Смена караулов

ГЛАВА 2

Инженер Платон Горский кончил институт на исходе мирной передышки и только вошел в роль ж е л е з н о г о прораба, как надо было учиться разрушать. И он взрывал цехи заводов, электростанции, котельные, мосты, даже экскаваторы, лишь бы ничего не досталось немцам, наступавшим все лето напролет. Он понимал, что ему не хватит никакой жизни, чтобы наново выстроить все то, что собственными руками уничтожал в сорок первом, отходя на восток с арьергардными заслонами. Но логика войны требовала этого. Лишь на утренних привалах, когда виделись в коротком забытье все эти взрывы, он мог пожаловаться себе, как горько, нестерпимо горько превращать в развалины великолепные сооружения своих же учителей по институту.

Потом, в сорок третьем, стало полегче, хотя саперный батальон Горского, бывало, с утра до вечера находился под немецкими пикировщиками, а по ночам ставил мины в ничейной зоне, за передним краем, где и жизнь твоя казалась тоже вроде бы ничейной.

В ранние годы Платон завидовал тем, кто вдоволь поработал в котлованах начальных пятилеток, где вручную бетонировались устои нового мира. Однако теперь он сам хлебнул горячего до слез, и уже ему завидуют молодые инженеры. Так и перемещаются с годами людские симпатии от одного поколения к другому. Только жаль, что времени у тебя в обрез…

Сегодня Платон весь день объезжал строительные площадки вместе с главным инженером Двориковым, который недавно перешел из проектного института на стройку. Платона мало интересовало, почему это Виталий Владимирович Двориков на пороге своего пятидесятилетия снова решил вернуться к такому неспокойному делу: важно было то, что в городе нашелся опытный, знающий помощник. Будет кому передать трест через годок-другой. Как ни храбрись, однако время да плюс война сказываются — одни головные боли чего стоят. На что уж крепкий мужик Максим Воеводин, и тот сдался.

Дела у Горского подвигались туго, даже в самый разгар лета. Когда, если не сейчас, наверстать упущенное за долгую зиму? Особенно вяло строился жилой массив на восточной окраине города. Кстати, как ни доказывал управляющий трестом, что неразумно чуть ли не удваивать капиталовложения, пока не сдан в эксплуатацию домостроительный комбинат, в главке не согласились. И теперь он же оказался виноватым. Была бы его воля, Платон вообще законсервировал бы временно этот жилой массив, чтобы подтянуть тылы, наладить производственную базу, а потом уже развернуться широким фронтом. Так нет, давай, давай закладывай фундаменты. Сколько их, фундаментов, лежит в земле мертвым капиталом! А все из-за того, что кому-то, видите ли, не терпится доложить по начальству, что в городе нет больше ни бараков, ни подвалов. Однако строить в обжитом, старом городе не менее трудно, чем на голом месте, где все начинается с первого колышка, зато по науке. К тому же бывший губернский городок сильно поотстал от молодых соседей, что поднялись еще в годы индустриализации…

Лишь одной площадкой остался доволен ныне Платон. Он похвалил при всех начальника третьего стройуправления Юрия Воеводина, поставил его в пример другим. Выходя из прорабской конторки, спросил молодого инженера:

— Как отец?

— Спасибо, Платон Ефремович, отец здоров. Уехал вчера в горы, к дядюшке Тарасу.

— Пусть немного освежится. Передай ему привет, — сказал на прощанье Горский и пошел к автомобилю, вслед за Двориковым.

По дороге в трест управляющий мягко, деликатно выговаривал главному инженеру, чтобы тот занимался не только технической политикой, но и текущими инженерными делами, следил за тем, как ведутся все коммуникации к восточным микрорайонам, а он сам, Горский, станет выбивать материалы.

— Я вечный снабженец, — добавил Платон, невесело улыбаясь.

Двориков смолчал.

— Тут задолго до нас с вами окрестили новые жилые массивы поселками, как бы заранее желая снять с себя ответственность за их благоустройство. Придется нам, Виталий Владимирович, постараться, чтобы здесь поднялись вполне современные микрорайоны.

