Смена караулов

ГЛАВА 16

Южноуральский континентальный климат не балует ни земледельцев, ни строителей: лето сухое, зима морозная. И, наверное, никто здесь не поглядывает с такой досадой на барометр, как именно агрономы и прорабы.

Конечно, на стройках многое переменилось с довоенных лет, когда земляные работы велись вручную, бетон укладывался в дощатых тепляках, а кирпич таскали на собственном горбу по шатким заледенелым трапам. Надо было строить любой ценой, не считаясь ни с каким зимним удорожанием работ. Однако и при нынешней технике уральская зима все еще притормаживает дела строителей. Не потому ли они ждут не дождутся наступления весны?

Платон Горский с утра до вечера пропадал в новых жилых массивах. Считай не считай, полным ходом идет апрель, и нужно готовить к сдаче все дома, что уже н а в ы д а н ь е. Платону наконец почти удалось войти в плановый ритм, во всяком случае, он преодолел з и м н и й б а р ь е р, не менее трудный, чем в свое время — звуковой барьер в авиации. Обычно к маю трест сдавал каких-нибудь процентов семь-десять жилой площади, запланированной на год. Теперь он сдаст в два раза больше. И если летом приналечь как следует, то поздней осенью можно будет обойтись без традиционного аврала. Лишь бы добиться устойчивого ритма, тогда дело пойдет совсем ходко. Ритм, ритм — вот ахиллесова пята жилищного строительства.

Приехав сегодня в один из восточных микрорайонов, Платон застал там Дворикова и Юрия Воеводина, Судя по всему, у них только что произошел крупный разговор: Двориков сердито вышагивал из угла в угол, этакий красавец мужчина в легком сером костюме спортивного покроя, а его зам в рабочем комбинезоне с расстегнутым воротником сидел за прорабским столиком, положив руку на телефон, точно собираясь звонить кому-то.

— Сейчас Платон Ефремович нас рассудит, — сказал Двориков, явно довольный неожиданным появлением управляющего трестом.

— Что тут у вас? — миролюбиво спросил Платон.

Главный инженер доложил, что его заместитель самоуправствует: снял лучшую комплексную бригаду отделочников с гостиницы и перебросил на свою «подшефную» девятиэтажку.

Юрий уступил Платону Ефремовичу место за столом, но тот сел у входа на скамейку.

— Итак, почему вы, Юрий Максимович, сняли эту бригаду с гостиницы?

— Иначе мы, Платон Ефремович, не успеем сдать девятиэтажку, а она, как известно, будет заселяться фронтовиками. Мне хотелось…

— Хотелось!.. — бесцеремонно перебил его Двориков.

— Одну минутку, Виталий Владимирович. — Платон снова обратился к Воеводину: — Вы же недавно считали и пересчитывали, и у вас, помню, сходились концы с концами.

— Но после этого были простой по вине сантехников. Мы выбились из графика.

— Все равно, Юрий Максимович, надо сначала докладывать главному инженеру.

— Для чего же я тогда закреплен за восточным массивом?

— Резонно. Однако можно было доложить.

Двориков передернул плечами: ему не понравилось, как управляющий легко заменил слово «надо» словом «можно». Платон заметил это, сказал примирительно:

— Не сердитесь, Виталий Владимирович. Мы сами обещали закончить дом именно к празднику Победы, это наш подарок ветеранам, да и семьям погибших. Многие из них долгонько ждут благоустроенную квартиру. А ведь они заслужили внимание к себе еще в землянках и траншеях.

— Но позвольте, Платон Ефремович…

— Каюсь, Виталий Владимирович, я тоже виноват, что не проследил, как там идут дела.

Двориков покосился на Воеводина и отвел взгляд в сторону. К сожалению, то был уже не первый случай, когда управляющий трестом деликатно, чтобы никого не обидеть, устанавливал мир между ним и его новоиспеченным заместителем.

— Да, кстати, Виталий Владимирович, а вы смотрели проект нового универмага? — поинтересовался Платон, хорошо понимая сейчас затаенную обиду главного инженера.

— Смотрел. В принципе неудовлетворительный проект.

— Именно! Тут уж вас на мякине не проведешь, дорогой Виталий Владимирович.

— Несостоятельность проекта очевидна, — заметил польщенный Двориков.

— Однако не для всех. Очень хорошо, что вы занимаете твердую позицию в технической политике. Строители вовсе не обязаны принимать к исполнению любые проекты. Разве это магазин? Сельская лавочка! Помните, пока мы строили главную АТС, она оказалась мала для города. Или злополучная история с телестудией. Пора нам строить, что называется, навырост.

