Смена караулов

ГЛАВА 10

Действительно, зима в том году наступила вслед за сентябрьской теплынью. Березы не успели принарядиться по-осеннему, как ударили крепкие морозы. Было странно видеть буйный зеленый листопад в жгучую метель. Только птицы, верно чувствующие приближение холодов, успели переселиться в южные края.

Платон всегда уезжал в отпуск зимой. Так получилось и теперь, хотя ему выписали обещанную путевку на целый месяц раньше условленного срока. Он повертел ее в руках, намереваясь подождать до декабря, тем более что дел накопилось уйма. Но Ксения Андреевна настояла, чтобы Платон не откладывал отпуск (в конце года и вовсе будет трудно выбраться). Платон хорошо понимал жену: для нее была тягостной вся эта неопределенность, в которой жила она последнее время. Осунулась, похудела Ксения. Он неуверенно успокаивал ее лишь тем, что такая поздняя — через тридцать лет — встреча с Ульяной вряд ли что может изменить в их жизни. Однако Ксения напомнила ему в аэропорту:

— Я ко всему готова, Платон.

Ее странная жертвенность начинала раздражать его, он ответил суховато:

— Не фантазируй ты, пожалуйста. Ни к чему…

Рейсовый самолет ТУ-134 брал разбег дольше обыкновенного, словно никак не мог оторваться от земли уральской. Наконец оторвался и, набирая высоту, взял курс на юг. И с этой минуты Платон очутился в зоне притяжения далекого прошлого: нетерпение увидеть Ульяну овладело всем его существом, хотя он и возвращался в свое прошлое с невероятной скоростью — девятьсот километров в час.

Когда стюардесса объявила, что самолет приближается к Ставрополю. Платон уже не сводил глаз с иллюминатора. «Кавказ подо мною…» Начинались знакомые места, по которым и отступал и наступал его, Горского, отдельный инженерный батальон. К счастью, погода выдалась отличная, он мог ясно видеть всю дымчатую землю, усеянную казачьими станицами и хуторами, точно кто полными пригоршнями густо разбросал тут множество белых хат по всему предгорью. Он сам спросил щеголеватую стюардессу, как скоро появится под крылом город Орджоникидзе.

Из всех оборонительных боев сорок второго года Платону особенно помнились бои на Грозненском направлении, где в начале ноября танковые дивизии фон Клейста уже вышли на ближние подступы к Орджоникидзе, захватили Гизель. Все подчистую было брошено на ликвидацию прорыва, в том числе и батальон Горского. Положение с каждым часом ухудшалось: немецкие танки, словно почуяв запах нефти, рвались вперед, не считаясь ни с какими потерями. В те черные дни саперы ставили противотанковые мины в любое время суток, под огнем, тоже не считаясь буквально ни с чем, только бы не дать противнику с ходу развить успех. В боевых порядках войск Северной группы Закавказского фронта на переднем крае появились сам командующий Масленников и генералы с автоматами в руках. Их личный пример увлекал в контратаки вконец измотанных солдат. И надменный Клейст, которому вместе с Гудерианом удалось в сорок первом окружить часть армий Юго-Западного фронта и его штаб, на сей раз тут, на Кавказе, споткнулся у стен Орджоникидзе… Платон Горский был свидетелем той катастрофы на Днепре, и для него эта выстраданная победа на Тереке имела глубоко личное значение.

Самолет проплыл немного западнее города, наверное, над Гизелью. Дальше синели горы, до них клейстовские танки так и не могли дойти, чтобы прорваться в Закавказье… Платон опять вернулся к своим раздумьям о скорой встрече в Баку с Ульяной. Он не дал телеграмму: пусть все выглядит просто, буднично, приехал и приехал, вроде бы из какой-нибудь командировки.

Солнце закатывалось, когда самолет начал снижение чад Апшеронским полуостровом. Вот и бакинский аэропорт Бина, непривычно тихий, не то что Адлер с его невообразимой сутолокой. Пока Горский получал багаж, потом ждал такси, уже совсем стемнело. Южная ночь сгущается стремительно: на земле загорелись люминесцентные светильники, в небе вспыхнули крупные созвездья. Платон попросил водителя не спешить, показать вечерний город. Разбитной парень согласно кивнул головой, довольный таким пассажиром.