— В принципе я согласен, но…

— Знаю, знаю вашу точку зрения, Виталий Владимирович, вы считаете, что начинать надо было с центра, плясать — так от печки. А жилищная проблема, решение которой нельзя было откладывать? Это во-первых. И во-вторых, центр — живая история, там надо сначала осмотреться.

— Следовательно, Платон Ефремович, вы хотите убить двух зайцев?

— Охотник я никудышный. Тем не менее в данном случае перед нами, верно, двойная цель: строить, минимально разрушая, очень бережно вписывая историю в двадцатый век. Этой же точки зрения всегда придерживался Максим Дмитриевич Воеводин.

— Не потому ли он и построил мало?

— Максим Дмитриевич тут ни при чем.

Двориков пожалел, что заговорил об этом, да было поздно: его скрытая неприязнь к Воеводину всплыла на поверхность как-то вовсе неожиданно. Горский еще может подумать, что он, Двориков, из тех людей, кто с удовольствием критикует бывших секретарей. Желая исправить досадную оговорку, он сказал:

— Конечно, в принципе горком много делал для ускорения жилстроительства, но областной центр десятилетиями находился на задворках у Госплана.

— Именно! Город только сейчас и пошел в гору, когда рядом с ним открыли такие редкие богатства. А то, что он издавна представлял одну из самых хлебных областей России, мало сказывалось на его внешнем облике.

— Нет худа без добра. В нынешних условиях можно отгрохать первоклассный город.

— Отгрохать… Как бы под горячую руку не пошли на слом и памятники старины. Мы это умеем делать: сначала ломаем их, а потом восстанавливаем по уцелевшим фотографиям. Каменные страницы истории не заменишь безликими панелями.

— Но, позвольте, у нас даже панелей не хватает.

— Пока — да. Я говорю о будущем. Не век же мне управлять трестом, вот и хотелось бы, Виталий Владимирович, чтобы вы повнимательнее относились к старому городу…

— Помилуйте, Платон Ефремович, вы рановато записались в старики, — сказал Двориков, польщенный этим намеком.

— Контузия дает о себе знать.

— К сожалению, я не воевал. — Двориков виновато пожал плечами.

Они вернулись в трест под вечер. Платон был расстроен поездкой по участкам, тем более что на следующей неделе ему предстояло отчитываться на бюро горкома. Он закрылся в кабинете: надо было подумать, как вести дело дальше. По его расчетам выходило, что если к концу месяца с Волжского завода не поступит сборный железобетон для высотных домов, то и осенний план будет сорван. Нельзя без конца рассчитывать на соседей, нужен собственный прочный тыл. Всем будто бы это ясно, но из докладных записок не смонтируешь и карточного домика. Скорей бы закончить свои комбинаты, да, как на грех, рабочей силы недостает. Чтобы вырваться наконец из порочного круга, Платон решил все-таки законсервировать ряд начатых объектов до глубокой осени и перебросить бригады на завершение хотя бы одного домостроительного завода. (Семь бед — один ответ.) Тогда к Новому году удастся, может быть, сдать по крайней мере половину запланированного жилья. Без штурма, конечно, не обойдешься. Но это будет, наверное, последний штурм.

Собираясь поздно вечером домой, Платон наскоро полистал центральные газеты и обратил внимание на заметку из Баку — «Награда находит ветерана». Пробежал ее до середины, остановился, не поверил собственным глазам и, ошеломленный, принялся читать с начала. Это было невероятно, однако речь шла о радистке Порошиной… Он снова и снова перечитывал скупую, хроникальную заметку, мысленно выверяя каждый факт. Совпадали не только фамилия, имя, отчество, но и год, число, место боя, в котором участвовала радистка. Сомнений не оставалось: она жива, жива!.. И все послевоенное время отодвинулось разом куда-то в будущее, словно еще только предстояло осилить без малого треть века, и перед ним, Платоном, возникло дымное видение той ночи, когда он потерял на минном поле свою Улю-Улюшку. «Да не захворал ли я?» — подумал он и потянулся к ящику письменного стола, за дежурным лекарством. Но тут же отдернул руку, встал, включил радио погромче. Москва передавала Вторую Венгерскую рапсодию Листа. Платон узнал ее сразу же: сильные, звонкие всплески родниковой свежести заполнили всю комнату. Он слушал эту божественную музыку, отчетливо припоминая зимнюю слякотную Венгрию сорок пятого года…

Отступать в конце войны было тягостнее вдвое.

