Служили два товарища

Деревня Жуковка 5 ноября 1920 года

Аэродром красной авиации размещался на выпасах за деревней. Самолётов было три, вернее, два с половиной: один — бескрылый, как кузнечик, — находился на ремонте.

Андрей Некрасов стоял возле этого самолёта и с грустным интересом смотрел, как в отдалении, за лётным полем, авиаторы хоронят товарища.

На могильный холмик водрузили пропеллер, командир сказал какие-то неслышные Некрасову слова. Пятеро лётчиков вынули револьверы, выстрелили в воздух — и в это время плечо Некрасова тронула чья-то рука.

Андрей обернулся и увидел незнакомого человека — щуплого, в кавалерийской шинели чуть не до пяток.

— Здоров! — сказал человек. — Ты, что ли, съёмщик?

— Ну я. А вы кто?

Человек в шинели не понял, к кому относится это «вы», и даже оглянулся через плечо, не стоит ли кто сзади. Потом сообразил и улыбнулся:

— Я-то? Карякин я, Иван Трофимович, сын собственных родителей. Прислан тебе на подмогу. — Он поправил на боку наган. — Охранять тебя и вообще для компании… — Тут Корякин замялся и, поскольку был человек честный, добавил: — Ну, и если что подсобить, таскать тяжести твои — это тоже можно. Есть такое распоряжение… Так что давай дружиться.

Он протянул Андрею руку, и тот с удовольствием пожал её: иметь помощника было хорошо. Карякин поглядел на могилку, возле которой всё ещё толпились лётчики.

— Это чего? — осведомился он.

Андрей объяснил:

— Авиатора хоронят.

— Не нашего? С которым лететь?..

— Да нет, — усмехнулся Некрасов. — Наш пока живой.

Тогда Карякин обратил своё беспокойное внимание на имущество Андрея — зачехлённую камеру, штатив, железный сундучок с плёнкой.

— Это всё наше?.. Сила! — одобрил он. — Я всякую такую механику уважаю. Я ведь сам механический человек. Жестянщик, рабочая косточка… А ты из каких?

— Вот происхождение у меня того… Я как бы попович, — сказал Андрей, смущённо улыбнувшись. — Меня дядька воспитал, священник…

Сказал — и тут же пожалел о своей откровенности. Лицо у Карякина сделалось нехорошее, злое.

— Поп воспитал? А зачем же ты в Красной Армии очутился?.. Мобилизованный?

— Доброволец, — хмуро ответил Андрей. — Бывают такие чудеса: попович за красных, мужик — за Врангеля… А известно тебе, например, что товарищ Ленин из дворян?

На лбу у Карякина надулись кровью жилы.

— Ты… Ты товарища Ленина не погань! — сказал он свистящим голосом. — Я тебя за такие разговоры…

И пальцы его цапнули воздух около кобуры. Андрей смотрел на него с огорчением. Карякин перевёл дух и продолжал уже поспокойнее:

— Поимей в виду, Некрасов. Я был комроты, а теперь разжалован в рядовые бойцы. Потому что гада-военспеца, полковника бывшего, застрелил вот этой своей рукой…

Некрасов поглядел на эту его руку — жёсткую, с короткими плашками пальцев.

А Карякин закончил:

— У меня на врагов революции глаз очень зоркий… Ты понял, к чему это я?

— Понял, понял, — сказал Андрей. — У косого Егорки глаз шибко зоркий. Одна беда — глядит не туда.

На это Карякин не посчитал нужным ответить, только сплюнул под ноги.

— Цоб! Цоб!.. Цобе! — прокричал мальчишеский голос. Из-за амбара, где были мастерские аэродрома, вывернулась пара волов. Они тянули за собой биплан — латаный-перелатанный, как старый ботинок. Волами управлял расторопный подросток, а бипланом — лётчик в кожаном шлеме и очках-консервах, сдвинутых на лоб.

Посреди поля аэроплан остановился. Подросток выпряг и увёл волов, а лётчик осторожно выбрался из кабины и, хрустя кожаными доспехами, пошёл к Некрасову. Всё на нём было кожаное, даже брюки. А на кожаной груди, будто амулет, болтался альтиметр.

— Вы со мной летите? — спросил авиатор. — Полезайте. Только аккуратненько.

Карякин подхватил в одну руку аппарат, в другую — штатив и весело осведомился:

— Где садиться-то? Назади?

Лётчик с недоумением посмотрел на Андрея. Тот неохотно объяснил:

— Это мой помощник.

— Ничего не выйдет. Беру одного пассажира.

— Как это — одного? Обое полетим! — заявил Карякин и упёрся в лётчика ненавидящими глазами.

Надо сказать, что в Карякине перемены от добродушия к лютой злобе и наоборот происходили моментально. Каких-нибудь промежуточных состояний он не знал.

— Тебе известно, что он за человек? — продолжал Карякин. — Нет?.. Так вот, я его в сортир одного не отпущу, не то что к белым летать!

И, считая вопрос решённым, Карякин полез в кабину.

Рыча и содрогаясь, «хэвилэнд» двигался по небу. Некрасов и Карякин сидели, тесно прижавшись друг к другу, на неудобной скамеечке позади пилота. Оба летели первый раз в жизни, и лица у обоих были уже неземные — застывшие и блаженные.

Над ними висели пышные, как оладушки, облака, а внизу лоскутным одеялом лежала местность, которую следовало заснять на плёнку.

Лётчик обернулся и что-то крикнул, но что именно — услышать было нельзя из-за шума мотора. Тогда лётчик раздражённо ткнул вниз пальцем и заорал изо всех сил:

— Стрелы! Кидайте стрелы!

Внизу по дороге ползла серая гусеница — колонна врангелевских пехотинцев.

Карякин первым понял, о чём кричал пилот. На полу кабины лежала груда железных авиационных стрел. Карякин стал кидать их за борт. Они уходили вниз с неприятным свистом.

Что-то вдруг изменилось в шуме мотора — то ли он стал громче, то ли его повторяло эхо. Некрасов, который всё время смотрел вниз, теперь заметил, что от их самолёта по земле бежит не одна, а две тени. Он огляделся и увидел другой аэроплан, который шёл чуть ниже, догоняя их. На плечах пилота поблёскивали погоны.

Белый лётчик грозил красному кулаком и орал что-то — наверное, ругал за стрелы. Но сделать он ничего не мог, потому что тоже был наблюдателем и его «сопвич» не имел пулемёта.

Карякин выругался в ответ, достал из кобуры револьвер и выпустил по «сопвичу» шесть патронов — весь барабан. Но чужой лётчик показал ему кожаный кукиш и отвернул в сторону…

…Теперь «хэвилэнд» летел над Перекопским перешейком. Каменистая земля была иссечена траншеями, опутана колючей проволокой.

Лётчик снова обернулся и снова сказал что-то, ткнув рукавицей вниз. Андрей не расслышал, но понял: это и есть знаменитые перекопские укрепления.

Под левым крылом аэроплана плескалась весёлая голубая вода Перекопского залива. Направо, на востоке, тоже была вода — зелёная, неподвижная: Гнилое море, Сиваш. А от воды до воды вздыбился Турецкий вал, своими каменными плечами заслоняя вход в Крым.

Надо было начинать съёмку. Андрей поднял с колен неуклюжую камеру и приладил её на фанерном борту. Сжавшись в кулачок на своей четверти скамейки, Карякин смотрел на его действия с уважением.

Некрасов, приникнув глазом к видоискателю, опёрся обоими локтями о борт. Раздался сухой треск. Кусок борта оторвался и, трепыхаясь, улетел вниз.

Лётчик кричал что-то со своего места; Карякин ухватил Андрея за пояс и тянул к себе; а сам Андрей, свесившись за искорёженный борт, мерно крутил ручку своего «Пате».

Внизу, на валу, засуетились серые фигурки, застрекотали пулемёты. В нескольких местах орудия задрали кверху свои хоботы: это их переводили с полевой на зенитную стрельбу.

Андрей перестал снимать и повернул к лётчику взмокшее от напряжения лицо.