Как это ни странно, но именно сейчас Платон вдруг поймал себя на том, что невольно оттягивает встречу с Ульяной. Неужели он все еще не готов к этой встрече?

Ему не довелось бывать раньше в Баку, и он почему-то думал, что старый нефтяной город, конечно, уступает песенному, поэтичному Тбилиси или бело-розовому Еревану, будто населенным одними архитекторами. Каково же было его удивление, когда он увидел великолепное полудужье бакинской набережной, на которой возвышался, подсвеченный снизу, огромный памятник Кирову. Шумело, пенилось море вдоль всего парапета — из конца в конец. Над старинными особняками громоздились высотные дома, похожие на океанские лайнеры. А нефтяные вышки на окраинах, казалось, надежно охраняли каспийскую столицу, терпеливо ждущую со дня на день возвращения бессмертных комиссаров. О город ветров, интернациональный бастион резолюции!.. Платон почувствовал себя виноватым, что до сих пор не побывал в Баку.

У Платона не было никакой брони на гостиничный номер, но стоило ему разговориться с дежурным администратором, седым солидным азербайджанцем, который тоже оказался участником Кавказской обороны, как свободный номерок немедленно нашелся. Платон устроился в комнатке на верхнем этаже, распахнул окно, несмотря на свежий восточный ветер, и долго, пока не устал, глядел на море, на город, думая о завтрашнем дне.

Однако утро вечера мудренее… Утром он легко нашел перекресток узких улочек в центре города и дом старинной, добротной кладки с венецианскими окнами. Постоял у подъезда, докуривая сигарету, и нерешительно поднялся на второй этаж. Позвонил в седьмую квартиру. Ни малейшего движения за массивной дверью. Позвонил еще. Опять тихо. Какая неудача, зря все-таки не телеграфировал. Снова закурил. Что делать? В крайнем случае придется побеспокоить соседей: не уехали ли Порошины за город, сегодня же как раз воскресенье. И стал звонить в третий раз, настойчиво, непрерывно.

— Кто там? — послышался женский голос.

— Откройте, пожалуйста, не бойтесь.

— Одну минутку.

Это был Ульянин и не Ульянин голос. Неужели дочь? Платон нервно заходил по лестничной площадке, то и дело затягиваясь пряной болгарской сигаретой, ему казалось, что прошла не минута, а целых десять минут.

— Вы к кому, гражданин?..

Он мгновенно обернулся. В полуоткрытой двери стояла высокая темноволосая молодая женщина в цветастом халате. Он бы узнал ее среди множества людей, она была точной копией Ульяны: тот же мягкий овал смуглого лица, те же удивленные карие глаза.

Они изучающе смотрели друг на друга, не в силах пошевельнуться.

— Виктория, да? — хриплым полушепотом спросил Платон.

— Отец!.. — вскрикнула она и бросилась к нему.

Платон бережно обнял дочь, прижался холодной выбритой щекой к ее горячей щеке. Они долго стояли так, не смея больше сказать ни слова, пока в дверях не появилась сама Ульяна.

— Боже мой, Платон!..

Тогда он наконец отпустил Вику и наугад обнял свою Улю-Улюшку. Она по-детски уткнулась головой в его грудь, заплакала. Он не успокаивал ее, он молча целовал мокрые от слез глаза, щеки, с трудом глотая предательские слезы. И Вика, устало привалившись к дверному косяку, едва сдерживала себя, чтобы не разрыдаться.

— Да идемте в хату, — умоляющим голосом сказала она.

— Идем, идем, — Ульяна выпрямилась и потянула за руку Платона.

Он вошел, снял плащ, осмотрелся. Все здесь блистало безукоризненной чистотой, — сразу видно, что в доме живут одни женщины.

— Вика, приготовь кофе, — сказала Ульяна. — Или чай? — обратилась она к Платону.

— Лучше кофе.