Саперный батальон Горского отходил сначала от Балатона на восток, потом от озера Веленце — на север. За неделю войска так перемешались, что были часы, когда майор Горский не знал, кому он будет подчинен к вечеру. Отдельный мотобатальон перебрасывали из одного стрелкового корпуса в другой — все зависело от того, где сильнее нажимали немецкие танки. На какое-то время он оказался даже на участке гвардейского кавкорпуса, чем донские казаки были явно довольны; но вскоре его опять вернули на подмогу матушке-пехоте. Находиться в противотанковом резерве куда хуже, чем быть на переднем крае: обязательно угодишь в такое пекло, что небо покажется с овчинку. Так оно и случилось с подвижным саперным батальоном, который имел задачу — ставить минные поля на т а н к о о п а с н ы х направлениях, иногда чуть ли не под носом у «королевских тигров» и «пантер».

В ночь на 25 января 5-я танковая дивизия СС «Викинг», 3-я танковая дивизия СС «Мертвая голова» и другие отборные соединения противника, наступающие северо-восточнее озера Веленце, неожиданно ударили на северо-запад, пытаясь, как видно, взять в клещи 4-ю гвардейскую армию, которая стояла насмерть на кратчайшем операционном направлении, ведущем к венгерской столице.

Горский получил приказ: заминировать всхолмленное поле в районе никому не известного доселе хутора Вереб. Платон ничего толком не мог знать, тем более он и не догадывался, что севернее хутора сосредоточен 23-й танковый корпус, готовый в случае успеха противника нанести ответный контрудар по немецкой стальной армаде. Платон видел одно: дальше отступать некуда, без того отчетливо доносится орудийная канонада из Будапешта, где весь январь идут уличные бои.

Та последняя военная зима на юге была малоснежной и гнилой. Нелегко саперу в такую ненастную погоду ставить мины, которые даже присыпать бывает нечем. Уже не раз немецкие танкисты, заметив утром мину, точно на грех вылупившуюся из-под снега, стороной огибали равнинные места, предпочитая им глинистые овраги. Помогали туманы, если к утру не дул южный адриатический ветер.

Хутор Вереб как раз и находился на гребне глубокой балки, что ветвилась пологими ложбинами. Горский решил заминировать все выходы из нее, чтобы надежно защитить Вереб от лобовой танковой атаки. Здесь оборонялся жиденький стрелковый полк, поддержанный легким пушечным дивизионом, и саперам никто не мешал работать. Когда очередная машина, освободившись от взрывчатого груза, поспешно выбиралась на торную дорогу, Платон взглядывал на светящийся циферблат своих часов. Успеет ли? Надо успеть, надо.

Он стоял на дороге вместе с Ульяной, которой каждую ночь все чудилось, будто и они сами угодили в немецкое кольцо. Именно сегодня иллюзия окружения была полной: на северо-востоке зябко подрагивало темно-оранжевое зарево над Будапештом; на северо-западе, где-то там, за Бичке, метались сухие артиллерийские зарницы, с юга, от Веленце, наплывал багровый, высвеченный сиянием битвы, ночной туман; и на востоке, где шуршал январской шугой полноводный Дунай, бухало и грохотало посильней, чем днем.

— Не бойся, Уля, выкрутимся! — наигранно бодро сказал Платон.

— С чего ты взял, что я боюсь? — она сердито повела плечами.

