Служили два товарища

Севастополь 6 ноября

В гавани, на мёртвом якоре, стояло множество безработных кораблей. Белые пассажирские, чёрные грузовые, пакетботы, шхуны, а дальше, у старой пристани, всякая калечь: буксиры, фелюги, шаланды.

На всех кораблях жили люди: в городе не хватало квартир. На палубах стояли раскладные кровати-сороконожки, варилась какая-то пища на самодельных печках, играли дети. Их отцы курили и разговаривали, облокотясь о релинги, а матери штопали или занимались стиркой.

Вывешенное для просушки разноцветное бельё трепыхалось на снастях, словно сигнальные флажки, — и казалось, что дома-корабли переговариваются между собой, но уже не о морских, а каких-то хозяйственных делах.

Вдоль причала шёл поручик Брусенцов. Расстёгнутая шинель хлопала на ветру Поручик с весёлым удивлением разглядывал пёструю палубную жизнь. Перед маленьким катером, совсем ржавым и дряхлым, Брусенцов остановился.

Дальше кораблей не было: там плескалась маслянистая вода, Таская взад-вперёд арбузные корки. Брусенцов сделал из ладоней рупор и закричал:

— Эй! На судне!

Из каюты катера выглянуло встревоженное женское лицо.

— Здорово, боцман, — сказал Брусенцов. — Свисти в дудку, строй команду. Поднимаюсь на борт.

И он перепрыгнул с причала на катер, хотя можно было просто перейти: рядом была специальная досточка.

Женщина вышла на палубу, придерживая у горла халатик. Это была сестра милосердия, та самая, с которой поручик спорил у себя в номере.

— Это вы? — спросила она растерянно.

— Удивительно глупый вопрос! Глупее может быть только ответ: «Да, это я». Тем не менее да, это я.

— Как же вы меня разыскали?

— Улицу я вычислил. А потом спрашивал всех подряд: где тут живёт красивая сестра милосердия?.. Кстати, как вас зовут?

Он сказал и запнулся: вспомнил, как спрашивал о том же самом проститутку Ксану. Сестра тоже вспомнила и тоже смутилась:

— Саша, — ответила она после заминки.

— Очень мило. Значит, мы тёзки? Я ведь тоже Саша. — Он огляделся. — Плоховато вам тут живётся!

— А что делать?.. В городе комнаты не найдёшь…

На палубе соседнего буксира появился старичок в подтяжках.

— Александра Евгеньевна! — сказал он, подняв в руке жестяную кружечку. — Вот тут у меня рис. Как вы думаете, хватит этого на кашу?

Саша подошла к борту, серьёзно поглядела и ответила:

— Конечно, хватит… Рис очень хорошо разваривается.

— Тогда, — улыбнулся старичок, — окажите честь, пожалуйте на ужин.

— Это что, соперник? — громко сказал Брусенцов. — Не потерплю. Морской закон суров: кирпич на шею — и в воду!

Старик изумлённо глянул на него выцветшими глазками и ушёл со своей кружечкой. Сестра рассердилась:

— Ну как вам не стыдно. Это благороднейший человек!.. И очень несчастный! Его детей…

— А ну его! — не стал слушать Брусенцов. — Мы с вами очень счастливые!.. Я, например, прямо с гауптвахты. Клопы там — не клопы, а вампиры… У вас тоже, по-моему, насчёт счастья не густо. Или я ошибаюсь?

Саша вместо ответа спросила:

— А вас совсем отпустили?

— Совсем. Признали невиновным, — сказал Брусенцов и стал что-то вытаскивать из кармана шинели. — Вот я принёс водку, кофе и сахар.

— У меня хлеба нет, — призналась сестра.

— Перебьёмся.

…Саша и Брусенцов сидели друг против друга в крохотной каюте катера — она на своей койке, а поручик на узенькой скамеечке. Было так тесно, что они чуть не касались друг дружки коленями.

Брусенцов вёл себя так, словно это он был хозяин, а Саша пришла к нему в гости. Разливая водку, он успел свободной рукой подхватить с примуса пустивший пену кофейник и поставить его на чемодан, который был у них вместо стола.

Саша исподлобья наблюдала за ним.

— Вот вы были уверены, что всё так и случится. Вы придёте, сядете со мной водку пить… А если б я была не одна? С мужем или там с любовником?.. И вообще — откуда вы знали, что я вас не выгоню?