Виктория ушла на кухню, оставив их вдвоем. Они сели за стол, друг против друга. Первое волнение немного спало, но как только Ульяна встречалась взглядом с Платоном, на глаза ее тотчас навертывались слезы, и тогда она снова опускала голову. Очень моложавая — на лице почти ни одной морщинки — и непогрузневшая, Ульяна выглядела, как и на фронте, по-девичьи статной. Разве что теперь она казалась пониже ростом, однако именно казалось — все-таки женщина в годах, а не зеленая девчонка, радистка саперного батальона.

— Почему не дал знать о приезде? — спросила она, уже прямо глядя на него.

— Собрался второпях.

— А я сквозь сон слышу, что звонят, отчетливо слышу, но никак не могу проснуться. Видела тебя сегодня во сне. Недаром говорят, что праздничный сон до обеда…

Ульяна нарочно стала подробно рассказывать об этом сне, — как они ждали переправы через Дунай близ суворовского Измаила, — чтобы, пользуясь преимуществом рассказчика, свободно разглядеть Платона исподволь. Постарел ее Платон, сильно постарел: сквозная морщина на лбу, едва заметная в молодости, залегла глубже, резче; под глазами пучки морщинок, которых раньше не было; и щурится как-то по-стариковски — наверное, при чтении не обходится уже без очков; поредели его мягкие густые волосы, обычно аккуратно зачесанные назад; только осанка сохранилась прежней: не сутулится, плечи развернуты по-солдатски.

— Что, сдал я? — спросил он, перехватив ее внимательный, ровный взгляд.

— Как все фронтовики… А рубчик этот на виске — память о хуторе Вереб?

— Нет, Уля, это меня по касательной задел осколок под Веной.

— Как, ты воевал еще после Вереба?

— Два месяца, вплоть до Победы.

Вошла Вика с кофейником.

— А моя победа — вот она… — сказала Ульяна, грустно улыбнувшись.

— Виктория, Виктория… — задумчиво произнес он, откровенно любуясь дочерью. — Мне все не верится, что прошло столько лет. Где же, думаю, эти мои годы? Теперь физически чувствую — где. Спасибо, Уля, за такую дочь. Красавица!

Вика жарко вспыхнула.

В глазах Ульяны опять сверкнули слезы. Она машинально поднесла к глазам мятый, скомканный в руке платочек.

И он вдруг ощутил пронзительную боль в сердце. Вот когда нестерпимо защемило его натруженное сердце — когда он оказался, наконец, вместе с Ульяной и Викторией. Все, что пережил, готовясь к этой встрече на расстоянии, было лишь началом. А сейчас время будто сомкнулось, и от короткого замыкания его стало вовсе не по себе. Платон сделал усилие над собой, чтобы одолеть приступ боли.

— Не плачь, Уля, не надо. Мы же встретились, живы, здоровы.

Но Ульяна, закрыв лицо руками и облокотившись на стол, горько, совсем по-бабьи разревелась. Полные, округлые плечи ее заходили в тряске безутешного плача. Виктория с надеждой посмотрела на отца. Он встал, подошел к Ульяне, опустил руку на ее плечи и, мягко оглаживая, стал успокаивать как мог. Она заплакала еще горше. Тогда он отошел к окну: Ульяне надо было дать выплакаться.

Платон бесцельно смотрел в узкий пролет улицы Толстого, по которой шли автомобили, тесно прижимаясь к тротуарам, чтобы как-нибудь разъехаться. Он стоял до тех пор, пока не услышал за спиной:

— Прости, больше не буду.

Наревевшись досыта, Ульяна пошла умываться. Виктория взяла остывший кофейник и тоже отправилась вслед за матерью. Пользуясь случаем, Платон достал из чемодана свои подарки.

Женщины вернулись из кухни, стали накрывать на стол. Платон развернул белые ажурные пуховые платки и один набросил на плечи Ульяны, а другой — на плечи дочери.

— Ох какая прелесть! — Вика просияла и, как маленькая девочка, повисла на шее у отца.

— Спасибо, Платон, — сдержанно сказала Ульяна.

— Мама, да ты у нас настоящая королева! Ну, посмотри, посмотри на себя в зеркало, ну же!..

Ульяна недовольно покосилась на дочь, но в зеркало все-таки заглянула и улыбнулась Платону прежней — колдовской улыбкой.

