Смерти смотрели в лицо

Начало

Леонид Чибисов ждал весточки от Андрея Андреевича Вербоноля. Необходимо было доложить о поступлении на работу в немецкую организацию «сельхоз-команда». Первое задание он выполнил—обеспечил себе возможность жить легально. Не терпелось рассказать и о Богоявленской. Привлечь бы ее к подпольной работе, но он не имел права входить в контакт с Августой Гавриловной без разрешения Вербоноля. С ним Леонида Чибисова познакомил капитан Шумко за месяц до прихода в город оккупантов.

— Обстановка будет сложная,— сказал капитан будущим подпольщикам. Он тщательно инструктировал их.— Почти все вопросы придется решать самим. Андрей Андреевич, вы должны взять на себя боевую часть подполья. Товарищ. Чибисов — организацию печатной пропаганды.

Вербоноль лет на пятнадцать старше Леонида. Высокий, плечистый, на голове густая черная шевелюра, зачесанная назад. Он понравился Чибисову умением спокойно держаться, неторопливым разговором, прямым взглядом чуть узковатых глаз под большими черным бровями.

От Шумко они вышли вместе. Вербоноль предложил посидеть в сквере Павших коммунаров... Андрей Андреевич опустился на скамью, положил руки на спинку и, запрокинув голову, тихо сказал: — Осень. Деревья присмирели.

Людей вблизи не было. Только в глубине сквера из траншеи выбрасывали землю. Рыли укрытия и возле банка. Стоял безветренный полдень. На заводской стороне вскрикивали маневровые паровозы да тяжело посапывала воздуходувка. Раздавался резкий выхлоп на доменной печи и с протяжным завыванием несся над улицами, крышами домов и сквером, где сидели два человека, еще несколько часов тому назад не знавшие друг друга. Они, возможно, и раньше бывали в этом сквере, стояли рядом над могилами коммунаров. На чугунных плитах — фамилии павших двадцать лет назад. Андрей Андреевич знал некоторых из них. Он был в рядах красных партизан и воевал с бандитами, от рук которых погибли лежащие ныне под могильными плитами. Леонид родился год спустя после революции. Отец его завоевывал свободу. Теперь пришла пора сыну отстаивать ее.

Побуревший лист клена сорвался с ветки и, описав дугу, упал в чашу небольшого фонтана на центральной аллее. Посередине чаши на камнях стояла фигура девочки. Андрей Андреевич проследил за полетом листа и задержал взгляд на статуе.

В городе это был единственный фонтанчик со скульптурой. По вечерам вокруг него собирались люди и, тихо переговариваясь, любовались веселыми струйками, блестевшими в электрическом свете. Вербоноль приходил в сквер до женитьбы. Когда обзавелся семьей и построил дом на Калиновке, сюда заглядывал редко — по пути в кинотеатр «Красный» или в драматический театр: они находились невдалеке от сквера, за базарной площадью. Шумное место в Сталино — квартал от Госбанка до заводских ворот. В двадцатые годы людей притягивал цирк, потом — театр и кино. Затем поднялся крытый рынок — пассаж, а года два назад вырос огромный универмаг... Сейчас вокруг настороженная тишина. Фронт совсем близко. Все учреждения послали людей на рытье окопов. В городе, во дворах и возле каждого дома копают укрытия. С вечера по улицам ходят наряды милиции и добровольцы.

Месяц назад Вербонолю выдали удостоверение инспектора «Донгортопа». Он имеет круглосуточный пропуск. Так началась его подготовка к подпольной работе. Сталино могут захватить враги.

— Будем встречаться здесь,— прервал молчание Андрей Андреевич.— Каждую пятницу.

Он пожал руку Чибисову и пошел в сторону универмага. Походка неторопливая, твердая. Леонид с минуту смотрел ему вслед, потом направился к троллейбусу.

Пятого октября они встретились снова.

— Пойдем,— сказал Вербоноль.— Сидеть некогда.

С Первой линии вышли на Пожарную площадь. По улицам ехали груженые машины. Их водители подавали нервные сигналы. Разного тембра и звучания — резкоголосые, вибрирующие, басовитые, визгливые,— висели они над взбудораженным городом. По мостовым гремели брички, проскакивали пролетки, тарахтели тарантасы. Возчики нетерпеливо понукали лошадей и хлестали их кнутами. Налетавший из переулка ветер подхватывал обрывки газет, бумагу и тащил по тротуарам. Хлопали двери учреждений, в квартирах плакали дети, кричали взрослые. Небольшими группками люди направлялись в сторону Макеевского шоссе.

Вербоноль и Чибисов шли молча. На какую-то секунду улицы заполонила тишина и ветер донес тягучий гул со стороны Рутченково.

— Канонада,— проговорил Андрей Андреевич. Пришли на Десятую линию. У полутораэтажного дома Вербоноль заговорил снова:

— Запоминай. Я буду показывать конспиративные квартиры. Здесь наши люди. Знать их тебе не обязательно. До поры до времени, понятно. Встречи с ними только по паролю. Красный дом с зелеными воротами, что прошли,— первый. Запомнил?

Чибисов оглянулся и еще раз посмотрел на полутораэтажный дом.

— Запомнил,— ответил он.

На Двенадцатой линии подпольщик показал на приземистую хибарку с подслеповатыми окнами, и они по Институтскому проспекту направились к Кальмиусу.

После непродолжительного молчания Андрей Андрееви спросил:

— А что у тебя?

— Целую неделю тренировался. Поначалу, как дятел клевал — одним пальцем,— сказал Чибисов и широко улыбнулся.— Напечатал послание машинистке. Объяснился в любви... Вчера уехала и не попрощалась.

— Может, это и лучше, Леня.— Голос у Вербоноля дрогнул.— Меньше тревоги и прочего.

С Десятой линии по Институтскому проспекту спустились к Кальмиусу. То и дело налетал ветер. Оголенные деревья дрожали, как в ознобе. Над землей тяжело проплывали тучи... Возле мостика, перекинутого через Кальмиус, Вербоноль остановился.

— Попрощаемся,—сказал он.

— Как? Вы уходите из города?

— Меня не будет дней десять. Все остается по-старому... Вот, брат, как все обернулось. Война достала и нас.

— А-а,— вздохнул Чибисов.— Проклятый туберкулез... Мне бы на фронт.

— Он здесь будет, Леня. А где труднее — неизвестно,— сказал Андрей Андреевич. Попрощался и пошел через мостик, неторопливо, будто уходил на отдых после работы.

У Чибисова защемило сердце. Рядом, как рубеж, протекала черная речка. Кажется, стоит перейти ее — и все недавнее возвратится назад. Нет никакой войны, люди радостные, озорные и добрые окружают его. Впереди непочатый край годов, работа, любимая девушка и высокое-высокое небо. Сколько раз он подымался в неоглядную синь. Бывало, повиснет под белым куполом парашюта и не верит, что выше птиц забрался. А потом — болезнь. Рухнула первая мечта — небо перестало принимать его...

Вербоноль скрылся за домами. Леонид вверх по улице направился к центру города. Вышел к Дому Советов, где его сослуживцы упаковывали документы и ценные вещи для отправки в тыл.

...И вот вместе с некоторыми из них он стал служащим «сельхозкоманды». Что заставят делать новые власти, еще никто не знает. Удастся ли использовать немецкую контору в интересах подпольной борьбы? Нужно присматриваться и выжидать. «Пока Ворбоноля нет, посоветуюсь о делах с Тимофеем,— подумал Чибисов.— Завтра свидание с ним».

Они встретились в парке за Первым прудом.

Тимофей Оленчук сидел у воды на высохшем комле тополя. Он был в полупальто и в серой фуражке. От темно-голубого глубокого пруда тянуло холодом. Небольшой морозец прихватил светлой ледовой корочкой лишь прибрежную кромку.

Чибисов издали увидел Оленчука и ускорил шаги. Под ногами шуршали сморщенные тополиные и кленовые листья. Тимофей Романович обернулся на приближающийся шорох и, узнав своего нового товарища, под-нялся. Молча протянули друг другу руки и долго не отпускали их, радуясь, что увиделись. Они живы, они вместе. А ведь порой нелегкая дума теребила душу: вдруг напарника по подполью убили.

Чибисов рассказал о поступлении на работу:

— Даже документ получил. Вот.

Он вытащил из бокового кармана пиджака белую картонку, сложенную вдвое. Протянул ее Оленчуку.

— Аусвайс называется. Официальная бамага,— зло проговорил Леонид.

— Зато надежно,— отозвался Тимофей Романович,— Мне бы такую.

— А может, к нам?

— В одном месте двоим — жирно будет. Город большой. Своих расставлять нужно в разных точках.

Они медленно шли в сторону Второго пруда. Время встречи подходило к концу, а расставаться не хотелось.

— Ты бы, Леня, ко мне заглянул,— предложил Оленчук.— На нашем поселке пока тихо. Я живу на отшибе.

— Не стоит,— ответил Чибисов и сразу же подумал о Вербоноле. Тот не приглашал к себе домой. Значит, нельзя. Лишний глаз — больше опасности.— Нет, пока будем видеться здесь.

— Эх, нам бы в компанию Шуру Шведова,— вдруг с тоской проговорил Тимофей Романович.— Это он определил меня на дело. Решительный и умница. Завидую ему — в регулярных войсках...

Капитан Александр Антонович Шведов покидал приморский город ранним ноябрьским утром. С моря дул низовой ветер, врывался в узкие улочки и переулки заводского поселка, подымал пыль и, казалось, подгонял прохожего в серой телогрейке.

На окраине города Шведов остановился, сдернул с головы потрепанную шапку-ушанку и про себя сказал «Успеха вам, товарищи». Сбежал по жухлой траве в неглубокий овраг и торопливо зашагал вдоль прихваченного ледком ручья. Минут через двадцать он оглянулся. Высокий частокол труб и черные башни домен подпирал сизое небо. Тяжелые тучи придавили к земле огромное тело еще недавно живого завода, и он перестал дышать «И не должен дышать»,— вспомнил Шведов слова, которые он сказал товарищам, оставленным для борьбы с фашистскими оккупантами.

Советское командование располагало данными о том что гитлеровцы собираются с захватом Мариуполя использовать его заводы для выплавки броневого металла из керченской руды. Они планировали выпуск спе-циальной стали для танков и пушек, собирались строить и ремонтировать корабли и подлодки.

Штаб фронта послал Шведова с заданием организовать в Мариуполе надежный конспиративный узел связи для постоянной информации о намерениях немцев. Александр доставил в поселок рацию. Тщательно проинструктировал подпольщиков, несколько раз выходил в эфир и передавал данные штабу. В конце октября ему приказали возвратиться назад и указали место перехода линии фронта.

Уже вторую неделю он шел из Мариуполя к Северскому Донцу. Шел окольными степными тропками в стороне от дороги, ведущей в областной центр. Каждый день под вечер старался завернуть в село. Еще издали искал глазами хату на отшибе или на краю улицы и в темноте стучал в окно. Порой долго никто не отзывался.

— Из окружения я,— говорил Александр Антонович, если из хаты откликались.— Пустите погреться.

Вблизи Волновахи Шведов вышел к железнодорожной линии. Путепровод был взорван. По обе стороны лежали покореженные, побитые и сожженные автомашины. Возле посадки стояли два танка: немецкий без гусенец, у советского была сбита башня. Рельсы разворочены снарядами и авиабомбами... Шведов поднял рукоятку от немецкой гранаты и запустил ее в черный танк со свастикой.

В сумерках добрался до небольшого села. Его хаты сбились в одну кучу на покатом склоне, и казалось, вот-вот кинутся бежать к речушке. Раздумывая, оставаться или нет на ночевку, он стал обходить село справа и вдруг на просветленном куске неба, у самого горизонта, увидел виселицу с трупом. Над стылой от ранних ноябрьских морозов землей, над замершим селом подымалась лапа зловещей фашистской свастики с повешенной на ней жертвой. Шведов ускорил шаги.

Шел всю ночь по стерне, по промерзшим кочкам, продирался через бурьян, посадки и перелески. Впереди светила Полярная звезда, в ее стороне лежал родной город, а за ним — фронтовой участок, где можно пробиться к своим.

Сталино Александр Антонович обошел с запада. Издали видел терриконы Петровских рудников. У жиденькой посадки присел отдохнуть. Ныли ноги, хотелось вытянуться на земле и забыться. Но холод забирался под стеганку, холщовые брюки дубели от мороза. Он встал, с трудом сделал несколько шагов и увидел трепыхавшийся у тонкого ствола молоденького клена развернутый тетрадный лист. Поднял его. Это была прокламация, написанная от руки мелким почерком взрослого человека. «Никогда бандиту Гитлеру не покорить наш родной Донбасс, не сломить волю народов и сплоченность трудящихся... Снова над Донбассом лучисто засияет красное знамя победы!»

В горле перехватило дыхание, забилось в радости и тревоге сердце — кто ты, смелый и непокорившийся человек? Один или вместе с верными друзьями бросил вызов ненавистному врагу в тяжелую годину для милой земли? Кто держал в руках белый листок со страстными словами, кому они запали в душу, кого позвали на борьбу? И в памяти Шведова ожили недавние события, всего месячной давности, когда он так неожиданно попал в родной город и увидел свою семью.

Призванный в начале войны в сводный Коммунистический полк, Шведов через три месяца был откомандирован в распоряжение командования Южного фронт как человек, знавший Донбасс. Александр родился в Сталино в семье шахтного кузнеца политкаторжанина Антона Шведова. Рано потерял отца, работал в кузнице, девятнадцати лет вступил в партию. Был комсомольским вожаком на Смолянке, инструктором райкома комсомола. После службы в армии попал на курсы ответственных работников и его направили на должность помощника заведующего шахтой «Пролетар». Через полтора года стал инструктором технических курсов Центросоюза при Сталинском облпотребсоюзе. В середине 1939 года уехал на учебу в Киев, после чего работал заместителем председателя Станиславского облпотребсоюза.

Война застала Александра Антоновича в Киеве на совещании. Он поспешил в Станислав. На станции Чертково встретил свою семью. Жена Мария Анатольевна с трехмесячным Валериком, четырехлетним Анатолием и младшей сестрой Надей ехали в Сталино, подальше от войны, как считали они.

- Конечно, там вам будет спокойнее,— сказал Шведов.

— А ты? — испуганно спросила жена.

— Нужно эвакуировать учреждение...

— В Станиславе нас бомбили, Саша! — воскликнула Мария Анатольевна.— Там бои.

— Не волнуйся, Муся, все будет хорошо,— ответил муж.

Они расстались...

А в октябре он появился в Сталино. В гражданской одежде, похудевший, озабоченный, старше своих тридцати лет. Матери Вере Борисовне, у которой поселилась его семья, и родственникам сказал, что ему дали отпуск. А жене, получившей присланные им продовольственный и денежный аттестат, признался: в Сталино он проездом.

— Кого ты видела из наших знакомых? — спросил он.

— Тимофей Оленчук дома,— ответила Мария Анатольевна.

— До сих пор не призвали?

— Приходил к нам в штатском.

С Оленчуком Александр Антонович познакомился в начале тридцатых годов. Тот приехал в Сталино из армии, женился на девушке, с которой Шведов учился в одной школе, и жил по соседству.

Он пошел к товарищу на поселок Шмидта. Они обрадовались друг-другу, обнялись, Тимофей Романович успел шепнуть на ухо неожиданному гостю:

— При моих ни о чем не спрашивай.

Предложил выйти на улицу. По пустырю они направились к Дурной балке, лежавшей за Одиннадцатой шахтой.

— Меня бракуют врачи,— с грустью проговорил Тимофей Романович.— По всему видно — фрицы доберутся сюда. При отходе наших пристану к какой-нибудь части и буду бить гадов.

- А если здесь? — спросил Шведов.

— Что — «здесь»? Остаться? — воскликнул Оленчук и приостановился.— Да ты что? Один в поле не воин.

— Почему один? Подполье обязательно будет.

— Да я и не знаю, к кому идти.

— Я знаю, Тима. Завтра в десять утра жду возле Госбанка на Первой. Договорились?

На следующий день он представил Оленчука капитану Шумко. Они беседовали долго и обстоятельно. Тимофей Романович согласился остаться на оккупированной территории. Перед отъездом в Мариуполь Александр Антонович снова навестил друга. По возбужденному блеску черных глаз понял, что настроение у того улучшилось.

— Ты знаешь, я уже не один,— признался он.

— Замечательно,— ответил Шведов.— А злости к врагу тебе не занимать.

Дома расставание было трудным. Александр Антонович настаивал, чтобы семья эвакуировалась, обещал машину. И вот теперь неизвестно, где они сейчас, что с ними?

Рядом окраина города. Часа через два он будет на Смолянке и все узнает, все... Его обдало жаром, на лбу выступила испарина. «Меня ждут в штабе, я не имею права!.. Подальше от этого места, и не мучиться. Муся уехала. Наверное, меня уже ждет ее письмо...»

