Смерти смотрели в лицо

По лезвию ножа

Закатное апрельское солнце, умытое недавним дождем, медленно уплывало за терриконик шахты «Ливенка». Александр Антонович смотрел на оранжевый шар, щурился и думал о предстоящей встрече с детьми. Рядом шагал молчаливый Ухлов. Они возвращались из города на Смолянку. С дамбы, разделявшей Первый и Второй пруды, спустились в безлюдный парк. На них дохнуло прохладой и пряным ароматом клейких листочков. Ничто не нарушало предвечерней тишины и покоя.

— Ты знаешь, Коля,— заговорил Шведов,— здесь и мои деревья растут. Городская комсомолия лет десять назад посадила этот парк. Смотри, как вымахали тополя.

С центральной аллеи они свернули на боковую и увидели стоявших у дерева офицера и женщину.

Будто увлеченные разговором, не обращая внимания на одинокую пару, подпольщики продолжали путь. Однако гитлеровец вышел на аллею и загородил дорогу. Достал из кобуры парабеллум и наставил на Шведова:

— Папир!

— Документы? Пожалуйста,— проговорил Шведов, сделал вид, что лезет в карман, и молниеносно отбил руку офицера с парабеллумом в сторону. Ухлов схватил ее, и тут же раздался выстрел. Пуля просвистела чуть выше головы Александра Антоновича. Остальное произошло в мгновение ока. В правом рукаве у Шведова была финка, и он вонзил ее фашисту под сердце. Николай добил его рукояткой парабеллума. Труп оттащили к пруду и бросили в воду.

Немка подняла крик. Подпольщики переглянулись и поняли друг друга. Ставить под угрозу свою жизнь и товарищей преступно... Ее постигла та же участь, что и офицера.

Александр Антонович снова не увидел свою семью. Он ушел на конспиративную квартиру в поселке шахты «Пролетар»...

Шведов анализировал крикливые статьи и заметки в «Донецком вестнике». Вербоноль слушал германское радио. Немцы утверждали, что не сила Советов, а небывалые морозы приостановили движение на восток. Фюрер, выступая в рейхстаге, ссылался на генерала-зиму. Европа, мол, уже сто лет не знала таких морозов. Доблестным солдатам пришлось вынести тяжкие испытания, а техника оказалась парализованной. Однако официальных сообщений об отступлении под Москвой и взятии частями Красной Армии Ростова не было. Лишь в январе газета опубликовала туманное сообщение: «Благодаря подтягиванию назад на время зимы ряда слишком выдвинутых вперед ударных клиньев германского фронта, в руки большевиков перешли некоторые местности».

Подпольщики знали, почему немцы «подтянулись назад» и что это за «некоторые местности». Они распространяли сводки Совинформбюро о победных боях минувшего года.

Недавно, читая газету, Шведов обратил внимание на намек о наступлении: оно-де начнется на центральном участке восточного фронта, войска возьмут Москву — и Россия падет. Однако свежие немецкие части стали в последние дни появляться в Сталино. На Первой линии разместился штаб группы армий «А», предназначенной для захвата Кавказа. Стало известно о пребывании Гитлера в Мариуполе. Он выступал в театре перед командирами воинских частей. Мариупольские подпольщики насчитали 42 генеральские машины в городе. Здесь же оказались представители норвежской, шведской, финской и даже японской печати. Проходил парад гитлеровской молодежи, специально доставленной на самолетах из Германии. Парад заснимали операторы кинохроники рейха.

В Мариуполе находились тыловая материальная база немецких войск, а также идеологический центр фашистской пропаганды на южном участке фронта: вещала радиостанция и выходила солдатская газета «Панцер, форан» *.

* «Танки, вперед».

По железной дороге в сторону Ростова шли эшелоны с танками и пехотой. На аэродромы прибывали новые эскадрильи. Заполнялись до отказа склады боеприпасов, обмундирования и медикаментов.

От опытного глаза разведчика ничто не ускользало. По одежде и по петлицам он определял род войск, по фигуркам и эмблемам на танках, машинах, фанерных щитах у городских зданий устанавливал свежие подкрепления.

Шведову приносили новые данные Вербоноль и Смоленко. Жора, знавший немецкий язык, вслушивался в разговоры офицеров и шоферов в гараже воинской части, где работал механиком. Узнавал, в каком направлении прокладываются и ремонтируются дороги, с каким грузом и куда ездят машины...

Связник к Шведову так и не пришел. Контакта с подпольным обкомом не было. Он должен был выйти на него с помощью Павла Волина, но того убили еще до прихода Александра Антоновича. Он дважды был в Горловке, где по данным ему координатам находился Семен Николаевич Щетинин. Однако их встреча не состоялась и не могла состояться, так как Щетинина по указанному адресу не было... В январе Семен Николаевич перешел фронт и доложил Леониду Георгиевичу Мельникову о развертывании борьбы в тылу врага. Бюро обкома утвердило его секретарем подпольного обкома партии вместо Платонова , и он снова перешел передовую, но в Горловку не попал. В сильную морозную стужу невдалеке от фронта Щетинин подорвался на мине. Почти закоченевшего, его на заре подобрал ехавший на санях старик и привез к себе в хату...

Всего этого Шведов, конечно, не знал. Он решил снова пробиться через фронт. Нужно доложить штабу о противнике и о состоянии промышленности Донбасса, рассказать о формах и методах борьбы с фашистами в условиях городов и поселков степного края. Хотел также получить новые инструкции и договориться о двусторонней связи.

О намерении отправиться на советскую сторону он сказал товарищам. Они собрались в квартире Борисова. Наступила тягостная тишина. За дверью Ксения Федоровна что-то выговаривала сынишке. Со двора доносилось урчание мотора — собирался уезжать на фронт Энгель.

— Да, полезный был для нас человек,— нарушил молчание Вербоноль.

— Чего ты Сашку хоронишь? — отозвался раздраженно Оленчук.

— Я про Фрица. Убьют на фронте.

— Жаль с тобой расставаться, Саша,— сказал тихо Борисов.— Начали мы не плохо.

— Продолжение будет обязательно,— подхватил Шведов.— Нас все больше и больше становится...

Прощались молча, он обнял каждого и ушел в темень. Переночевал у Тяпкиной, а утром увиделся с Кихтенко. Тот уже работал кондуктором на поезде, который курсировал между станциями Бальфуровка, названной немцами «Сталино-ост», и Ясиноватой. Шведов дал Александру Даниловичу адрес Борисова и предупредил:

— Пойдешь к нему с какой-нибудь тряпкой. Спросишь: нельзя ли обменять на курицу. Мол, желудком болеешь... А пока — с праздником тебя, с Первомаем.

— Спасибо,— ответил Кихтенко,— Невеселый он.

— Ну-ну, выше голову. До встречи, Данилыч.

И вдруг до щемящей тоски захотелось увидеть своих. Он пошел через базар, гудевший глухо и недовольно. Серые лица угрюмых и злых людей походили одно на другое. Что им до весны, до зеленых ветвей, приветно машущих теплому солнцу? В толпе раздавались выкрики мальчишек — перекупщиков газет.

— Немцы тоже празднуют Первое мая! Немецкое поздравление с праздником!

Александр Антонович пробился сквозь густую толпу и купил газету. Пробежал глазами страницу. В передовой говорилось о Первомае, как о празднике весны и радости пробуждения природы. «Заигрывают,— подумал он.— Из народного сердца не вытравить самое дорогое. Спекулируют на чувствах. Хотят использовать для подлых целей... Ну да, так и есть. Вот вывод». Шведов прочел призыв к жителям города быть верными немецкому командованию, великой Германии, которая освободила-де их от ига большевиков.

Задворками он пробрался домой. Хотя какой это для него дом? В городе живет почти четыре месяца, а к семье приходил раза три. В комнате кроме его матери Веры Борисовны, Нади, детей и Марии Анатольевны была ее тетка Ксения Иосифовна с двенадцатилетней дочерью. Старший сынишка Толя бросился к отцу. Прижалась к мужу Мария.

— Спасибо, милый,— прошептала она.

В это время раздался стук в дверь, Мария Анатольевна открыла. Оттолкнув ее, в комнату вбежали сотрудники Смоляниновской полиции Васютин и Дроздов.

— Наконец-то старый дружок объявился. Наш комсомольский вожачок,— проговорил Васютин, осклабившись. Растегнул пиджак и достал из кармана синей гимнастерки лист бумаги.— Вот ордер на обыск и арест... Давай! — приказал своему напарнику и направился на кухню.

Александр Антонович незаметно передал побледневшей жене документы на имя Гавриленко. Она сунула их за кофточку и бросилась к полицейским. Те отставили в сторону кухонный столик, отбросили коврик и открыли крышку в небольшой — по грудь — погребок-яму для хранения картофеля и овощей. Васютин забрался в нее, вслед за ним спрыгнула и Мария Анатольевна.

— Решил что-то подложить? — спросила она гневно.— Не выйдет!

Шведов поспешил к ним и тоже спустился в яму. Помог выбраться из нее жене; она пошла в комнату и стала рядом с Ксенией Иосифовной. Молча передала ей документы мужа. Та сунула их за пазуху. «А вдруг обыщут?» — с испугом подумала она. Полицейские по-прежнему были на кухне. Дроздов стоял над ямой, а Ва-сютин угрожал Шведову. Ксения Иосифовна взглянула на дочь. Подошла к ней, передала документы.

— Уходи отсюда,— шепнула она.— Я догоню тебя. Пока на кухне препирались, девочка вышмыгнула на улицу.

Александра Антоновича заставили вылезть из ямы. Васютин приказал ему положить руки на затылок и повернуться лицом к стене.

— Шелохнется — стреляй.,— сказал он Дроздову. Притихшая Надя схватила на руки Валерика. К бабушке испуганно прижался Толик.

«Так глупо влипнуть,— упрекнул себя Шведов. Пожалел, что не имеет при себе пистолета.— Какая сволочь выросла в нашей школе. Убить мало... Нет, хорошо, что я без оружия. Всю семью погубил бы...»

А Васютин обыскивал квартиру, рылся в шкафу, перетряхивал постель. Мария Анатольевна не спускала с него глаз. Не найдя ничего уличающего, он заложил руки в карманы и прошелся по комнате. Заглянул за штору и подозрительно быстро запустил за нее правую руку. Шведова метнулась к нему и отбросила штору. Васютин пытался спрятать за цветочный горшок наган.

— Ах ты гад! — выкрикнула она.— Что же ты делаешь?

Схватила его за руку и с силой подняла ее кверху.

— Не вышло в яме, так решил здесь подбросить! Улики нужны?

— Ладно, ладно,— перебил Васютин.— Хватит и того, что он коммунист и командир Красной Армии.— Подошел к Шведову, толкнул его плечом и приказал: — Двигай.

Следом в участок прибежала Мария Анатольевна, обратилась к начальнику.

— Вашего мужа арестовали как коммуниста и командира. Дело поручено вести следователю Попку, —сказал тот.

Марию Анатольевну будто пронизало током: она вспомнила документ, который хранился у матери. «Какое счастье, что она не выбросила его». Выскочила из кабинета и побежала домой. Прямо с порога бросилась к Вере Борисовне.

— Мама, помните, вам присылали справку из части, где служил Саша? — спросила она.— О льготах родителям красноармейцев.

— Это так давно было,— ответила старуха.— Но она сохранилась.

Вера Борисовна опустилась на колени перед шкафом, открыла нижний ящик и вытащила старую серую папку. Невестка нетерпеливо схватила ее, начала листать документы отца Шведова, метрические выписи, какие-то справки, читала их и шептала:

— Не то, не то.

Ее внимание привлек машинописный текст.

«Выписка из протокола партийного собрания,— прочла она и руки ее задрожали, слова расплылись. Потерла пальцами виски. Стала читать дальше: — Шведова А. А. исключить из. рядов партии за поведение, порочащее звание коммуниста. Принято единогласно».

Мария Анатольевна вспомнила рассказ мужа о его исключении из партии. В армию он поехал коммунистом. Показал секретарю партбилет и сказал, что личное дело прибудет следом. Но прошло полгода, а учетной кар-точки все не было. Запросили Сталино и получили ответ: документы отосланы вместе со Шведовым. Его обвинили в обмане, в потере документов, исключили из партии. Он поднял тревогу, послал письма товарищам с про-сьбой разобраться в недоразумении. Из Сталино прибыл нарочный со всеми бумагами, подтверждающими, что документы Шведова высланы своевременно, нашли того, кто расписался в их получении. Ротозеев наказали, Шведова восстановили, а выписка из протокола осталась на память о курьезном случае.