Ульяна не любила его покровительственного тона, хотя рядом с ним чувствовала себя покойнее. В какие бы переделки ни попадал их батальон, начиная с Северного Донца, Платону всегда везло, в том числе и на Днепре, где остались лучшие минеры…

Ульяне Порошиной едва исполнилось семнадцать лет, когда ранней весной сорок третьего была освобождена ее родная станица на Кубани. Она разыскала полевой военкомат и заявила о своем желании вступить в ряды действующей армии. Пожилой лейтенант, годившийся ей в отцы, сказал: «Что тебе, дочка, не сидится дома? Ступай, ступай домой, а то еще попадет от матушки». И тогда она сквозь слезы пожаловалась ему, что мама ее погибла недавно под бомбежкой, а отец убит под Москвой и что у нее никого из близких нет теперь в живых. «Сколько тебе лет, дочка?» — поинтересовался лейтенант. «Скоро девятнадцать будет», — ответила она, прибавив себе для вещей убедительности почти два года. Рослая и ладная, она действительно выглядела старше своих лет. «Метрика есть?» — «Мои документы сгорели вместе с хатой, уцелела одна похоронка папы». — «Не знаю, дочка, что мне с тобой и делать», — на минуту задумался этот добрый лейтенант. «А вы направьте девушку к нам в батальон», — сказал из полутемного угла молодой капитан, наблюдавший эту сцену. То и был Платон Горский, начальник штаба инженерного батальона, который задержался в станице, чтобы разминировать окрестные рисовые поля… С тех пор они не расставались. Капитан научил ее работать на маленькой походной рации, кроме того, она вела в батальоне делопроизводство. Солдаты боготворили юную кубанскую казачку. Ну, а сам начальник штаба, принявший вскоре батальон из рук тяжело раненного комбата, полюбил ее не на шутку. Когда в сорок четвертом вышли на государственную границу, они вполне официально стали мужем и женой. Как это ни странно, их благословила сама война…

Монолитный гул боя на юго-востоке нарастал. Неужели немцы прорвались к хутору Пазманд, через который вечером прошел батальон? Тогда дело плохо.

— Как там у вас? — крикнул Горский подбегавшему замкомбата Зуеву.

— Кончаем, товарищ майор.

— Что в первой роте?

— Я был в третьей.

— Немедленно идите в первую и поторопите их. В случае чего отходите самостоятельно.

— Есть, товарищ майор…

Грохот ночного сражения приблизился настолько, что можно было различить дробные пушечные залпы наших батарей и гулкие, сплошные перекаты неистовой танковой пальбы. Молнии артиллерийских выстрелов метались по горизонту — на востоке от Вереба. Иной раз они сшибались над землей и двойным росчерком огня нещадно кромсали низкое наволочное небо. Гроза шла узким коридором, и так ходко, что дальние зарева совсем поблекли.

Наконец Платону доложили об окончании всех работ южнее хутора, за исключением той юго-восточной полосы, в которой была первая рота. Что они там возятся? Платон отправил туда же вестового Витю и подал команду: «По машинам!»

В это время и ударил слева легкий дивизион, вступив в неравный бой с тяжелыми танками. Платон немного успокоился: теперь его хлопцы сумеют отойти в порядке (и так уж в батальоне осталось не больше одной полной роты).

«Виллис» тронулся последним, замыкая колонну из полдюжины грузовиков. Платон обычно сидел рядом с шофером, а тут вскочил на заднее сиденье, где устроилась его Ульяна. Он молча пожал ее озябшие тугие пальцы и сказал водителю, чтобы тот смотрел в оба. Двинулись с потушенными фарами, без них частые сполохи ближнего боя поигрывали на глянце укатанной дороги. «Неужели не проскочим?» — тревожилась Ульяна, жалея не себя, жалея ту — новую, другую, загадочную жизнь, которая едва затеплилась в ней на исходе минувшего года.

Справа — да, теперь уже справа, а не слева, потому что фронт оставался у них за плечами, — вдруг очень близко разгорелась ожесточенная артиллерийская стрельба. Платон подумал, что это, наверное, танки вырвались к огневым позициям артдивизиона. И не ошибся. На окраине Вереба незнакомый полковник в солдатской ушанке, вместо полковничьей папахи, остановил машину. «Виллис» с ходу вырулил на самую бровку кювета.

— Вы командир батальона? — негромко и невластно спросил полковник.

— Так точно, майор Горский.