Александр Антонович стянул с головы шапку и закрыл ею глаза, будто боялся, что увидит неотвратимое. Холод пощекотал затылок, и он глубоко натянул ушанку. Медленно пошел вдоль посадки, и так же неторопливо стало проплывать перед ним совсем недавнее прошлое, но теперь такое далекое и неповторимое. Он видел лицо жены, незащищенный взгляд голубых глаз, ощущал горьковатый, но дорогой запах каштановых волос. В уши то и дело врывался лепет Толика, так похожего на него. Слышалось учащенное дыхание Надюши, и ни как не мог представить себе маленького Валерика. О этого что-то ноющее подкатывалось под самое сердце и мешало идти. «Уже полгода ему,— думал Шведов.— Без меня растит Муся... Милая, добрая моя. Мы были с тобой счастливы. Ведь были, были... Помнишь, как встретились? На шахте...»

На шахте «Пролетар» Мария Савостенок работала табельщицей. Не один шахтер подолгу стоял в стороне и, вздыхая, поглядывал на белолицую девушку с пышными волосами. Она улыбнется — и защемит у парня сердце от невозможной тоски. Глаза у нее голубые, брови под шнурочек. Слова произносит ласково, певуче. Александр как увидел Мусю, так и прирос к ней душою. Обратила внимание на смуглого чубатого заместителя заведующего и Мария. Но взглянет мельком — и отвернется с побледневшим лицом, губу больно прикусит. Ведь была уже замужем. Вышла за красавца. А через два месяца узнала, что у него жена и ребенок. Прогнала его и теперь боится заикнуться о прошлом. А Шведов все чаще заговаривал с ней, узнал все: и что внучка потомственного шахтера, и что отец воевал в гражданскую. В восемнадцатом году умерла ее мать. Отец — кадровый военный — обзавелся новой семьей и после демобилизации приехал в Сталино с дочерью Надей. Вскоре он умер. С того времени работает Мария Савостенок: сначала рассыльной, потом табельщицей, а теперь — табельщица-расчетчик на «Пролетаре».

Шведов не замечает, как улыбается. Он весь в минувшем. Нет, не ошибся, взяв себе в жены Марию. Прикипел к ней, и она за ним на край света пойдет. Ласковая, нежная и решительная.

Они перебрались на Смолянку к Вере Борисовне, забрали с собой двенадцатилетнюю Надю. Маленькая комнатушка с печкой, столик треугольный в углу, кровать у окна. Придут с работы и затевают с Надей игру в прятки.

Подрастала Надя и видела, как дружно живет ее сестра с мужем. Было порой в его поступках что-то мальчишеское, озорное. Поехал как-то в Мариуполь и на другой день послал телеграмму домой: «Муся, приезжай немедленно». Жена встревожилась — не беда ли с ним? Быстрее на поезд — и приехала. А Саша ее стоит на перроне, высматривает жену. Увидела его, подбежала, спрашивает:

— Что случилось, милый?

— Не могу без тебя. Дня не могу, понимаешь?

— Сумасшедший мой. Разве так можно? — упрекает, а сама прижимается к нему, и сердце от радости заходится...

От воспоминаний будто легче стало ему, идет быстро, размеренно, все дальше и дальше от города.

Жидкая посадка давно осталась, позади. Александр Антонович свернул на дорогу, которая спускалась вниз к пруду. Пасмурный день затягивало тучами, тяжелыми, неповоротливыми. Пахло снегом.

Часов в двенадцать, по полудню, он вышел к станции Очеретино. Хотелось пить, и Шведов повернул к небольшому, в два этажа, Зданию вокзала. Кубовая была разбита, краны покорежены. Невдалеке над огромной воронкой наклонился старый осокорь, словно хотел широкой с голыми ветвями кроной прикрыть глубокую рану земли. Он был сам смертельно ранен и чудом держался над своей могилой. Такие же могучие оголенные осокори окружали сиротливое вокзальное помещение, глядевшее выжженными глазницами окон на пустой перрон и взорванную колею. Вокруг никаких признаков жизни. Шведов глубоко вздохнул и собрался было идти, как увидел невесть откуда появившегося мальчишку. В больших не по росту валенках, в широченном ватнике, подвязанном веревкой, и потертом треухе, он медленно приближался к нему. Остановился шагах в трех и молча стал рассматривать незнакомца голодными глазами из-под нахлобученной шапки.

— Ты откуда такой? — спросил Александр Антонович.

— Сам откуда? — пробурчал тот.

— От моря синего иду. А Ясиноватая далеко отсюда?

— Раньше близко была, а теперь не знаю.

— Как это раньше?

— По железке ездили. На паровозе,— сказал печальным голосом мальчик и показал рукой на железнодорожное полотно.— Гляди, ничего не осталось.

— А если пешком, по шпалам?

— Наши по профилю ходют. Во-о-он за переездом,— ответил он и вытянул руку в сторону поникшего семафора.

Но Шведову нужна была дорога не на Ясиноватую, а в противоположную сторону — на север, к Донцу. Пустынный степной шлях спускался в овраги, взбирался на пригорки, пересекал реденькие рощицы и уныло уходил вперед и вперед.

Еще издали Александр Антонович увидел человека, сидящего на придорожном камне. Тот не двигался, видимо, спал, опустив голову до самых колен. «Закоченеет. Нужно разбудить». - подумал он и ускорил шаги. Но отдыхавший вдруг встрепенулся, резко встал. В его глазах мелькнула растерянность. Это был молодой парень в телогрейке и сапогах. Он напрягся, словно ожидал нападения незнакомца. Но Александр Антонович, скупо улыбнувшись, прошел мимо. Парня будто подтолкнули в спину, и он нерешительно двинулся следом. Смотрел на коренастую фигуру, на уверенную походку Шведова и убеждал самого себя, что впереди идет свой человек.

Вскоре Александр Антонович оглянулся, потом еще раз. Остановился, наклонясь, подтянул голенища сапог, постучал каблуком по замерзшей земле и стал ждать. Парень приблизился, и он спросил:

— Далеко идешь?

— Та на Донец,— ответил тот нерешительно.

— Значит, по пути... А имя-то как?

— Называйте Сашкой.

— Выходит, тезка,— сказал Шведов и протянул руку.— Будем знакомы. А дорогу знаешь?

— Первый раз иду.

— И я тоже. Вдвоем веселее,— проговорил Александр Антонович.— Зимний день с воробьиный нос. К вечеру нужно до села добраться.

У Александра Ященко, оперативного работника авиадесантной части, Шведов был не первым спутником на длинных дорогах оккупированной врагом территории. После выполнения спецзадания командир группы сказал, что они попали в окружение и следует по одному просачиваться через линию фронта и по возможности собирать сведения о противнике.

- Откуда же ты идешь, тезка? — спросил Шведов.

- Вообще-то из окружения,— ответил Ященко.— С неделю был в Сталино. Жил до войны на Буденновке.

— Послушай,— перебил Александр Антонович.— Может, мы и родичи с тобой? Я ведь тоже из Сталино...— И уже тише спросил: — Как там сейчас?

— До сих пор дымом пахнет. Лютуют, сволочи. Расстреливают людей, жгут дома... Лучше на фронте драться!

— А как же твои?

— Эвакуировались.

Шведов сцепил зубы, посуровел, задумался. Его снова растревожила мысль о семье.

В сумерках они попросились на ночевку в крайнюю хату какого-то хуторка. Дверь открыл горбатый старик. Ничего не спрашивая, показал на темный угол в коридоре, задвинул засов на дверях и ушел в хату.

Шведов и Ященко оторопело стояли посреди сенцев. Наконец Саша тихо проговорил:

— Может, уйдем?

— Здесь хоть крыша над головой,— ответил Шведов шепотом. Под сапогами зашуршало сено.— Вот и постель. Давай, располагайся,— уже громче добавил он.

Они забрались в сено и легли рядом — спина к спине. Саша попытался заговорить, но Шведов перебил:

— Ни о чем не думать. Спать. Выходить будем затемно.

Как ни пробирал вначале холод, как ни сосало под ложечкой от голода, все же усталость одолела их, и они уснули.

Шведова разбудило петушиное пение. Голосистый выводил свое соло где-то внизу, под полом. Александр Антонович растолкал Ященко. Вылезли из сена, и в тот же миг открылась дверь хаты, старик будто поджидал, когда проснутся гости. Он поманил их рукой.

На столе стояла огромная миска с квашеной капустой, рядом лежали две коричневые лепешки и печеная тыква.

— Гы, гы,— прогудел хозяин, кивая головой на стол...

Уже за селом Саша рассмеялся. Худой, с длинной шеей, почти еще мальчишка, он старался не отставать от Шведова, подстраиваясь к его широкому размеренному шагу.

— А немой вроде испытывал нас,— заговорил он.— Всю ночь, считай, на морозе продержал, а утром накормил до отвала.

— А откуда ему знать, что за люди его непрошеные гости,— отозвался Александр Антонович.— Может, ночевкой в холодных сенях и проверяет. Полезут нахально в хату — сволочи. Скажут спасибо за солому — свои, накормит их...

Обходя Славянск с запада, они заночевали в селе Ново-Николаевка. За более чем скупым ужином Шведов расспрашивал хозяйку, далеко ли от них находятся Пришиб, Богородичное и Дробышево.

— Там теперь фронт,— ответила женщина.— А Дробышево на той стороне. За Донцом. Там наши.

На рассвете они направились к Северскому Донцу. Голую землю сковал мороз. Было холодно, и Шведов поторапливал напарника. Часа через два вышли к молодому ельнику, стали пробираться между тонконогими деревьями. Вскоре ельник закончился и перед путниками открылась песчаная прибрежная полоса, полого спускающаяся к пойме. Они присели на корточки, осмотрелись.

— Давай,— шепнул Александр Антонович и по-пластунски пополз к реке...

— Какая ты у меня тихонькая, доченька. Совсем не слышно тебя. Или беду сердечко чует? Как же мы теперь будем? Как будем? — повторяла Матрена Яковлевна.

В комнате сумрачно. Серый свет с трудом пробивается сквозь маленькое окошко. Матрена Яковлевна перевела взгляд от ребенка и посмотрела на свинцовые стекла. Осторожно, чтобы не разбудить Нелю, отстранила ее от груди. Капелька молока задрожала на щечке у девочки. Мать легонько размазала молоко мизинцем. Неля зачмокала во сне. Матрена Яковлевна положила ее в кроватку и вышла во двор.

В подслеповатый домик у Кальмиуса она перебралась недавно. До этого снимала комнатушку на Седьмой линии. К ней пришла сослуживица по областному отделу уполномоченного наркомата заготовок и сказала, что на Семнадцатой, по соседству с ними, пустует дом. Его хозяева эвакуировались.

— И не так страшно будет,— добавила она.— Все-таки окраина. Немцы в центре селятся.

Чужеземцы уже две недели в городе. Сердце никак не может смириться с тем, что произошло. Если бы не ее дочка! Всего полгода назад к ней в больницу приходили знакомые и радовались, поздравляли с рождением девочки. Матрена была переполнена счастьем. Жизнь с детства не баловала ее. После контузии, полученной на гражданской войне, умер отец. На руках у матери осталось пятеро детей. Матрена Ивановна, окончив два класса в родном селе Христофоро-Бойково, сначала помогала по дому, а четырнадцати лет приехала в Сталино и нанялась в прислуги. Хозяйка окрестила ее Соней. Пристало к девочке новое имя, так Соней и осталась. В 1932 году устроилась уборщицей в Дом Советов. Затем освоила специальность ротаторщицы.

Хоть и поздновато, но встретила любимого. У них появилась дочка. В заботах о крохотном существе не заметила, как подошла беда, ворвалась в дом война и все спутала, разрушила. Ивана призвали в армию.

Машины с красноармейцами шли по улице Артема.

Соня была на работе.

— Наши едут! — крикнул кто-то в комнате.

Все бросились к окну. Соня распахнула раму и попросила стоявшую рядом с ней Августу Гавриловну Богоявленскую:

— Если Ваню заметите, скажите.

Но она увидела его сама.

— И-в-а-ан! — закричала протяжно.

Он услыхал ее и поднялся во весь рост, замахал рукой.

— Ваня,— уже тихо сказала Соня. В глазах заблестели слезы.

А по улице бесконечно шли машины с бойцами...

«Повстречаемся ли мы, Ваня?» — прошептала Соня. Она остановилась у речки. Кальмиус, тоскливо журча, уходил в сторону завода. Две трубы чуть виднелись за огромным терриконом, пугающим своей чернотой. Раньше завод был живым существом. Теперь за терриконом стояла мертвая тишина. Мертвые дома, мертвый город.

Соня вздрогнула: ее окликнули. Она обернулась и узнала Богоявленскую.

— Откуда вы? — воскликнула Соня Иванова и бросилась к сослуживице.

— Вот видишь, нашла тебя,— ответила Августа Гавриловна и через силу улыбнулась, однако большие серые глаза оставались печальными.

На ней было элегантное широкого покроя демисезонное коричневое пальто, на голове кожаная шапка.

Они зашли в низенькую комнату. Соня полушепотом пригласила гостью к столу.

— И чем угостить вас, Августа Гавриловна?

— Не нужно, дорогая. Не нужно. Давай просто посидим. У тебя так тихо... Я не могу прийти в себя.

— Неужели с Ниной беда? Или с мамой? — испуганно воскликнула Иванова и сразу прикрыла рот ладонью. Посмотрела на кроватку — не проснулась ли Неля.

— Нет, нет. С ними, слава богу, ничего не случилось. Я была в Макеевке. Провожала родственника моей знакомой. Вышел из окружения. Неделю лечил распухшие ноги, а потом заявил, что хочет перейти фронт. Я согласилась вывести его за Макеевку... Мы долго молчали. Потом он сказал: «Если при вас есть спички или бензинка, то вы с помощью носового платка можете сжечь машину. Но при одном условии: в машине должен быть мягкий груз, а вы сумеете выпрыгнуть на ходу... Тот, кто остается здесь, остается для борьбы».

Августа Гавриловна умолкла. Она раздумывала: говорить или нет о самом главном? А может, Соня уже догадалась, почему она, бывшая управделами уполнаркомзага, не эвакуировалась в тыл?

Ей предстоит создать группу, которая будет информировать население о положении на фронтах...

В кроватке зашевелилась девочка. Соня наклонилась над ней, поправила одеяло и стала тихонько покачивать кровать. Едва слышно прошептала:

— Может, и мой Иван где-то бродит по дорогам?

— А если попал в плен?

— Нет, никогда не попадет,— взволнованно ответила Соня.— Я верю, он вернется к нам с Красной Армией... Только как сохранить Нелечку? Кормить ее нечем. Без работы не проживешь.

— А некоторые и без работы пристроились. Им все равно, какая власть,— гневно сказала Августа Гавриловна — Я навестила в Макеевке давнюю знакомую Лилю. Надеялась найти с ней общий язык. Зашла, а в квартире франтовитый офицер играет на рояле, девушки танцуют с немцами вальс...

Я села на мягкий диван поближе к печурке, чтобы согреться. Рядом —- Лиля. Говорит, что центральное отопление не работает. Взорвали кочегарку русские хамы. Я ничего не ответила. Тогда она сказала, что ее сын Юра любит технику, а у немцев она высоко развита.

Я слушала ее и хотела, чтобы все в квартире взлетело на воздух. Потом взглянула на офицера и подумала об оружии. Юра и денщик в это время накрывали на стол. Я сказала Лиле, что хочу спать. Она повела меня в свою спальню. Через минуту принесла еду и бокал вина. «Представь,— говорит,— в Макеевке нет ни одной маникюрши. А в Сталино как?» «У нас маникюршу расстреляли!» «Еврейку? — с живым любопытством спросила она.— Знаешь, Рудольф говорит, что их всех перестреляют. В Макеевке человек тридцать русских расстреляли. И твоего знакомого Черкасова, он оставался по заданию». «Он что, сам рассказывал об этом?» — спросила я. Она загадочно улыбнулась и ответила, что об этом знают немцы.

Лиля ушла, а мне было не до сна. Откуда ей известно, кто оставлен по заданию? Что же делать? Порвать с ней или еще пригодится?

Под шум и звуки танго «Брызги шампанского» вышла из спальни и попала прямо в комнату денщика. Над столом портрет Гитлера. Глаза у него выпученные, бесцветные. Я открыла шкаф, увидела автомат. Взяла его под мышку и ушла из квартиры.

Ты представляешь, Соня, ушла спокойно, без волнения. Но была уже ночь, ходили патрули, и я возвратилась назад. Поднялась наверх и увидела ход на чердак. Там просидела до рассвета. Утром бесшумно выскользнула на улицу. Автомат заткнула за пояс, под широким пальто его не видно. Так и пришла к тебе.

— А где же автомат? — тревожно спросила Иванова.

— Спрятала в карьере.

— Какая вы смелая, Августа Гавриловна. Смогу ли я быть такой? Рядом с вами, наверное, ничего бы не побоялась,— сказала Соня и хотела что-то добавить, но проснулась девочка. Взяла ее на руки и, укачивая, тихо проговорила: — Пойдемте, узнаем, что делается в городе. Нужно искать работу.