Слабость разлилась по всему телу Марии Анатольевны. На лбу выступили росинки пота. Она держала в руках спасительную бумагу. Но, вспомнив, ради чего затеяла поиск, снова принялась перебирать пожелтев-шие документы. Нужная справка лежала в расчетной книжке отца.

И вновь вместе с сестрой она побежала в полицию, но начальник куда-то уехал. Дежурный ничего не знал. Свидание с мужем не разрешил.

В десятом часу в камеру к Шведову пришел подвыпивший Попок. Флегматичный, медлительный человек. — С кем имею честь? — спросил он.— И за что?

— Я могу задать те же вопросы вам,— ответил арестованный.

— Вполне логично,— согласился следователь.— Я буду вести ваше дело.

— Если оно существует.

— Вот завтра и установим.

— Можно сейчас.

— Знаете, я устал.

Одиночная камера с деревянным топчаном и табуреткой была похожа на маленькую квадратную кухню — стены до половины выкрашены в синий цвет эмалевой краской, окно с решетками большое, не тюремное. Лампочка под самым потолком не горела. Александр Антонович долго не мог привыкнуть к темноте. К полуночи в камере посветлело, видимо, взошла луна, в оконном проеме проявились темно-голубоватые квадратики. Он поднялся с топчана и подошел к решетке. Провел по ней растопыренной пятерней, схватился за прутья обеими руками и дернул.

«А зачем? — спросил себя мысленно.— В моем положении нельзя давать повода для подозрений».

Вернулся к голому топчану, лег на спину, подложив под голову руки... Невольно в памяти восстановилась картина ареста, всплыли угрозы Васютина. Все время на языке были слова «коммунист» и «командир». Пы-тался подложить оружие — это самое надежное доказательство. «Стервец, знает, что сразу прикончат... А Муся молодец. Я не догадался, чего он полез в яму, а она... Спасла меня». Он схватился с топчана, опять подошел к темно-голубым квадратам решетки. Сделалось не по себе, заныло под ложечкой. Пистолет в яме,— значит расстрел без суда и следствия. «Милая»,— скорее простонал, а не прошептал он и не нашел больше слов, чтобы высказать свою признательность и любовь к ней.

Долго стоял у окна, держась за решетку обеими руками. Ничто не нарушало ночного покоя в одноэтажном доме полиции... Что будет днем? Какие обвинения предъявит длинный и тощий следователь по политическим делам? Флегматики бывают очень жестокими. Кто будет подтверждать принадлежность к партии — Васютин? «Откуда ему известно, что я коммунист? Кто-то сказал?»

Утром Шведова привели к Попку. Здесь подпольщик разглядел, что у следователя желтое лицо и коричневые мешки под глазами. Ему было лет пятьдесят.

— Садитесь,— предложил Попок, показывая на табуретку. Обратился к полицаю: — Васютина и Дроздова ко мне.

С Васютиным Шведов встречался в тридцатых годах, а Дроздова не помнил.

— Знаете этого гражданина? — спросил Попок инспектора и полицая.

— Как облупленного,— ответил Васютин.

— А вы? — обратился следователь к Александру Антоновичу.

— Знаю по поселку.

— Он был заядлым коммунистом,— перебил инспектор.

— Это верно?

— Верно. В партии был с тридцать второго года,—^ сказал Александр Антонович, пытаясь поймать взгляд Попка.— В тридцать шестом исключили как антисемита и за хищение социалистической собственности.

— Брешет! Чем докажет? — выкрикнул Васютин.

— А ты чем? — не сдержался Шведов.— Или тем, что был моим товарищем, пил со мной пиво и хвалил Советскую власть? Дала, мол, возможность человеком стать. Разве не так?

— Мало ли что было,— уже менее уверенно проговорил Васютин.

— Вот именно. Мало ли что было. Было да сплыло.

— Он советский командир,— сказал Дроздов.

— Да, был отделенным. Попал в окружение. Сдался. Взял и сдался в плен. Меня отпустили, потому что шел домой. Хочу жить и работать, как все люди. А чем я хуже вас? — все больше распаляясь, говорил Шведов, не давая опомниться Васютину.

К его удивлению, следователь выпроводил из кабинета обоих изобличителей.

— В самом деле, чем вы можете доказать, что исключены из партии и что были только младшим командиром? — спросил Попок.

— Не считайте хоть вы меня дураком,— сказал в сердцах Александр Антонович.— Я прожил более тридцати лет и кое в чем разбираюсь. Какого бы дьявола я лез на рожон, имея в кармане партбилет, а на воротнике командирские кубики? Я разве не знаю отношения немцев к таким?

— И все-таки, за что вас исключили из партии?

— Сапоги истаскал до дыр. Послали на склад носить обмундирование, ну я и заменил на новые. Пришили расхищение социалистической собственности.

— А антисемитизм?

— У нас комиссаром еврей был, особенно старался, ну я и назвал его жидом.

— Ладно, на сегодня хватит,— заявил Попок и поднялся.— Пошли.

Пять раз допрашивал следователь арестованного. Документы, принесенные Марией Анатольевной, подтверждали его показания. Васютин и Дроздов сказать существенного ничего не могли. Попок вынес заключение: Шведова из-под стражи освободить. Начальник участка с выводами согласился и велел привести арестованного к нему. Сказал Шведову, что отпускает, и добавил:

— Завтра в семь утра придете ко мне.

Всю ночь подпольщик провел в раздумьях. Часто выходил во двор. Табаку не было, и он брал в рот пустую трубку. Звезды, умытые недавним дождем, яркие и манящие, озабоченно глядели на землю. Доносился резкий запах бензина. Темные силуэты машин виднелись на улице. Их никто не охранял, как в мирные дни. Но машины были чужие, и не было мирных дней. В северной стороне города прошелся по небу прожекторный луч. Заревел мотор — даже на Смолянке слышно, как на аэродроме взлетают ночные бомбардировщики. «Что же делать? Идти или не идти в полицию? Может, покинуть город? Начнут таскать Марию, мать. Уничтожат их... А дети? Но что это я? Забыл о деле. Конечно, будут предлагать какую-нибудь мерзость».

Припомнил разговор с секретарем ЦК Компартии Украины и секретарем обкома перед отправкой в тыл. «Используйте малейшую возможность для внедрения в немецкие органы и ^АЯ своей легализации,— предложил секретарь.— Но, понятно, не в ущерб заданию. Лучший источник информации — сам враг. При легальном положении легче работать».

Он пошел по коридору пустого дома. До войны в нем жило девять семей. Теперь— только его семья, и еще комнату занимала одинокая женщина. Четыре эвакуировались, а три — еврейские — немцы расстреляли. Под свободными квартирами — глухие подвалы, в которых прятался Николай Ухлов. Сегодня он ночует на Октябрьском поселке. Смоленко уже вторые сутки на работе. Он и Ухлов сделали между подвалами проходы. Влезешь в разбитое окно пятой квартиры, а выйдешь в третьей. Дом находится рядом с кочегаркой, за ней начинается овраг и тянется в сторону пруда. От него рукой подать до центра города. Шведов хорошо представил путь из города к подвалам. Из них незаметно ушли Ухлов и Авери-чев. Значит, можно незаметно и прийти. Рядом — здания, в которых разместились немцы. Никто не подумает, что под носом у них могут собираться подпольщики.

Шведов возвратился к своей квартире. В дверях стояла жена. Трепетная, беззащитная, близкая до боли, прижалась к Александру и заплакала. Через силу сдерживала глубокие всхлипы.

— Не надо,— прошептал он и прижал ее голову к груди.— Все будет хорошо. Я совсем спокоен, Мусенька. Это хорошая примета... Иди к ребятам.

Она с трудом оторвалась от мужа.

— Хорошо,— глотая слезы, проговорила тихо и, словно тень, бесшумно скрылась в комнате.

А он все ходил и ходил по коридору. Постепенно стали блекнуть и стушевываться тени. Наступил новый день, может, самый решающий в его жизни. Не с кем сейчас посоветоваться, поспорить и убедиться, что в со-здавшейся обстановке он поступает правильно. Сам себе хозяин и судья, он в то же время не принадлежит себе. Ошибка может произойти не из-за душевных колебаний или измены, а по неопытности, по обстоятельствам, предвидеть которые почти невозможно в чрезвычайно сложных условиях смертельной схватки с фашизмом.

Он пришел к начальнику в назначенное время, но тот уже потерял к нему интерес. Его беспокоили настоящие коммунисты, настоящие враги, которые наверняка обошли бы полицию десятой стороной.

— Зайдите к следователю,— сказал начальник. Попок просветлел, увидев Шведова, значит, он действительно тот, за кого выдает себя, иначе его и след простыл бы.

— Рад вас видеть, Александр Антонович,— улыбнулся следователь.— Мне поручено потолковать с вами.

— Слушаю.

— Вы, конечно, понимаете сложность нашей работы. Вот и с вами произошла ошибочка. Знаете, недовольных прежней властью много.

«Какая же ты сволочь»,— подумал подпольщик.

— Слава богу, что с ней покончено,— продолжал Попок.— Но дух ее, носители, так сказать, еще существуют... Вы ведь местный житель?

— Да.

— Знали многих?

— Не очень. Кое-кого по-соседски.

— И теперь узнаете?

— Я не показываюсь на улице. Жена говорит, что почти все уехали или ушли в армию.

— Но вы вот вернулись. И другие могут последовать вашему примеру,— сказал следователь и замолчал. Придвинул ближе к себе блокнот.— Среди них могут быть и ваши знакомые.

— Возможно.

— Нам желательно знать о них. И вы можете помочь,

— Каким образом? — спросил Шведов, делая удивленное лицо. Он давно понял, куда гнет следователь. Но нужно было вытянуть из него как можно больше.

— Говорить мне о прибывших.

— Что же я, должен ходить по Смолянке и высматривать, кто где сидит? Докладывать вам, то есть работать на вас, а за какие такие, простите, шиши? — возмутился Александр Антонович.— Моя семья голодает. У меня нет средств к существованию...

— Вы меня не так поняли,— прервал Попок.— При случае. Мало ли где встретишься со знакомым... А вообще, чего резину тянуть? — вдруг оживился он и взмахнул рукой.— Я предлагаю вам сотрудничать с нами. О коммунистах сообщайте мне. Приходите прямо в кабинет.

— А меня первый полицейский задержит. Ну кто я такой без документов? К тому же мне необходимо ходить в села на менку. Любой потащит в кутузку.

— Сказанное вами я воспринимаю как согласие сотрудничать.

— А что делать? — неуверенно проговорил Шведов и сразу же добавил: — Но чур, честно.

— О чем разговор? Я сразу поверил вам,— ухмыльнувшись, ответил следователь. Открыл ящик стола и достал папку.— Здесь под седьмым номером ваше дело. Не сможете по какой-либо причине донести устно, сооб-щите письменно и поставьте семерку. А справочку сейчас оформим.— Он взял чистый листок бумаги, немного подумал и принялся писать, повторяя вслух: — Справка... Дана сия господину Шведову Александру Антоновичу, как свидетельство того, что он является сотрудником полиции. Учреждения, в кои он обратится, должны оказывать ему помощь и содействие. Начальник восьмого участка города Юзовки...

Они вышли в коридор. Следователь направился к начальнику. И снова горячая волна сомнений обожгла мозг Шведова: правильно ли он сделал, что дал согласие Попку? Нет, не для работы с ним, не для сотрудничества. У него будет подлинный документ полиции. Только из-за него стоило затеять игру со следователем. И самое главное — он уйдет из-под надзора. Когда его схватили, он не надеялся остаться в живых...

Следователь возвратился с заверенной справкой.

— Я жду сообщений,— сказал он. Шведов кивнул головой.

На улицу вышел с трудом, словно на ногах висели пудовые гири. Что-то тягостное сжимало грудь. Казалось, встречные пристально разглядывают его, хотя люди куда-то спешили, занятые своими тревогами и заботами.

Дома он пробыл минут десять. Мария Анатольевна торопила его. Александр Антонович поцеловал детей, Надю и мать. На кухне сказал жене:

— Обо мне будешь узнавать у Ирины Максимовны или Натальи Федоровны. Присылай к ним Надюшку. Жоре передай, пусть продолжает работу. Нам необходимы оружие и боеприпасы... Я недели две не буду в го-роде. Крепись, родная моя...

По дальним улочкам, по окраинам поселков Шведов добрался к Тяпкиной. У нее сидел родственник Борис Александров — парень лет восемнадцати.

— Вот мается человек,— сказала Ирина Максимовна.— Не знает, куда силы приложить.

Александров доверчиво посмотрел на гостя. Лицо у парня измученное, с провалившимися, как у старика, щеками.