Привезенное им вино было слабое, однако и от него у Платона закружилась голова, словно крепкая горечь пережитого добавилась к этому венгерскому рислингу.

— Ой-ой, я совсем пьяная, отец, — пожаловалась Вика и рассмеялась.

Ульяна с укором качнула головой, спросила Платона:

— Хочешь еще кофе?

— Не откажусь…

После завтрака он устроился поудобнее в кресле у окна, привычно затянулся сигаретой.

— Итак, Уля-Улюшка, рассказывай, каким же чудом осталась ты жива.

Ей не хотелось сейчас вспоминать о прошлом, но Платон, кажется, и не собирался говорить о своей жизни в присутствии дочери. Ульяна теперь не сомневалась, что он, конечно, давно женат и ему нелегко признаться ей в первые часы их встречи. Она присела рядом с ним.

Вереб, Вереб… Это ведь с него начался безмерно долгий отсчет трех десятилетий, прожитых ими в глухой разлуке. Нет, она, Ульяна, не хотела, не могла верить, что Платон погиб. Повезло же ей самой. Как повезло? Это уж действительно чудо. Если бы она не помогла тогда раненому полковнику Щеглову, то, может быть, была бы раздавлена немецкими танками прямо на улице. И если бы ее с полковником не приютил старик Дьюла Ярош, который воевал в России на стороне красных в девятнадцатом году, то их обоих, конечно, расстреляли бы эсэсовцы. Но судьба зачла ей, беременной женщине, все муки на войне. Тревожная, горячечная мысль о скором материнстве точно остерегала ее от всех опасностей… Как только Вереб снова заняли советские войска, Ульяна заболела воспалением легких. Пролежала в госпитале до середины марта — до самого начала наступления на Вену. Едва поправилась, как ее демобилизовали. Куда было ехать? На Кубань? Но свет не без добрых людей. Славная докторша, которая лечила ее от пневмонии, дала записку родной сестре, эвакуированной в Омск. Так она, Ульяна, стала сибирячкой на целые десять лет, пока не подросла Виктория. В пятидесятые годы перекочевала на Северный Кавказ — потянуло на родину. Но жить в родной станице долго не могла, там все напоминало об отце, о маме. Перебралась в Нальчик. Ну, а когда Вика, закончив Московский университет, получила направление в Баку, то обосновалась вместе с дочерью на берегу Каспийского моря. Лет до сорока свято верила, что Платон обязательно отыщется. Шли годы. Потом, когда ее вера начала с годами ослабевать, уже поздно было думать о личной жизни: бабий век кончался, да и выходить замуж, имея дочь-невесту, — нет, это не в ее характере. Если бы она догадывалась, что ее собственное одиночество может привести и к одиночеству дочери, то, возможно, на что-нибудь решилась; но, привыкнув жить для Вики, она и не заметила, как та, жертвуя, в свою очередь, молодостью ради матери, слишком засиделась в девушках. Она-то сама, Ульяна, сумела растянуть свое давнее коротенькое счастье на целые десятилетия, чтобы выстоять, не разменяться на мелкие бабьи радости. И, оглядываясь теперь назад, она не может упрекнуть себя ни в чем, кроме одного, что ее вдовья тень легла на дочь, которая оказалась на редкость привязанной к матери. Остается ждать, что судьба еще улыбнется Вике, как улыбнулось вот сегодня этой долгожданной встречей со своим отцом…

Платон курил сигарету за сигаретой. Виктория, убирая посуду со стола, выходила на кухню и возвращалась, будто она здесь вовсе ни при чем: пусть мама с отцом наговорятся вдоволь о войне. Закончив домашние дела, Вика сказала:

— Я пойду, куплю кое-что к обеду.

Оставшись наедине с Платоном, Ульяна осторожно, вопросительно взглянула на него, ожидая искренней ответной исповеди. Но он не понял ее взгляда и продолжал курить. Тогда она спросила его с некоторым вызовом в голосе:

— А ты давно женился?