Уснувшую дочь Иванова положила в кроватку и привязала полотенцем, чтобы она не вывалилась на пол.

По Школьному проспекту женщины медленно поднимались к улице Артема. Слегка подмораживало. Скорбная тишина тягуче плыла над опустевшими улицами. Лишь черный дым, поднимавшийся из труб приземистых домов, напоминал о людях, укрывшихся в своих квартирах. На стене сгоревшего дома между Седьмой линией и улицей Артема висел сероватый квадратный лист бумаги с красной окаемкой. Женщины остановились возле него.

— Беканнтмахенг,— прочла по-немецки Богоявленская.

— Язык поломаешь,— отозвалась Иванова.— А тут и по-русски, и по-украински есть. Воззвание...

Августа Гавриловна стала читать вслух:

— Все огнестрельное оружие и прочее, а также радиоприемники, которые все еще находятся в руках населения, подлежат сдаче местной комендатуре. Лица, у которых будет найдено оружие, будут расстреляны... Рас-стреляны,—повторила Богоявленская и повернула голову к Соне. Их взгляды встретились. Должно быть, обе подумали об автомате. Она продолжала чтение: — Населению городов и деревень вообще запрещено находиться вне дома от вечерних сумерек до рассвета... Все солдаты Красной Армии должны немедленно явиться в ближайшие служебные учреждения германского войска. Скрывающие таковых лиц будут наказаны. Политические комиссары, саботажники и партизаны должны быть арестованы и сданы управлению германских войск.— Августа Гавриловна умолкла. Отошла от воззвания и взяла под руку Иванову. Заговорила взволнованно:

— Там четырнадцать смертельных пунктов. Всю нашу жизнь втиснули в них. Прямо пойдешь — расстрел, налево повернешь — пуля в лоб, назад сунешься — виселица. Нам принесли новый порядок, Соня. Но мы будем жить по своим правилам.

На главной улице города женщины и девушки чистили тротуар, засыпали щели-убежища. Исподлобья бросали озлобленные взгляды на фашистских надсмотрщиков.

Иванову и Богоявленскую остановили. Длинный офицер что-то сказал по-немецки.

— По-русски! — потребовала Августа Гавриловна.— Не понимаю.

К ним подошел переводчик и безразличным тоном процедил сквозь зубы:

— Он даст вам работу. За это получите хлеб. Подтолкнув, их повели по улице. Заставили войти в подъезд жилого дома. На втором этаже пожилой солдат сунул Соне в руки сапоги и щетку, а Богоявленской ведро. Приказал со двора принести воды.

Сторонясь немцев, тащивших стулья, они спустились вниз. Не оглядываясь, пересекли улицу и скрылись. Бросили ведро, сапоги и щетку и выскочили на Седьмую линию. Запыхавшиеся, встревоженные прибежали домой.

Неля еще спала. Соня наклонилась над кроваткой. Тяжело колотилось сердце... Вот так выйдешь на улицу, а тебя поймают и, как рабыню, заставят чистить чужие сапоги, мыть грязные полы. Почему? Кто они такие?

— Нет, Соня. Нет и нет! Нужно что-то делать,— заговорила Августа Гавриловна горячо.— Мы должны поднимать людей против врагов.

— Нужно устроиться на работу,— отозвалась тихо Иванова.— Тогда легче будет все сделать. Найти бы подходящее место.

— А как же Неля?

— Буду оставлять дома. Она тихая...

Дом Советов — гордость довоенного Сталино. Из железа и бетона, с широкими окнами, здание стояло среди домов еще дореволюционной кладки и олицетворяло новую жизнь. Широкоплечее, оно возвышалось на одном из шести городских холмов. По утрам солнце смотрелось в огромные окна и, отражаясь, золотыми бликами ложилось на газоны и асфальт центральной улицы. В Доме Советов размещались областные партийные и советские организации. Здесь находился и отдел уполномоченного наркомата заготовок. Находился...

Теперь при входе в здание висела металлическая доска с готическим шрифтом, оповещавшая, что дом принадлежит Герману Герингу. Богоявленская прочла надпись и направилась на противоположную сторону улицы

В бывшей газетной витрине висел геббельсовский плакат «У нас и у них». На другой половине витрины были приклеены два приказа о незамедлительном возвращении на прежние места работников областных организаций и об обязательной регистрации всех евреев и коммунистов. «Их расстреляют,— подумала Августа Гавриловна; и обеспокоенно оглянулась.— Где же Соня?»

Она вскоре появилась из-за угла Школьного пpoспекта.

— Не ругайте меня,— сказала Иванова, глубоко дыша.— Насилу решилась оставить Нелю.

Парадные двери Дома Советов не закрывались. Горожане в сопровождении солдат перетаскивали мебель в Дом госучреждений.

— Зайдем,— предложила Богоявленская. Женщины поднялись по широкой лестнице, заглянули в пустую комнату, где недавно стояли у окна, провожая Сониного мужа. За окном все та же улица. Только куда ни посмотришь — серо-зеленые шинели да навьюженные мебелью местные жители. Оккупанты устраивались на квартиры. На тротуары выгружали из машин чугунные печки с трубами.

— Соня, а они ведь собираются зимовать,— сказала Богоявленская.

Вдруг открылась дверь и показалась голова немца. Женщины оторопели.

— Шнель! Шнель![1] — зашумел солдат.

— Черт тебя возьми! — выругалась Соня.— Откуда ты взялся?

У немца на лбу собрались морщины, глаза округлились.

— Черт нет! Фрау делайт папир! — закричал он и куда-то побежал, оставив дверь открытой.

— Бежим и мы,— прошептала Августа Гавриловна. На цыпочках вышли в коридор и увидели солдата.

Он волочил два рулона бумаги. Остановился и поманил женщин пальцем. Подтащил бумагу к стене и в окно указал на Дом госучреждений.

— Ту-да!

Взвалил бумагу на плечи Богоявленской, а потом Ивановой.

В сердце им ударила горькая обида: как верблюдов навьючили и заставили тащить... Не доходя до здания госучреждений, они остановились и почти одновременно прошептали:

— Домой.

Бумагу спрятали на чердаке. Закрыли сухой травой, приготовленной уехавшими хозяевами для козы.

— Начало сделано, Соня. Только начало,— проговорила довольная Августа Гавриловна.— А теперь мне пора. Моя доченька, наверное, заждалась. Встретимся завтра.

Ноябрьский промозглый туман заполонил предрассветный город, клубился над прудами и густой пеленой вползал в улицы. От него несло гнетущей сыростью болота и горьким дымом пожарищ. Туман и тишина. Еще недавно голосистый от гудков и от заливистых трамвайных звонков, возбужденный и радостный от смеха ребят, ныне город походил на склеп.

Пока Богоявленская шла со Стандарта к Дому госучреждений, туман немного рассеялся.

В вестибюле длинного трехэтажного красного здания толпились люди. На лестничной площадке между первым и вторым этажами стояли два немца. Богоявленская услыхала последние слова подслеповатого офицера в роговых очках:

— Кто будет работать — получит хлеб. Записывайтесь на работу по своей специальности. Кто зарегистрировался, идите в свои отделы. Кто нет — регистрируйтесь по своей специальности.

Лестница опустела. Августа Гавриловна пошла по коридору, ища земельный отдел, открыла двери и увидела знакомые лица. За столами сидели Скалаухов, Чибисов и Никитин Иванова стояла у окна.

— А вы не поторопились? — вместо приветствия спросила Богоявленская.

Никто не отозвался, опустили глаза. «Почему они оказались здесь? — подумала она.— До войны работали в советских учреждениях. Испугались? Никитин и Скалаухов уже пожилые... Чибисов — молодой человек, больной туберкулезом. Постой!» В памяти Августы Гавриловны всплыла беседа с капитаном Шумко. Он говорил о ее сослуживце, которого она может встретить в оккупированном городе. Пусть, мол, не удивляется... Перед ней наверняка, свои люди. Она достала из кармана листовку, сброшенную с самолета, и положила перед Скалауховым. Тот прочел и передал Чибисову. Потом листовка перешла к Никитину и снова оказалась в руках Богояв-ленской. По-прежнему никто не проронил ни слова. Лишь тяжело вздохнул Скалаухов. Чибисов, поймав взгляд Августы Гавриловны, приветливо улыбнулся. Она, не прощаясь, покинула комнату. Следом вышла Соня.

Андрей Андреевич не мог привыкнуть к утренней тишине с той тягостной минуты, когда остановился завод и ушли последние эшелоны с оборудованием. В предвоенные годы он уже не работал на металлургическом заводе, но с Калиновки были видны свечи домен, голубоватый дымок над трубами мартеновских печей.

После гражданской войны три брата Вербонолей, проработав немного на шахте, перешли в рельсопрокатный цех завода грузчиками. В тридцатом году Андрей рассчитался и поступил в транспортную контору. Этому способствовал четвертый брат, к тому времени председатель городского совета Осоавиахима. Андрей Андреевич научился водить машину.

Порой ему кажется, что довоенное, дооккупационное было давным-давно. Завод потух. На улицах чужие машины и мотоциклы. Вербоноль знает немецкий язык. Выучил его в детстве, когда жил среди немцев-колонистов.

В городе зыбкая тишина. Она в любую минуту может взорваться ревом гестаповских машин или дробным тарахтеньем мотоциклов. Андрей Андреевич ходит в город по тропинке, бегущей через мостик на Школьный проспект, мимо домика Сони Ивановой. Здесь реже встречаются патрули и полицаи.

Знакомую дорожку припорошило снегом. Кто-то уже прошел по ней и оставил следы. Андрей Андреевич опустил голову и ступает в них. Вдруг следы свернули прямо в сугроб. Он поднял глаза, остановился: на столбе объявление. Председатель городской управы Петушков предупреждает об ответственности за нарушение паспортного режима. «Срок общей прописки устанавливается с 22 декабря с. г. по 22 января 1942 года... Вновь прибывшие лица обязаны заявить о себе в суточный срок, жители, которые хотели бы оказать приют лицам, проживающим в другом месте, должны об этом заявить управдому или лицу, его заменяющему, который, выяснив причины прибытия, обращается за разрешением прописки в участок полиции. Тот, гто дает убежище советским военным или работающим по заданию Советов, будет расстрелян».

Вербоноль невольно прикусил губу. Нет, к этому привыкнуть невозможно. Он содрогается при чтении немецких объявлений. В городе льется кровь невинных. Первого ноября фашисты привели к развалинам кирпичного завода, что у Первого пруда, семнадцать юношей и девушек и расстреляли их. Потом развесили объявления: так будет покончено со всеми коммунистами и комсомольцами, если они не зарегистрируются в полиции.

Месяц назад Андрей Андреевич проходил мимо Пожарной площади. Неожиданно ее оцепили солдаты. Вскоре привезли человек пятьдесят евреев — стариков, женщин, детей. На них наставили автоматы и скомандовали:

— А ну, танцуйте, юды!

Люди не двинулись с места. Над их головами просвистели пули, снова взлетел гортанный крик:

— На столб, собака! Буду стрелять!

Но приземистый седоватый мужчина рванул на себе рубаху и пошел на немца. У того от злобы перекосило лицо, он разрядил автомат в старика. Перепуганные подростки под улюлюканье и регот солдатни прильнули к столбам, пытаясь вскарабкаться на них. Обессиленные старики и женщины пританцовывали на месте. Высокий немец вышел из цепи и направился к танцующим, Схватил за руку курчавую девчонку, дернул изо всей силы и бросил на землю. Всхлипывая, она стала подыматься на четвереньки, но солдат выстрелил ей в затылок.

Вербоноль до боли стиснул зубы. «Запоминай все. Еще придет час расплаты»,— подумал он.

Грубый окрик прервал мысли Вербоноля.

— Эй, ты! Стой! Документы! Два полицая преградили дорогу.

— Нике ферштейн[2],— пробасил Андрей Андреевич.

Полицаи переглянулись.

— Видать, ихний,—процедил один.— Пропусти.

Они расступились. Вербоноль спокойно пошел к заводу. «Наши хлопцы тоже в полицейской форме ходят,— подумал он.— Страшные вещи рассказывают».

Вчера виделся с одним. Возвращался с дежурства в тюрьме. Следователи выпытывают у арестованных имена партизан. Кладут на длинную скамью и бьют тяжелым шлангом. Человек теряет сознание, его обливают водой и бросают в камеру. Под утро снова берут на допрос. Переводчик тычет в лицо исписанную бумажку и повторяет слова орущего следователя:

— Партизаны показывают на тебя! Ты — партизан! Где остальные?

— Я не партизан. Ничего не знаю,— отвечает распухшими губами истязаемый.

Тогда его подводят к высокой доске. На ней висит бачок с холодной водой. Широким поясом притягивают к доске голову. Немец открывает краник — и медленные капли падают на темя. Одна... Две... Три... Пять... Де-сять... Одиннадцать. Человек извивается от невыносимой боли, теряет сознание...

Вербоноль сообщили также, что четырех патриотов фашисты решили казнить публично.

И вот сегодня он шел для совета к своему товарищу по подполью на Седьмую линию. Подойдя к калитке, осмотрелся и юркнул в нее. Во дворе стояла крытая грузо-рая машина. Дом, что выходил на улицу, занимали немцы. Во флигеле напротив жила семья Алексея Ивановича Борисова. Вербоноль направился к небольшому коридорчику.

Алексей Иванович поселился в старом приземистом домике в тридцать третьем году, после женитьбы. В Сталине он приехал из села Большая Знаменка. Перед войной стал коммунистом, работал в облпотребсоюзе инст-руктором хлебопечения, имел двоих детей.

Девятого октября сорок первого года вместе с сослуживцами Борисовы эвакуировались. Доехали до станции Иловайское. Здесь Алексей Иванович получил партийное задание. В тот день, когда оккупанты прошли через завод на Первую линию, Борисовы возвратились домой.

В город вслед за регулярными воинскими частями прибывали фашистские карательные органы, создавалась местная власть, украинская вспомогательная полиция. Фуркоманда — передовая группа СД — облюбовала для себя здание гостиницы «Донбасс» и готовила его для основного состава СД. 27 октября 1941 года прибыло двести карателей, из них сто офицеров во главе со своим шефом Моором и его заместителем Графом. Верхние этажи гостиницы заняли под жилье, а на нижнем оборудовали комнаты для допросов и пыток.

На Первой линии, против главпочты, и на Десятой, в бывшей средней школе, разместилась областная жандармерия. Все объявления и приказы, напечатанные в газете «Донецкий вестник» и вывешенные на улицах, подписывались полевым комендантом. Полевая жандар? мерия действовала по$ началом тайной полевой полиции — геймфельдполицай — ГФП. Она вела борьбу с советской разведкой, с партизанами и подпольщиками. Занималась провокациями, создавала лжепартизанские бандитские группы, под предлогом борьбы с партизанами осуществляла репрессии против советских людей. ГФП, накопившая немалый опыт в собственной стране, находила подонков на оккупированной территории, делала их тайными агентами, и те следили за местным населением, работавшим и служившим у немцев. На прицеле у тайной полиции были все — от бургомистра города и начальника полиции до последнего обывателя. ГФП проводила контроль и политическую проверку солдат и офицеров собственной армии, так называемой русской добровольческой армии, собранной из предателей, классовых врагов и бывших белоказаков. Занималась переброской на советскую территорию диверсантов и шпионов.

Но горожане знали только полевую жандармерию. Ее солдаты носили форму зеленого цвета. На правом рукаве — герб с изображением орла со свастикой в когтях. На обшлаге — лента с надписью «Слава Гитлеру». На плечах — зеленоватые плетеные погоны.

Во время караульной службы жандармы цепляли на грудь лунообразную алюминиевую бляху. Они патрулировали на улицах города, на выездных и въездных дорогах, проверяли гужевой и автомобильный транспорт. Могли в любое время суток ворваться в квартиру.

Для арестованных суда не существовало. Следствие велось под пытками, приговор приводился в исполнение в течение суток специальной конвойной командой. Mepа наказания — расстрел или повешение.

Тайная полевая полиция поддерживала связь с СД, лагерной и железнодорожной полицией, комендатурой города и районными комендатурами. Формально эти организации не подчинялись ГФП, но безоговорочно выполняли все требования и предложения ее отделов.

Хозяином города была военная комендатура. Она заняла бывший дом «Доннарпита» — рядом с кинотеатром имени Шевченко. Председатель городской управы не мог шагу сделать без согласования с военным советником коменданта Норушатом.

Кроме, того в Сталино разместились штандорткомендатура — областная комендатура, хозяйственная команда, «сельхоз команда», биржа труда, штаб СС, штаб группы армий «А», нацеленной на Кавказ, во главе с Листом, группа ББ, руководившая агитационно-пропагандистской деятельностью.