— Чего грустный такой? — спросил Шведов.— Не болеешь?

— Душа ноет,— ответил Борис— Гоняются за мной, гады.

— Ты знаешь — и за мной,— сказал подпольщик и подмигнул.

— А я дурак набитый... Наломали мы с батей дров до войны. Дали нам срок. Небольшой, правда. За хулиганство. Батю взяли на фронт, а я вот с бумажкой на руках. Пострадавший от Советской власти,— сказал он и криво улыбнулся, добавив со злостью: — Гады, ходят по пятам и уговаривают, чтобы к ним переметнулся. Меня Советская власть, дурня, воспитала, а я должен теперь на нее плюнуть в трудную минуту. Нет, дудки!

— А ты пошел бы через фронт?

— Конечно. У меня и дружок рвется туда.

— Ты уверен в нем?

— Во — человек,— ответил Александров и показал большой палец.— Вышел из окружения, сержант. Я его еще с пацанов знаю. Гриша Тихонов.

— Познакомить можешь?

— Сбегать?

— Погоди,— остановил Шведов.— Ты ведь за свою откровенность можешь и поплатиться. Меня не знаешь, а все выложил, как на духу.

— Тетя Ириша не познакомит с кем попало,— ответил Борис.

— Тогда ясно. Что ж, руку на дружбу. Постараюсь помочь твоему товарищу. Я на той стороне кое-кого знаю.

В тот же день Александр Антонович пошел к Стояновским. Наталья Федоровна была встревожена. Зашептала на ухо:

— У меня собралось десять человек пленных. Пришли ночью.

— Вот и прекрасно,— обрадовался он.

— Но может нагрянуть полиция.

— Я их сегодня отведу к нашим.

...Ночь выдалась сырая. Люди торопились уйти подальше от лагеря. Кто-то в темноте сказал:

— Будь проклят этот город.

— Чем же он тебе не понравился? — спросил Александр Антонович.— Я в нем родился и вырос. Сейчас веду тебя, чтобы укрыть от смерти. А кто тебя спас, ты знаешь?

— Какая-то женщина.

— Видишь, какая-то. А она тоже из этого города.

— Что, Петро, загнали в угол? — отозвался глухой голос— В самом деле, мы на радостях даже имя не спросили ее. А тебя как кличут?

— Сашей. А она — Тамара. Но я ее ни разу не видел, — сказал подпольщик.

Несколько минут шли молча. Начало светать. Кто-то предложил зайти в лесозащитную полосу и отдохнуть.

— По всей земле таких Тамар не сочтешь нынче,— заговорил круглолицый парень с родинкой на губе.— Промелькнули мы в их жизни, что мотыльки. А ведь человек человека спас

— Может, завтра ее схватят и расстреляют. За меня, за тебя расстреляют,— отозвался белобрысый сухопарый мужчина, садясь на землю.— Знает, на что решилась. Я могу снова на фронт попасть. Убью фашиста одного, десятого, сотню. Победу встречу, вернусь домой. Обзаведусь семьей. А ее не будет... Человека спасает человек.

— Но человек человека и убивает,— возразил глухой тенор.

— Разве фашист человек? Это тварь на двух ногах,— сказал сосед Шведова в нахлобученной на уши пилотке.

— Товарищи, я предлагаю спор перенести в более благоприятную обстановку,— вмешался Александр Антонович.— Нужно торопиться.

Он думал о своих спутниках. Еще вчера они были на краю гибели, но их волновала судьба страны и народа. В этом, видимо, и проявлялось великое отличие советского бойца с ясным сознанием выполняющего свой долг, от гитлеровского солдата, слепого исполнителя чужой воли.

Александр Антонович вспомнил доклад Сталина о 24-й годовщине Октября, в котором приводились страшные слова Геринга: «Убивайте каждого, кто против нас, убивайте, не вы несете ответственность за это, а я, поэтому убивайте!»...

Они обошли хутор. Солнце поднялось над горизонтом, стало золотым. Подул ветерок, взъерошив молоденькие акации в посадке. На дороге показались меняльщики с тачками и с мешками за плечами.

Шведов сдал спасенных из лагеря жителю села Кер-менчик, связанному с подпольем Сталино, и сразу же ушел. Полицейская справка стала для него пропуском и охранным документом. Путь его лежал к дороге Мариуполь-Ясиноватая, где проходили воинские эшелоны, а на станциях расположились подразделения германских частей.

Как ни торопил Александр Антонович своего напарника Новикова, все же пробиться к своим возле Славянска они не успели — немцы прорвали оборону и железно-огненной лавиной двинулись вперед. Вслед за ними идти было бессмысленно. В кровавом фронтовом месиве искать тех, кто послал его в тыл,— безрассудная затея. Нужно возвращаться в город.

...Смоленко в условленном месте передал Борисову просьбу Шведова собраться на совещание.

Дома Жора подошел к Наде и, улыбаясь, спросил:

— Ну как, я сойду за кавалера?

— С ума сошел! — воскликнула девушка.— Какие теперь кавалеры?

— Скучно стало. Сегодня воскресенье. Заглянул к твоей соседке, а у нее, оказывается, огромная комната. Танцы устроить бы и пригласить... Знаешь кого?

— Кого?

— Солдат,— выпалил Смоленко.

— Ну тебя,— недовольно сказала Надя и собралась уходить, но он придержал ее:— Так Саша просил...

Смоленко привел солдат, которых знал по гаражу, потом исчез.

В парке его ждали Борисов и Вербоноль. Он повел подпольщиков скрытным путем. Возле насыпи бездействующей железнодорожной ветки огляделся и махнул рукой. Его спутники по одному перебежали через насыпь и оказались в балке, заросшей маслиной и боярышником.

К полупустому дому, в котором жила семья Шведова, подошли из-за кочегарки. Подобрались к разбитому окну крайней квартиры и услыхали музыку. Вербоноль схватил Жору за руку. Борисов присел и выхватил из кармана пистолет.

— Порядок,— проговорил Смоленко.— Отвлекающий маневр.

Они забрались в пустую комнату, прошли на кухню, через люк спустились в подвал.

— Ждите меня,— сказал Жора и поднялся наверх.

Закрыл люк, забросал его хламом и вышел в коридор. В средней квартире стоял шум, слышалось шаркание сапог, плыла мелодия танго.

Освещая тусклым светом фонарика знакомые лица, Шведов молча пожал руки товарищам. Попросил их сесть в кружок. Под глухой стук каблуков и приглушенные голоса рассказал обо всем увиденном и пережитом им недавно.

— Теперь фронт от нас далеко,— говорил он.— Установить связь с той стороной почти невозможно. Но это не значит, что мы должны отказаться от попытки пробиться к своим. Мы оказались в глубоком тылу противника, тем большая ответственность легла на наши плечи. Мы были и остаемся представителями Советской власти на оккупированной территории...

Его слушали, не перебивая. Каждый понимал, что наступление немцев принесет еще большие испытания подпольщикам... На передовой враги перед глазами, а за спиной советская земля с оружием и боеприпасами, с хлебом и газетами. А здесь враг, явный и тайный,— рядом. Явного можно застрелить в доме или в темном переулке. Подстеречь у подъезда машину и бросить гра-нату. Но такая потеря для оккупантов ничтожна, а для населения — трагична. Убийство из-за угла на руку гестаповцам. Они схватят десятки, сотни невинных и расстреляют. Главное — донецкий край не должен работать на врага.

Фашисты, чувствуя свое бессилие преодолеть молчаливый гнев народа, пошли на пропагандистские уловки. Немецкие власти, заявляли они, прилагают большие усилия для восстановления мирной жизни в городе, ста-раются наладить нормальные взаимоотношения германского командования и восточных жителей, а бандиты — подпольщики и партизаны — сознательно мешают этому. Значит, они враги не только германского солдата, но и собственного народа.

Вот почему нужно искать новые и новые формы подпольной борьбы, приемлемые в условиях донецкого края. Учиться самим и учить других. Тактика в отношении явных врагов ясна — продуманные диверсии, чтобы подозрения не падали на невинных. Значительно труднее вести борьбу с тайными врагами. Это не чужеземцы, а местные жители, предатели, которые за жалкую подачку служат фашистам верой и правдой.

Но есть еще враг, поражающий самое сердце: паника и уныние. Он превращает людей в безвольных и послушных рабов. Нужна борьба за каждого человека, неослабная, ежедневная. Листовки и прокламации регу-лярно будоражат город. Но необходимы и боевые действия, непохожие на обычные партизанские нападения. Вокруг лесов нет, скрыться негде.

В темном подвале совещаются товарищи по трудной борьбе.

Наверху по их заданию русские девушки танцуют с немцами...

— И последнее,— вновь заговорил Шведов.— Наша группа перерастает в отряд. Цепочки множатся, примыкают все новые люди. Связь со станцией устанавливается крепкая. Нам необходимо организационно закрепить руководство отряда.

— А что тут закреплять? — возразил Борисов.— Ты наш командир. Присланный, значит, закрепленный.

— Верно,— отозвался Вербоноль.

— Это еще не все. Я предлагаю избрать заместителем Бородача.

— Только его,— поддержал Оленчук.

— Возражений нет? — спросил Александр Антонович.— Голосую.

Он повел фонариком. Все девять человек подняли руки.

— У меня есть предложение,— заговорил Андрей Андреевич,— Считаю, что командир всегда должен иметь под рукой помощников. Пусть сам решит, с кем ему сподручней будет.

Шведов назвал Григория Тихонова и Ивана Покусая. После совещания он предупредил Тихонова:

— Будем снова готовиться к переходу фронта. Если сможешь, приготовь надежные документы.

Григорий взял справку у Александрова, удостоверявшую его пребывание в заключении, по ее образцу написал такие же для себя и Шведова, попросил Чибисова отпечатать их на машинке. Сделал штамп, печать, подписи и показал документы командиру. Тот долго и придирчиво рассматривал их.

— Неужели фиктивные? — удивился он.— У тебя же золотые руки.

— Жизнь и не этому научит.

— В подполье тебе цены не было бы.

— Нет, я все же пойду.

Вскоре к отряду примкнул еще один местный житель, испытавший горечь окружения,— Иван Бобырев. Александр Антонович знал его еще подростком, шахтарчуком, когда тот работал камеронщиком на одиннадцатой шахте.

Встретились они случайно. Солнце стояло в зените, июльская жара набирала силу. Александр Антонович снял пиджак и, перекинув его через руку, торопливо шагал по дамбе между Первым и Вторым прудами на Смо-лянку к Оленчуку. Слева зеленел тихий, вытянувшийся, как подросток на длинных ногах, молодой парк, посаженный городской комсомолией в тридцатых годах. Где она теперь, шумная братва Смолянки, готовая на все, чтобы только подымалась свободная страна. Его сверстники застали купцов и лавочников, хозяев шахт и жандармов. После гражданской войны они смотрели сияющими глазами на своих отцов, которые возрождали раз-рушенные заводы и шахты, учили огольцов, как нужно работать. А те вытягивались и становились похожими на тонконогие топольки и клены.

Справа кто-то крикнул:

— Саша! Шведов!

У пруда стоял худой мужчина. Шведов приложил палец к губам. Они пошли навстречу друг другу.

— Ваня! Какими судьбами?.. Давай уйдем отсюда.

— У меня здесь дети купаются.

— Забирай их.

Бобырев позвал ребят, и они пошли в посадку. Забрались под кусты. Мальчишек попросили побегать рядом.

— Живой,— выдохнул Александр Антонович.— Я от Васютина слыхал, что ты ушел в армию добровольцем.

— Он же в полиции!

— Там и слыхал. Донес на меня. И друг, мол, его Ванька Бобырев за большевиков воюет.

— Подлюка,— выругался Иван Иосифович.— Он из шахтерской дивизии дезертировал.

— Вон оно что... А ты как здесь оказался?

— Длинная история... Еле выкарабкался,— ответил Бобырев.

В сентябре сорок первого года полк особого назначения, в котором служил Бобырев, с ходу бросили в бой под Чернухино на реке Самаре. Три дня отбивали атаки немцев. На четвертый сзади из тумана выползли танки со свастикой. Бойцы заняли круговую оборону. От разрывов бомб и снарядов земля подымалась на дыбы. Бобырев оказался засыпанным мокрым черноземом. Товарищи откопали, он пришел в себя, осмотрелся и понял, что уже в плену. Их отправили в Днепропетровскую тюрьму. Во время работы на заводе он бежал. В районе Кайдаков местные подпольщики переправили через Днепр... Уже на Донетчине, возле села Алексеевки, Бобырев натолкнулся на полицая. Тот запер его в кладовой. Иван стал ему говорить, что в соседнем селе Алексеевке живет его тесть. Оказалось — и полицай оттуда, знал тестя.