Этот ее вопрос больно задел Платона за живое: значит, она нисколько не сомневается в том, что он женат на второй, мысленно похоронив первую жену…

Он начал свою горькую исповедь с конца. Помнит ли она капитана Соколова?.. Конечно, должна помнить…

Вернулась Вика. Она зорко глянула на мать, на отца, пытаясь угадать по выражению лиц, о чем они тут говорили с глазу на глаз. И безошибочно отметила, что разговор был трудным.

Осенний день подходил к концу. Теперь, когда главное было сказано, Ульяна и Платон стали наперебой вспоминать однополчан — кто и где обосновался. К удивлению Платона, она знала живых куда больше, чем он сам, командир батальона, знала их адреса. Значит, Ульяна дольше, терпеливее отыскивала его и постепенно находила еще и еще кого-нибудь, кто мог хотя бы что-то сообщить о нем.

За поздним, в сумерки, обедом Платон спросил Викторию:

— А почему ты, доня моя, до сих пор не замужем?

— Все ждала твоего благословения, отец, — улыбнувшись, ответила она и сбоку, искоса посмотрела на мать — неужели успела нажаловаться?

— Такая красивая и…

— Не родись хорошей-пригожей, родись счастливой, — перебила его Ульяна.

— Мама!

— Мама, мама… Знаешь, Платон, сколько у нее было женихов? И всем отказ. То университет не кончила, то аспирантуру, то кандидатскую не успела защитить. Пока вышла в ученые, молодость прошла.

— У Вики вся жизнь впереди, — примирительно сказал он.

— Впереди? Хорошо. Я вырастила ее, а ты выдавай замуж.

— С удовольствием. Мы найдем ей такого жениха…

— Разве что соломенного вдовца, — снова перебила его Ульяна. — И в кого такая выдалась? Нынешние девчонки, едва переступив порог вуза, норовят выскочить замуж, а наша Вика не от мира сего.

— Ах, мама, мама, — укоризненно качнула головой Виктория.

— Не торопись, Уля, в бабушки! — подхватил весело Платон и слегка поморщился, что сказал это напрасно.

— Тебе что, а у меня в жизни ничего больше не осталось, — глухо отозвалась Ульяна.

Платон смолчал.

Вика осуждающе посмотрела на мать. Наступила томительная пауза. Тогда Вика подошла к проигрывателю, включила. В комнате возникла тоскливо-мужественная мелодия, потом знакомый голос ныне покойного певца:

Ульяна слушала, как в первый раз, глубоко задумавшись, ладонью заслонив глаза. Когда песня кончилась, виновато улыбнулась Платону. Он ответил ей грустной улыбкой. Вика просияла: как хорошо, что мать сумела погасить свою обиду, которая блеснула сухой молнией и погасла.

Они посидели еще немного, рассуждая о мелочах после сильной перегрузки от воспоминаний. Часы пробили двенадцать ночи. Платон нехотя поднялся из-за стола.

— Как, разве ты уходишь? — встрепенулась Вика.

— Поздно, девочка.

— Не понимаю, ты что в гостиницу, что ли? — Вика растерянно оглянулась на мать.

Та лишь отвела глаза в сторону, недовольная ее святой наивностью.

— Да вы что в самом деле?!

Вика стояла между ними, бросая полные недоумения взгляды то на мать, то на отца. Внутренне они, кажется, так и тянулись друг к другу, но никто из них не решался сделать первого шага. Мать колебалась вроде бы заметнее отца, и тот, чувствуя это, вдруг заторопился, чтобы не выглядеть при дочери кругом виноватым перед своей Улей. Оправдываясь, он заговорил поспешно:

— Девочка, милая, я приехал совершенно неожиданно для вас и мог никого не застать дома. Ну и, конечно, остановился в гостинице. Впереди у нас два дня.

— Я завтра же отпрошусь с работы на эти дни.

— Спасибо, донюшка. Итак, до завтра, Уля…

Платон простился с ними совсем уж торопливо и ушел.

Виктория молча уставилась на мать, которая не произнесла ни слова во время всей этой мучительно-неловкой сцены в передней. Она и сейчас упорно смотрела куда-то мимо дочери. И вдруг Вика поняла все-все и кинулась к матери, обняла ее.