Борисов присматривался и прислушивался ко всему, что происходило вокруг. Нужно было быстрее освоиться с новыми порядками, Восстановить старые связи и знакомства, использовать тех, кто стал служить у немцев. Предстояло жить двойной жизнью, выдавать себя не за того, кем был на самом деле.

Алексей Иванович случайно встретил на Первой линии Александра Фербенса. Тот в конце тридцатых годов служил в милиции, потом из города исчез. Фербенс обрадовался встрече, долго тряс руку старому знакомому. Невысокого роста, щуплый, он, подняв голову, смотрел на Борисова уставшими, но улыбающимися глазами.

— Времена меняются, дорогой мой,— сказал Фербенс— Я вот — принудили — поступил в городскую полицию.

— А я бы коммерцией занялся, —отозвался Борисов.— Купить-продать...

— Понимаю, понимаю. Понадобится помощь — приходи.

«С паршивой овцы хоть шерсти клок,— подумал Алексей Иванович.— Что я коммунист, Фербенс не знает. В партию вступил после его отъезда. Подтвердит, в случае чего, что я беспартийный».

В начале ноября Алексея Ивановича навестил Вербоноль. Разговаривали долго и обстоятельно. Борисов представил нового знакомого жене Ксении Федоровне.

— Кто он такой, Алеша? — спросила она, когда Вербоноль ушел.

— Мой помощник в поездках по деревням.

Ксения Федоровна понимала, что вернулись они в Сталино не случайно, однако мужа ни о чем не расспрашивала. Он только сказал ей:

— Займемся обменом вещей на продукты.

О коммерческих делах шла речь и с Вербонолем. В глазах обывателей и немцев Борисов должен стать коммерсантом. Алексей Иванович сказал о Фербенсе. Андрей Андреевич посоветовал не терять с ним связи.

— Прощупаем. Нам потребуются немецкие документы. На первых порах кое-что достану я,— проговорил Вербоноль и сразу подумал о Мужике.

С этим человеком он познакомился на конспиративной квартире в ночь на 20 октября 1941 года, когда немцы уже были на окраине города. Мужик будет выходить на связь в исключительных случаях...

В середине декабря Вербоноль направил к Борисову Леонида Чибисова, а тот — Тимофея Оленчука...

Сегодня Борисов не ожидал Андрея Андреевича.

— Что-нибудь случилось? — озабоченно спросил Алексей Иванович.

— Немцы готовят публичную казнь четырех патриотов. Надо этому помешать,— сказал Вербоноль. Высокий и широкоплечий, он встал со стула и подошел к маленькому окну. В комнате стало темнее. Несколько минут молчал. Повернулся и заговорил снова: — Пора нам заявлять о себе. Наша удача приободрит население города. Многие подавлены зверствами оккупантов.

— А если напасть? — вставил неуверенно Борисов.

— Мало нас. Понимаешь, еще мало. И рискованно.

Вербоноль сел на стул. На высоком лбу стала глубже продольная складка. Большой ладонью левой руки он тер подбородок, словно разглаживал бороду. Потом заговорил оживленно:

— Послушай, Алексей Иванович, а что, если поговорить с Фрицем?

— С каким еще Фрицем?

— Стоит у твоей свояченицы на квартире.

— Он же — заядлый фашист! — выкрикнул Борисов!

— Чего горячишься? Я возьму его на себя. Может столкуемся. На деньги немцы падкие... Подполье, брат, не только выстрелы. Ну ладно. Подожди меня.

Вербоноль направился в дом, выходивший окнами н улицу. Шофер ефрейтор Фриц Энгель лежал на кровати Андрей Андреевич поздоровался по-немецки. Тот поднялся и спустил ноги на пол. Рыжие волосы на голов взъерошены, глаза красные.

— Гутен морген[3],— прогудел Энгель.

Кто-то забарабанил в окно. Ефрейтор подошел к нему. На улице стоял солдат и кричал:

— Фриц, на работу!

— Я — больной,— пробурчал Энгель и махнул рукой. Повернулся к Вербонолю и хрипло сказал: — Моя работа — возить. А их — чистить дорогу. Я больной — чистить.— Он засмеялся, потом предложил: — Садись.

Вербоноль поблагодарил и сказал;

— Есть возможность заработать несколько сот марок

— Каким образом? — заинтересовался Фриц.

— Кое-что привезти машиной. Туда и обратно Деньги сразу.

— Гут. Когда?

— Завтра. Только никто не должен знать из начальства.

— Я сам себе хозяин,— проговорил Энгель.

— Не подведешь?

— Немец немца никогда не подводил. А тут бизнес. На фронте этого не будет.

«А если донесет? — подумал Вербоноль.— Но о чем? Деньги предложил за машину? Хотел угля привезти... Начнет артачиться на месте — прикончим. За руль сяду я... Теперь бы проследить, куда и когда повезут осужденных».

Он возвратился к Борисову и изложил свой план. Под вечер следующего дня смертников вывели за ворота тюрьмы со связанными руками. Раздалась команда:

— По сторонам не смотреть!

Конвоиры окружили их. На поводках — собаки, готовые разорвать человека. Вдоль всего пути по Третьей линии, Институтскому проспекту и Седьмой линии до Макшоссе стояли люди. Обреченные — трое мужчин и одна женщина — шли посередине улицы.

На углу Макшоссе и Седьмой линии конвоиры остановили их и завели в здание бывшей сапожной мастерской с зарешеченными окнами. Несколько дней назад немцы держали здесь лошадей. Мутная жижица, перемешанная с соломой, доходила до щиколоток.

В полночь к конюшне подъехала крытая машина. Из нее вышел унтер и направился к часовому.

— Стой! — крикнул тот.

— Свои,— ответил унтер и подошел поближе.

Следом за ним шли три солдата. Унтер сунул часовому какую-то бумажку и осветил ее фонариком. Часовой начал читать. Вдруг свет погас, а немец в мгновение ока очутился на земле. Ему связали руки и забили кляпом рот. Унтер побежал к двери, она была заперта. Обыскали часового, нашли ключи и открыли замок.

— Быстрее выходите! — крикнул унтер по-русски. Узников посадили в машину и отвезли на Калиновку в подвал разрушенного здания...

Возбужденные Вербоноль, Оленчук, Борисов и Чибисов вернулись на квартиру Алексея Ивановича. Снимая шинель унтера, Андрей Андреевич сказал:

— Удачно получилось, и пулемет не потребовался.

— Напасть бы на солдатскую казарму! — с жаром произнес Чибисов.

— Убьем десяток фрицев, а наших людей расстреляют сотни,— сказал Алексей Иванович.— Так народ против себя настроить недолго.

— Пока наше оружие — листовки,— поддержал Андрей Андреевич.— Но их мало. Печатаем на одной машинке.— Он посмотрел в сторону Чибисова.— Людям нужно нести правду. Крепко дали фашистам под Мос-квой, Ростов отбили. На душе легче стало.

— И наш налет, как нож в сердце гестаповцам,— вставил Оленчук.— Слух по городу пойдет.

— Это лишь начало, товарищи,— сказал Вербоноль.— Нам нужно подобраться к лагерю военнопленных. И деньги нужны. Много денег. Не забывайте, что мы коммерсанты.

— Не только,— возразил Тимофей Романович.— Mы еще и бойцы. Побольше бы диверсий.

И ему снова вспомнился Шведов. Вот кому не занимать решительности. Но друга рядом нет. Не гадал, не предполагал Оленчук, что военная судьба скоро сведет их вместе.

Члeн военного совета Южного фронта, руководивший партизанским движением, позвонил секретарю Сталинского обкома партии Мельникову и сказал, что из немецкого тыла возвратился советский разведчик.

— Спасибо,— поблагодарил Леонид Георгиевич. Он был члeном оперативной группы штаба фронта, и ему сообщали обо всех, кто приходил с другой стороны.— Обязательно побеседую.

Фронтовая полоса, где были остановлены гитлеровские войска в конце октября, пролегала по северо-восточной окраине области. Она, как глубокая рана, рассекала шахтерский край, протянувшись огневым рубежом по Северскому Донцу, мимо Попасной и дальше к реке Миус.

В прифронтовой полосе находился обком партии. Он руководил подпольной работой.

Рискуя жизнью, пробирались через линию фронта рабочие и колхозники — посланцы патриотических групп, приходили связники. Рассказывали Мельникову о зверствах фашистов. Называли города, шахтерские поселки, села, знакомые и близкие Леониду Георгиевичу имена. Горловку озаряла добрая улыбка горняцкого богатыря Никиты Изотова, мариупольскими улицами ходил мировой рекордсмен выплавки стали Макар Мазай, в Красноармейске приобретал славу горного кудесника спокойный Иван Бридько, каждый макеевский мальчишка знал усатого доменщика Ивана Коробова — могучего хозяина расплавленного металла. Его побратим в Сталино Никита Сидоров, словно играючи, катал монолитные слитки на новом прокатном стане, в Старобешево энергичная черноглазая Паша Ангелина — первая в стране девушка — села за руль трактора, из Славянского депо уходил в дальние рейсы машинист-скоростник Петр Кривонос... Лучшие из лучших, гордость донбассовцев, а за ними — десятки, сотни, тысячи простых и красивых душою земляков. Многих, очень многих знал в лицо секретарь обкома.

Но война разбросала их в разные концы необъятной родины, призвала сынов своих в боевые армейские ряды иди приказала быть до поры до времени безымянными мстителями во вражьем тылу. Трудно представить, что в развалинах лежат Горловка и Краматорск, Чистяково и Дзержинск, Макеевка и Красноармейск.

Мельников трет ладонями поседевшие виски. Их ломит от боли после ночной работы... Тогда, в августе, фронт все ближе и ближе подкатывался к Донбассу. Враг бомбил Мариуполь и Сталино. Гитлер подгонял своих генералов: «Быстрее, быстрее! Мы должны овладеть Восточным Руром до наступления зимы. Германии нужны его промышленные ресурсы»

Но гигантская бронированная и механизированная лавина забуксовала, наткнувшись на бетон воли и решимости бойцов Красной Армии. Да, мы не обладали еще мощными танковыми силами, не имели еще надежного воздушного прикрытия, но у нас было неодолимое желание биться до конца за свою свободную Отчизну. Сталинская область в трудные месяцы обороны послала 10 тысяч человек на помощь регулярным частям. Маршал Советского Союза С. М. Буденный обратился в обком с просьбой срочно построить 5 — 6 бронепоездов, необходимых для защиты мостов и переправ. Партия призвала рабочий класс проявить все свое умение — и он совершил невозможное: боевые соединения получили 18 оснащенных и укомплектованных личным составом бронепоездов. В это же время в глубь страны уходили эшелоны с демонтированными машинами и оборудованием заводов, шахт, фабрик.

Бюро обкома заседало каждый день. Назначались командиры истребительных батальонов для борьбы с вражескими парашютистами и диверсантами. Готовилось глубоко законспирированное подполье. Утвержда-ли секретарей горкомов и райкомов, руководителей партийных групп. Определяли места для скрытого размещения продовольствия, одежды, оружия, боеприпасов. Выбирали явочные и конспиративные квартиры. Борьба предстояла в тяжелейших условиях: область не имела лесных массивов и естественных укрытий. Это обусловливало создание небольших партизанских отрядов, мелких подпольных групп и диверсионных ячеек для совместного выступления против оккупантов и их пocoбников.

Были составлены специальные инструкции для подпольщиков. Они опирались на указания Центрального Комитета партии и учитывали опыт борьбы в годы, предшествовавшие Великой Октябрьской социалистической революции и в период гражданской войны. Разработаны памятки для проведения политико-пропагандистское работы среди различных слоев населения.

И усилия не пропали даром. Люди, приходившие из-за фронта, рассказывали о первых делах подпольщиков о первых листовках и диверсиях, о саботаже и неповиновении захватчикам. В Сталино, Макеевке собирали население на так называемые митинги. Немецкие ораторы усердствовали, расхваливали военные победы рейха, заманчивое будущее без большевиков и Советов. А в это время карательные органы расправлялись с патриотами. Они пытались противопоставить коммунистов, комсомольцев, советский актив всему народу. Донбассовцы стали смеяться над фашистскими пропагандистами, избегали сборищ, хотя их сгоняли под угрозой оружия.

Там, где оккупанты уничтожали подполье, рождались новые патриотические группы. Вчера еще скромные, мирные и тихие люди становились грозными мстителями. Это было свободное волеизлияние народа, народа-борца, народа-патриота, воспитанного Коммунистической партией.

Как Леониду Георгиевичу хотелось узнать имена мужественных и смелых! Выразить им слова благодарности и восхищения.

Но из городов и сел, оккупированных врагом, приходили и тревожные вести. В областном центре каратели напали на след Куйбышевского райкома партии, расстреляли руководителя Петровской группы подпольщиков Ивана Косминского, нет связи со Сталинозаводским и Центрально-Городским райкомами. Погибли оставленные для подпольной борьбы коммунисты в Мариуполе и Макеевке. Из члeнов подпольного обкома в тылу врага остался лишь Семен Николаевич Щетинин. Он обосновался в Горловке и прислал связника, который доложил, что Щетинин установил контакт пока только с красноармейскими и горловскими товарищами. Явки в областном центре провалены. Нужна помощь Большой земли...

И вот из-за линии фронта появился еще один человек.

Через два дня в Лисичанске в особняк командующего фронтом генерала Р. Я. Малиновского вошли два капитана — Шумко и Шведов. В угловой комнате с окном, выходившим на Донец, их ждал Мельников.

Шумко постучал в дверь и попросил разрешения войти.

— Товарищ секретарь обкома партии,— начал было он докладывать, но Леонид Георгиевич прервал:

— Здравствуйте, товарищи.

Он подал каждому руку и предложил сесть.

— Мне приказано оставить вас вдвоем,— сказал Шумко и вышел.

Шведов сел на свободный стул напротив Мельникова.

— Я с ним познакомился в Сталино,— заговорил Александр Антонович, глядя в лицо секретарю обкома.— Он изменился с тех пор... Да, нелегкая служба у Шумко, На той стороне оставил людей, словно частичку собственного сердца оторвал. Что с ними — не знает. Железные нервы нужно иметь.

— И все же в тылу врага труднее,— отозвался Мельников.

Шведов, должно быть по привычке, поднес к голове руку и взбил смоляной по-мальчишески дерзкий чуб.

— Нравственные, моральные испытания тяжелее физических,— ответил он.— Во всяком случае, так думается мне. Когда добирался сюда, казалось, упаду где-нибудь в посадке голодный и больше не подымусь. Но подумаю, что меня ждут,— откуда только силы брались. А вот неизвестность изнуряет душу. Знаете...— Шведов не договорил. На глаза набежала грусть, они повлажнели. Ему вспомнилась семья. Здесь, в штабе, о ней ничего не знали. Оставалась слабая надежда на то, что Мария с детьми эвакуировалась далеко в тыл. Высказать свою тревогу секретарю обкома? Нет. Это его личное... Он положил сжатый кулак на стол и заговорил снова: — Знаете, что парализует волю там, за линией фронта? Страх. Страх перед фашистской армией, страх за свою жизнь... Идейная убежденность — вот сила, которая ведет на борьбу и смерть.

Мельников невольно подался вперед — это были его мысли. Но их высказал разведчик, своими словам тихо, даже обыденно.

— А что в Мариуполе? — спросил Леонид Георгиевич.

Капитан встал со стула, сделал несколько шагов к двери и обратно. Мельников наблюдал за ним. Нет, Шведов не волновался, он был сосредоточенным, задумчивым, словно мысленно перенесся в приморский городок, где остались его друзья, отдаленные не только километрами, но и огненной стеной фронта и смерти.

Шведов сел снова. Заговорил спокойно, приглушенно:

— Мариуполю тяжело. Фашисты ворвались в город неожиданно. Я был там. Во дворе горкома рвались бомбы, когда заседало бюро. Не успели выехать депутаты Верховного Совета Украины Пузырев и Макар Мазай. Они прячутся.

— Известные сталевары и мужественные люди,— отозвался Мельников.— Предлагали им выехать заранее. Отказались. «До последнего дня буду варить сталь»,— заявил Мазай.

Шведов опять поднялся со стула и уже не садился до конца беседы. То подходил к окну, то стоял посреди маленькой комнаты. Чуть приглушенно рассказывал о виденном. Оккупанты взорвали плотину на речке Кальчик, и Мариуполь лишился пресной воды. Горожане роют колодцы во дворах, но грунтовые воды соленые. Хозяином мариупольских заводов стала фирма «Крупп фон Болен» — основной поставщик вооружения в гитлеровском рейхе. На улицах рабочих поселков пестрят объявления: «Тот, кто не выйдет на работу в течение 3 дней, будет расстрелян». Металлурги уходят в села. Оставшихся полиция и жандармерия под угрозой оружия сгоняют на восстановление цехов. Но результата пока нет.

— Пока нет,— повторил Александр Антонович.— И не будет. В первые дни народ сопротивляется стихийно. Но сопротивление необходимо направлять на путь разумного саботажа. Будет меньше жертв, а удар по оккупантам ощутимее.

- Вы имеете в виду подполье? — спросил Леонид Георгиевич.— Его организаторскую роль?

— Как непременное условие,— ответил Шведов.— Обыватель может не опомниться от происходящего — запугивания, арестов, расстрелов. Но рабочий класс другой закваски. Убьют товарища — на его место встают двое. Вот здесь позарез и нужна умная направляющая рука. Главное — изучить врага. А потом бить в самое уязвимое место.

— А там можно? — чуть улыбаясь, спросил Мельников. Ему все больше и больше нравился этот коренастый капитан с открытым смуглым, как у цыгана, лицом, с умными проницательными глазами.

— И можно, и нужно. Особенно сейчас. На Донце немца остановили, под Москвой... Блицкрига не получилось. У наших людей температура настроения резко поднялась вверх. Теперь бы довести ее до кипения. В тылу есть вожаки...

— К сожалению, по поступающим сведениям, многих казнили.

— Народ выдвинет новых. Иначе быть не может! — громче обычного сказал Александр Антонович.

— Центральный Комитет недавним решением обязал обкомы партии направлять в тыл своих представителей,— произнес Мельников и задержал взгляд на своем собеседнике.— Скажите, товарищ Шведов, вы откуда родом?

Капитан озорно блеснул глазами.

— Как у нас говорили, я — юзовский босяк,— ответил он и поспешно добавил: — От слова «босой», конечно.— И уже серьезно сказал: — В общем, всю сознательную жизнь провел в Сталине

— Пролетарский город. Кажется, совсем недавно был я там. А нынче — как будто на другом краю света,— задумчиво произнес Леонид Георгиевич, встрепенулся и встал.— Спасибо вам, Александр Антонович. Рад был познакомиться. Надеюсь, еще увидимся...

Через пять дней они встретились снова.

После беседы со Шведовым секретарь обкома спросил члeна военного совета, куда они думают направить капитана.

— У него хватка политработника,— ответил тот,— Да чекисты имеют на него виды.

— А если объединить и то, и другое?

— Не понимаю.

— Направить его в тыл. Там нужен разведчик, политработник и командир. По всем статьям подходит. К тому же — молодой, энергичный, знает обстановку.

— Уговорил, он в твоем распоряжении, Леонид Георгиевич...

Длинная легковая машина «М-1» в белом камуфляже петляла между сосен по свеженакатанной снежной дороге. Справа, за стволами деревьев, над самым горизонтом мелькало багряное от мороза солнце. Короткий декабрьский день клонился к закату.

В машине рядом с водителем сидел полковник — paботник штаба, а на заднем сиденье — Шведов и Шумко. Александр Антонович изредка поглядывал на своего соседа. Тот надвинул на глаза шапку и дремал. Утром в Ворошиловске Шведов вместе с ним еще раз проштудировал немудреную легенду, с которой ему предстояло перейти линию фронта. Дали кличку «Сашка», выписали паспорт на имя Гавриленко Александра Антоновича 1908 года рождения. Он должен был добраться до областного центра, установить фамилии руководителей оккупационных органов власти как немецких, так и их ставленников. По мере возможности выяснить, какие воинские части дислоцируются на территории области и в городе Сталино. Это была оперативная часть задания. Другую часть, как предполагал Шведов, более сложную, ему еще предстояло получить. Его везли в район Красного Лимана на конспиративную квартиру, где проходили инструктаж засылаемые в тыл представители штаба фронта или обкома партии.

Машина остановилась невдалеке от добротного деревянного дома с небольшим крыльцом под навесом. Невысокие осокори и клены окружали дом, на их голых ветвях лапчато лежал недавно выпавший снег.

— Словно чайки крылья распластали,— сказал Александр Антонович, показывая на деревья.—Красота какая!

...Беседа длилась уже третий час. Шведов и Мельников сидели за круглым столом, накрытым оранжевой с красными розами скатертью. У железной под самый потолок печи стоял, прислонившись к ней спиной, Демьян Сергеевич Коротченко, высокий, седеющий мужчина с крупным уставшим лицом. Шведов по портретам знал секретаря Центрального Комитета КП(б) Украины, видел издали на совещании в Киеве и никак не предполагал встретить его у самого фронта в скрытом от посторонних глаз лесном доме. Встретить за сутки до ухода в тыл врага.

Но не растерянность на мгновение остановила его у порога. «К секретарю ЦК просто так не приводят»,— подумал он. Демьян Сергеевич заметил нерешительность гостя и подошел к нему.

— Прошу к нашему шалашу, Александр Антонович,— сказал он, подавая руку,— Я — Коротченко.

— Узнал вас, Демьян Сергеевич, и...

— Удивился? — подхватил Коротченко.— Признайтесь.

— Скорее — смутился и насторожился,— ответил Шведов. Увидев приветливый взгляд собеседника, добавил: — Почему вдруг меня — к секретарю ЦК? Поневоле задумаешься.

— А Леонид Георгиевич точно обрисовал тебя, товарищ Шведов,— заговорил, улыбаясь, Коротченко.— Откровенный. Прости, что называю на «ты». Небось, лет на пятнадцать моложе меня?

— Александр Антонович одиннадцатого года,— вставил Мельников.

— О, так на все семнадцать! — воскликнул Демьян Сергеевич и предложил Шведову сесть. Попросил рассказать, что он видел в оккупированных районах, трудно ли было перебраться через передовую.

Шведов отвечал обстоятельно, уверенно и постепенно успокоился. Разговор принял характер товарищеской беседы.

За окном сгустилась ночь. Стенные ходики показывали двенадцать, но собеседники, казалось, забыли о времени. Цель, ради которой они сошлись, объединила их — разных по возрасту и темпераменту. У поседевшего, с глубокими морщинами на лбу секретаря ЦК за плечами нелегкая жизнь батрака и рабочего до революции; он воевал в партизанских отрядах в годы гражданской войны, гонялся за петлюровскими бандами. Прошел путь от секретаря райкома до руководителя Украинского правительства, а затем секретаря ЦК, которому поручено организовать партизанское движение в тылу фашистских захватчиков и руководить им.

Секретарь Сталинского обкома —его товарищ по партийной работе. Большевистская закалка, полученная и в рабочей среде, талант организатора выдвинули его инженера, на ответственный пост руководителя в Донецком крае — важнейшем арсенале страны.

И третий — капитан Красной Армии. Но он одет в серую косоворотку и в старый потертый жилет. Еще молодой коммунист, но опытный разведчик. Ему не занимать силы воли, а большевистская убежденность у него в крови — перенял ее у отца-революционера, укрепил в комсомоле, продолжает закалять в партии. Ему еще предстоит совершить в жизни самое главное, он это по-нимает, как понимают и его старшие товарищи по партии. Уже третий час идет дружеская беседа, в которой опыт одного становится достоянием другого, а сомнения разрешаются сообща.

Шведов окончательно понял, что основное, решающее задание определяется здесь.

Демьян Сергеевич сел за стол рядом со Шведовым.

— Александр Антонович, напомни еще разок свою легенду,— попросил он.

— Большевики погнали меня на строительство оборонительных рубежей. Но Красная Армия отступила. Я остался и вот возвращаюсь домой.

— Для прифронтовой полосы подходит,— согласился Коротченко.— А дальше? Этого мало. Как ты думаешь, Леонид Георгиевич? — Он посмотрел на Мельникова. Немного помолчал, поднялся и снова пошел к печке. Приложил к ней большие ладони и, повернувшись к собеседникам, заговорил: — Помню, в гражданскую классовое разделение даже внешне проявлялось довольно четко. Рабочий человек, бедный ремесленник одеждой отличался от власть имущих. Нагрянут германцы или гайдамаки в город — где можно укрыться? В пролетарских кварталах у голытьбы. Опасайся попасться на глаза лавочнику, купцу, домовладельцу.— Демьян Сергеевич умолк, повернулся к печке спиной.— Но если раньше буржуа и мещане жили обособленно, то теперь подлецы растворились среди массы.

Шведов поднялся со стула. Прошел к двери, постоял немного и направился к Коротченко.

— Простите, Демьян Сергеевич. Мне предстоит жить в родном городе. Два года отсутствия — не в счет. Меня может выследить или случайно встретить какая-нибудь шваль. Сказать, что вернулся с окопов? Не поверят. Моя легенда действительно имеет лишь начало.

— Ты прав,— отозвался Демьян Сергеевич.— Чего скрывать, мы рискуем потерять тебя, Александр Антонович, если не продумаем все до мелочей. Провалы бывают чаще всего из-за них. Враг хитер, а мы должны быть мудрее. Прикидываться обывателем и перебежчиком, идейным противником Советской власти. По принципу: я тоже хочу жить. Твоя легенда, товарищ Шведов, пожалуй, должна сводиться к ответу, предположим, подлецу: «А чем я хуже тебя? Я тоже хочу жить».

— Нелегкая ноша,— вырвалось у Александра Антоновича. Он сидел уже на диване, опершись рукой на качалку и потирая ладонью подбородок.

— Вернее, игра. Невольно становишься актером. Плохо исполнишь роль — не свистом галерки отделаешься, а пулей в сердце. Талантливо внесешь вклад в общее дело победы — и навсегда останешься в памяти народ-ной. Да, в памяти свободного народа,— повторил секретарь ЦК, подошел к дивану и сел рядом со Шведовым.

В комнате наступила тишина. Леонид Георгиевич повернулся на стуле, и он слегка заскрипел. Звонко отсчитывал секунды маятник настенных часов.

Вдруг в черных больших глазах Шведова вспыхнули тревожные искорки, складки на лбу стали глубже. Леонид Георгиевич заметил перемену в его настроении и хотел было спросить, чем она вызвана, но Александр Антонович обратился к Демьяну Сергеевичу.

— Конечно, всего, что может преподнести жизнь, не предусмотришь,— сказал он.— Война, тем более оккупация, создают ситуации порой невероятные. Но как быть с одной из них: случайный или запланированный контакт с врагом? У вас, Демьян Сергеевич, подобные случаи бывали?

— Воевать с врагом и не входить с ним в контакт — утопия,— ответил Коротченко.— Подпольная борьба четко очерченных рамок не имеет. Я не исключаю возможности использовать врага, например, для личной легализации.

— Иначе говоря, инициатива, обусловленная и конкретно сложившимися обстоятельствами? — подхватил Шведов.

— Только так, — поддержал секретарь ЦК.

— Самостоятельность действий — один из решающих моментов подпольной борьбы,— сказал молчавший до этого Леонид Георгиевич.— Она исходит, понятно, из общих партийных задач: выявление патриотических сил организация подполья, связь с людьми, пропаганда среди трудящихся. Именно с такими целями рекомендует засылать в тыл наших представителей ЦК партии.

— Из этой цепи задач, я думаю, на первое место в практической работе необходимо поставить связь, - снова заговорил Демьян Сергеевич,— Связь с оставшимися в подполье, связь с теми, кто желает принять участие в борьбе, связь с Большой землей.

— Мне поручили войти в контакт с Павлом Волиным,— ответил Шведов.— Живет в Сталино. К сожалению, его нужно найти по установочным данным. Передать пароль и первое задание — взорвать железнодорожную линию на участке Сталино — Ясиноватая.

— Мы посоветовались на бюро обкома, и Демьян Сергеевич поддержал это решение — вам необходимо связаться с Семеном Николаевичем Щетининым. Он в Горловке, представляет на оккупированной территории подпольный обком партии,— сказал Мельников.

— И не только связаться, Леонид Георгиевич,— заговорил Коротченко.— Установив личный контакт, должен координировать свои действия и вместе выполнять задания, поставленные перед подпольным обкомом партии.

Шведов поднялся, подошел к печи и, как до этого делал Демьян Сергеевич, приложил руки к ее ребристой поверхности. Она была чуть теплая. Постоял с минуту и повернулся, сказал тихо, но проникновенно:

— Сделаю все, чтобы оправдать доверие партии. Они распрощались под утро... Шведова и Ященко из Лисичанска привезли на машине в район Дебальцево. Ночью доставили на передовую. Вслед за двумя армейскими разведчиками они выбрались из окопов, но немцы подняли стрельбу, пришлось возвращаться назад.

Александр Ященко дублировал оперативное поручение, данное Александру Антоновичу. Это была подстраховка на случай ареста или гибели одного из них. Добытые сведения Шведов должен был передать через приемного к нему связника или направить через фронт доверенного человека. В крайнем случае, самому переправиться на советскую сторону.

У обоих имелись документы, удостоверяющие их личности, напечатанные на тонкой шелковой ткани, завеянные печатью. У Шведова зашито в рукаве телогрейки, у Ященко — под мышкой.

После неудачной попытки перейти передовую их перебросили на участок между селами Ольховатка и Камышатка. Перед рассветом над позициями растекся густой туман. Он скрыл разведчиков, и они благополучно миновали немецкие окопы.

24 декабря, в пасмурный и сырой вечер, голодные и уставшие они подошли к восточной окраине Буденновки. Саша тяжело переставлял ноги — с самого рассвета в пути.

— Наконец,— выдохнул он, усаживаясь на скамейку у дощатого забора.— Здесь недалеко живет моя тетка.

Минут через пятнадцать они постучали в закрытые голубые ставни одноэтажного особняка. Открылась калитка, выглянула женщина.

— Кто там? — спросила она.

— Это я, тетя Клава,— отозвался парень...

На рассвете их разбудил мужской голос. Бледный, трясущийся хозяин дома предложил непрошеным гостям поскорее уйти со двора.

— Время такое,— мямлил он.— Вы чужие. Могут выдать. Семья.

Шведов молча выслушал его причитания, нахлобучил ушанку и первый покинул дом. На улице сказал:

— Ничего, найдем более надежных.

Их приютил родственник Александра Антоновича. Крошечная землянка стояла возле завода на левом берегу Кальмиуса. По утрам разведчики уходили на задание. Разыскивая Павла Волина по данному ему адресу, Шве-дов натолкнулся на старика-шахтера, который знал Волина.

— Убили Пашку,— сказал старик.— Труп выволокли на улицу. Охрану поставили. Однак ночью наши ребята. Утащили его. Схоронили тайно, неведомо где.

Шведов рассказал о своей неудаче Ященко.

— Не состоялась моя первая связь, тезка. Не состлась,— повторил он приглушенным голосом и спросил:

- А у тебя что?

— Видел у одного дома фанерный щит с нарисованным медведем.

— На пехотную дивизию напал. А не встречал это знака на капоте или передке автомашины?

— Не попадался.

— Нам бы с тобой на лису выйти. Она где-то здесь обитает. Это части армии Листа.

— По Первой линии легковая промчалась. Мне показалось, что на дверцах была волчья голова, — сказал Саша.

— С открытой пастью?

— Кажется.

— О появлении этого зверя нашим сообщить нужн немедленно,— проговорил Александр Антонович. Оскаленная волчья пасть с высунутым языком нарисована на штабных машинах ставки фюрера.

— Вот заразы! — не сдержался парень.— Точно изон бразили свою звериную породу.

— Наших подключить бы к разведке. Больше глаз — шире обзор... Скоро познакомимся,— сказал Шведов и вдруг странно притих, будто горло перехватили спазмы! Он сжал губы, нахмурился. В сердце ударила тревога о семье...

По вечерам они подбивали итоги своих вылазок. В списках уже значились фамилии изменников, занявши посты в местных органах власти, имена гитлеровских шефов военных и карательных органов. Для этого читал объявления горуправы и приказы военного коменданта, покупали газетенку «Донецкий вестник». Толкались на базарах и прислушивались к разговорам разношерстной толпы. Шведов подходил поближе к солдатам, появлявшимся среди торговцев и меняльщиков. Он понимал немецкий язык.

Уставшие за день, разведчики делились впечатлениями о виденном и слышанном.

На четвертый день пребывания в городе они пошли на Смолянку. Под терриконом шахты № 11 стоял приземистый барачного типа дом с несколькими пристроенными коридорами. Шведов направился к двери среднего коридора... В квартире висел острый запах жидкого мыла, потолком под плавал жирный густой пар. У плиты стояла женщина и мешала палкой какое-то варево в тазу. Она обернулась на стук двери и, выронив палку, испуганно воскликнула:

— Шура? Откуда?

— Вижу, помощников не ждала,— ответил Александр Антонович и улыбнулся. — Ну здравствуй, кума.

Женщина поспешно вытерла фартуком стулья и усадила гостей.

— Какая нечистая сила привела тебя? — запричитала она.

— Узнал, что по мыльной части промышлять стала. Может, в компаньоны возьмешь? Или есть уже кто? Уж не Тимофей Оленчук?

— А ты все такой же баламут,— отозвалась хозяйка. - Тут кровью сердце обливается... Жрать нечего, и смерть следом ходит. Тимка от нее прячется.

Александр Антонович подошел к своей куме, легко обхватил за талию и зашептал:

— Пойди, посмотри, дома ли он сейчас. А мы за тебя пошуруем.

Она возвратилась быстро, с порога сказала:

— Бог миловал, живой. И твои все целы.

Шведов мгновенно изменился в лице, побледнел. Саша впервые увидел в глубоких горячих глазах своего товарища такую невыразимую боль. Через секунду он встрепенулся, передернул плечами, словно сбросил неимоверную тяжесть.

— Ты нас не видела,— сказал раздельно и сурово.— Запомни, не видела. Обо мне никому ни слова. Даже моим. Я сам сообщу о себе.

На обратном пути не проронили ни слова. Лишь перед сном Шведов тихо проговорил:

— Пора переправлять сведения. Но прежде я должен кое с кем повидаться.

Он навестил двоюродную сестру жены Новикову, которая жила в поселке шахты «Пролетар». Дома оказался и ее муж Дмитрий — худой, сутуловатый мужчина лет тридцати пяти, постоянно носивший толстые очки в металлической оправе.

Александр Антонович послал Новикову за своей женой.

— Обо мне скажешь ей по дороге,— попросилон. Потом обратился к Дмитрию: — А ты чего нахохлился? Нашел себе место при новой власти?

— За кого ты меня принимаешь? — обиделся тот. - Я в доброе время через силу работал из-за плохого зрения. А теперь — дудки.

— Правильно решил...

Мария Анатольевна вбежала в комнату в расстегнутом пальто и без платка. Откинула его на плечи е во дворе, задыхаясь от волнения.

— Сашенька... Родной мой,— зашептала она сквозь слезы.— Живой...

Новикова дернула мужа за рукав, и они вышли в другую комнату. Мария Анатольевна успокоилась, неотрывно смотрела в лицо мужа печальными глазами, словно не верила неожиданному счастью.

Он держал в своих огрубевших ладонях трепетны руки жены и слушал ее рассказ о детях, о матери и Надюшке. Им было трудно, голодно, опасно. Его серде сжималось от боли, но он ничем не мог помочь. Марии сказал самое главное:

— Я здесь по заданию. Прямо отсюда пойдешь к Тимофею и скажешь, что утром я буду у него. Нам предстоит большая работа. Но прежде я ненадолго уйду из города... Мусенька, мне задание дала партия.

— Саша, я буду с тобой,— отозвалась Мария Анатольевна.— До последнего. Вместе не так трудно... Что творилось в моем сердце в первое время! Думала, не выдержу. Немцы брешут — наша армия разбита. Расстреливают пленных и евреев... Некоторые испугались продались за жалкий паек. Работают в комендатуре, в полиции. Помнишь Васютина, своего соученика? Надел черную форму. А мы, Саша, оказались непослушными для фашистов. Не регистрируемся, не прописываемся, в домовой книге, не идем на работу.

Она говорила уже ровно, ее щеки чуть розовели, глаза не туманились от тревоги. Шведов видел перед собой прежнюю Марию — решительную и, как никогда, красивую...

Утром 3 января сорок второго года Шведов, Ященко и Оленчук вышли из города. Накануне Тимофей Романович согласился пойти на советскую сторону с информацией, полученной от Вербоноля, и разведданными Александра Антоновича, который решил сопровождать товарищей до передовой, а затем возвратиться назад.

В районе села Камышатка Ященко и Оленчуку просочиться через передовую не удалось. Молодой разведчик направился в сторону Енакиева, а Тимофей Романович и Александр Антонович возвратились назад.

На Смолянке старожилы хорошо знали семью Шведовых. Она жила недалеко от шахты № 11. Теперь квартира матери находилась в доме, стоявшем на окраине поселка возле оврага. Рядом расположилась воинская часть. Александр Антонович понимал, что жить с семьей ему нельзя, и Оленчук привел его к Борисову.

Алексей Иванович даже на какой-то миг растерялся, увидев в своей квартире давнего сослуживца по облпотребсоюзу.

К обеду появился Вербоноль. Борисов представил его Шведову, как руководителя группы.

— А это товарищ с той стороны,— добавил он, показывая на Александра Антоновича.

Андрей Андреевич чуть склонил голову набок и внимательно рассматривал незнакомца в темном двубортном пиджаке, с полосатым шарфом вокруг шеи. Он словно спрашивал: «А чем ты докажешь свое отношение к советской стороне? Борисов и Оленчук могут тебе верить, а я могу и не верить. Знаешь, в какой обстановке мы теперь живем?»

Чутье разведчика подсказало Шведову, чего хочет от него высокий с окладистой слегка рыжеватой бородой человек. Он достал финку, откатил полу пиджака и с угла отпорол подкладку. Под ней был шелковый лоскут с напечатанным текстом, тот самый, что раньше находился в рукаве телогрейки. Вербоноль прочитал удостоверение, скрепленное красной печатью. В одной из двух подписей он узнал фамилию Шумко.

— Добро,— проговорил Андрей Андреевич миролюбиво и протянул большущую руку Шведову.— Рад познакомиться.

— И я рад,— ответил Александр Антонович.— У меня к вам просьба, товарищи. Отныне я — Гавриленко. А для всех вас — Сашка. Просто Сашка.

Ворбоноль возвращался домой в приподнятом настроении. «Теперь дело пойдет живее»,— подумал он.

Управление сельского хозяйства, или, как его называли оккупанты, «сельхозкоманда», разместилось в Доме госучреждений. Чибисов работал в отделе «сортсемовощ» находившемся в полуподвале, а Ивановой выделили комнатку на втором этаже. У окна, что выходило на Макевское шоссе, поставили стол с ротатором и сразу же принесли восковку. Поначалу Соня переворачивал почти каждый листок с директивой шефа, читала и с тревогой клала на стопку. В глаза бросалось подчеркнутое слово «приказываю». «На основании существующих хозяйственных распоряжений я этим приказываю следующее: весь обмолоченный хлеб, что хранится в колхозах и совхозах, а также все масличные, стрючковые и другие семена конфискуются. Нарушение распоряжения влечет за собой лишение свободы не меньше 2 лет. При наличии умышленного попустительства или саботажа может быть вынесен смертный приговор, а кроме того, денежный штраф в неограниченном размере».

Соня выросла в селе, она помнит голодные годы, когда перебивались с лебеды наостюжный хлеб. Но тогда не было страшных чужих приказов. Белые листки обжигали руки. Вот бы между ними положить другие, со словами гнева к врагу, с призывом к людям не сгибать колени перед оккупантами, прятать хлеб и семена, жечь, уничтожать, только не давать фашистам.

Как-то утром к ней заглянул Чибисов. В темных внимательных глазах затаилась едва заметная лукавинка. Небольшой чуб, зачесанный направо, чуть прикрывав высокий чистый лоб. На левом лацкане коричневого пиджака — аккуратная штопка. Раньше на этом месте Соня видела значок парашютиста. Чибисов носил его до последнего дня работы в уполнаркомзаге, где он заведовал зерновым сектором. Знала также, что он болен туберкулезом. До этого занимался в аэроклубе. Леонид подошел к Ивановой, тихо спросил:

— Тяжело?

— Ты о чем?

Он взял отпечатанный листок, положил его на ладонь, словно хотел определить вес. Повернулся к окну и выразительно прочел:

- В селах, в которых не будет выполняться поставка скота, а также сельскохозяйственные поставки, ежедневно будет повешено пять человек на село. Также в будущем все те, кто будет перепрятывать у себя партизан или будет доставлять им еду, немедленно будут расстреляны.

Он замолчал, еще раз взвесил на ладони листок, положил на стопку и задумчиво сказал:

— Тяжелая.

Соня промолчала, взяла валик и принялась катать директиву. Чибисов оглядел комнату и неслышно вышел...

Дома Иванову ждала Августа Гавриловна, она держала на руках девочку и приговаривала:

— А вот и наша мамка, наша мамка... Сейчас накормит нас, и мы подрастем...

Соня рассказала о Чибисове и его намеках.

— Он хороший парень, Сонечка. Таких фашисты расстреливают. Расстреливают,— повторила Богоявленская.

Встала с табуретки, невысокая, решительная, с плотно сжатыми губами. Карие глаза блестят, лицо бледное. Заговорила резко, срывающимся голосом:

— Мы не имеем права молчать, Соня. Что они делают, что делают!

Два дня назад Богоявленская увидела возле железнодорожного полотна Мушкетово — Ясиноватая, недалеко от Макшоссе, автобус. Из него вывели мужчину в нижнем белье и поставили над ямой. Раздался выстрел. Потом подвели к яме еще одну жертву. Под сухой треск выстрелов вдруг из машины выскочило семь человек. Двое — полуголые. Солдаты на миг опешили, но тут же оросились в погоню. Двоих убили, двоих поймали, а трое все-таки ушли. Разъяренные палачи выволокли из машин оставшихся, их было человек пятнадцать. Избивая прикладами и ногами, загнали их в яму и прошили пулями... Приближались ранние декабрьские сумерки. Поднималась поземка. Немцы сели в автобус. Он заревел, тронулся, свернул на шоссе, идущее в город.

— Я долго смотрела ему вслед,— сказала Августа Гавриловна и замолчала. Вдруг встрепенулась и спросила: — Соня, ты можешь принести восковку? Мы обратимся к людям. Наши слова, наша листовка вдохнет в них веру.

— Хорошо, Августа Гавриловна.

— Только никто, понимаешь, никто не должен знать об этом. Даже самый близкий человек.

Иванова принесла восковку. Чтобы не попортить вощеный листок, положила его между чистыми страницами бумаги и спрятала под кофточкой. Богоявленская осталась у Сони на ночь. Окна завесили одеялом. Зажгли керосиновую лампу. Две огромные настороженные тени затушевывали стены и потолок, когда женщины склонялись над столом... Августа Гавриловна крупными печатными буквами написала призыв. Потом повернули листок, обвела все с обратной стороны — пересняла на восковку. Буквы выходили порой, как у школьника только-только научившегося писать. Но не это беспокоило ее. Получится ли отпечаток на ротаторе? Попадет ли первая листовка к людям и западут ли в их души горячие слова?

— Братья и сестры,— прочла Богоявленская.— Страх — удел слабых. Мы же — советские люди. Не станем на колени перед фашистами. Поднимайтесь на борьбу! Наша Родина жива. Будем достойны ее и не посрамим свою землю! — Потом обратилась к Соне: — А как подпишем? Патриоты? Да, да — патриоты! Тот, кто любит свой город, свою Родину, тот патриот... Пока мы вдвоем, но я уверена, нас будет больше. Обязательно будет.

...Соня торопилась домой. На улице ее догнал Чибисов и взял под руку.

— Разрешаешь? — спросил он.

— Чтобы не упала? — в свою очередь задала вопрос Иванова.

— Сейчас не только дорога скользкая...

— Послушай, Леонид, — перебила она и остановилась. Освободила руку и повернулась к нему.— Послушай. Я уже не девочка и ты не маленький. Давай откровенно, без намеков. Да, я печатаю эти трижды проклятые директивы. Может быть, слезами обливаюсь над ними. Они пахнут кровью. Понимаешь, кровью... Я ненавижу немцев и готова вцепиться в горло каждому. Но что это даст?

— Да тише ты,— прошептал Чибисов.— Пойдем...

Под ногами похрустывал снег. Редкие прохожие попадались навстречу.

— Мы будем выпускать листовки, Соня,— вновь заговорил Чибисов.— Ты поможешь мне?

— А вдруг прокламация попадет к немцам,— сказала Иванова.— Сверят ее с директивой и узнают, кто напечатал.

— У меня машинка с другим шрифтом. Ну и осторожность, понятно, нужна. Я буду подстраховывать...

— Хорошо,— согласилась Соня.

— Спасибо,— волнуясь, проговорил Чибисов и неловко сдавил ей руку.— Спасибо... Я знал... Тебе еще далеко?

— Вон — моя хибара,— сказала Иванова и показала на знакомый Леониду домик.— Зайдем?

— Нет, нет, в следующий раз. О самом главном мы договорились...

Она не сказала ему о первой листовке. Двадцать три оттиска лежали под кофточкой у самого сердца. Их могли обнаружить, если бы обыскали ее. Соня закрыла глаза и представила, как в нее стреляют.

— Глупая,— выругала она себя вслух.— Ничего ведь не случилось.

Положила на стол чуть пахнущие керосином маленькие листики. Как обрадуется Августа Гавриловна! Непременно спросит: волновалась?

Понятно, волновалась. Закрыла двери и прислушивалась к каждому шороху...

Начальство запретило закрываться в комнатах. Она же заложила в ручку двери палку.

Сперва заторопилась, и оттиск вышел бледным. Добавила краски — и размазала. Заставила себя успокоиться, катала увереннее. И все же показалось, что прошла вечность, а не полчаса. Никто за это время не заглянул к ней. Только один раз послышались шаги. Она подскочила к двери, вытащила палку. Но кто-то прошел мимо.

Листовки спрятала под кофточку. И вот они на столе. «Родные, милые, завтра вы попадете в руки незнакомым людям,— думала Соня.— А мы сделаем новые... И Леня принесет. Нас уже трое».

Взяла одну листовку и подсела к кровати девочки. Та болтала ногами и ловила ручонками погремушку, висевшую на веревочке.

— Ты еще не знаешь моей радости, доченька,— заговорила Соня.— Но я прочту тебе эти слова. Ты послушай, какие они. Послушай, маленькая...

— Патриоты... А мэни здавалося, що у мисти, крим вас, нэмае патриотив, панэ Петушкоф,— сказал ехидно оберштурмфюрер Граф, когда председатель городской управы закончил читать листовку и произнес вслух слово «патриоты».

— Это потуги умирающего, Яков Иванович,— ответил Петушков вполголоса, растягивая слова. Стоял навытяжку, бледный, левая щека чуть подергивалась.— Похоже, что дети писали.

— Ошибаетесь,— уже по-русски заговорил Граф, любивший щегольнуть знанием языков.— Да вы садитесь.

Петушков робко опустился в мягкое кресло. Граф зашагал по большому кабинету председателя горуправы. В конце минувшего года, когда Петушков а представлял, немецким властям как бургомистра, заместитель начальника СД Яков Иванович Граф был в гражданском костюме. И после приходил в управу в пиджаке с иголочки в наглаженных брюках. Разговаривал с Петушковым то на русском, то на украинском языках. С заместителем председателя колонистом Эйхманом перебрасывался немецкими фразами. Среди гестаповцев считался отличным знатоком России.

Сегодня Граф облачился в форму. На зеленом кителе блестели новенькие серебряные погоны оберштурмфюрера. На правом рукаве, выше локтя, красовались буквы «СД». Сихарет Динст — служба безопасности, зашифро-ванное гестапо на оккупированной территории. У сорокалетнего гитлеровца продолговатое лицо в веснушках, рыжие волосы, широкий нос и небольшие приплюснутые уши. Его манера разговаривать, спокойная, уравновешенная, действовала на нервы собеседника.

— Да, да, Николай Григорьевич, ошибаетесь,— повторил Граф.— Их сделали в городе, и нужно в зародыше кончать с большевистской пропагандой. Как это: дурной пример заражает,— сказал он и ухмыльнулся.— Но есть и другая пословица: плохую траву с поля долой. А вообще, я вами доволен. Особенно господином Эйхманом. Передайте ему спасибо за списки коммунистов, комсомольцев и советских активистов.

— Рады стараться, господин Граф,— живее обычного ответил Петушков.

— Однако они еще есть. По щелям забились. Нужно всех выкурить,— перебил оберштурмфюрер и засмеялся.— Знаете, газком их, газком, как жидов. К слову, что с ними?

— Разрешите позвать заместителя? — попросил председатель.— Он непосредственно занимается.

— Зовите.

Петушков снял трубку и набрал номер.

— Господин Эйхман, зайдите ко мне и захватите синюю папку,— сказал он и осторожно положил трубку на рычаг.

Без стука в кабинет вошел человек среднего роста с бегающими черными глазами. Под мышкой небрежно держал папку. Приблизился к Графу и, подав руку, поздоровался по-немецки. Положил перед Петушковым папку и сказал:

— Я и без бумаг все знаю. Доложить?

— Прошу,— ответил Граф.

— Точный учет евреев произведен согласно директиве. Председателю общины Фореру в категорической форме приказано, чтобы все евреи носили на рукаве шестиконечную звезду. За нарушение — расстрел. Специалистов — инженеров, музыкантов, врачей и других — направляют чистить улицы, уборные, на разгрузку. Контрибуция в восемь миллионов рублей уже наложена. Поступили первые взносы. Надеемся в начале февраля сделать миллион с лишним...

— Хорошо,— перебил Граф и повернулся к Петушкову,— Еще раз предупредите население через газету о том, что жиды повинны в несдаче хлеба и продуктов, что они разрушили заводы и предприятия. За это и взимается контрибуция. Не уплатят — всех до одного уничтожим. Поняли, господа?

Петушков кивнул.

— А относительно листовок предупредите Шильникова. Желаю успеха,— сказал Граф, взглянув на наручные часы. Взял с дивана шинель, оделся и вышел из кабинета. Вслед за ним направился Эйхман. В дверь заглянул секретарь.

— В приемной люди,— доложил он.

— Пусть подождут,— недовольно сказал Петушков. После посещения оберштурмфюрера хотелось побыть одному. Подумать о делах. Как сразу взлетел высоко хозяин города. К нему приходят военный советник. Норушат, фактический руководитель СД Граф. А вот лично развернуться не дают. Спустили директиву: дела на советских разведчиков, партизан и парашютистов направлять только в СД. «У нас черная работа — следить, ловить, доставлять. А они пожинают плоды... Может, за согласился на эту должность? — подумал Петушков. - Ведь могут укокошить партизаны, или немцам не угадишь. Уж лучше быть тайным агентом. Сам себе хозяин и никто ничего не знает».

Петушков обхватил голову руками. Кто первый посоветовал ему пойти к военному коменданту? Рыбников? Да, да. Он первый встретил немцев и предложил свои услуги.

На третий день после появления в городе оккупантов — 23 октября — Петушков пошел на Вторую линию. Над входом в трехэтажный особняк, что стоял недалеко от пруда, ветер развевал тяжелый темно-красный флаг с белым кругом посредине и с черной свастикой в нем. На фронтоне — квадратный лист железа. На нем желтыми буквами написано: «Городской комендант».

Петушков зашел в коридор. В нем толпилось человек десять незнакомых. Вскоре появился плотный мужчина среднего роста с быстрыми глазами, в простое грязной одежде. Уверенно направился к переводчику и спросил по-немецки:

— Может ли господин комендант принять меня? Я скрывался от Советской власти. Меня преследовали, как немца.

Переводчик скрылся в кабинете коменданта. Через минуту распахнул дверь и позвал просителя. Затем пригласил в приемную коменданта остальных посетителей. Перед дверью в кабинет стоял майор с железным крестом на груди. Мохнатые брови были удивленно приподняты, словно хотели взлететь на лысину.

— Господа,— обратился переводчик к вошедшим.— Вас приветствует военный комендант майор Циллер.

Лысый немец осклабился и заговорил отрывисто, будто подавал команду. Закончил и посмотрел на переводчика. Тот произнес:

— Господа, майор Циллер благодарит собравшихся за явку для оказания помощи немецкому командованию по установлению нового порядка. Он желает знать, кого вы рекомендуете на пост бургомистра.

Вперед вышел бывший сотрудник овощторга Рыбников и произнес скороговоркой:

— Разрешите, господин комендант. Мне думается, что на эту должность подходит господин Петушков Николай Григорьевич. Он инженер-строитель. Хорошо знает город, способный организатор. При Советской власти отбывал наказание за антибольшевистские взгляды.

Майор, выслушав переводчика, пригласил к себе Петушкова, Рыбникова и незнакомого немца. Остальные остались в приемной.

В кабинете Циллера над креслом с высокой спинкой висел портрет Гитлера в полный рост.

— Зетцен зих[4],— сказал майор, показав на стулья, стоявшие у стены по обе стороны от стола. Опустился в кресло и что-то шепнул переводчику, тот ушел. Потом обратился к немцу с черными глазами:

— Гер Эйхман, битте.[5]

— Господин майор просит, чтобы я представился вам,— сказал тот.— Моя фамилия Эйхман Андрей Андреевич. Я буду переводить вашу беседу.

Циллер заговорил снова. С трудом произнес фамилию Петушкова и показал на него пальцем.

— Бургомистр Пьетушкоф будет,— еще раз повторил он и продолжил по-немецки. Фразу подхватил Эйхман.

— Волей господина коменданта бургомистром города назначается господин Петушков. Он поздравляет его и приказывает подобрать штат управы. В воскресенье, 26 октября, господин комендант желает видеть у себя Петушкова.

В назначенное время, одетые в новые костюмы и в накрахмаленные сорочки с галстуками, представители новой гражданской власти появились у Циллера. Пришел и Эйхман. Снова заменяя переводчика, доложил майору:

— Господин комендант, помещение для городской управы найдено. Бывший Дворец пионеров на центральной улице. Начальники отделов приступили к выполнению своих обязанностей.

Циллер из-под мохнатых бровей смотрел на Эйхмана и словно не замечал его. После недолгой паузы спросил, кто назначен заместителем бургомистра. Не дожидаясь ответа, отрывисто приказал:

— Им будет гер Эйхман. Он знает язык великой нации.

Эйхман оторопело переступил с ноги на ногу и неумело поклонился.

Затем комендант попросил высказаться господ из управы. Дольше всех выступал Рыбников, назначенный заведующим отделом торговли.

— Мы приступили к организации работы хлебозаводов,— заявил он и гордо поднял голову.— Город, пострадавший от варварской руки большевиков, скоро забурлит всеми красками жизни благодаря заботе германского командования и лично коменданта господина Циллера! Новый, самый справедливый порядок будет установлен на донецкой земле.

Майор остался доволен совещанием и речами. Вручил всем удостоверения и еще раз напомнил, что городская управа работает под непосредственным руководством немецкой комендатуры, ей подчиняется и выполняет только ее распоряжения...

— Какой дьявол — только ее? — с досадой проговорил вслух Петушков, встряхнув головой, словно хотел освободиться от назойливых воспоминаний. Но через минуту подумал о Графе. Разве он один приходит в управу? Правда, его заботят коммунисты и партизаны, которых в конце концов всех перестреляют. А тут каждый день пристают немцы всех рангов и требуют лошадей, пролеток на резиновом ходу. Ну где их взять? В городе предприятия не работают... Или занимайся девушками.! Молодых да красивых подавай. Мол, нужна в дом уборщица или кухарка. А разве для этого? Хотя ему не жалко. Пусть берут. Но этим должны заниматься полиция и биржа труда. А недавно Циллер направил его в штаб южного фронта. Сказал, что по весьма важному государственному заданию.

Петушкову в штабе прочли приказ командующего фронтом о поддержании морального духа воинов доблестного германского войска и поручили в кратчайший срок организовать в Сталино публичный дом для обслу-живания солдат. «Государственным заданием» заинтересовался Эйхман. Нашел частное лицо, отдал ему четырехэтажное здание на Седьмой линии, а сам стал компаньоном и участником в прибылях. «М-да, деловой человек этот Эйхман»,— подумал бургомистр.

Он встал и прошелся по кабинету. Раньше здесь находилась комната сказок. Широкие окна выходили на Первую линию, и яркий зимний свет падал на стены. Как ни старались маляры замазать роспись, она все-таки проглядывала сквозь салатную краску. Петушков остановился у стены, противоположной столу. Прищурил глаза и попятился назад. На него смотрел волк с оскаленной пастью. У бургомистра побежали по спине мурашки.

— Дьявольщина какая-то,— прошептал он.

Поспешно сел за огромный коричневый стол с резными боками. Его притащили из домашнего кабинета эвакуировавшегося профессора индустриального института. Массивные, обитые кожей кресла и два дивана были разного стиля. Петушков поморщился — как раньше не замечал? Не кабинет, а комиссионный магазин старой мебели. Он нажал кнопку звонка. Появился секретарь.

— Вот что,— стал растягивать слова председатель.— Вы пришлите мне завхоза управы. К концу дня.— Немного помолчав, флегматично спросил: — Ко мне есть на прием?

— Некая госпожа Разгуляева.

— Просите.

В дверь порывисто вошла высокая моложавая женщина в белой шубке. На голове — беличья шапка, из-под Нее выбивались смоляные вьющиеся волосы. Петушкова Поразили огромные карие глаза, обрамленные большими черными ресницами. Разгуляева с прищуром, будто прицеливаясь, посмотрела на Петушкова. «Какая она демоническая,— подумал он и криво улыбнулся.— Где я ее видел?»

- Господин бургомистр,— сказала посетительница грудным голосом,— Я хочу покинуть город. Мне нужна справка.

Но тут раздался телефонный звонок. Петушков взял трубку и схватился с кресла.

— Я вас слушаю... Да, да. Сейчас прибуду. ДОЛОЖИТЕ господину Норушату,— сказал он и аккуратно положив трубку на место. Обратился к посетительнице: обессудьте, госпожа...

— Разгуляева,— подсказала женщина.— Валентина Михайловна.

Петушков взял Разгуляеву под руку, и они вместе покинули кабинет. В приемной кроме секретаря оказался работник управы Пигарев. Секретарь ушел с бургомистром. Пигарев удивленно воскликнул:

— Валентина, здравствуй! Что ты здесь делаешь?

— А ты?

— Я работаю в управе.

— Вот как! — уже заинтересованно проговорила Разгуляева. Пигарева она знала еще до войны.— Алексея ты здесь влиятельная личность?

— По какой части?

— Давай сядем,— предложила она.

Расстегнула шубку, сняла шапку и, встряхнув головой, распушила волосы. Опускаясь на диван, привычным движением поддернула узкую юбку. Пигарев невольно бросил взгляд на ее стройные ноги, обтянутые черными шелковыми чулками. Сел рядом с Разгуляевой.

— Алеша, мне нужна бумажка. Я хочу выехать из города.

— Что так?

— Прискипалась полиция.

— Но ты же не большевичка... Или замешана?

— Не бойся... Накапала одна, что я украла простыни из детсада.

— Тю-тю,— присвистнул Пигарев.

— Мне на Прохоровке нельзя показываться. Вот и пришла к Петушкову.

— А,— сказал Пигарев, махнув рукой.— Не та фигура. Будет тянуть резину.— Он замолчал, изучающе посмотрел на Разгуляеву и вдруг зашептал: — Да ты ж красавица, Валька. Ты можешь достичь, чего захочешь. Я тебя познакомлю с настоящим человеком.

...Эйхман поднялся навстречу Разгуляевой. Усадил ее в кресло, сам сел напротив.

- Чем могу быть полезен? — спросил он.

Разгуляева сказала о своем намерении выехать в село, однако о причине умолчала. Умолчала и о стычке с начальником городской полиции Шильниковым.

Все началось из-за ссоры с Прудковой. Та еще до войны приревновала Разгуляеву к своему ухажеру и устроила скандал. С приходом немцев Валентина Михайловна в долгу не осталась и написала заявление в полицию, мол, Прудкова еврейка. Пошла к Шильникову, которого знала по Прохоровке. Но тот был приятелем Прудковой и сказал ей о заявлении Разгуляевой. Прудкова взбеленилась и пригрозила Разгуляевой арестом за воровство простыней и белья из детсада во время отступления красных. Немцы же приказали все взятое до них возвратить.

Разгуляева, услыхав угрозу, пошла в СД. Ей попался на глаза сотрудник гестапо Абрам Вибе — переводчик третьего отдела, руководимого гауптштурмфюрером Гейдельбергом. Стала рассказывать, зачем пожаловала. В это время вошел сам Гейдельберг, высокий сутулый немец в очках, понимавший по-русски. Попросил Разгуляеву изложить заявление письменно.

Передавая Вибе исписанный листок, она заметила его изучающий взгляд. Однако переводчик участливо спросил, где она живет. Услыхав, что на Прохоровке, дал ей свой адрес.

— Может, дела какие задержат в городе, а тут комендантский час,— сказал он.— И жена будет рада познакомиться.

— Спасибо. Вот вы какой. А мне показалось...— но она не договорила.— Ладно, в другой раз. А жена не приревнует? — вдруг кокетливо спросила Разгуляева.

— Увидите и сделаете выводы...

Она сидит перед плечистым мужчиной с широкими мясистыми ладонями. «Из таких не вырвешься— неожиданно пришло ей в голову.— Не какой-нибудь интеллигентик».

— Расскажите немного о себе, мадам,— попросил Эйхман.

— До войны я заведовала детским садом...

— Не большевичка ли? Валентина Михайловна вспыхнула и недовольно говорила:

— За кого вы меня принимаете? Ни я, ни мои родственники никогда не были коммунистами.

— Здорово! А такие, как вы, мне нравятся,— сказал Эйхман, бесцеремонно положил руку на колено Разгуляевой и, опираясь на него, поднялся со стула.

— А кто ваш муж? — спросил он, заходя за стол.

— Мы разошлись. Еще до войны. Подлец, бросил меня с двумя детьми.

— О, так вы — мать! Куда же вам ехать с ними?

— Но я твердо решила. В городе сейчас трудно. Нужно думать о хлебе,— проговорила она скорбно.

— М-да,— прогудел Эйхман и вдруг подмигнул Paзгуляевой.— Бог не выдаст, свинья не съест. Я сейчас.

— Плохо,— сказал он, возвращаясь.— Переводчик заехал с бургомистром. А без него оформить справку на немецком языке невозможно. Подождем.

Но переводчик не явился до закрытия управы. Разгуляева вышла на улицу, взглянула на часы. На Прохоровку до комендантского часа не добраться. «А почему бы не пойти к Вибе? — подумала она.— До Маршинской недалеко».

По глазам Вибе нельзя было понять, рад ли он гостья

— Заходите, заходите, Валентина Михайловна, - сказал Абрам Яковлевич, открывая перед ней дверь столовую.

Комната обставлена не шикарно, однако со вкусом. На пианино, подставках под цветами и посередине круг лого стола лежат вязаные и вышитые салфетки. Глядя на них, Валентина Михайловна подумала о жене Вибе и опросила:

— Что же вы не знакомите меня с супругой?

— Она уехала. Но вы располагайтесь, как дома. Эта комната для гостей.— Он отдернул тяжелую бархатную портьеру, висевшую рядом с пианино.

— У вас уютно. Чувствуется рука хозяйки.

— Моя жена любит возиться по дому. А какие вкусные вещи готовит из теста! Немецкая кухня. Сейчас угощу. Одну минутку поскучайте. Хотя... Вы читаете местную газету?

— Как-то не попадалась на глаза.

— А у меня подшивка,— сказал Вибе и положил перед гостьей стопку газет.— Пожалуйста.

Разгуляева с неприязнью подумала: «Нужны они мне. Нес бы скорее поесть». Нехотя стала перелистывать небольшие страницы. На одной из них бросилось в глаза жирное слово «расстреляны». Она прочла: «Объявление. Следующие лица провинились тем, что благоприятствовали и содействовали бегству военнопленных, и были поэтому 15 января 1942 года расстреляны: Баранникова Клавдия, 23 лет, последнее место жительства — Рутченково. Кострыкина Капитолина, 22 лет, последнее место жительства — Рутченково. Носкова Марта, 29 лет, последнее место жительства — Сталино».

— Носкова... Марта,— прошептала Разгуляева, а про себя подумала: «Допрыгалась. Нет, я дурой не буду... Вот какая сила двинула. Никто ее не одолеет. А я устроюсь и при новой власти».

Она снова склонилась над газетой и прочла дальше: «Полончук Зина, 23 лет, последнее место жительства — Рутченково. Васильева Шура, 21 год, последнее место жительства — Рутченково. Население этим в последний раз предостерегается от действий, как в вышеуказанном случае, влекущих за собой наказание. Кто провинится подобными действиями — будет расстрелян. 16 января 1942 года. Полевой комендант».

Разгуляева и Носкова до войны встречались на городских совещаниях. Марта учительствовала, а Валентина заведовала детским садом. Объединяло их общее дело — воспитание детей. «Какое там воспитание чужих детей, если своим ладу не дашь. А ты еще, Марта, распиналась: нужно, товарищи, вкладывать всю душу в наше будущее... Дура! Вон оно — твое будущее. А товарищей и след простыл. Ты лежишь с пулей в сердце. Что ж, каждый устраивается, как может».

Ее мысли прервал голос Вибе:

— Вот мы и поужинаем.

— А руки у вас есть где помыть?

— Конечно, конечно. По коридору, направо.

Разгуляева появилась в столовой минут через десять.

К немалому и приятному удивлению она увидела у пианино Эйхмана. Две бутылки вина с узкими горлышками красовались на столе.

— Вижу, не ожидали,— заговорил Эйхман.— Вашу ручку, мадам, так сказать, в неофициальной обстановке. Признайтесь — не ожидали?

— Как сказать,— ответила Разгуляева, прищурил глаза.

Вскоре Вибе исчез. Разогретая вином и близостью сильного, пышущего здоровьем мужчины, она не сразу заметила отсутствие Вибе.

— А где же наш чудесный хозяин? — спросила Валентина Михайловна и крикнула: — Абрам Яковлевич!

— Напрасно,— отозвался, усмехаясь, Эйхман.— Его и след простыл. На допрос вызвали... Бр-р-р. Не хотел бы я сейчас там быть,— сказал он и по-бычьи покрутил головой.— А ты хотела бы, люба? — зашептал он на yxо Разгуляевой, ловя мочку губами.

— Ты мне нравишься,— полупьяным шепотом ответила она.

Он дернул ее за руку и потащил за тяжелую бархатную портьеру... Они переговаривались вполголоса. За окном завывал январский ветер. Временами, хлопал оторваный кусок кровельного железа. Разгуляева и Эйхман лежали в комнате, окно которой смотрело в окна следственных комнат СД. В них горел свет. Душераздирающие крики вырывались в темную, продуваемую морозным ветром ночь. А здесь мужской голос глухо шептал:

— Почему ты была в гестапо?