— Коли так, иди к нему,— разрешил он задержанному.

В первый день сорок второго года на пороге хаты своего тестя измученный и больной Бобырев свалился без сознания. К нему бросилась жена — она пришла за-продуктами к отцу из Сталине

— Две недели провалялся в постели,— рассказывал Иван Иосифович.— Еле отходили. В родную хату привезли на больших санях. Жена со своей сестрой... Немцев у нас на поселке нет, но на улице я показываюсь недавно. Знакомый в управе помог достать справки и паспорт. Он и Тоне Карпечкиной сделал документы.

— Я с ней виделся по весне,— отозвался Шведов.— Ну что ж, откровенность за откровенность... Я здесь по заданию. У нас есть группа. Захочешь, буду рекомендовать.

Иван Бобырев сразу же включился в работу. Во время очередной встречи он сказал:

— У меня есть возможность поступить на четвертую Ливенскую. Немцы собираются пустить шахту. Постараюсь помешать этому...

После мучительных месяцев переживаний и волнений у Ивана Иосифовича появилась цель, ради которой стоило жить.

Представители германского командования ликовали. На 20 июня с высочайшего разрешения коменданта города генерала Киттеля было назначено совещание в городской управе. Полетело распоряжение во все рай-онные управы и участки полиции: председателям, начальникам, их заместителям прибыть на высокое торжественное собрание.

Ровно в четырнадцать часов в зале заседания управы появились генерал Киттель, его советники доктор Шмидтгрубер и майор Норушат. Их встретили Эйхман, Шильников и Вибе, который после успешного пребывания на посту редактора «Донецкого вестника» занял должность секретаря управы.

Киттель выбросил вперед руку и пошел на сцену. Заговорил монотонно и безразлично. После нескольких фраз поворачивал голову к переводчику, и в зал летел глуховатый голос длинного белобрысого немца:

— Господин генерал-майор Киттель приветствует городского мера господина Эйхмана, меров районов, начальников полиции и всех присутствующих... Он, генерал-майор Киттель, является представителем германского командования, представителем той армии, которая сегодня начала последнее наступление на большевиков...

Затем комендант стал говорить о задачах городских и районных управ. Переводчик повторял:

— Господин генерал указывает, что городское управление и полиция должны быть друзьями народа. Господин генерал запрещает бить население и применять телесные наказания... Генерал желает, чтобы клевета и доносы прекратились. Авторитет имеет только тот, кто сам точно выполняет все приказы и безукоризненно ведет себя в частной жизни. Генерал благодарит городское управление за усилия, которые были приложены до сих Пор, и думает, что в дальнейшем будут приложены еще большие усилия и усердия для плодотворной работы горуправления на пользу государства.

Затем к рампе подошел военный советник доктор Шмидтгрубер. Он по примеру генерала приветствовал совещание. Без особого перехода заявил:

— Полиции приказано снять всякие знаки различия, носить только повязки. Это для того, чтобы не было путаницы в форме... В полиции еще недостаточно крепкая дисциплина. Был случай, когда инспектор арестовал начальника участка и донес о его неправильных действиях. Это случилось потому, что инспектор хотел сесть на место начальника...

Отнюдь не должно быть пьянства и взяточничества. При помощи ремня нельзя работать на допросах. Очень много бьют только тогда, когда чиновники ленятся работать. Избиение арестованных запрещается. С другой стороны, военное командование довольно работой полиции, в особенности борьбой ее с партизанами.

Следует создать орган для оказания помощи населению. Этот орган должен быть добровольным и располагать продуктами питания, платьем, деньгами, чтобы оказывать помощь. Сейчас нужно думать о зиме. Снабдить население углем... Самое тягостное время прошло, сейчас положение из месяца в месяц будет улучшаться. В важных случаях при острой нужде командование будет предоставлять кредит.

Шмидтгрубер повернулся к Киттелю и проговорил:

— Я закончил, господин генерал-майор.

Эйхман предоставил слово Норушату. Длинный, затянутый в мундир, с надменным лицом, выхоленный немец поднялся со стула. Заговорил неторопливо, с достоинством. Переводчик бесстрастно повторял за ним:

— Господин военный советник выражает удовлетворение, что город приведен в чистый вид. Нужно всегда содержать его в чистоте, следить за чистотой и в частных домах. Особенно за уборными... Когда господин советник приезжает в район, то по состоянию и чистоте уборных заключает о порядке в управе и полиции. Полиция регулярно должна делать обход улиц и домов.

Замечено, что люди содержатся под стражей без особых обвинений. Нужно брать под стражу только тогда, когда есть основания полагать, что обвиняемый скроется или же будет нарушать правила светомаскировки, подавать сигналы, в других случаях нецелесообразно загружать камеры, которых у нас мало.

Господин Норушат указывает, что допрос арестованных должен быть закончен в двадцать четыре часа. Камеры всегда нужны для свежих преступников.

Переводчик замолчал. Норушат и Шмидтгрубер подошли к Киттелю, рядом с ними оказались Эйхман и Шильников. Немцы пожали им руки и, сопровождаемые переводчиками и адъютантами генерала, строевым шагом покинули зал. Присутствующие провожали их стоя. «Донецкий вестник», сообщая о совещании в управе, не дал изложения речей коменданта и советников, однако их выступления стали известны подпольщикам. Через три дня в городе появились листовки. В них говорилось: «Бандит, врываясь в дом, грабит и убивает молча, прикрыв свое лицо маской. Оккупанты выдают себя за культурных людей. Дела палачей они прикрывают лицемерными словами. Генерал Киттель заявил, что полиция должна быть другом народа. Она уже доказала это — провела семь облав на базарах, арестовала несколько тысяч советских людей, которых оккупанты расстреляли и бросили в шурф шахты на Калиновке. Полиция вылавливает наших бойцов, питая дружеские симпатии к народу, и загоняет их в лагеря смерти.

Господин генерал великодушно запрещает бить население и применять телесные наказания, зато солдаты и полиция стреляют без предупреждения в тех, кто проходит по улицам после семи часов вечера.

Лицемеры разоблачают сами себя. Они, видите ли, довольны работой полиции, особенно ее борьбой с партизанами. А для них партизаны — каждый честный человек, который не хочет работать на оккупантов, кто помогает облегчить участь военнопленных, кто сочувствует своим сыновьям, отцам и мужьям, сражающимся на фронте за свободу своей Родины. Но господа из военной комендатуры рано справляют торжество. Их ничто не спасет от возмездия».

Листовку обнаружили в полиции. Шильников рвал и метал.

— Нас похвалили за борьбу с партизанами, а это что? — шипел он, размахивая листком перед собравшимися начальниками участков.— Как могли на совещание проникнуть эти бандиты?

— А может, среди немцев кто работает? — подал голос инспектор девятого участка.

— Дурак! — взревел Шильников.— Это большевистская пропаганда. Вас в первую очередь перешерстить надо. Дармоеды!

Десятка два листовок Иванова принесла с собой, чтобы отдать их Богоявленской и Халиту Юнисову из Макеевки. Знакомство с ним произошло зимой. Оно бы закончилось для Сони трагически, окажись Юнисов подлецом.

До начала работы оставалось с полчаса. Иванова заправила восковку и сделала первый накат. Вдруг открылась дверь и на пороге появился незнакомый человек. От неожиданности Соня выронила листовку.

Высокий темнолицый мужчина с черными подвижными глазами поднял ее и увидел заголовок: «От Советского информбюро».

Он резко повернулся и прикрыл дверь, бросив взгляд на спящего в углу ребенка. Прислонился спиной к двери и стал читать сводку.

Соня окаменела. «Кто он? Выдаст или нет? Что же предпринять?» Но незнакомец улыбнулся и сказал с легким акцентом:

— Не волнуйтесь. Но впредь будьте осторожны... Я — Халит из Макеевки. Мне нужен главный агроном.

Неожиданный гость так же поспешно ушел, как и появился. У Сони весь день дрожали руки и подкашивались ноги. Домой шла нехотя. Немного успокоилась под утро. Никто за ней не приезжал. А перед глазами по-прежнему стоял высокий чернявый татарин с открытым взглядом и доброй улыбкой.

Через неделю Халит появился снова, протянул Ивановой сверток.

— Это для вас и ребенка,— сказал он.— Здесь белый хлеб и колбаса.

Соня стояла, не шелохнувшись. Халит подошел ближе.

— Мне нечем платить,— проговорила она.

— Я не возьму ни копейки. Если можете, то дайте черной краски.

— Она для материи не годится.

— Зато для бумаги в самый раз. Восковка у меня есть. В отделе пропаганды дадут плакаты. Портреты Гитлера и Геринга огромные, а с обратной стороны чистые.

— Но это же опасно.

— Конечно. Но вы женщина — и делаете. А мужчины должны наблюдать? — спросил он и тепло улыбнулся.

Соня дала ему краску. Ровно через неделю Юнисов привез муки.

— Какие новости с той стороны?

— А кем вы работаете? — в свою очередь спросила Иванова, показывая на сумку с мукой.

— Это неважно. Главное — могу помочь нашим людям.

Соня рассказала о новом знакомом Богоявленской.

— Вооружен, интересуется листовками. А меня подкармливает. Вот поглядите,— она вытащила из стола завернутый в бумагу кусочек белого хлеба.— Для вас берегла.

— Милая ты моя... Спасибо, родная,— проговорила дрогнувшим голосом Августа Гавриловна и прижала к себе Соню.

Спустя дней шесть Халит опять появился в ротаторной. С досадой сообщил, что у него ничего не получается с выпуском листовок.

— Негде отпечатать восковку. Может, вы сделаете? — попросил он.

— Я получаю готовые. Листовки давать могу. Вот, поинтересуйтесь,— сказала она и подала сложенный вчетверо листок.

В сообщении говорилось о боях под Воронежом.

— Очень тяжелые времена пришли. Почти по всему фронту наступают,— сказал Халит.— А мы тут молчим.

— Знаете что? Приходите ко мне домой,— сказала Соня и назвала свой адрес.

— Как штык буду.

Он пришел в назначенное время. Иванова познакомила его с Богоявленской и положила перед ними по десятку листовок. Тех самых, что так взбудоражили город и взбесили Шильникова.

— Это работа! — воскликнул Халит.— По свежим следам. Что скажете, Августа Гавриловна?

— А то, что рада,— ответила она.

Богоявленская поднялась и подошла к двери. Достала из кармана юбки кисет, свернула цигарку и закурила. По комнате поплыл густой махорочный дым. Курила молча, глубоко затягиваясь. Потом подсела к столу и спросила Юнисова в упор.

- А вы сами откуда? Чем занимаетесь?

— У меня в Макеевке мать и племянники,— ответил он.— В начале тридцатых годов работал на металлургическом заводе. Как активного комсомольца послали учиться в Москву. Потом армия, война, окружение. В общем, долгая и нелегкая эпопея. Стал работать, чтобы не оказаться в Германии или в лагере.

— Да...— сказала Богоявленская.— А вам не знакомы Гриша Ломоносов, Женя Дмитриев и Миша Волков. Служить с ними не приходилось?

— Дмитриева знал, но его звали Колей...

— А я тоже работала в Макеевке, на коксохимическом. Вы там никого не знаете из верных людей?

Юнисов ответил не сразу. У него были хорошие товарищи, но он пока решил умолчать о них.

— Нет,— сказал наконец Халит.— Но я сам могу не только распространять листовки.

Не сказал он и о Василии Григорьевиче Чумакове, с которым познакомился в те же дни, когда и с Соней. Расторопный Халит быстро сходился с людьми. Мать его знала директора госхоза в Кутейниково Софью Диль. Та бывала в Макеевке, и старуха попросила взять сына на работу. Госхозу требовался экспедитор. Юнисов оформился, и Диль направила его с мешком муки в Сталино к начальнику агроуправления Морозу. В другой раз, передав ему муку, он попросил от имени директора документ, дающий право госхозу заключать договоры на различные хозяйственные работы, покупать и продавать продукты. Начальник не отказал Юнисову. Диль осталась довольна им... Как-то сказала, что немецкому шефу нужен хороший сервиз. Халит решил попытать счастья в Сталино.

Базар находился возле сгоревшего универмага. Муки никто не продавал и не менял. По одежде и поведению экспедитор определял завсегдатая базара, менялу, скупщика и спекулянта. В сторонке стояла женщина в теплом пальто. В руках держала фарфоровую чашечку и блюдце. К ней никто не подходил. Юнисов поздоровался и высказал свое сочувствие. Постепенно разговорились. Жена военврача, преподававшего в мирное время в мединституте, голодала с малолетним сыном и больной матерью.