— В принципе — да. Но у заказчиков не хватает денег.

— Однако находятся у них деньги на дублеты — когда вслед за одним готовым объектом они предлагают нам закладывать точно такой же второй объект. Вы, конечно, вернули этот «детский рисунок» нового универмага?

— Нет еще. Хотел посоветоваться с вами.

— Возвращайте.

— Деликатный случай. В горисполкоме теперь есть свое проектное управление, свой проектный институт. Казалось бы, им и карты в руки, Платон Ефремович.

— Резонно. Но, видите ли, там еще не научились играть «в свои козыри». Привыкли они ко всякого рода времянкам. Тот же пешеходный мостик через Яик — в марте разбирают, в мае собирают. За эти деньги можно было давным-давно соорудить настоящий мост Ватерлоо!

— Но так мы, Платон Ефремович, вконец обострим наши конфликты с городскими властями.

— Возможно. Однако принципиальность хороша последовательностью. Мы с вами не купцы-подрядчики; давай, давай, нам все одно, чего и сколько строить. Нет уж, дудки! Главное в технической политике — перспектива. Именно исходя из нее вы и верните проект. Для восточного жилого массива, в котором будет жить не меньше полутораста тысяч человек, нужен вполне современный магазин. Действуйте решительно. Вам с Юрием Максимовичем работать да работать. Воюйте смело, но не между собой, а за интересы города…

Как только Горский укатил на северную окраину, где тоже готовилось к сдаче несколько домов, Двориков собрался в проектный институт. Больше ему тут делать было нечего. Он сухо простился с Воеводиным и вышел из прокуренной конторки.

Юрий остался наедине со своими неспокойными мыслями. «Воюйте смело, но не между собой…» Неужели Платон Ефремович скоро уйдет на пенсию? Раньше Юрий не задумывался об этом: знал свой участок, громко именуемый стройуправлением, даже красовался на доске Почета наравне с видавшими виды прорабами. В то время Двориков похваливал его за энергию, и он сам, Юрий, чуть ли не боготворил главного инженера, который издали рисовался совсем другим человеком. Наивное заблуждение! Двориков, конечно, всегда был Двориковым, и стоило немного поработать с ним на правах заместителя, как все иллюзии исчезли. Сперва Виталий Владимирович хотел было приучить его к безоговорочному послушанию. Не удалось. Потом начал выказывать свою власть где надо и где не надо, порою не считаясь с логикой строительных будней, как, например, сегодня в стычке из-за этой девятиэтажки. Непонятно, почему Платон Ефремович старается каждый раз сгладить их отношения. Для кого он это делает? Если для него, Воеводина, то напрасно: ему эта должность не нужна, хоть завтра может вернуться на свой участок. Если же для Дворикова, то разве Платону Ефремовичу все равно, кто примет трест? И вообще, зачем понадобилось ему соединить в одной служебной «связке» абсолютно разных и по возрасту, и по опыту, и по характеру людей?.. Юрий при удобном случае решил поговорить с управляющим. Ну не сработались они с Двориковым — чего же здесь такого непоправимого?

Он вернулся домой раньше обычного. Злата обрадовалась, обняла его прямо на пороге.

— Скоро придет мама и будем ужинать. Отец пока прилег отдохнуть.

Юрий снял комбинезон, умылся, подошел к зеркалу, чтобы причесаться.

— Опять ты заявился как маляр, — недовольным тоном сказала Злата, убирая испачканную робу. — Бери пример со своего шефа — на Виталии Владимировиче всегда ни пылинки.

— Модельер из ателье первого разряда.

— Что, поругались? Ну-ка рассказывай, рассказывай! — громко потребовала она.

— Тише, отца разбудишь.

— Говори, говори, я вся внимание. — Злата понизила голос до заговорщицкого полушепота.

Глядя на нее, Юрий улыбнулся, повеселел.