— Вот что, друг мой. «Тигры» могут с минуты на минуту войти в хутор, а штаб корпуса еще не эвакуирован. Надо задержать противника на полчаса. Мины есть?

— Остались, товарищ полковник.

— Вы сами знаете, как и что нужно делать. Поспешите туда, к артиллеристам.

— Будет выполнено, — так же негромко и устало, даже не козырнув, ответил комбат.

Если бы этот незнакомый старший офицер заговорил в ином тоне — кричал, приказывал, — то, может быть, он не произвел бы такого впечатления на комбата и его бойцов, которые еле держались на ногах. Но он просил, а это в критические минуты боя трогает людей.

Артиллеристы отбивались из последних сил, когда саперы начали ставить мины вблизи огневых позиций. Платон встретил тут и своих солдат из первой роты. Они, эти храбрецы, сделали все, что могли: два «тигра» уже пылали на минном поле, другие втянулись в орудийный поединок с пушкарями. Однако силы были слишком неравные, тем более что дивизион атаковали сверхтяжелые танки, которые трудно остановить легкими, трехдюймовыми пушчонками — вся надежда на редкие, счастливые попадания в гусеницы.

Платон понимал, каково приходится расчетам этих орудий, и послал туда всех, кто оказался под рукой, чтобы погуще ставить мины в полосе прорыва. Сейчас уже не саперы надежно прикрывали артиллеристов, а те в свою очередь пытались как-нибудь прикрыть саперов, занятых поспешным минированием.

На гребне вспаханной ложбины показалась новая волна немецких машин, не меньше полудесятка.

— Надо отходить, товарищ майор, — оказал Платону его заместитель капитан Зуев, вообще-то очень храбрый парень, родом из Донбасса.

— Пожалуй, — согласился он, бегло глянув на часы. Тридцать минут, обещанные полковнику, истекали.

Но тут из северного оврага, что темнел буквально в сотне метров от дороги, выползли еще два «тигра» и, кажется, «пантера». Немцы шли в атаку с фланга.

Зуев первым схватил мину, бросился по кювету навстречу танкам.

— Ульяна, быстро в машину! — крикнул Платон. — Василий, — круто повернулся он к шоферу, — давай во весь опор через Вереб, строго на запад. Мы их тут задержим…

И он кинулся за капитаном Зуевым, увлекая за собой водителей грузовиков.

Шахтер Зуев был наповал сражен пулеметной очередью в упор, но е г о «тигр» подорвался на мине, густо зачадил. Другой взял правее, ловко перескочил кювет, намереваясь по дороге выйти в тыл артиллеристам, и немедленно открыл огонь. Платон с размаху упал навзничь, оглянулся на гулкий разрыв снаряда: там, где только что стоял «виллис», полыхнуло жаркое бензиновое пламя. Тяжко охнув, Платон, не раздумывая, продолжал ползти наперехват «пантере». Магниевая вспышка ослепила его — он потерял сознание…

Как дальше развивались события, Платон узнал лишь на вторые сутки в каком-то дивизионном медсанбате. Утром 26 января, когда немцы заняли Вереб и продвинулись еще на север от него, 23-й танковый корпус, находившийся в резерве командующего Третьим Украинским фронтом, был срочно введен в дело — без всякого авиационного прикрытия, даже без артиллерийской подготовки. Для этого просто не было времени: противник мог, развивая успех на Бичке, окружить всю 4-ю гвардейскую армию или, того хуже, мог прорваться к Будапешту. Вот тогда-то и разыгралось встречное драматическое сражение, в котором участвовало с обеих сторон до четырехсот машин и более полтысячи орудий и минометов. 23-й корпус, вооруженный танками иностранных марок, имевшими слабую броню, понес большие потери, но задачу выполнил: решительное — ва-банк! — наступление немцев было остановлено его контрударом. Лучшие эсэсовские дивизии «Викинг», «Мертвая голова» — вся эта бронированная элита, поддержанная «королевскими тиграми» и «фердинандами», вынуждена была попятиться назад.