— Это у вас от сервиза? — спросил он, показывая на чашку.

— Да.

— Можно его весь посмотреть? Я могу предложить белую муку.

Она жила на Первой линии недалеко от почты. Зашли в квартиру. В шкафах много книг. На пианино — портрет мужа в армейской форме, на петлицах ромбы.

— Ого! — вырвалось у гостя.— Видно, большой пост занимает.

— Он погиб в финскую войну,— печально отозвалась женщина.

Юнисов почувствовал себя неловко. Быстро посмотрел сервиз и сказал, что возьмет его, хотя в нем кое-чего недостает.

— Но не сейчас,— поспешно добавил он.— В следующий раз. А это задаток,— и показал на корзину с мукой. Потом перевел взгляд на портрет.— Уберите его. Если немцы увидят, плохо будет.

На следующий день, забирая сервиз, Халит спросил, не знает ли она, у кого еще есть дорогая посуда.

— Пойдемте,— ответила женщина.— Тут недалеко живет интеллигентная семья.

Они спустились к Институтскому проспекту. В доме преподавателей индустриального института поднялись на второй этаж. Постучали в дверь, на которой было написано «Доктор В. Г. Чумаков». Им открыла миловидная стройная женщина. Халит сказал, зачем он пришел. Общительная хозяйка, показывая голубой сервиз, поведала о том, что до войны их семья жила очень хорошо, муж — профессор, преподавал в индустриальном институте, а она работала в медицинском. Сейчас голодают, вынуждены за кусочек сала продавать ценные вещи. Немцы дают хлеб из горелого зерна, хотя Василий Григорьевич занимает солидную должность в горнопромышленном округе «Ост», а ее дочь — переводчица у генерала из «сельхозкоманды». В то же самое время их постоялец — офицер Кокс, один из руководителей уп-равления, только птичьего молока не имеет. Людмила

Николаевна представила Юнисову тринадцатилетнего сына.

— Мы все прекрасно разговариваем на немецком языке,— заявила она.— А что это дает? Прозябаем!

Выложенные Чумаковой сведения заинтересовали гостя. Напасть на след человека, имеющего непосредственное отношение к восстановлению промышленности,— не так уж дурно. Халит дал задаток и сказал, что за сервизом приедет позже. Людмила Николаевна расстроилась и попросила приезжать поскорее, она подберет ему еще какую-нибудь дорогую вещь.

Юнисов был пунктуален: он отдал полностью муку и оставил задаток под новую вещь. Голубой сервиз отвез в Кутейниково. Комендант не скрыл своего восторга и распорядился снова выделить муки, масла и колбасы. Утром экспедитор в сопровождении солдата приехал к Чумаковой. Оставил все продукты и сказал, что ищет хрустальные рюмки.

— Я вам помогу,— отзетила она.— Спрошу у знакомых.

— Пожалуйста. И можете распоряжаться продуктами по своему усмотрению. Я полностью доверяю вашему вкусу и, конечно, вам.

Юнисову очень хотелось как можно дольше затянуть обменные операции, втянуть в них Чумакова и познакомиться с ним.

А Людмила Николаевна все больше откровенничала. Оказывается, она дочь князя, ее брат казачий полковник. На фотографии — красивый мужчина в военной форме. Вышла замуж за горного инженера, он из рабочей семьи, но талантлив.

— Мои родители Советскую власть не приняли, но мы русские, и немцам здесь все равно не бывать,— вдруг решительно сказала она.— Так и Василий Григорьевич говорит.

Юнисов слушал ее, не перебивая, потом стеснительно сказал:

— Вы меня простите. Я не все сделал в Юзовке. Не позволите ли переночевать у вас?

— О, как же я сама не догадалась предложить? — воскликнула Людмила Николаевна.— Будьте добры. У нас настоящий праздник сегодня. Вы нам столько вкусных вещей привезли. Мы приготовим такие блюда, что муж ахнет от неожиданности.

Вечером пришел Василий Григорьевич. Жена представила Халита, как ангела-хранителя, похвалила за обхождение и скромность.

— Халит Константинович тоже бывал в Москве,— сказала она.— Мы слушали одни и те же оперы в Большом театре.

— Когда это было! — отозвался с грустью Чумаков,— Развеялось как дым, как утренний туман.

За ужином разговор продолжили.

— Немцы надеялись быстро закончить войну,— сказал Василий Григорьевич.

— Видно, российские просторы не по зубам,— отозвался Юнисов.

— Они злы сейчас. Под Москвой их турнули крепко, на юге потеряли Ростов, а это ворота к кавказской нефти. В промышленности топчутся на месте.

Чумаков рассказал, что, когда немецкая хозяйственная администрация, разместившаяся в комбинате «Ста-линуголь», объявила о регистрации специалистов, первым прибежал профессор Иванов. Перед войной он выступил с патриотической статьей в «Комсомольской правде».

— Может, читали? — спросил Василий Григорьевич.— А теперь в «Донецком вестнике» оплевывает Советскую власть. Говорят, составил списки профессорско-преподавательского состава и отдал немцам. Некоторые с тех пор бесследно исчезли...

Юнисов возвращался домой встревоженный и возбужденный. Пожалуй, впервые он не мог решить задачу: как относиться к Чумакову? «Из рабочих, стал видным научным деятелем благодаря Советской власти. Допу-стим, остался на оккупированной территории случайно. Почему же пошел на службу к фашистам? Из-за хлеба? Впрочем, кем бы ок ни был, его надо попытаться использовать в нашей работе»,— рассуждал Халит.

Он снова шел к Чумаковым. Людмила Николаевна шепотом передавала последние новости. «Значит, есть радиоприемник,— заключил Халит.— А может, пользуются приемником Кокса в его отсутствие».

Чумакова за столом сокрушалась:

— Мы раньше собирались всей семьей. Всегда в мире, в согласии Я так любила сервировать стол красивой посудой.

— Сейчас нужно сохранить голову,— отозвался Василий Григорьевич. А у Халита спросил: — Так вы говорили, что жили в Москве? И чем там занимались?

— Учился в Коммунистическом университете народов востока, хотел стать юристом.

В армии Халит служил при прокуратуре, знал кое-что из юриспруденции.

Но проверка друг друга длиться бесконечно не могла. Чумаков поехал в Макеевку, якобы к своему брату, и зашел к матери Халита. Расспросил, жил ли ее сын в Москве, давно ли вернулся из плена. Юнисов. конечно, узнал об этом и при встрече сказал Чумакову:

— Вы, надеюсь, поняли, что меня меньше всего интересует посуда? У нас, я думаю, есть общие интересы... Но давайте начистоту. Если со мной что-либо случится, это будет небезопасно для вашей семьи.

— Чем могу быть полезен? — спросил профессор и попросил гостя придвинуться ближе.— Говорите вполголоса.

Они сидели в кабинете Василия Григорьевича. Он взял том Льва Толстого и, раскрыв его, положил на колени. Халит зашептал:

— Как можно больше о промышленном потенциале нынешнего Донбасса. Планы немцев... Шрифт, бумага, Машинка, восковка, копирка. Все по мере возможности. Текущая информация о делах в управлении «Ост» и других промышленных организациях.

— Согласен,— так же полушепотом ответил Чумаков.—Для связи в экстренных случаях я познакомлю вас с моими родственниками в Макеевке.

— А к вам будут приходить люди от меня. Менять продукты на вещи.

Юнисов приносил сведения о военных объектах и складах Богоявленской. Как экспедитор, он разъезжал на велосипеде по делам госхоза. То высмотрел нефтяной склад на Смолянке, который можно взорвать, то склады горючего в Кураховке и в Харцызске — к ним подобраться бы ночью... Августа Гавриловна говорила о них Дмитриеву, Ломоносову и Волкову. Днем они отсиживались в квартире, а на ночь уходили. Возвращались с гранатами и пистолетами, Четыре пистолета подпольщица спрятала сама. Волков доставал на бирже труда у знакомой бланки аусвайсов. Их заполняли каждый раз на новые имена. Однажды ребята пришли улыбающиеся, довольные. У Гриши брови опаленные.

— Где это тебя? — спросила Богоявленская.

— Хотел шашлыка попробовать,— вместо него ответил Волков.

— Не рассчитал,— отозвался Гриша.— Бензин, он знаете какой? Все вспыхнуло моментально.

— Что вспыхнуло?

— Ну ладно, хлопцы, хватит,— уже серьезно сказал Волков.— Зажарили мы сегодня вечером нескольких пьяных фрицев в казино на Калиновке. Подожгли кодло, подперев все выходы.

— Ну и ну,— проговорила Богоявленская и покачала головой.

Она сожалела, что не может направить всю их энергию на продуманные операции. Бесшабашность, при всем мужестве, может подвести ребят. Но каждый раз на серьезный вопрос они отвечали шутками или наме-кали, что еще одного или нескольких фрицев отправили в рай.

Последнее время целыми днями пропадали на Первом и Втором прудах. В парке оборудовали тайники, хранили в них офицерское обмундирование. Переодевались и шли на берег, где купались немцы. Волков оставался на стреме, а Дмитриев и Ломоносов лезли в воду.

Довольные солдаты перекликаются, фыркают, как лошади, от удовольствия. Красота, черт возьми! Не так уж плохо быть вдали от фронта, пуля тебя не подстерегает и даже поплавать и понырять можно. Двое кувыр-каются, уходят под воду и снова появляются на поверхности пруда.

— Камрад! — кричит, отплевываясь, рыжий немец. Незнакомцы подплывают к нему.

— Гут... вассер,— говорит Гриша.

А Женя по грудь выпрыгивает из воды и, сложив руки, уходит в темную глубь. Выплывает позади рыжего. Тот доволен, принимает вызов и окунается с головой. За ним нырнули Женя и Гриша. Через минуту они всплыли. А рыжая голова так и не появилась...

Дмитриев и Ломоносов вышли из воды, оделись. Волков похлопал их по плечу.

— Чистая работа,— сказал он тихо.— Попробую и я. Товарищи не спускали глаз с Михаила. Тот поплавал неподалеку от группы немцев и нырнул. Через мгновенье чья-то голова пошла под воду... Волков выплыл на поверхность метрах в тридцати от места, где купался немец.

В этот день разгневанный Норушат продиктовал секретный приказ командирам частей, расквартированным в Сталино. Он запрещал купаться в местных прудах солдатам и офицерам, так как в них уже утонуло семь человек.

Однажды Соня мечтательно сказала Богоявленской:

— Эх, достать бы пишущую машинку.

Августа Гавриловна еще до войны видела машинку у своей ларинской знакомой. Пошла к ней и без обиняков предложила печатать листовки. Женщина побледнела, замахала руками.

— Бог с вами, бог с вами,— запричитала она.— Ничего не слыхала, никого не видела.

Расстроенная, возвращалась подпольщица домой. Как духовно и физически уродует человека страх. На лице у знакомой глубокие морщины, глаза ввалились — живой труп.

В воскресенье Богоявленская снова пошла на Ларин-ку. В длинной юбке, босая и, несмотря на солнечный день, повязанная черным платком. Неторопливо открыла вторую от угла улицы калитку и вошла в нее. В глу-бине двора, в дверях низенького домика стояла Чистякова в легком светлом платье без рукавов. Вошедшую женщину приняла за нищенку. Но вглядевшись, вскрикнула, узнав под низко повязанным платком живые глаза Августы Гавриловны.

— Да, да, это я. Не удивляйтесь,— прошептала подпольщица.

— Родная моя, вас невозможно узнать!

Они вошли в дом. Ольги Александровны не было.

— Я к вам за помощью, Ира,— сказала гостья.— Людям необходимо рассказывать правду. Но устной пропаганды мало. Я предлагаю слушать сводки Совинформбюро, печатать их на машинке и на ротаторе.

— Можете располагать моей квартирой,— ответила Чистякова.

— Спасибо, Ирочка, я не ошиблась в вас,— сказала Богоявленская и, ободренная согласием Ирины Васильевны, спросила: — У вас нет надежного человека, разбирающегося в приемниках?

— Сразу два. Меня недавно познакомили с инженером Виктором Грицаенко. А Костя Беленко учился у моего мужа. Оба военные, вышли из окружения. Могу познакомить.

— Пока не нужно. В лицо они не должны знать меня... Размножение листовок я беру на себя. А машинку для печатания восковок будем искать. Переправим ее вам, Ирочка,— как о решенном сказала подпольщица.

По пути домой она завернула к Шаповаловой. Мария Ивановна усадила гостью к столу. Чай, заваренный молодой мятой, немного горчил, напомнил деревню и вечера с тополями, облитыми лунным светом. Августа Гавриловна сидела молча, грустная, уставшая.