Теперь уже вдвоем они просидели до глубокой ночи. Как ни готова была Вика к тому, что у отца, наверное, есть новая семья, но в глубине души ее теплилась надежда, что отец, быть может, все-таки одинок, и тогда к маме вернется счастье хотя бы на закате жизни. Да мама вовсе и не старая, незнакомые принимают ее за Викину сестру.

В конце нескладного пересказа того, что поведал ей Платон о своих семейных делах, Ульяна вспомнила, как эта Ксения Андреевна великодушна, если предоставила ему полную свободу.

— Ну и славно! — подхватила Вика. — Ты заслужила эту радость, мамочка!

Ульяна покачала головой.

— Ничего не понимаю. Вообще, что с тобой, мама?

— Все гораздо сложнее, чем ты думаешь.

— Вот те раз — сложнее! А упрекаешь меня в щепетильности. Сама ты щепетильная.

— Оставь, Виктория. Поживешь — поймешь.

— Хочешь, я поговорю с отцом?

— Не смей. Не твое это дело.

Вика редко видела мать такой решительно-строгой. Вряд ли отец мог чем-нибудь обидеть ее сегодня. Нет, скорее она обидела его, упрекая в том, в чем он совсем не виноват. Неужели и тут ревность? О, сколько женщин загубили свое счастье из-за ревности…

Вика долго не могла уснуть, прислушиваясь к матери, как та глубоко, прерывисто вздыхала, думая, что дочь уже спит, как осторожно переворачивала подушку, чтобы не разбудить ее. Лишь под утро сон одолел Вику: она увидела во сне отца, который решил остаться с мамой. Никогда бы не возвращалась к яви, — удивительно, как в сновидениях сглаживаются, пропадают больные противоречия реальной жизни.

На следующий день Вика показывала отцу город, пока мама ходила на рынок, готовила праздничный обед и еще немало времени потеряла в парикмахерской.

Сначала Вика поехала с отцом на такси в дачный пригород Мардакяны. Там несколько лет назад была открыта мемориальная доска, посвященная Есенину. Этот укромный уголок с юной, трепетной березкой и четкий барельеф поэта на стене тронули Платона. Он положил пунцовую розу к подножию березки, постоял, вспоминая есенинские стихи:

Из Мардакян они отправились в Нагорный парк. Отсюда открывался вид на все тугое полудужье бухты, отороченное кипенной каймой неспокойных каспийских волн. Было что-то символическое в том, как свято этот интернациональный город чтит память русского большевика-трибуна Сергея Кирова и память русского поэта-лирика Сергея Есенина. Время окончательно сблизило великих соименников, крещенных самой революцией, которые и тогда, в двадцатые годы, были добрыми тезками, понимающими друг друга с полуслова.

Платон долго смотрел на полуденный сверкающий Баку, на памятник, вознесенный над городом благодарной памятью бакинцев.

В самом центре города находился мемориал, сооруженный в честь 26-ти бакинских комиссаров. Платон много читал о них, видел в молодости киршоновскую трагедию «Город ветров», и сегодня, когда медленно обходил весь этот скорбный мемориал, опять припомнился ему чеканный есенинский балладный слог:

Потом Вика и Платон вышли на главную улицу. Вика взяла отца под руку. Он глянул на дочь в профиль и невольно приостановился.

— Ты что, отец?

— Мне показалось, что я иду…

— С мамой, да?

— Именно.

Она чуть было не спросила его: что же вам мешает теперь быть вместе? Но сдержалась, подумав о наказе матери не вмешиваться не в свои дела. Платон заметил это Викино движение, понял ее без слов и сам взял ее под руку. Она чуть привалилась к отцовскому плечу, и Платон, словно чудом вернувшись в далекую молодость, этак церемонно и довел ее до дому. Ульяна с тревогой встретила их на пороге.

— Я уже беспокоилась, — сказала она, тут же смягчившись.

Ульяна была одета в темно-синий костюм. На жакете орден Красной Звезды, медали. Белая, ослепительная блузка с наглухо застегнутым воротником ярко высвечивала южную смуглость все еще красивого ее лица. Волосы уложены искусно и, покрашенные персидской хной, отливали медными бликами. И вся она выглядела свежей, помолодевшей, разве только глаза немного усталые, наверное, от бессонной ночи.