— Ниже! — крикнул он кожаной спине. — Ниже!

Лётчик с сомнением покачал головой, но всё-таки повёл машину на снижение. А в воздухе уже вырастали один за одним белые одуванчики. Это рвались фугасные снаряды: пушки Турецкого вала открыли по самолёту огонь.

Закостеневшей рукой Андрей держал на весу тяжеленную камеру и снимал, снимал не переставая.

Глаза у него налились кровью, горячий пот тёк по щекам.

— Ещё ниже! — заорал он. И Карякин, бледный от волнения, азартно поддержал: — Даёшь!

Теперь легко можно было разглядеть каждое пулемётное гнездо, каждый блиндаж, каждую пушку за брустверами. И всё это ухало, грохотало, плевалось огнём в маленький утлый самолёт.

«Хэвилэнд» снова начал карабкаться наверх: узкий перешеек кончился, под ними был Сиваш. Снимать стало нечего.

Андрей с облегчением откинулся назад, опустил камеру на колени и сказал, утирая лицо рукавом:

— Кончен бал.

Самолёт теперь шёл ровно, даже не вздрагивал.

— И у меня кончен бал, — сказал пилот. — Мотор заглох.

Только тогда Андрей сообразил, почему они с пилотом так хорошо слышат друг друга, секунды две назад наступила тишина. То есть пальба, конечно, по-прежнему была слышна, но мотор «хэвилэнда» молчал.

— Ты давай чини! — забеспокоился Карякин. — Чего сидишь, как барин?

Авиатор сказал не ему, а скорее подумал вслух:

— Попробуем тянуть через Сиваш. У белых я не сяду… Вам-то что, вас просто поставят к стенке. А меня живым в землю закопают.

— За что такой почёт? — спросил Андрей. Этот спокойный человек ему нравился.

— Бывший штабс-капитан. Они этого не любят.

…Под брюхом «хэвилэнда» лениво шевелился Сиваш. Карякин с Некрасовым сидели притихшие.

— Ты плавать можешь? — спросил Карякин. Андрей кивнул. — А я как топор без топорища… Или, может, дотянем?

Последний вопрос был обращён к лётчику, но тот не ответил: впереди совсем близко был берег.

Аэроплан чиркнул по воде колёсами. Карякина и Андрея сильно тряхнуло. Через секунду «хэвилэнд», подрагивая, уже бежал по засохшей твёрдой грязи. И вдруг перед глазами лётчика вырос чёрный треугольник. Раздался скрежет, треск проломленной фанеры. Самолёт остановился, уткнувшись головой в землю и задрав к небу хвост.

Какой-то рыбак бросил здесь на берегу свою лодку; её засосало в ил, и только острый нос торчал наружу. На него и напоролся «хэвилэнд»…

Андрей и Карякин отстегнули ремень и вывалились на землю. А лётчик остался сидеть в кабине, уронив руки и уткнувшись в целлулоидный козырёк.

Андрей, когда поднялся на ноги, первым делом стал осматривать камеру — не повредилась ли.

— Некрасов! — окликнул его Карякин. — Гляди, чего получилось…

Некрасов глянул и увидел, что пилот так и сидит, застыв в своей странной позе.

— Отлетался штабс-капитан, — огорчённо сказал Карякин.

Действительно, их товарищ был мёртв. Когда аэроплан встал на попа, лётчика кинуло на рукоятку управления, и она проткнула ему грудь под самым сердцем.

Андрей стянул с головы картуз, хотел что-то сказать и не успел. Неподалёку хлопнул выстрел, за ним другой. Карякин и Некрасов, не сговариваясь, упали на землю, а потом уже подняли головы поглядеть, кто и зачем стреляет.

Прямо на них летел конный разъезд — человек шесть или семь.

— Без погон! — радостно выдохнул Карякин. — Наши!

Действительно, всадники были без погон и одеты пёстро: впереди, например, скакал толстый усатый человек в расстёгнутом полушубке. Он бешено вертел в воздухе голой шашкой.

— Свои! Свои! — закричал ему Карякин, успокаивая.

— Свои по спине ползают, — ответил усатый и осадил коня. — Кажи документ.

— Вот документов, товарищ, у нас при себе нет, — объяснил Некрасов. — Мы красные бойцы, летали, делали разведку.

Конные тем временем окружили их так тесно, что лошади дышали Андрею и Карякину в затылок. Чернявый паренёк, спешившись, выдернул у Карякина из кобуры наган, отобрал у Некрасова камеру и на всякий случай похлопал его по карманам галифе.

— Интересные вы птахи, — сказал усатый. — Сами красные, а прилетели от белых. Лучше расскажите добром — кто вы за люди?

— Говорят тебе, разведку делали! — завизжал вдруг Карякин. — Нечего языком болтать! Ты нас обязан предоставить в штаб!

— Это точно. Это золотые слова, — согласился усатый. — Заарештуйте их, хлопцы!

Тут уже возмутился и Андрей.

— Как это — арестуйте? Вы кто такие?

Усатый подбоченился:

— Мы повстанческая армия… Защитница угнетённого селянства. Понял, кто мы такие?.. И вас арештовали как видимых шпионов. Вы не белых, вы нашу силу вызнать хотели!..

— Повстанческая… Сказали бы просто: махновцы… Похоже, что они нас шлёпнут, — говорил Андрей Карякину. Они сидели под арестом в пустой кладовке на застеленном соломой полу. Под самым потолком было маленькое, в две ладони, окошко.

— Как такое «шлёпнут»? — не соглашайся Карякин. — Не могут они шлёпнуть… Батько Махно теперь союзник. Нам приказ читали!

— Тебе читали, а ему, может, не читали, — мрачно сострил Андрей. — В общем, нам с тобой амба. Даже не сомневайся.

Карякин встревожился. Он вскочил, побегал по комнате, потом стал барабанить в дверь:

— Часовой! Эй, часовой!

Дверь слегка приоткрылась. Часовой — небритый дядька с сонными глазами — лязгнул затвором карабина и сказал:

— Ну, що вы стучите? Що вы беспокойтесь?

— Отвечай, по какому такому праву нас тут держат! Мы, ядрёна шишка, союзники или нет?

— Може, союзники, — ответил часовой и задумался. — А може, и нет.

— Вот тебе на! Как же это так?

— А так, что большевикам веры немае… Вы революцию продали.

Карякин взбесился:

— Дуролом ты! Дубина стоеросовая!.. Кому это мы её продали? Ну, кому?

— А кто ж его знает, — сказал часовой и опять задумался. — Кому нужна, тому и продали.

И часовой захлопнул дверь.

Карякин опять стал гвоздить дверь кулаками, но часовой не откликался. Тогда подошёл Андрей, отстранил Карякина и постучал сам: вежливо и убедительно.

Дверь снова приоткрылась.

— Ну, чого вам ещё? — страдальческим голосом спросил часовой и взял карабин наизготовку.

— В туалет.

— Чого?

— Треба до витру, — пояснил Некрасов.

Через двор Андрей шёл медленным шагом, лениво поглядывая по сторонам.

Заехал с улицы верховой — матрос, перепоясанный шашкой, — неумело спешился, пошёл, метя клешами землю, в соседнюю хату. Там стояли у крыльца тачанки, запряжённые сытыми лошадьми.

Далеко в степи полыхало красное высокое пламя.

— Свинью палят? — простодушно спросил Некрасов. Часовой не ответил.

Возле уборной — оплетённой камышом клетушки — валялись два трупа в одном исподнем. Некрасов остановился.

— А их за что?

— Да так… Офицеры… От Врангеля до Красной Армии подались. Так само, как вы… А мы их вбили. — Часовой вдруг оживился. — Вы слухайте, що я вам скажу: яка я у тех Врангелей справная одежда! Френчички, сапожки шевро… Таки гарнесеньки!

— Кому ж это всё досталось? — вежливо поинтересовался Андрей.

— Та уж не мени… Тут е такие хлопцы… — Часовой задумался. — Тут е такие хлопцы, что у покойника с очей пятаки сымут, не то что чоботы… — Тут он спохватился: — Ну, вы, товарищ, делайте, делайте свои дела!

Андрей скрылся за камышовой стеночкой…

— Значит, вы, как я понимаю, за анархию? — донёсся оттуда его голос.

— А як же.

— Стало быть, за полную свободу для всех?

— А як же.

— Но что же получается на практике?.. Я от вас никуда не могу уйти — я под арестом. Но вы тоже от меня не можете уйти — вы часовой… А где же свобода?

Часовой подумал, потом со злобой сказал стенке, за которой помещался Андрей:

— Вы мне голову не крутите… Вот комиссаров с Украины геть выгоним, то и будет свобода! — Он стукнул в дверь прикладом. — Що вы так долго? Верёвку проглотили?.. А ну, выходьте!

Некрасов вышел, застёгивая ремень.

— Спасибо.

— На здоровьичко… Идить до хаты.

Карякин метался по кладовке, как волк. Когда вошёл Некрасов, Иван сказал с разочарованием, даже с упрёком:

— Воротился?.. Я уж надеялся, ты убег. Всё-таки ты большой, а без гармошки. — И он покрутил пальцем около виска.

Некрасов между тем расстегнул кацавейку и вытянул из-за пазухи железную скобу.

— Вот… В сортире позаимствовал.

Он поднатужился и выпрямил тот конец, который был поострее. Получилось что-то вроде штыка. Карякин смотрел на Андрея с интересом и ожиданием.

— Теперь слушай… Двое офицеров хотели от Врангеля удрать в Красную Армию — так махновцы их кокнули. И нас кокнут… Я огонь видел — это они жгут аэроплан, чтобы и следов не осталось.

— Во паразиты! — сказал Карякин с некоторым даже уважением к предусмотрительности махновцев.

— Слушай дальше. В соседней хате, по-моему, штаб. Возле него три тачанки. Одна запряжена вороными…

— А ты заметливый! — удивился Карякин. Андрей, не слушая, продолжал:

— Эта тачанка самая для нас подходящая. На ней «максим», даже лента заправлена.

— А выйти-то как? Тачанка там, а мы здеся. Андрей, не ответив, стал разгребать ногой солому на полу.

— Тут должен быть погреб… — Карякин в сердцах даже плюнул.

— Погреб ему надо!.. Молоко у нас, что ли, киснет?

Часовой задумчиво прохаживался вокруг хаты. В стороне, возле пушки, собралось несколько махновцев. Гогоча, они по очереди заглядывали в трубку дальномера.

Там, в веночке из цифр и делений, видна была голая девка, которая купалась на речке далеко-далеко за хутором.

— Семён! — крикнули от пушки часовому. — Ходь сюды!

Но Семён только покачал головой:

— Такого добра я богато бачил… Колы б вы мне показали колбасу, та сало, та вареники с киселём…

Он не докончил. Из кладовки донёсся требовательный стук. Часовой вздохнул, снял с плеча карабин и пошёл в хату.

— Ну що вам неймётся? Га?

Из-за двери не ответили. Часовой прислушался, подумал и осторожно приоткрыл дверь. В кладовке никого не было.

Выставив перед собой винтовку, часовой проверил, не спрятался ли кто за дверью. Потом вошёл внутрь, внимательно огляделся и опять никого не обнаружил.

— Цикаво!.. Де ж вони е? — спросил часовой сам у себя.

Около ног часового зашуршала солома, откинулась крышка погреба. В тот же миг две руки схватили махновца за лодыжки и сдёрнули вниз, в чёрный квадрат. Потом в подполе что-то затрещало, заворочалось, раздался придушенный стон, и наружу вылез Карякин, а за ним Некрасов — мрачный запыхавшийся. У Андрея в руке была скоба, у Карякина — карабин часового.

— Значит, так, — говорил на ходу Андрей. — Ты к тачанке — и хватай вожжи. А я на минуту в штаб.

— Куда? — спросил Карякин, не поверив ушам.

— В штаб, за киноаппаратом…

Полутёмные сени были пронизаны пыльными лучиками солнца. Андрей прислушался, через щель поглядел на улицу и рывком распахнул дверь. Они побежали: Карякин, подпрыгивая, как заяц, к тачанкам, а Некрасов к штабу.

В штабе за столом сидел длинноволосый, под батьку Махно, писарь, а на лавке у стены ещё двое каких-то.

Влетев в комнату, Андрей сразу увидел прямо тут, на столе, свою камеру. Он схватил её, направил объектив на махновцев.

— Ложись, гады!.. Ваша смерть пришла! — заорал он, срывая голос, и для убедительности крутанул ручку. Писарь в испуге откачнулся. А Некрасов вскочил на стол и нырнул в открытое окошко.

Карякин уже стоял на передке тачанки и рвал вожжи, выворачивая коней к воротам. Со всех сторон — от пушки, с улицы — сбегались махновцы. Некоторые стреляли на бегу.

Андрей плюхнулся в тачанку, кинул на сено камеру и взялся за рукоятки «максима». Пулемёт закашлял, захаркал свинцом.

Вороные вынесли тачанку на улицу. Они мчались мимо белых хаток, мимо акаций; пулемёт строчил не переставая.

Пешие махновцы отстали. Но зато вдогон летели две тачанки и полдюжины конников.

Карякин так и не сел на козлы: стоял, широко расставив кривые ножки, вертел над головой вожжами и дико, по-цыгански, гикал на вороных. Они неслись прямиком через степь. Тачанка стонала, ахала, прыгала то вверх, то вниз, будто лодка в шторм. В ушах свистело: то ли ветер, то ли пули махновцев — ничего уже нельзя было понять.

Но когда двое из догонявших вылетели из сёдел, когда, нестерпимо закричав, упала на коленки лошадь в махновской упряжке, — тогда погоня поостыла. Преследователи, один за одним, остановились, постреляли ещё от горькой досады вдогонку Некрасову и повернули назад к хутору.

А вороные, не сбавляя ходу, уносились дальше в степь, выручали из беды Карякина и Андрея.

На кургане посреди степи сидел орёл в мохнатых, как у Робинзона Крузо, порточках. Он едва повернул голову, когда мимо кургана проскрипела тачанка. Вороные шли теперь трусцой, роняя ошмётки пены на тёмный помороженный ковыль.

Андрей с вниманием рассматривал орла, а Карякин, потряхивая вожжами, радостно болтал:

— Я тебя сперва не полюбил, это действительно. Но сейчас прямо говорю: ты мужик геройский. Пролетарского поведения!.. Так что мы теперь друзья — не разлей водой. А за мою первоначальную грубость могу даже прощения попросить… Во я какой человек!

Некрасов слушал, улыбался и жевал ковылинку. Карякину между тем пришла в голову новая мысль:

— Эх, шамать охота… Я бы сейчас картошечкой обрадовался, У нас в Туле знаешь какая картофель!

Белая, рассыкчистая. Растопчешь её ложечкой, постным маслицем окропишь… Очень вкусно!.. Ты про что думаешь, когда кушать хочется?

— Про мясо, — сказал Андрей застенчиво.

— А я про совсем другое. Я подумаю, какая впереди обещается интересная жизнь, — и сразу мне полегче.

Лошади, оставленные без присмотра, перешли на шаг. А Карякин говорил:

— Через десять лет голодных людей вообще не будет. Ну разве кого с пережору на диету посадят… А не станет голодных — так и злобы не будет, воровства, безобразия всякого. Тюрьмы эти мы позакрываем… Нет, одну всё же оставим — для мировой контры… А прочие все на слом. Кого в них сажать?

— Найдётся кого, — сказал Андрей.

— Не веришь, значит? Сомневаешься?

— Накормить мы, конечно, накормим. А вот мозги переделать — на это десять лет мало. Может, и двадцати не хватит.

— Безрадостный ты человек! — сказал Карякин в раздражении. — И очень вредный. В каждый чугунок тебе плюнуть надо… — Он отвернулся от Андрея и отвёл душу, стегнув вожжами по вороным. — Н-но, махновское отродье!..

Верстах в двадцати от Сиваша стоял лагерем латышский стрелковый полк. В рощице между деревьями белели ребристые палатки. К ним и держали путь Карякин и Некрасов. Андрей рассеянно напевал:

— Ну что ты нищего за нос тянешь? — не выдержал Карякин. — И ноет, и ноет… Будто других песен нету!..

Андрей Пожал плечами, но петь перестал.

— Интересно, какая тут стоит часть? — подумал он вслух.

— Это нам без разницы. Тут кругом свои, — буркнул Карякин. Он потянул носом и несколько оживился. — Слышь? Кашу варят. Вовремя едем…

…В самой маленькой палатке жил комиссар полка. Комиссаром была молодая женщина с красивым строгим лицом. Она сидела на узенькой девичьей койке и заряжала маузер.

В палатке была монастырская чистота. На столбе висели ещё два пистолета — браунинг и парабеллум, а пониже — фотография какого-то брюнета в пенсне.

Из-за полога палатки кто-то сказал с сильным латышским акцентом:

— Товарищ комиссар, можно войти?

— Входите, товарищ Ян. У меня ни от кого нет секретов, — ответила женщина.

Вошёл боец в потёртой кожаной куртке и доложил:

— Товарищ комиссар, задержали двух подозрительных.

Хозяйка палатки встала, откинула со лба чёрные прямые волосы и вложила маузер в деревянную кобуру.

— Подозрительных? Сейчас разберёмся.

Вдвоём они вышли из палатки.

Подозрительные — Андрей и Карякин — стояли посреди лужайки под охраной двух хмурых латышей. Третий латыш, такой же хмурый, с винтовкой между колен, сидел в их тачанке.

— Кто вы такие? — звонко спросила женщина-комиссар.

— Да мы три раза объясняли. Наизнанку вывернулись! — ответил Карякин с раздражением. — Бойцы шестьдесят первой дивизии, делали воздушную разведку.

— На тачанке? — спросила женщина и проницательно поглядела на Андрея и Карякина.

— Разбился наш аэроплан… А потом его махновцы, паразиты, сожгли…

— Подождите. Не надо говорить так много.

Женщина наклонилась и поглядела на камеру, лежавшую у ног Андрея.

— «Пате», «Сосьетэ аксионэр, Франс», — прочитала она вслух с хорошим гимназическим произношением. — Аппарат у вас французский… Так. Где ваши документы?

— Видите ли, документов мы с собой не брали, — вежливо сказал Андрей. — И это естественно, ведь мы летели над территорией белых. Если бы нас…

— Не надо говорить так много, — повторила женщина, на этот раз более жёстко, и повернулась к латышу на козлах: — Товарищ Арвид, обыщите тачанку.

Покусывая губы, она прошлась взад-вперёд перед арестованными. И вдруг остановилась прямо против Некрасова.

— Я узнала вас! — выкрикнула она, целясь глазами в Андрея. — Вы пытали меня в контрразведке! Вы белый офицер!

Карякин так и ахнул от изумления. Но ещё больше удивился сам Андрей.

— Вы что-то путаете, — сказал он как мог спокойно.

— Молчать!.. Поглядите на свои руки — они в крови!

Карякин в растерянности переводил глаза с Андрея на женщину-комиссара. А её голос поднимался всё выше и выше и, наверное, перешёл бы даже в визг. Но тут её перебил товарищ Арвид.

— Вот какое, — сказал он, доставая из-под сиденья тачанки узелок с одеждой. Латыш неторопливо развязал его и бросил на землю две пары сапог, галифе и два френча с золотыми погонами.

Андрей сразу вспомнил разговор про френчички и сапожки шевро и мысленно проклял свою несчастливую судьбу.

— Всё понятно, — сказала женщина брезгливо и устало. — Расстрелять.

— Опять расстрелять? — заорал в злобе Карякин. — Это сколько ж можно?.. Браточки, да не слушайте вы эту ведьму! Мы есть красные герои… Ведите нас в штаб, к какому ни на есть мужику!..

— Слушайте, вы! — сказал Андрей безнадёжно. — Киноаппарат хоть перешлите в дивизию.

Но женщина-комиссар не слушала их; её мысль работала как-то сама по себе, отгородившись от постороннего шума.