Когда Платону рассказал об этом армейский офицер связи, раненный всего несколько часов назад, Платон, все время думая о судьбе Ульяны, спросил офицера: не слыхал ли тот что-нибудь о саперах, действовавших в районе хутора Вереб.

— Что вы, товарищ майор, — удивился тот. — После такой драки целую дивизию не скоро отыщешь. Вы уж наберитесь терпения, через недельку, быть может, и найдете кого-нибудь из своих ребят.

Но Платон пролежал в медсанбате до конца февраля. Его хотели отправить в тыловой госпиталь, однако он убедил пожилого доктора не делать этого, так как ему стало значительно лучше. Правда, сильно болела голова, но он старался не жаловаться. К счастью, доктор оказался человеком сердобольным, отпустил его на денек с медсестрой в район освобожденного Вереба, где Платон надеялся хоть что-нибудь узнать о судьбе своего батальона.

Все поле вокруг хутора было загромождено мертвой техникой. Платон обошел старые позиции артиллеристов и насчитал вокруг одиннадцать сгоревших немецких танков. Но «виллиса» на дороге не было — наверное, уже убрали вместе с разбитыми трехдюймовками. На северных подступах к Веребу чернело настоящее танковое кладбище. Тут были машины всевозможных типов, немецкие и наши; одни из них вздыблены в атаке, точно кони; другие, уткнувшись длинными стволами пушек в весенние ручьи, будто жадно пили снеговую воду; третьи были напрочь обезглавлены, сорванные башни валялись рядом с ними; и всюду гусеницы, гусеницы, как штурмовые лестницы, брошенные на склонах глубокой балки… Платон понял, что именно здесь и встретились лоб в лоб танковые корпуса противоборствующих сторон.

Напасть на след батальона ему тогда, в феврале сорок пятого, не удалось. Только в самом конце войны, когда он принял другую часть в разгар наступления на Вену, Платон встретил на братиславской переправе через Дунай бывшего командира первой роты капитана Соколова, который сначала даже не поверил, что Горский жив. Соколов-то и рассказал кое-что комбату. Всего он сам не знал, потому что тоже был ранен в ту роковую ночь. По его словам, большинство саперов погибли вместе с артиллеристами, несколько бойцов угодили к немцам в плен и были замучены эсэсовцами в мадьярской кузнице, а Ульяна и шофер Вася, наверное, убиты прямым попаданием снаряда. Во всяком случае, он, Соколов, видел на дороге исковерканный «виллис». Но, может, Ульяну и Василия, раненных, вытащили с поля боя санитары из стрелкового полка, что спасали всех, кого можно было еще спасти. Кто знает?..

После войны Платон долго искал Ульяну. Он терпеливо, годами писал во все концы — и в Министерство обороны, и на Кубань, и тем немногим однополчанам, которые вышли живыми из балатонского танкового ада. Ему, как мог, охотно помогал и Соколов, служивший в то время в Венгрии. Но поиски ни к чему не привели. Был случай, когда Соколову, кажется, удалось приблизиться к цели: ходили слухи, что какой-то бесстрашный старик из Вереба укрывал у себя в те дни русских. Подполковник Соколов ухватился было за эту ниточку. Однако вскоре выяснилось, что старика того уже нет на свете… Так постепенно и смирился Платон с мыслью, что Ульяна его, конечно, погибла.

В пятьдесят пятом году случилась беда с самим Федором Соколовым. Он обезвреживал немецкую мину, которая с войны пролежала в днестровской пойме, затянутая илом, и, как видно, допустил трагическую ошибку… Платон помог вдове фронтового товарища — Ксении Андреевне с ее маленьким сынишкой перебраться на родной Урал, выхлопотал ей квартиру. А еще года через два, столько всего хлебнув, они поженились. То была раздумчивая, с добавкой нерастворимой горечи, тихая свадьба…

И вот теперь, когда прошла такая уйма лет, вдруг оказывается, что Ульяна жива! До Платона и раньше не раз долетало какое-нибудь позднее э х о войны, но это, последнее, так оглушило его сегодня, что Платон будто снова очутился там — на далекой, в черных проталинах, нашпигованной осколками венгерской земле, по которой полз он наперехват «пантере»…