Платон удивился этой перемене в ней, однако счел за благо промолчать. Он торжественно преподнес Ульяне георгины, тепло поздравил ее с наградой, о которой вчера вовсе позабыл в душевной сумятице их первой встречи.

Она угощала его осетровым шашлыком с гранатовым соком, пловом с каштанами и, конечно, хурмой. Для Платона, коренного северянина, такой обед был изысканным.

— Нравится тебе, как мама у нас готовит? — обратилась к нему Вика.

— Очень, — рассеянно ответил он, думая свою думу.

После обеда опять начались воспоминания. Однако и Платон и Ульяна говорили сегодня лишь о том, что было у них светлого на фронте. Вся горечь прошлого схлынула вчера, а сегодня будто обнажился глубинный пласт их воспоминаний — то, чем жили они все эти мирные годы. Как познакомились на Кубани весной сорок третьего. Как полюбили друг друга, пока шли с боями от Северного Кавказа, вокруг Черного моря, до голубого Дуная. Какая громкая свадьба получилась у них на переправе около Измаила. Какое доброе отношение было к ним со стороны рядовых солдат, которым вообще чужд всякий обывательский цинизм. И как встречали Новый, сорок пятый год на Балатоне, последний год войны, не догадываясь, что скоро, скоро потеряют они друг друга на десятки лет…

Назавтра вечером Платон улетел в Сочи. Вика понимала, что все зависит от матери, но та решила для себя, как видно, бесповоротно. Ну и характерец!

В аэропорту Бина, в ожидании посадки на опоздавший самолет, в те прощальные часы, которые бывают уже тягостными и для провожающих, Платон начал было настойчиво приглашать Ульяну на Урал, в гости.

— Нет, друг мой, я-то вряд ли приеду, но Вика обязательно навестит тебя в будущем году, — сказала Ульяна.

А в самые последние минуты они разговаривали больше взглядами. И Вика старалась без ошибок их читать. «Может быть, Уля-Улюшка, ты все-таки передумаешь?» — с надеждой спрашивал отец. «Нет-нет, поздно начинать жизнь сызнова в наши годы», — задумчиво, с тоскливой улыбкой отвечала мать. «Конечно, нас разделяет бездна времени, однако…» — «Однако мы стали совсем другими. Лучше жить воспоминаниями, чем взваливать на плечи непосильный груз минувшего». — «Чего же ты, в конце концов, боишься, Уля? Горьких разочарований?» — «Да, и их тоже. Если бы нас не разъединяла твоя Ксения Андреевна…» — «Но дочь соединяет нас». — «Вот мы и станем жить ее радостями», — заключила Ульяна и перевела взгляд на Вику, усиленно наблюдавшую за ними.

Началась посадка в самолет. У выхода на летное поле они обнялись все трое, загородив дорогу высокой девушке в форменной пилотке. Она недовольным тоном поторопила их, но, увидев боевой орден на Ульянином жакете, обошла ее учтиво стороной. Так и расстались они, вроде не успев что-то еще сказать друг другу. Хуже нет этих расставаний перед летным полем — не то что на перроне, где можно пойти, даже побежать вслед за вагоном.

Поднявшись на верхнюю площадку трапа, откуда нельзя было различить среди толпы ни Вику, ни Ульяну, Платон помахал рукой всем провожающим бакинцам.

Но Вика и Ульяна видели его до тех пор, пока не захлопнулась дверца самолета. Через несколько минут ТУ вырулил на взлетную полосу и, разбежавшись, легко взмыл в южное безоблачное небо.

— Вот и все… — сказала Ульяна, пряча заплаканные глаза от дочери.

— Мама, милая, не надо, — сказала Вика, глотая слезы.

А Платон тем временем смотрел и смотрел на землю, пытаясь унять прихлынувшее волнение. С той же невероятной скоростью — девятьсот километров в час — он покидал теперь свою молодость. Но если пространство люди научились одолевать успешно, то время пока что не подвластно им. Как прав звонкоголосый певец души мятежной: