хотел идти навстречу крику.

Скрипнув зубами, поручик обернулся к пароходу, увидел десятки ненавидящих лиц и понял, что придётся уступить. Нарочно медленно он огладил красивую шею Абрека, поцеловал белую отметину между ноздрями. Потом бросил уздечку и, не оглядываясь, пошёл на пароход.

…Во второй раз «Валенсия» отваливала от причала. Стиснутый со всех сторон людьми, Брусенцов стоял у борта и смотрел на берег.

Он увидел священника, который остановился возле брата с сестрой, искавших свою маму. Все трое поговорили о чём-то и пошли дальше уже вместе.

Потом поручик поглядел на Абрека. Тот по-прежнему стоял на самом краю пирса, вытянув шею, и недоумённо, испуганно следил за пароходом, который увозил его хозяина.

И вдруг, найдя решение, конь тяжело прыгнул в воду. Он поплыл за пароходом, за белой струёй, тянувшейся от винта.

Поручик долго смотрел на лошадиную морду, задранную над водой. Кругом плакали, ругались, молились — каждый о своём — чужие, ненужные люди.

С трудом двигая рукой — так тесно было в толпе, — Брусенцов расстегнул кобуру, вытянул пистолет и сунул чёрное дуло в рот.

Выстрел прозвучал глухо.

Сашенька на другом конце палубы даже не услышала его.