— Хочу уничтожить жидовку-аптекаршу,—отвечал женский.— Подала на нее заявление.

— Правильно...

— Ее уже два раза вызывали. Выкручивается, стерва. Но я ее доконаю.

— А ты — что надо!

— Помоги перебраться с Прохоровки в город.

— Хорошо, что-нибудь придумаю.

Над улицами и домами бушевал ветер. Стонал и завывал человечьими голосами...

Ветер проносился над приземистым домиком Ивановой. Его свист разбудил Соню. Зябко кутаясь в грубый шерстяной платок, она подошла к Неле. Светало....

Вспомнила, что Чибисов должен принести восковку. C сердцу подкатила теплая волна, но тревога заглушила ее, А если в ротаторную нагрянут немцы? Что-то нужно придумать. Ее взгляд упал на ребенка. Девочка снова останется одна в холодной комнате, накрытая одеялом и привязанная полотенцем к кровати... Но что поделаешь? Ее мать за кусок жженого хлеба пошла работать. Теперь же нельзя бросить ротатор. А если?..

Соня быстро наклонилась над девочкой. Взяла ее на руки, стала одевать, приговаривая:

— Пойдем на работу вместе. Ты у меня тихонькая. А часового я уговорю.

К ее радости, охранник, пожилой усатый солдат, увидев Нелю, улыбнулся.

— О, киндер, гут, гут, *— проурчал он и пропустил Иванову.

* О дитя, хорошо, хорошо.

Соня поставила возле двери два стула и уложила на них девочку. Чибисов, войдя в комнату, сразу не заметил ее. А когда увидел, удивился и вопросительно посмотрел на Иванову.

— Не на кого оставить,— смущаясь, проговорила она.

— Да, нелегко тебе приходится,— сказал он и глухо добавил: — Я буду через час.

Оставшись одна, Соня заправила восковку с директивой и, не торопясь, накатала краску. Привычным движением положила чистый лист, провела валиком размашисто и быстро. Оттиск получился неразборчивый и жирный.

— Ну и черт с ним,— прошептала она.

Откатала несколько штук и, глядя на них, задумалась. Если бы снимать восковку с рамкой. Сделала десяток немецких и вставляй свою.

Взяла за края восковку и осторожно приподняла ее. Под ней лежала другая, принесенная Чибисовым. Аккуратно положила краску и равномерно раскатала ее. Затаив дыхание, накрыла бумагой и старательно провела валиком...

Отпечатанную листовку начала читать с середины. «Фашисты несут огромные потери в живой силе. Кладбища немцев и бесконечные кресты над могилами тянутся до самого горизонта. Но это лишь начало. Враг долго не продержится...» Слезы набежали на глаза, буквы раздвоились.

Соня положила прокламацию под самый низ директив. Успокоилась и минут пятнадцать катала уверенно

Потом, распеленав спящую девочку, спрятала пачку между простынкой и одеялом. До прихода Леонида он, успела отпечатать еще десятка полтора листовок. Уставшая, опустилась на табуретку. Вытерла потный лоб ладонью. Даже не повернулась к вошедшему Чибисову

— Ну как? — настороженно спросил он.— Есть?

— Есть,— вяло ответила Иванова.

— Где?

— А ты поищи,— вдруг озорно сказала она, и в ее глазах блеснули искорки.— Правда, поищи.

— Не нужно, Соня.

— Нет нужно. А если они нагрянут и устроят обыск?1

— Не подумал сразу,— признался Леонид.— Хорошо, попробую...

Он обшарил все углы, поднял директивы и перелистал их. Проверил чистую бумагу.

— Не стану же я тебя обыскивать,— наконец сказал он.

— При мне их нету,— ответила Иванова и подошла к Неле. Распеленала ее и показала прокламации.— Только тебе не отдам. С ней вынесу.

— Нет, два раза рисковать нельзя. Остальное — моя забота. Может, еще придется воспользоваться твоей почтой, — проговорил он и улыбнулся.

Чибисов забрал все листовки. Размазал краску на восковке, смял ее и тоже взял с собой. Молча пожал руку Соне и ушел.

Иванова приходила на работу с ребенком. Попадалась на глаза русскому начальнику управления, но тот будто ничего не замечал. Постоянная тревога за Нелю теперь миновала. Чибисов снова приносил восковки, и она уже спокойно откатывала прокламации. Соня — маленькое звено в продуманной цепи подпольной группы.

Сводки Совинформбюро Чибисову приносил Вербоноль. Леонид составлял прокламации, печатал восковки и передавал Ивановой. Как-то к ней пришла Богоявленская и показала листовку. Соня узнала свою работу, но ничего не сказала, помня строгий наказ Чибисова о конспирации.

— Вот бы и нам достать машинку,— проговорила Августа Гавриловна.

— Жаль, но я ничем не могу помочь.

— У тебя уже есть дело.

Но одного размножения листовок для Ивановой казалось мало. Самой бы вручать призывы людям, помогать им словом правды.

В феврале из Енакиева неожиданно приехала Сонина сестра с двумя детьми и поселилась в пустой квартире недалеко от ее домика. Дети голодали, и Соня предложила:

— Пойди, Саша, на базар и купи отрубей. У меня есть немного муки. Напечешь пышек, продашь и купишь ребятишкам молока... А то приходи ко мне на работу. Я помогу продавать.

В эти дни в городе появились пестрые немецкие листовки — обращения к донецкой молодежи. Шеф биржи труда Шпуре рисовал в них радужные перспективы: «Великая Германия идет на помощь людям, не имеющим работы, и приглашает их на работу в Германию. Этим самым каждому безработному великая Германия помогает сократить время безработицы и нужды, помогает обеспечить существование как свое, так и своей семьи. Возраст ограничен — от 15 до 45 лет. Предпочтение отдается холостым, одиноким, бездетным».

С чемоданами, корзинками, оклунками, под плач и причитания родных, молодежь собирали в пункте отправки. Богоявленская написала обращение к юношам и девушкам. Иванова откатала его на ротаторе. Но от-крыто листовки не бросишь, потому она попросила Сашу напечь пышек.

Сестра пришла к Дому госучреждений часов в двенадцать. Соня ждала ее на улице. Забрала половину коврижек и куда-то исчезла. Вскоре снова появилась и сказала Саше:

— Ты продавай свои, а я свои.

На другой день Соня снова ходила в толпе и продавала пышки. В отличие от сестриных, они были завернуты в чистую бумагу, под которой лежала листовка. Она рассказывала о том, что немцы обманывают молодежь, что Германия — это каторга, откуда не возвращается. Ехать на работу к фашистам, значит, помогать им Убивать своих отцов и братьев, сражающихся на фронте.

Четыре дня Иванова на виду у немцев и полицаев раздавала листовки. К счастью, они попадали в надежные руки. Как-то на Девятой линии, когда Соня возвращала с работы домой, ее окликнули. Она обернулась и увидеда незнакомую молодую пару.

— Вы меня не узнаете? — спросил парень с белым бровями, в надвинутой на лоб шапке.— Я у вас лепешку покупал.

— Не знаю, о чем ты? — проговорила Иванова.

— Да вы не бойтесь,— вступила в разговор девушка.— Федя — мой брат, а я — Наташа. Мы хотели ехать в Германию... Спасибо вам.— Она поспешно расстегнул; пальто и вытащила из-за кофточки знакомый листок: Спасибо вам за него. Глаза дурням раскрыли.

У войны свои законы, они заставляют человека совершать поступки, на которые тот никогда бы не решился в иных условиях. Война приучает мириться с трудностями, делает обыденной смертельную опасность. Солдат на передовой только первые дни думает о том, что ходит рядом со смертью, а потом привыкает. То же самое произошло с Ивановой. Она катала на ротаторе короткие призывы, написанные от руки Богоявленской, и скупые сведения с фронта, принесенные Чибисовым.

— Я могу делать в три раза больше,— как-то сказала она.

— Не нужно,— посоветовал Леонид.— Мы пока с трудом распространяем эти. Нас еще мало.

Призывы и листовки появлялись в городе регулярно. Вербоноль возил их в села, когда отправлялся на менку со старшим братом и племянником Борисом. Немцы брехали, что советская столица взята, что пал Ленинград, а Красная Армия разбита. Но по донецкой земле шла правда и говорила о разгроме врага под Москвой, об освобождении Ростова, Калинина, Волхова. Правда согревала сердца людей и страшила оккупантов. Они.; сами признавались в этом. Полевая комендатура объявляла в «Донецком вестнике»: «Враждебно настроенные в отношении народа и немцев элементы распространяют сознательно слухи для того, чтобы вызвать беспокойство между населением. Так, например, пропаганда шептунов хочет знать, что немецкие войска намерены оставить некоторые ими занятые местности. Такие слухи лишены всякого основания. Население должно в собственных интересах заявлять об этих сочинителях слухов немецким комендатурам. По военным законам лицам, сочиняющим слухи, как и лицам, распространяющим эти слухи, угрожает строжайшее, вплоть до расстрела, наказание. Каждый, кто знает о распространении ложных слухов, обязан указать личность, распространяющую эти слухи, ближайшей германской службе. Кто знает и не укажет лиц, распространяющих слухи, будет наказан наравне с ними».

Газета городской управы расхваливала фашистские порядки, называла немцев благодетелями. Авторы статей и заметок, скрывавшиеся за инициалами и псевдонимами, предрекали скорый приход райской жизни, так как начинается процветание частной собственности. «Она — двигатель восстановления хозяйства»,— писалось в одной их передовой. В другой сообщалось о выпуске обушков и лопат, о восстановлении производства газированных вод. В статье «Чувство личной независимости» анонимный автор писал: «В категории новых чувств, пришедших к нам вместе с германской армией, едва ли не на первом месте стоит чувство личной независимости». И тут же сообщалось: «В 21 час по германскому времени был убит гражданин, не имевший пропуска военных властей». Но это не смущало писаку, он заявлял: «Наряду с твердой уверенностью в железной мощи германской армии испытываешь новое и радостное чувство легкости, неизведанной раньше свободы, чувство личной независимости».

Военные власти, выполняя указание Гитлера, стали выпускать газеты, чтобы лживой пропагандой отвлечь население от истинных целей оккупации.

После побега из-под расстрела трех человек в районе Макеевского шоссе гестаповцы облюбовали старый ствол шахты 4—4-бис на Калиновке. Оберштурмфюрер Граф лично обследовал его. Установил, что шахта не работает с 1921 года. Глубина ствола примерно 360 метров. На одну треть он залит водой. Над ним возвышается красное кирпичное здание в два этажа.

— Очень удобно,— сказал Граф.

Больше сюда гестаповец не приезжал. Каждый день он видел из окна своего кабинета, как загоняют в машину по двадцать обреченных. Солдаты спецкоманды выводили людей во двор, избивали их резиновыми ремнями, палками и прикладами. В кузове сажали спиной к кабине. На последней скамье устраивалось три-четыре конвоира.

В начале 1942 года из Киева пригнали необычную машину. Огромная пятитонка заняла почти полдвора гостиницы «Донбасс». Окованная серым железом, они походила на вагон. Кузов внутри обит оцинкованными листами, часть пола накрыта сеткой. К ней от выхлопной трубы подведены два патрубка. Дверь кузова закрывается герметически.

Возле машины стоял немец двухметрового роста с квадратным лицом и узенькими заплывшими глазками. Увидев Графа, он оскалил зубы и рявкнул:

— Хайль Гитлер, господин оберштурмфюрер!

— Хайль Гитлер.

— Разрешите доложить? Унтер-офицер Вайсбергер шофер этой штучки, прибыл для продолжения службы!

— Желаю успеха,— ответил гестаповец.

Из вестибюля гостиницы вывели арестованных. Граф со следователем Мюлленом, у которого на мундире висел Железный крест, отошли в сторону. От нечего делать оберштурмфюрер стал считать людей. Двадцать первой была женщина с трехлетним ребенком. Их подвели к фургону. Девочка заулыбалась, всплеснула ручонками и воскликнула:

- Мама, мы сейчас поедем кататься!

Женщина схватила дочку на руки, прижала к груди и заплакала. Граф сбился со счета. Его разжалобила наивность ребенка. «Бедное дитя,— подумал он.— Однако порядок есть порядок». Оберштурмфюрер насчитал сорок девять человек. Солдат захлопнул дверь и прикрутил двумя ручками.

— Прекрасно,—произнес Мюллен.

Заревел мотор, но отработанный газ из-под машины не появился. В широкую шоферскую кабину солдат втолкнул двух избитых мужчин, сел рядом с ними, держа наизготовку автомат. Висел автомат и на шее у Вайсбергера.

Тяжело развернувшись, пятитонный грузовик-вагон пополз со двора, словно в нем были не люди, а набитые доверху свинцовые слитки.

Невдалеке от шахтного здания пятитонка разворачивалась и задом подъезжала к двери. Шофер и солдат, наставив автоматы на ехавших с ними мужчин, приказывали открыть дверь машины. Из нее вырывался голубой удушливый чад. Он рассеивался, и глазам открывалась страшная картина. У одних судорога свела пальцы на собственном горле, у других вылезли из орбит глаза, третьи обнялись в последней агонии.

Вайсбергер стрелял поверх голов таскавших трупы и кричал:

— Шнель! Русиш швайн! Шнель! *.

* Скорее! Русская свинья! Скорее!

Те, еле волоча ноги, освобождали машину. Под конец шофер закуривал, дулом подталкивал мужчин к стволу, отходил на два шага и разряжал автомат.

«Душегубка» — последнее достижение немецкой технической мысли,— придала силы оберштурмфюреру Графу. Он носился по городу и давал указания об уничтожении людей. В первый участок приехал с начальником городской полиции Федором Капитоновичем Шильниковым. Не раздеваясь, опустился на стул в кабинете начальника участка Бабенко и сказал:

— Покажите списки евреев.

Бабенко подал папку. Граф полистал ее, отчеркнул ногтем последнюю фамилию.

— Четыреста восемь. Вы считаете, это все? — спросил он.

Подхватился и, не прощаясь, уехал. В пятом участке, где начальствовал Евтюшин, ему показали список на четыреста человек.

Аресты евреев начали в одиннадцать часов ночи. Брали всех: стариков, женщин, детей. К пяти утра их согнали на участки. С рассветом прибыли сотрудники СД. Произвели обыски, забрали вещи. Перепуганных людей построили в колонны и под конвоем повели на Белый карьер. Отстававших били плетками и прикладами. Над толпами висел плач, взлетали крики, раздались стоны. Более трех тысяч евреев загнали за колючую проволоку. Землянок для всех не хватило, хотя в каждую набилось по нескольку десятков человек. Часть арестованных отправили в тюрьму СД. А потом всех обреченных сбросили в шурф. К нему возили в обычных машинах и в «душегубке». Землянки на Белом карьере сравняли с землей.

Уничтожение невинных людей произошло на глазах у всего города. Иллюзии о западной цивилизации рассеивались даже у тех немногих обывателей, которые ждали прихода немцев. Город затаился в молчаливом гневе. Вербоноль и Чибисов написали листовку. Соня катала ее в два приема. У нее устали руки, уже три сотни экземпляров она спрятала под чистой бумагой. Но продолжала катать, мысленно повторяя текст: «Сегодня палачи уничтожают коммунистов, комсомольцев, евреев. Десятками расстреливают пленных бойцов. Потом очередь дойдет и до каждого из нас. Разве мы можем мириться с этим?»

Листовки Леонид принес к Борисову. Там уже бы Шведов и Вербоноль. Андрей Андреевич предложил о организовать спасение военнопленных из концлагеря на Стандарте.

— А свои люди есть за колючей проволокой? — спросил Шведов.

— Попытаюсь разузнать,— сказал Вербоноль, подумав о Мужике,— О результатах доложу...

Они не виделись почти четыре месяца. Разведчику по кличке Мужик, приземистому и широкогрудому, было лет за тридцать. Работа в карательном органе выматывала нервы. Его проклинали советские люди, с которыми он встречался по службе. Но помочь им ничем не мог - выполнял особое задание. Лишь в исключительных случаях шел на связь со своими.

— Я за помощью,— начал разговор Андрей Андреевич,— У нас нет связи с лагерем пленных. Для начала хотя бы с одним связаться из-за колючей проволоки.

— На Стандарте в лагерной полиции служит Василий Саблин. У него на левой руке нет большого пальца. Наш человек. По средам утром выходит за ворота. Подошлите связного. Пусть скажет, что нужно выручить шурина. У Саблина напарник Даниил Иванович Быльченко.

— Добро,— обрадовался Вербоноль.— Если так, то еще одна просьба. Как у вас оформляются вызовы пленных на допрос? Нельзя ли чистые бланки достать?

— Можно,— сказал Мужик и встал. Посмотрел на часы.— Получите через связную. Послезавтра, на наше месте в полдень. Пароль наш. Эх, мне пора, а как хотелось поговорить.

Он подал руку и вышел из квартиры первым.