Они поженились в конце января. Свадьба была как свадьба, даже с посаженой матерью Златы, обязанности которой умело выполняла Таисия Лукинична, знающая все обряды. Гуляли субботу и воскресенье — благо теперь два выходных подряд и нет нужды приурочивать семейные торжества к общим праздникам. Одним словом, все было как и у других. На этом настояла Елизавета Михайловна, и Юрий, не решаясь обидеть маму, в конце концов согласился с ней, хотя и не терпел пышных церемоний. «Вот что значит жениться поздно, — выговаривала она сыну. — Ты вроде бы стесняешься, точно разведенный». Был и Владлен. Так что получилась классическая свадьба — с тайной печалью второго кавалера счастливой невесты. Елизавета Михайловна немного опасалась, как бы чего не вышло, но Владлен, к ее удовольствию, вел себя заправским дружкой…

С тех пор минуло почти три месяца. Удивительно свободно, естественно вошла в дом Воеводиных Злата Румянцева. Она не заискивала перед Елизаветой Михайловной, стараясь угодить свекрови во всем, как иные, не в меру услужливые невестки, и между ними установились добрые отношения. Злата без всякого усилия над собой называла свекровь мамой, которая, в свою очередь, ласково окрестила ее дочкой. «А еще говорят о каком-то вечном антагонизме между свекровью и снохой», — думал Максим Дмитриевич, с улыбкой наблюдая за женщинами. Несколько дольше Злата привыкала к нему, главе семьи, побаивалась его шуток. Всего один человек прибавился в доме Воеводиных, но жизнь потекла бойчее…

Юрий пожаловался Злате, до чего же трудно ему работать с Двориковым. Она выслушала, встала, прошлась по комнате, невольно подражая Елизавете Михайловне.

— А как ты с ним будешь ладить, если уйдет Платон Ефремович?

— Сам не представляю.

— Он тебе все припомнит. Такие люди на работе вымещают зло за домашние неурядицы, а дома — за служебные неприятности. Скажи, что ценит в нем Платон Ефремович?

— Конечно, инженерный опыт. Однако характер… Нет, придется уходить, пока не ушел Платон Ефремович.

— Куда это ты собрался?..

Юрий и Злата поспешно оглянулись: в распахнутой двери стоял Максим Дмитриевич.

— Да, пустяки, — сказал Юрий, застигнутый врасплох.

— Заговор против старших? — Максим лукаво прищурился, оглядывая молодежь. — Вы смотрите у меня, заговорщики! — весело погрозил он, присаживаясь к столу. — Что там новенького в городе?

Юрий ухватился за этот дежурный вопрос отца, лишь бы не отчитываться о «заговоре», и охотно стал рассказывать, как город готовится к празднику Победы. Максим с любопытством приглядывался то к сыну, то к невестке. Злата сидела в сторонке, положив, как ученица, руки на колени. «Плутовка, — думал он. — Заодно с мужем. Ничего не поделаешь — семья в семье. Вот уже и свои секреты появились».

— Ладно, не старайся, — сказал Максим сыну. — Я в курсе всех событий.

Юрий неловко пожал плечами: чего тогда спрашивать? Как раз в передней коротко прозвучал звонок.

— Ах, вы, оказывается, в полном сборе! Я сегодня немного припозднилась.

Елизавета Михайловна не сказала, отчего она задержалась, но и так было видно, что просидела в парикмахерской. Густые рыжеватые волосы тщательно уложены, брови чуточку подведены — искусно, в меру, и свежим розовым лаком блистают ноготки ее докторских пальцев. Она, кажется, начала следить за собой пуще прежнего, едва появилась в доме юная сноха. Молодость всегда бросает вызов пожившим на свете женщинам.

Максим только покачал головой, глядя на свою молодящуюся Лизу.

За ужином он сказал ей таким тоном, словно был наедине с женой:

— Сын-то собирается уходить со стройки.

Елизавета Михайловна перестала есть и с недоумением уставилась на Юрия, которому ничего другого не оставалось, как в нескольких словах повиниться и перед мамой, раз уж отец все слышал.

— Зря ты, сынок, горячишься, — мягко упрекнула она. — В жизни всякое бывает.

— Захвалили его на стройке, вот он и нос кверху, — сказал Максим. — Ишь ты, не сработался с человеком, который годится ему в отцы!

— Я свое дело знаю… — осторожно заметил Юрий.

— Помолчи! — сердито перебил его Максим. — Пусть в чем-то и ошибается Двориков, но разве это дает тебе право заноситься? — Он круто повернулся к жене. — Не сработался, видишь ли, наш сыночек, едва начав работать.

Злата с тревогой наблюдала, что будет дальше. То был первый случай после свадьбы, когда в семье назревала ссора.

— Каков, а? — повысил голос Максим. — А если бы ты был на партийной работе, что тогда? — снова обратился он к сыну. — Оттуда так просто, по «собственному желанию», не уйдешь, не понравилось-де у вас, дорогие товарищи, до свидания! Нужно уметь срабатываться с кем угодно в интересах дела.

— Это приходит, Максим, с годами, — сказала Елизавета Михайловна, начав убирать посуду.

— С годами! Да я в его годы секретарствовал в райкоме… — сказал Максим и осекся, почувствовал себя неловко.

— Мало ли что, — по-прежнему сдержанно отвечала Елизавета Михайловна. — Ты в двадцать семь был комиссаром дивизии. Но в то время шла война…

Максим не дослушал ее, махнул рукой и ушел в свою комнату.

Злата с облегчением вздохнула, принялась помогать свекрови убирать со стола. Елизавета Михайловна сказала:

— Ты не обижайся на отца, не надо. Он справедливый.

— Я знаю, мама.

Когда и Юрий вышел из столовой, не проронив больше ни слова, Елизавета Михайловна снова обратилась к расстроенной Злате:

— Поди-ка ты, голубушка, к мужу, а я тут сама управлюсь.

Злата покорно кивнула головой.

Семья в семье… Верно, это уже были две семьи, объединенные одной родительской крышей, но разделенные временем, которое измерялось десятилетиями.

Молодые закрылись в своей комнате и долго не ложились спать. Злата смутно помнила родного отца, он виделся ей в туманце раннего детства. Но она знала, по крайней мере с чужих слов, что отцовская строгость, может быть, самая дальновидная на свете. Недаром в слове «безотцовщина» столько горечи. Нет, Злата не могла бы даже скрытно ото всех осуждать Максима Дмитриевича за этот, пусть очень строгий, сегодняшний урок. Наверное, тем и дороги отцовские уроки, что они лишены сентиментальности. Но было все-таки обидно за Юрия.

— Лучше бы уж мне попало, — сказала Злата.

— Отец зря голоса не повысит. Я сам виноват. Ты думаешь, его расстроили мои стычки с Двориковым? Ничего подобного. Отца возмутило то, что я заговорил об уходе со стройки. Он абсолютно не терпит никакого отступничества.

— Не переживай, Юра.

— Переживай не переживай, а дойдет до Платона Ефремовича, тот еще добавит.

— Не преувеличивай ты, пожалуйста. — Она наигранно повеселела и, ласково охватив его тонкими руками, близко заглянула ему в глаза.

Поддавшись ее настроению, он закружился с ней по комнате, как в тот вечер, когда они наконец остались вдвоем после шумного свадебного пира. Хмель молодости зашумел в голове Юрия: он бессвязно повторял одни и те же сбивчивые слова нетерпеливой мужской ласки. И все разом, все обиды неожиданно померкли и погасли в душной темени шальной апрельской ночи.

В канун Дня Победы Римма принесла из фотоателье увеличенный портрет брата. Алеша получился как живой: светлые доверчивые глаза, этакий дерзкий вихорок на лбу, чуть тронутые улыбкой пухлые мальчишеские губы. Она повесила фотографию на видном месте, над диваном.

Вдоволь насмотревшись на брата, присела, задумалась… Скоро исполнится треть века с той поры, как он погиб в Чехословакии уже после капитуляции Германии. Это случилось недалеко от города Ческе-Будейовице. Война официально закончилась, но там бои продолжались до середины мая. Война не могла на полном разгоне затормозить свой ход — ее инерции хватило на целую неделю, тем более, что сопротивлялись отборные эсэсовские части и с ними власовцы, которые шли ва-банк. Окруженные в лесу, они не сдавались. Нелегко было поднимать солдат в последние атаки, когда в мире установился долгожданный мир. Алеша Луговой был недавно произведен в офицеры и командовал ротой автоматчиков, в которой не осталось и половины ее бойцов. Он горячился, лез в самое пекло, будто наверстывая упущенное время: повоевать ему пришлось всего около года, с весны сорок четвертого — не успел подрасти к началу войны. На третий день боев против окруженной группировки противника командование Второго Украинского фронта двинуло на помощь пехоте дивизионы гвардейских минометов, чтобы избежать напрасных потерь. Катюши были на подходе (все об этом знали), когда под вечер фашисты кинулись на отчаянный прорыв. Наступил решающий момент: пехота поднялась в контратаку. Алеша повел свою поредевшую роту через лесную зеленую поляну, навстречу гренадерам, одетым в форму эсэсовцев. На самой середине поляны закипела рукопашная. Здесь и был сражен Алеша осколками ручной гранаты, трескуче лопнувшей за его спиной… Он еще был жив, когда гвардейские минометы открыли убийственный огонь по врагу. Он еще, наверное, слышал эти заключительные аккорды Отечественной войны. Но он уже не видел бесконечные вереницы пленных, до глубокой ночи тянувшиеся в сторону Ческе-Будейовице: спустя два часа Алеша скончался — тихо, в сознании, не жалуясь на свою безмерно жестокую судьбу.

Римма достала бесценные письма командира полка, рядовых автоматчиков и, трудно вникая в смысл, долго читала их, словно только что полученные… Так было каждый раз в канун праздника Победы, до которой все же дошагал Алексей Луговой, замертво упав к ее ногам…

Римма не слышала, как в комнату вошел муж. Она подняла голову, когда он ее окликнул.

— Я думал, тебя нет дома, — сказал Двориков, внимательно посмотрев на жену.

Она промолчала, не успев остыть после нахлынувших воспоминаний.

— Да ты, оказывается, плакала. Отчего бы?

И вдруг он увидел фотографию шурина. Сделалось не по себе: да, он не раз держал в руках Алексеевы фронтовые карточки, но те солдатские миниатюрки можно было посмотреть и отложить в сторону, тотчас позабыв о них, а теперь младший лейтенант как бы навсегда поселился в доме своей сестры на равных правах с ним, Двориковым, и от такого семейного «уплотнения» никуда уже не денешься.

— Зря ты бередишь старую рану, — вполголоса заметил он, желая дать ей понять, что этот портрет станет ежедневно напоминать о брате.

Римма с укором покачала головой, зная, впрочем, как неловко чувствует себя Виталий, едва заходит разговор о минувшей войне, в которой ему не довелось участвовать. Особенно его раздражает, если кто-нибудь из сверстников примет его за бывшего фронтовика. Тогда он морщится, как от хронического недуга.

— Помилуй, Римма, довольно тебе мучиться, — говорил он ей сейчас, избегая снова встретиться глазами с младшим лейтенантом. — Сколько можно?

— Столько, сколько буду жить! — с непонятным вызовом ответила она.

Двориков переоделся и напомнил, что он бы не отказался чего-нибудь поесть.

Римма нехотя поднялась, ушла на кухню.

Настроение было испорчено вконец. Он хотел поговорить с ней о последних событиях на стройке, о том, как первый секретарь обкома похвалил его за новый девятиэтажный дом для инвалидов войны и семей погибших и как Платон Ефремович, к неудовольствию баловня судьбы Юрия Воеводина, отметил на собрании заслугу главного инженера треста, сумевшего к сроку позаботиться о лифтах. То был урок для его зама, который всегда старается забежать вперед, за все берется, чтобы обратить на себя внимание, и редко доводит начатое дело до конца. Хорошо, что он, Двориков, лично занялся этим делом, вовремя подтолкнул субподрядчиков…

Да о многом хотелось поговорить сегодня Виталию Владимировичу с женой, но она и слушать его не желает. Что же дурного он сказал ей?.. Римму действительно больно задели его слова об Алешином портрете. Ну, пусть ему самому не довелось побывать на фронте, однако причем тут болезненная ревность, которую Виталий часто не может скрыть?

Ночью прошел ливень с грозой, и утром, куда ни глянь, все блистало от весеннего обновления: и высокое уральское небо, и яркая, малахитовая земля, и расцвеченные флагами людные улицы. Весь город, от мала до велика, потянулся к Вечному огню, зажженному несколько лет назад на братской могиле умерших от ран в тыловых госпиталях. В отличие от недавней первомайской демонстрации это шествие было стихийным, как половодье. В нем участвовало много стариков, которые давно отходили свое в праздничных колоннах, но сегодня не могли усидеть дома, у телевизоров, и вышли на площадь вместе с молодежью. У всех пунцовые тюльпаны — дар тем, чьи внуки в литых курсантских батальонах выстроились в парадном каре вокруг обелиска.

Двадцать миллионов павших… Заново ощутить это физически можно только сегодня, когда видишь, как, еле-еле передвигая ноги, упрямо идет, идет к Вечному огню старенькая русская мать… Римма вспомнила и свою маму, которая стойко пережила гибель мужа в сорок первом, но гибель сына в сорок пятом не в силах была пережить. Она не могла поверить, что ее Алешу убили, когда уже кончилась война: то было непостижимым для нее горем, не имевшим никакого оправдания. В дни общего ликования это горе двойным грузом легло на плечи матери. Ей нечем было утешиться.

Двадцать миллионов… Как бы густо ни ветвились семьи погибших с течением времени, какими буйными кронами ни разрастались бы они и ввысь и вширь, но долго еще, долго будет передаваться из поколения в поколение трепетная людская память, освященная неизбывной, великой болью всех матерей России.