— Уж не больны ли вы? — спросила хозяйка.— Или дома беда?

Богоявленская подняла голову и сразу преобразилась.

— Ну что вы? У нас все хорошо... Знаете, я обещала одному человеку достать пишущую машинку, но где — не знаю.

— Пишущую?— переспросила Шаповалова.— А если я поспрашиваю у знакомых?

— Ой, вы забыли, какое сейчас время.

— Я осторожно. Не все же люди подлецы.

В поисках машинки Августа Гавриловна по рекомендации Халита побывала у профессора Чумакова. Василий Григорьевич передал ей типографский шрифт, который она принесла к Ивановой. У нее был Юнисов, и они долго рассматривали буквы, ломая голову, как их приспособить для печатания.

— Очень сложное дело,— наконец сказала Соня.— И на обычном ротаторе можно выпускать целую газету. Только дайте восковку.

Халит ничего не сказал. Через день он принес к Соне приемник.

— Это подарок вашей группе от профессора.

Богоявленская переправила приемник по частям к Чистяковой. Ирина Васильевна встретила Костю Бе-ленко и сказала:

— У меня стоит разобранный приемник. Сообщи Виктору. Он живет у сталевара Максименко.

Беленко пошел на Оборонную улицу. Дочь Максименко показала на дверь квартиранта. Костя без стука открыл ее. С кровати соскочил средних лет мужчина с чуть побитым оспой лицом. В руках он держал пистолет.

— Я от Ирины Васильевны,— дрогнувшим голосом сказал гость.

— Понятно,— облегченно проговорил мужчина.— Мог бы кокнуть... Давай знакомиться.— Он поднялся и протянул руку. — Виктор.

— Костя,— ответил Беленко и добавил:— Ирина Васильевна передала, что у нее стоит разобранный приемник.

— Лады... Да ты садись,— предложил Виктор, показывая на стул. Сам опустился на кровать.— Черт! Никак не приду в себя. Думал — облава.

Виктор Яковлевич Грицаенко появился на Ларинке весной. Бригада морской пехоты, в которой он служил, попала в окружение между Бахчисараем и Джанкоем. Оставшиеся в живых попытались пробиться к Севастополю, но потеряли половину людей и повернули назад. Грицаенко пришел в Сталино, где до войны работал старшим инженером-огнеупорщиком центральной лаборатории металлургического завода. Его квартира оказалась занятой чужими людьми. Измученный, голодный, постоял у забора и побрел по знакомой улице. Встретил старого прокатчика Макеева. Тот едва узнал инженера, пригласил к себе, угостил сытным обедом. У Грицаенко даже слезы на глаза навернулись — так расстроила его хлебосольность хозяина. А тот ел борщ и говорил об оккупационных новостях. Упомянул имя инженера Бурцева, который остался в городе, похвалился о своей работе на бирже труда, где получает хороший паек, вер-бует рабочую силу. У Грицаенко пропала охота есть, он поблагодарил хозяина и под благовидным предлогом ушел. В сумерках постз'чался к Бурцевым. Лидия Кирилловна приготовила ужин. Ночью выстирала белье Виктора. А утром отвела его на квартиру к Максименко, так как у них оставаться было опасно — во дворе стояла немецкая кухня.

Они изредка встречались, Лидия Кирилловна не раз намекала о подпольщиках, потом прямо спросила:

— Хочешь, я тебя познакомлю с одним врачом? До войны Грицаенко бывал в прокатном цеху и видел там Ирину Васильевну.-Рассказал ей о себе.

— А Ивана Холошина вы знаете? — спросила она.— В охране работал.

— Не помню.

— Я сведу вас с ним и с Костей Беленко. Вы найдете общий язык.

С Холошиным инженер познакомился на квартире у Чистяковой, а Беленко пришел к нему сегодня сам. Два побратима сидят друг против друга. Они дрались с врагом в открытом бою, теперь настал черед бороться с ним тайно.

...Костя слушал Виктора Яковлевича и снова переживал мытарства, выпавшие и на его долю. Он был на десяток лет младше Грицаенко. Сын старого металлурга-коммуниста, он в тридцать шестом году вступил в ком-сомол. В армии в первые дни войны написал заявление с просьбой принять в партию... Попал в окружение. Пришел в Сталино в конце октября. К немалому удивлению, нашел мать и сестру, а отец эвакуировался. До весны прятался то в сундуке, то в яме, вырытой под полом в коридоре. Однажды вышел во двор, его увидел сосед и пригрозил:

— Если не поступишь на работу, заявлю в полицию. Костя пошел наниматься, а его схватили и отправили в лагерь военнопленных. Мать пыталась выручить сына, собрала десять подписей-поручительств, в том числе Чистяковой. Но начальство отказало в просьбе... Косте удалось бежать. Два месяца он провалялся больной. Окрепнув, устроился на овощную базу возле оперного театра. Получил немецкие документы.

— Мне уже предлагали вступить в одну организацию,— сказал Беленко.— Даже листовку показывали. Напечатана на машинке. Читаю, а там: «Бейте немцев и большевиков. Мы за самостийну Украину». И органиация называется «За самостийну Украину». Я сказал, что мне с ними не по пути.

— А нашу работу знаешь? — спросил Грицаенко.— Слушать радио из Москвы — цветики. Нужно печатать листовки и распространять их. За такое немцы по головке не гладят.

— Я готов на все,— ответил Костя.

— Лады... Приемник, говоришь, у Ирины Васильевны. Я заберу и отремонтирую, но поставить у меня, как видишь, негде.

— Я место найду. У хромого Васьки. Знаю с мальчишек. Он радиолюбитель и музыкант.

Друзья жили рядом, не раз ходили вместе в клуб и кино. Вася Кращин радовался, когда его приняли в комсомол. Работал он библиотекарем, посещал музыкальный кружок — учился играть на кларнете.

В начале сорок второго года мать Беленко увидела Кращина в полицейской шинели. Сказала сыну, и тот рано утром пробрался к дружку. Гневный, прямо с порога крикнул:

— Значит, продался?

— О чем ты? — спросил Василий.— Во-первых, здравствуй. А во-вторых, мы с тобой сто лет не виделись. Проходи.

— Ты мне зубы не заговаривай,— отрезал Беленко. Увидев на вешалке черную шинель, показал рукой.— А это что?

— Шкура,— ответил Василий.— Понимаешь, шкура. Ты думаешь, если я напялил ее, так сменил свою душу? Чепуха!

Оказалось, Кращин работал в городской полиции музыкантом. Его никто не трогал, документы настоящие, и паек хороший.

— А разве мне не тошно каждый день видеть подлецов? Но что я сделаю один? Даже удрать не смогу,— сказал он с горькой усмешкой, вытянув вперед укороченную ногу.

Беленко все рассказал о своем друге Виктору Яковлевичу, и они вместе пошли к Василию. Тот жил в полуподвальной комнатке двухэтажного дома на углу улиц Коллективной и Металлургов. В ней стояли кровать, стол, два стула и небольшой шкаф для посуды.

Грицаенко без обиняков сказал Кращину:

— Твое настроение я знаю. Не возьмешься ли установить у себя приемник? Место здесь подходящее. Полицейские заглядывают?

— Солдаты навещают,— ответил Василий.— Просят научить играть на кларнете.

— Тем лучше.

Приемник Грицаенко и Беленко принесли в корзине с Оборонной улицы в комнатку Кращина.

— Вася, установи так его, чтобы комар носа не подточил,— попросил инженер.

— Приходите завтра и попробуйте найти,— ответил Кращин.

Виктор Яковлевич пришел. Обшарил все углы, но безрезультатно. Василий стоял посреди комнаты и улыбался.

— Может, здесь его и нету? — спросил Грицаенко.

— Он здесь,— ответил довольный парень и подошел к кровати,— я его заделал в стену. Вот — два регулятора.

Он приподнял матрас, на уровне сетки виднелись едва заметные небольшие стерженьки. Виктор повернул левый, и через несколько секунд раздался легкий треск, потом — музыка. Стал поворачивать правый рычажок, и в комнату вошел голос Москвы. Кращин опустился на кровать, быстро-быстро заморгал. На глаза навернулись слезы. Инженер выключил приемник и обнял своего нового друга.

— Спасибо, Вася... Спасибо,— сказал он хрипло. Спазмы перехватили горло.— Теперь и мы будем слушать правду. А от нас ее узнают другие...

Богоявленская продолжала поиски машинки. Вновь навестила Шаповалову и узнала радостную весть. У Марии Ивановны не раз оставляла своих детей, уезжая в село, учительница Жилина. У нее и спросила о машин-ке Шаповалова.

— Кажется, есть у моей коллеги Софьи Попазовой,— ответила та.— Завтра узнаю.

Жилина передала адрес Шаповаловой, и та пошла на Советскую улицу к Попазовой. Машинку упаковали в мешок. Пока несла ее, тяжелую и неудобную, до боли натерла плечо. И хотя днем идти было безопаснее, она все время озиралась, остерегалась полицейских...

— Хотите взглянуть? — спросила Мария Ивановна и провела Богоявленскую в спальню.

Машинка стояла под кроватью, накрытая простыней. Подпольщица опустилась на колени и провела ладонью по валику. «Как просто,— подумала она.— Но какой длинный и долгий путь лежал к машинке. Через сердца многих людей».

Под вечер уложили драгоценный груз в корзину и послали с ней на Карьерную улицу к Чистяковой своих дочерей Нину и Рему. Рема Шаповалова знала, где живет Ирина Васильевна, так как ходила к ней по совету Августы Гавриловны за справкой. Врач тогда написала, что у девушки малярия и туберкулез кости правой ноги — на ней был шрам. Справка освободила Рему от тяжелых работ и угона в Германию.

Подруги постучали в дверь маленького домика. Им открыла Чистякова. Взяла корзину и похвалила:

— Вот молодцы. Передайте привет мамам...

Первое совещание группа провела на квартире Шаповаловой. На нем присутствовали Богоявленская, Грица-енко, Чистякова и Юнисов.

— Группа информбюро техническими средствами обеспечена,— сказала, заметно волнуясь, Августа Гавриловна.— Есть связные. Листовки забирать будут разные люди. Кроме сообщения Совинформбюро необходимо писать воззвания и обращения к населению, призывать к саботажу, разоблачать предателей. Таких, как некий профессор Иванов.

— К ногтю его,— предложил Юнисов.

— Предлагаю убрать от имени народа,— поддержал Грицаенко.

— Возражений нет? — спросила Богоявленская.— Считайте, Виктор, что вы получили задание группы...

Последней покинула дом Августа Гавриловна. Ее лицо горело от возбуждения, глаза излучали радостный блеск.

— По вас вижу, что все хорошо,— сказала Мария Ивановна, дежурившая во дворе.

Не все подпольщики сразу говорили своим близким и родным об участии в смертельно опасной борьбе. Не хотели ставить их под удар, опасались, что они не смогут выдержать пыток, если окажутся в застенках гестапо. Так считала и Лида Матвиенко, не раскрывая перед отцом истинных целей своих поступков. В первую неделю оккупации она пришла за советом к своему соседу Борису Харитоновичу Андрееву.

— Ты комсомолка и тебе стоять в стороне не придется,— сказал он.

— А я не для гулянки с немцами осталась,— ответила девушка.— Знаю их язык.

— Вот и чудесно. Будешь как бы нашим полпредом у немцев.

— А кто это — наши?

— Советские люди. Я, ты, твой отец и все, кто остался,— проговорил Андреев, снял очки и протер платком стекла.

Борис Харитонович перед войной работал на механическом заводе в отделе подготовки рабочих кадров. Во время эвакуации был в истребительном батальоне, отправлял эшелоны с оборудованием и выполнил последнюю нелегкую обязанность: вместе с товарищами взорвал цехи завода.

Его жена Нина Филипповна приготовила вещевой мешок и ждала с минуты на минуту появления Бориса Харитоновича, чтобы проводить в дальний путь. Он пришел под вечер, молчаливый, суровый. Увидел ее приготовления.

— Не нужно, Нина,— сказал он тихо и поднял голову. Внимательно посмотрел в глаза жены из-за толстых стекол очков, не отводя глубокого взгляда, проговорил снова: — Пойми меня правильно. Я не принадлежу себе.

Из заводского дома семья Андреева перебралась на Артемовскую улицу, ближе к шахте 10-бис. Борис Харитонович поначалу ездил с женою в села на менку. Однажды его вызвали на биржу труда, где начальствовал друг детства Андреева, и предложили пойти работать в полицию.

— Не могу. Я нездоров,— ответил Борис Харитонович.— Плохое зрение, и два-три раза в году бывают приступы эпилепсии.

Он изредка ходил на станцию. Наплывали воспоминания. Здесь, в поселке, родился, вырос, часто прибегал к своему отцу — железнодорожному кузнецу. Почти все жители пристанционного поселка знали коммуниста Харитона Андреева, широкоплечего приземистого добродушного мужчину. Теперь Борис Харитонович встречал кое-кого из старых знакомых. Увидел товарища своего отца Терентия Афанасьевича Бабенко, которому пришлось устроиться стрелочником на разъезде «71-й километр». Разговор был коротким, но они поняли друг друга. Вскоре к ним присоединился врач железнодорожной больницы Павел Степанович Сбежнев. Из заводчан на поселке оказались Петр Шевченко и Александр Бых.

С Лидой Матвиенко Андреев вел откровенную беседу и посоветовал ей поступить переводчицей в немецкую строительную организацию «Тодт», контора которой обосновалась рядом с заводом, в двухэтажном доме. Пока расчищали территорию завода под склад боеприпасов, оккупанты устроили мастерскую по ремонту танков и строительной техники в бывшем гараже. Невдалеке организовали продовольственный склад. Матвиенко, невысокая, щупленькая девушка с каштановыми волосами, помогала немцу раздавать продукты рабочим. Имела доступ к карточкам и давала их Андрееву, а тот знакомым, и они получали скудный паек, поддерживающий их существо-вание.

В трудные летние месяцы сорок второго года оккупанты создали невдалеке от завода концлагерь. Пленных и гражданское население гоняли на строительство шоссейной дороги.

Лида как переводчица сопровождала немцев. На нее с презрением смотрели женщины и пленные. Здесь же копала и таскала камни светловолосая девчонка Люда Ткачева. Она жила в бараке по соседству с семьей Матвиенко, но не знала их. Бывало, ходила за водой к колонке, где пленные под охраной солдат брали в бочки воду и таскали в лагерь. Заговаривала с красноармейцами, иногда с солдатами, так как знала немецкий язык. Она не догадывалась, что Лида наблюдает за ней.

Вскоре семья Ткачевых вынуждена была перебраться на шахту «Пролетар», на глухую улицу. Отец Люды тяжело болел после того, как попал под автомашину. Он часто лежал в постели, а дочку погнали работать на дорогу. Однажды Матвиенко подошла к девушке и спросила:

— Ты знаешь немецкий?

- Нет.

— Неправда. Чему же тогда тебя учили в школе? Пойдешь работать на кухню,— категорически заявила переводчица.

— Мне и здесь неплохо,— ответила Люда и про себя недобрым словом обозвала Матвиенко.

— Меньше рассуждай. Иначе под конвоем отправлю. И только после, работая на немецком кухне, Ткачева поняла, кто такая Лида Матвиенко. Они подружили. Люда узнала, что переводчица знакома с добровольцами-конвоирами концлагеря Павлом Шульгой, Анатолием Матросовым и Сашей Аксеновым. Лида не раз приводила к Ткачевым освобожденных бойцов. Их переодевали, а затем за ними приходили незнакомые люди, направляли в сторону Славянска или Ростова.

Лида под вечер часто уходила из дому. Ее отец Петр Григорьевич промолчал раз, другой, а на третий спросил:

— Ты куда это, дочка, собралась?

— Именины сегодня у подруги,— ответила Лида.

— И далеко?

— На десять-бис. Если не пойду — обидится.

— Какие сейчас могут быть именины? — вдруг вспылил отец.— Вокруг зеленая саранча, того и гляди на беду нарвешься. Есть нечего, а вы — именины.

— А мы потанцуем под патефон и разойдемся.

— Ох, смотри, дочка, как бы это не кончилось плохо.

— Не волнуйся, папа,— весело ответила она и выпорхнула из комнаты.

А он не мог успокоиться. Его дочка, комсомолка, пошла работать к немцам. Люди не разговаривают. Какие-то подружки появились. Скрытной стала.

Задумчизый Петр Григорьевич подолгу сидел на скамье у барака. Сегодня Лида раньше обычного пришла с работы. Он спросил, почему — не ответила. «Что с ней произошло?» Не заметил, как к нему подошел невысокий мужчина в добровольческой форме и с карабином через плечо. Интеллигентное лицо, пенсне на тонком носу никак не гармонировали с его одеждой.

Незнакомец поздоровался и спросил:

— Лида дома?

— А вы кто такой будете? — поинтересовался Матвиенко.

— По форме видите.

— Форму-то вижу. Лида ведь такую не носит, почему же вы ее спрашиваете?

— Не будем, отец, дискуссию открывать. Если дома, скажите, пусть выйдет. Она мне нужна.

Петр Григорьевич понял, что препирательства напрасны, и позвал дочь.

Лида выбежала из комнаты, увидела добровольца, улыбнулась, как старому знакомому, и они вместе пошли в сторону шахты 10-бис. Петр Григорьевич чуть было не бросился вслед. Его возмутило поведение дочери. То ходила на всякие именины и вечеринки, а теперь прилюдно отправилась с этим немолодым типом в лягушачьей форме. Отец не находил себе места, ругал себя за то, что отпустил дочку с незнакомым человеком. Вечером стали приходить в голову страшные мысли: может быть, Лиды уже нет в живых, начался комендантский час и ее схватили немцы. Он уже не корил дочку, а мысленно жалел ее.

Лида пришла в час ночи. У отца вмиг улетучилась жалость, к сердцу подступил гнев. Петр Григорьевич спросил тихо, чтобы не разбудить жену и младшего сына:

— Где это ты, доченька, была до сих пор? И почему стали нас посещать военные?

— Это мое дело,— сухо ответила Лида.

Отец оторопел. Впервые услыхал от нее такое, не сдержался и дал пощечину... Сразу обмяк и медленно поплелся в сарай, где держали козу. Сел на сено, слезы побежали по морщинистым щекам. Первый раз поднял руку на свою Лиду. Любил ее. Может, из-за боязни за жизнь дочери и наказал. Сколько сил отдал ее воспитанию. Семилетней пигалицей пошла в школу. Училась старательно. Перед войной окончила Сталинский учительский институт, была комсомольским вожаком, получила диплом учителя русского языка и литературы. Прекрасно знала немецкий язык, стала изучать итальянский. Уберечь бы нужно от неверного шага, беда теперь на каждом углу подстерегает. Откуда эти добровольцы, когда успела с ними связаться? Прозевал! Петр Григорьевич снова стал корить себя. Не заметил, как в сарай вошла дочка и села рядом. Немного "помолчав, прошептала:

— Папа, ты меня прости... Я сама во всем виновата. Ничего тебе не говорила. Думала, не поймешь меня... Я связана с подпольной группой. И приходил ко мне Анатолий Матросов. Он тоже с нами. Но об этом никому, понимаешь, никому. Даже во сне. Что я сказала, забудь сразу.

— А есть у вас те, кого я знаю? — спросил отец.

— Есть. Но называть их я не имею права, и не назову. Может, придется встретиться, тогда и узнаешь. Я с ними сейчас работаю. И не брошу... Я выполняю задание старших.

— На трудный путь ты встала, доченька,— проговорил озабоченно Петр Григорьевич. Глубоко вздохнул.— Я, конечно, запретить не могу. Ты выбрала дорожку по велению сердца. Но будь осторожна.

— Из-за этого я все и скрывала от тебя.

— Так ты и переводчицей пошла не случайно?

— Конечно... Я и на машинке печатаю.

— И все же душа у меня неспокойная. Какое пятно на себя кладешь, доченька. У немцев работаешь...

Лида стала доверять отцу. Принесла как-то небольшие пакетики, похожие на куски мыла, и попросила спрятать. Ничего не сказав, он взял пакетики и спрятал в сене. Когда стемнело, вырыл в сарае небольшую яму, закрыл ее, присыпал сеном и рядом поставил козу. С тех пор в тайнике прятал взрывчатку, пистолеты и патроны. Где их брала Лида, не спрашивал, да и не был уверен, что дочь скажет. День-два смертоносный груз хранился в тайнике, а потом она говорила:

— Дай мне, папа, сверток, что я принесла.

Лида надевала ситцевое платье в клеточку и торопилась в сторону шахты 10-бис. Отец смотрел ей вслед, пока она не скрывалась из виду.

Как-то проследил за дочкой и увидел, что за шахтой она свернула в сторону вокзала. Значит, их центр там, подумал он, и вечером спросил ее:

— Ну скажи, кому ты носишь свертки?

— Папа, мы уже условились, ты ни о чем не спрашиваешь,— ответила она.— Так надо. И для тебя, и для меня спокойнее.

Взрывчатку, оружие, патроны, иногда документы Лида носила к Бабенко. Терентий Афанасьевич, старый опытный машинист, много лет работал в депо металлургического завода. Жил по соседству с Качановым, дружил с Андреем Владимировичем и Доронцовым. На станции все железнодорожники знали этого высокого, широкоплечего и решительного человека. Лиду Матвиенко с ним познакомил Андреев.

Хозяин своему слову, Бабенко никогда не оставлял товарища в беде. С приходом оккупантов сказал Качанову:

— Я еще тряхну стариной.

Работая стрелочником на «71-м километре», Терентий Афанасьевич поджигал вагоны, уничтожал офицеров и забирал у них оружие. Всегда ходил с пистолетом. Борису Сытнику, которого знал еще мальчишкой, сказал:

— Понимаешь, пытались напасть бандиты. Пришлось обзавестись этой штучкой.

— Я тоже себе приобрел,— похвалился Сытник.— Да патронов нету.

— Достану,— ответил Бабенко.

— Ты все в одиночку действуешь? — упрекнул его как-то Доронцов.

— А ты разве нет? — в свою очередь спросил подпольщик,— То-то. Мы все заодно. Только на разных участках. Вон девчонка Лида — хрупкая на вид, а взрывчатку мне носит.

— Чего ж не поделишься?

— Ты не просил. Могу и документы нужные дать. Она тоже доставляет.

Разговор с Бабенко Антон Иванович слово в слово передал Мельникову. При первой же встрече со Шведовым Николай Семенович доложил ему о девушке-переводчице из организации «Тодт». Александр Антонович оживился.

— Необходимо, чтобы чистые бланки попадали и к нам,— сказал он.— Они нужны, как воздух. И еще: взрывчатку передавать из рук в руки рискованно. Надо иметь нейтральный пункт. Лучше всего на базаре. Среди тысячи человек легче раствориться. Я представляю этот пункт в виде ларька. Мало ли кто может подойти за покупкой. Посоветуйте Антону, пусть подыщет надежную кандидатуру.

Шведов начал руководить пристанционной группой через Мельникова. О нем знали Доронцов и Качанов, однако в лицо еще не видели. Но по поручениям и просьбам, которые передавал Николай Семенович, чувствовали организаторскую руку командира. Подпольщики не остались без руководителя, когда Батула ушел к линии фронта.

Антон Иванович навестил Прилуцкого, который по-прежнему нигде не работал, и поручил ему заняться на рынке торговлей.

О новом руководителе узнал от Мельникова и Нестеренко. Иван Николаевич в полиции уже не служил.

Случилось это после взрыва воздухосборника на заводе. Здесь немцы собирались прессовать гильзы. Но подпольщики проникли в цех, подложили взрывчатку, и воздухосборник разлетелся, как карточный домик. Гестаповцы долго лазали по заводу, взяли заложников, но кто совершил диверсию — не нашли. Оберштурмфюрер Граф нажимал на начальника агентурного отдела Ортынского и на Шильникова, выговаривал за агентов, которые не справляются со своими обязанностями.

Руководители отделов потребовали от агентов усилить бдительность.

Сотрудник Ветковской полиции, занимавший должность инспектора, все чаще присматривался к Ивану Нестеренко. Навел справки о его работе до войны и доложил Графу. Нестеренко вызвали в СД и повели к оберштурмфюреру.

— Садитесь, любезный,— вкрадчиво предложил гестаповец.— Поговорим. Расскажите, как вы судили людей во время власти большевиков.

—г Каких людей?

- Вы же были судьей.

— Кто вам сказал? — изумился Иван Николаевич.

— Не вы спрашиваете, а я,— сердито сказал Граф.— Вот и отвечайте.

— Вам кто-то наврал. Я работал кассиром на вокзале. Судьей никогда не был. Народным заседателем — да. Но это не моя воля. Заседателей выбирают. А если не идешь — штрафовали,— ответил Нестеренко и взгля-нул на Графа.

Тот подвел глаза к потолку и, улыбнувшись своей мысли, не глядя на собеседника, спросил:

— А председателем местного комитета были?