— Дурацкий какой-то разговор! — сказал Брусенцов сердито. — Ну нет же у вас ни мужа, ни любовника — вообще никого нет, кроме примуса!.. И выгонять вы меня тоже не собираетесь. Так чего метафизику разводить? — Он поглядел на неё и добавил: — Просто мне очень хотелось, чтобы всё оказалось именно так. Чтоб вы были одна, чтоб вы были мне рады… Чтоб мы сидели вместе и разговаривали. Так оно и вышло. Чем же я виноват?.. Ваше здоровье!

Он чокнулся крышечкой от термоса с Сашиной мензуркой и выпил, прихлебнув вместо закуски кофе.

Саша пить не стала.

— Что-то в этом есть такое пошлое-пошлое! — сказала она жалобно. — Одинокая сестричка, пришёл поручик с водкой… Я вас, конечно, не гоню, но вы допейте — и уйдите. Ладно? Пожалуйста, я вас очень прошу…

Брусенцов поместил ноги поудобнее, и от этого чемодан-столик заходил ходуном.

— Новое дело! Никуда я не уйду, — объявил он. — Об этом даже думать бросьте. Вот возьму и останусь тут до завтра.

— Тогда я уйду. — Саша встала.

— Ну что вы! — сказал поручик вежливо и ногой загородил ей дорогу. — Так рано? Нет-нет… Посидите у нас ещё.

В этот момент с берега требовательно позвали:

— Брусенцов! Сашка!

Поручик насторожился. Он вскочил и стукнулся головой о низенький косой потолок. Чертыхнувшись, Брусенцов открыл дверь и выглянул наружу.

На пристани стоял офицер в черкеске.

— Я уж думал, не найду, — сказал он с облегчением. — Саша, тут вышел некий камуфлет: твоего Абрека забрал себе генерал Бриллинг.

— Очень мило… — Брусенцов даже перекривился от злобы. — А почему? По какому праву?

— Говорит, что ты не кавалерист, не адъютант. Значит, конь тебе ни к чему.

— Ясно… Ясно, — сказал Брусенцов и повернул голову к Саше: — Сукины дети! Негодяи! Я скоро приду. Вы ждите.

Он схватил фуражку, и через секунду его каблуки уже стучали по доскам причала.

Саша тоже вышла на палубу. Брусенцов быстро шёл, почти бежал по пристани. Офицер в черкеске еле поспевал за ним. Саше вдруг сделалось очень грустно.

Она облокотилась на перильца и стала глядеть на воду, всю в павлиньих узорах нефти, на лодочки арбузных корок.

Генерал Бриллинг обедал в ресторане. С ним была немолодая дама в шляпке и какой-то штатский, видимо, её муж.

— Они очень музыкальный народ! — говорил генерал, разглаживая ладонью салфетку на груди. Рука у него была морщинистая, в крупных, с копейку, старческих веснушках. — Удивительно музыкальный! За это им сто грехов простится… Яша Хейфец, Антон Рубинштейн… А когда приехал Пабло Сарасате — он ведь тоже наполовину еврей, — так весь Петербург…

Генералу не удалось докончить. Из вестибюля донеслись крики, женский визг, какой-то непонятный треск и топот. Бриллинг обернулся поглядеть, да так и замер с открытым ртом. В распахнутых на обе стороны дверях обеденного зала показался всадник.

Низко пригнувшись к лошадиной шее, он въехал в зал. Гнедой конь удивлённо и недовольно косился на мраморные столики, на вскочивших с места людей.

Это был Абрек. А в седле сидел Брусенцов. Лавируя между столиками, он подъехал к генералу Бриллингу.

— Господин генерал! — сказал поручик громким и неприятным голосом. — Или нет, разрешите по-старому, без демократических штучек. Ваше превосходительство!.. Ваше превосходительство, вы дерьмо собачье!

Генерал вскочил, сорвал с шеи салфетку, обнажив на груди боевые кресты, застучал кулаком по столу Дама закрыла лицо ладонями, откинулась на спинку кресла. От соседних столиков бежали какие-то офицеры, один даже тянул на ходу шашку из ножен. Шум стоял невообразимый, разобрать можно было только бешеные выкрики Брусенцова:

— Попробуйте отнимите!.. Абрек со мной с шестнадцатого года!.. Мерзавцы! Скоты!.. Всех перестреляю!..

Брусенцова хватали за сапоги, рвали у него из рук поводья. Абрек в испуге завизжал, сделал свечку, люди шарахнулись, со звоном посыпалась на пол посуда.

Генерала отжали в сторону. В суматохе он облился супом и жалобно кричал:

— Дикарь! Молокосос!.. Я старый солдат!.. Сам дерьмо!..