— Мы не будем вас пытать. Нам не нужны сведения, добытые под пыткой… Вас просто расстреляют.

— И на том спасибо, — пробормотал Андрей. Молчаливый латыш толкнул его в спину. Клацнули затворы винтовок, и Карякина с Андреем повели под конвоем в степь, подальше от палаток.

А женщина-комиссар пошла к себе, наверное, писать приказ о расстреле белых шпионов.

— И чего мы, дураки, спешили, коней загнали? — сетовал Андрей по дороге. — Сидели бы на старом месте! Свою пулю мы бы и там получили…

Карякин не отвечал. Он шёл, скрипя зубами и часто-часто озираясь, будто пойманный хорёк. Но бежать было некуда.

Некрасов вдруг вспомнил что-то и усмехнулся:

— Иван! А помнишь, ты рассказывал, как военспеца расстрелял! Может, ты тогда погорячился? Как вот эта дамочка.

Карякин недобро поглядел на него:

— Это ты брось!.. Там было совсем другое дело. Ничего даже похожего.

Их поставили у овражка. Четверо латышей, негромко переговариваясь на своём языке, отошли шагов на десять и выстроились в ряд.

— Ребята, — миролюбиво сказал латышам Андрей. — Ладно, пускайте в расход — мы на вас не в обиде. Свой своя не познаша…

— Что? — переспросил Ян подозрительно.

— Я говорю, дайте покурить перед смертью.

— Ты же как я, некурящий? — потихоньку удивился Карякин.

Андрей так же тихо объяснил:

— Слышишь, автомобиль тарахтит? Может, начальство едет. И ты давай кури.

Посовещавшись, латыши дали им кисет с махоркой. Андрей неуклюже свернул, вдохнул сизый дым, поперхнулся и поспешно передал цигарку Карякину.

— На, порадуйся в последний раз! — сказал он громко. Карякин с отвращением затянулся и закашлялся; из глаз у него пошли слёзы.

Бормотание автомобильного мотора стало явственней. Из-за рощицы вывернул открытый «мерседес-бенц» на рахитичных тоненьких колёсах.

Андрей впился глазами в его пассажира и вдруг заорал что было мочи:

— Товарищ начштаба! Докладывает боец Некрасов. Ваше задание выполнено!..

Автомобиль остановился. Из него вылез тот самый начштаба с седыми усиками, который отправлял Андрея на разведку Он с удивлением поглядел на латышей, на Карякина, на Андрея.

— Что вы тут делаете?

— Расстреливают нас, — объяснил Карякин.

Начальник штаба поднял брови.

— Я начштаба шестьдесят один, — объявил он латышам. — Расстрел откладывается.

Латыши опять посовещались и сказали:

— Мы не против.

— И мы не против, — сказал Андрей.

…Карякин сидел на заднем сиденье «мерседеса» и жевал ломоть хлеба, вкусно посыпанный солью. Второй такой же ломоть он держал для Андрея. Тот пока укладывал на подушку сиденья свой бесценный киноаппарат. А возле автомобиля ругались вовсю начштаба и женщина-комиссар.

— Я их узнала! — бушевала женщина. — Вот этот маленький, с глазами палача, — он пытал меня в контрразведке!

Карякин так и подавился своим хлебом-солью.

— Бред, — фыркнул начштаба. — Это герои! Я их к награде представлю.

— Не отдам! — продолжала кричать женщина-комиссар. — Вы, наверное, сами из офицеров, поэтому заступаетесь!.. Измена свила себе гнездо!..

— Хватит! — рявкнул вдруг начштаба и встопорщил на комиссара свои седые усики. — К вашему сведенью, мадам, я не офицер. Я путеец… И состою в партии с девятьсот второго года!.. А вас мы отсюда уберём. В телефонистки пойдёте! В судомойки!.. Психопатка!

И тогда женщина-комиссар вдруг зарыдала. Начштаба влез в авто, зачихал мотор, «мерседес» тронулся.

А женщина всё плакала, топала от обиды ногами, и маузер колотил её по круглым коленкам.