— Членом комитета был. Вел кассу, вроде казначей. Тоже выбрали.

— Ну что ж, если так, пусть будет по-вашему. Идите. Нестеренко вышел, не веря благополучному исходу.

Под сердцем неприятно ныло — из дома службы безопасности редко кто выходит на волю. Медленно спустился на первый этаж. Перед ним вырос немец, сказал по-русски:

— Станьте к стенке, руки за голову.

«Вот и все»,— подумал Иван Николаевич. Услыхал сзади шаги, скосил глаза и увидел, как мимо прошел инспектор. «Сволочь, его работа».

Нестеренко все же отпустили домой. Он доложил о вызове в СД Мельникову. Тот посоветовал немедленно рассчитаться с работы, что он и сделал. Поступил дежурным на станцию Передача, где помощником машиниста работал Борис Сытник. Здесь формировались составы, следовавшие на Ясиноватую и в город.

Перед подпольщиками поставили задачу любыми способами задерживать эшелоны. Они засыпали песком буксы, затягивали оформление документации.

Немцы торопили отправление, а составы подходили к разъезду «71 -й километр», и через полчаса у дежурного раздавался звонок, тревожный голос докладывал:

— Эшелон дальше идти не может. В двух вагонах горят буксы.

Начинали спешно гасить, опасаясь, чтобы огонь не перекинулся на боеприпасы... Бывало, грузы, предназначенные для фронта — вооружение, продукты, одежда,— подавались в город. Комендант станции выходил из себя, кричал, жаловался гестаповцам, но те не могли найти виновников, потому что аварии происходили в пути, а диверсии были продуманны.

Подпольная борьба — это испытание нервов и выдержки, она требует технических знаний, стройности логических рассуждений, острого ума, наблюдений, изнурительного выжидания. Смертельный риск у подполь-щиков больший, чем у партизан. Ибо всю работу необходимо проводить на людях, а самое главное — на глазах у врага. Подпольщик, как правило, не имеет при себе оружия для личной защиты, он разведчик и в то же время — рабочий или обыватель в глазах соседей. Подпольщик — человек огромной силы воли, вынужден ходить в шкуре врага и в рубище нищего. В массе он неразличим, затерянная песчинка. Но эта песчинка влияет на целые процессы, заставляет останавливаться эшелоны и шахты, машины и заводы.

Конечно, Михаилу Лукьяновичу Принцевскому такие мысли не приходили в голову, когда он, после ухода Петра Батулы на советскую сторону, стал работать на шахте № 13. Здесь выработки и ствол залиты водою, но копер цел. Кто-то доложил немцам, что под водой находится ценное оборудование и что шахту можно быстро восстановить. Кое-как пустили подъемную машину. Как слесарь вместе с дежурным электриком ее обслуживал Принцевский.

Подъемник таскал на канатах две конусообразные, похожие на .огромные снаряды, бочки, в них входило кубов по пять-шесть воды. Внизу в конусе вырезано отверстие с резиновым клапаном внутри. При погружении в воду клапан открывался, а при подъеме закрывался. Возле ствола пристроены желоб и специальные кулаки. Наполненная бочка становилась на кулаки, они нажимали на клапан, и вода вытекала в желоб. При бесперебойной работе выкачать воду из шахты можно за полгода. Принцевский искал уязвимые места в механизме подъемной машины, мотора и переходных валов, за ко-торыми он следил.

Михаил Лукьянович подошел к машинисту подъема. Тот потянул рычаг, барабан остановился.

— Закуришь? — спросил слесарь.

— Давай.

Принцевский скрутил цигарку. Аромат махорки разлился по зданию и смешался с горьковатым запахом горючего масла и металла. Машинист снова отпустил рычаг, и барабан заработал. У вала мотора сумасшедшая скорость — полторы тысячи оборотов в минуту. Громадные подшипники в тридцать пять сантиметров диаметром пожирают масло моментально — не успеваешь зали-вать. Михаил Лукьянович улучил момент, когда машинист отвлекся, и сыпанул горсть песка в подшипник, сверху залил маслом. Минут через десять песок попадет на шейку подшипника и начнет ее задирать.

— Ну я пойду, посмотрю насосы,— сказал Принцевский и покинул помещение.

На шахте два центробежных насоса, их сердце — сальники. Они наполнены асбестом, чтобы внутрь насоса не засасывало воздух. Но стоит посильней затянуть гайки сальника, и он перегревается. А отпустишь — в мотор попадает воздух и насос замирает. Но Михаил Лукьянович не успел дойти до насоса, как раздался крик:

— Подшипники горят!

К подъемнику бросился монтер, криворотый вредный старик. По каждому пустяку он придирался к слесарям. Принцевский, не торопясь, подошел к машине. Монтер бил рукавицей по подшипнику, откуда валил дым.

— Давай быстрей! — закричал старик.— Отпуст болты. Здесь, наверное, перекос.

Михаил Лукьянович достал ключ и отвернул гайку на которую указал монтер. Теперь действительно получился перекос... Через полчаса подшипник задыми снова. Уже не только от песка, но и от перекоса. Монтер приказал снять его. За «подушки», прикрывающие подшипник, взяться невозможно — они накалены. Принцевский решил подождать, пока остынут. Монтер забегал вокруг него. Машина стоит, воду не качает. Наконец принялся сам снимать подшипник. Надел рукавицы, схватил одну половинку и бросил на цементный пол.

Перекос такой большой, что выправить его можно лишь на станке. Чертыхаясь, монтер побежал к заведующему шахтой просить подводу... Подшипник повезли в мастерскую на Ветку. Подъемник будет стоять без движения неделю, а то и две. От центробежных насосов толку никакого. Они постоянно выходят из строя. А вода-все прибывает и прибывает в ствол, в нем опять тот же уровень, что был до откачки...

В горно-промышленном округе «Ост» таких шахт, как № 13, восстанавливали несколько. Разрабатывали мелкие наклонные шахтенки. На них брали патенты частные организации и добывали уголь для отопления учреждений, жилых домов. Горнопромышленное общество для рейха ничего не давало. В «Донецком вестнике» печатались статьи, где говорилось о скором восстановлении угольной промышленности Донбасса, приводились две-три цифры, из коих нельзя было понять, сколько все же добывается угля, пробивались жалобы на трудности, на то, что перед горным обществом стоят сложные задачи, и тому подобное.

В самом руководстве общества шла борьба мнений. Немцы и русские разбились на две группы. Главный механик управления «Ост» Василий Григорьевич Чумаков доказывал, что нужно восстанавливать крупные шахты. Его поддерживал шеф угольного отдела Отто Кокс. Другие требовали пускать мелкие шахты. В кабинете генерала — руководителя общества «Ост» — вспыхивали споры.

— Поймите, господа,— доказывал Чумаков.— У нас в Донбассе уже строили мелкие шахты. Обходятся они очень дорого, а отдача незначительная. Практически они пожирают столько же средств, сколько и крупные, но уголь в них добываем низкосортный, в малом количестве.

— Правильно,— поддерживал Кокс.

— Но нам не удастся восстановить сразу крупные шахты,— возражал бледный, с женоподобным лицом и белыми бровями немец, работающий в техническом отделе.— Германии нужен уголь. Да и в Донбассе его по-требуется немало.

Василий Григорьевич прекрасно понимал, что крупные шахты сразу не восстановить. Такая шахта потребует механизмов, специалистов, кадровых рабочих, а вывести ее из строя легче.

Он ездил с немцами на рудники и видел, как из-за поломок, технических неполадок останавливаются подъемы и насосы, и догадывался, что дело не в плохой технике, а в продуманных действиях неизвестных рабо-чих. Наедине с самим собой Чумаков не раз сожалел, что не знает никого из тех, кто трудится на шахтах и совершает умелые диверсии. Он мог подсказать им, как еще более тоньше саботировать работу. Своими мыслями и последними новостями Чумаков делился с Юнисовым.

— Народ протестует,— сказал профессор при очередной встрече с экспедитором.— Я бы сформулировал так: сопротивление, активное и пассивное, одиночек и групп становится массовым. Даже то немногое, что известно мне, заставляет сделать такой вывод. И это в наших архитрудных условиях, при дикой жестокости врага. Немцы, например, хотели пустить ЗуГРЭС. А что вышло? Инженеры спроектировали плотину так, что весной талые воды смыли ее. Вы думаете, технически неграмотные люди делали? Специально неправильно замок придумали. А шахта «София» в Макеевке, а тринадцатая? Что там — случайно моторы выходят из строя? А листовки, которые все чаще и чаще появляются в городе? А воздухосборный бак на заводе? Я ведь многого не знаю. Но скажу — немцев такая обстановка пугает. И хотя они опьянены успехом на фронте, но оборудование для по-лучения бензола из угля завозят тайком. Мне сообщил под секретом Кокс. Они думают обнести забором одну из шахт. Но, во-первых, необходимо сначала добыть высококачественный уголь, а во-вторых... Знаете что? Я вам сообщу, где будут устанавливать оборудование. Надеюсь, это мне станет известно.

— Секретно ведь,— напомнил Халит.

— Не считайте меня простачком. Я дал понять Коксу, что заинтересован в части прибылей. Спросил у него, кто будет руководить установкой — сами немцы или привлекут бельгийцев и французов? Они хорошие специалисты по этой части. Знаете, что ответил Кокс? Французы и бельгийцы не весьма энергичны. О, это говорит о многом! — воскликнул Чумаков.— Похоже на сопротивление немцам. Вы понимаете?

Может быть, оккупанты готовились установить аппаратуру для получения бензола на шахте № 13, потому что настоятельно требовали ее пуска. Однако ствол вновь и вновь затапливало водой. Из строя выходили подшипники подъема, новых не было, и слесари, в их числе Принцевский, объясняли загорания их износом. А если бы и поставили агрегат для получения жидкого топлива, можно было не сомневаться в его недолгом существовании.

Патриоты продолжали свои смертельно опасные дела, и агенты СД выискивали подозрительных лиц. В Сталине приезжала зондеркоманда для проведения облав и расправы над населением.

Обер-фельдфебель Роттер Вильгельм Моренц, командир зондеркоманды батальона особого назначения 18-й пехотной дивизии, доносил своему шефу майору Дой-черу: «Первая облава проводилась в ночь с 20 на 21 июня 42 года под руководством командира роты обер-лейте-нанта Герца. В результате облавы моей командой было арестовано более 100 человек, расстреляно 17 перед догмами, в которых их задержали. После облавы на шахте № 1 были повешены 7 человек и спустя некоторое время — еще 2. После повешения солдаты сняли с трупов обувь и одежду. Кроме этого, по приказу из гестапо мною было получено 25 человек из концлагеря Сталино для расстрела. Перед вызовом из лагеря арестованных раздели до нижнего белья и разули. Посадили на грузовик и вывезли за город, где на берегу большого пруда расстреляли. Трупы бросили в пруд. Нижнее белье не снимали, так как оно намокнет и труп быстрее идет ко дну.

В этот же день вечером мною были получены из концлагеря еще 17 человек, которые были повешены солдатами моего взвода в городском парке. В то время мы повесили внутри лагеря еще б человек.

Вторая облава (с 22 на 23 июня) проводилась в направлении от шахты имени Калинина до центра города. Моя группа задержала 90 человек и расстреляла 16. Задержанных отправили в концлагерь. После облавы рас-стреляли внутри лагеря 11 человек. Трупы их были вывезены из лагеря и брошены в реку. Во время облавы, а также внутри лагеря расстреливались люди, подозреваемые в принадлежности к Коммунистической партии.

Третья облава (с 23 на 24 июня) была проведена внутри города и сопровождалась обысками домов. Моя команда действовала на нескольких улицах города. В результате задержали 60 человек и отправили в концлагерь. Трех человек, у которых обнаружили оружие, расстреляли перед их домами. После облавы я с группой солдат расстрелял в концлагере 4 человека и повесил 2.

Вторично моя команда была вызвана в Сталино в конце июля 42 года. Мой взвод прочесывал западную часть города. Мы задержали приблизительно 130 человек и расстреляли на улицах 11 человек. Задержанных отправили в концлагерь И там расстреляли 4 человека.

Через два месяца я в третий раз прибыл со своей командой в Сталино. Мы получили указание произвести прочистку привокзальной местности, так как там якобы появились партизаны. Прочесывание длилось 9 часов, было арестовано около 30 человек с последующим заключением в концлагерь. 3 человека расстреляны за попытку к бегству. После окончания операции мною были повешены в лагере 2 человека».

Кровавые дела палача были по заслугам оценены его идейными руководителями. Лично Гитлер наградил Моренца двумя железными крестами за успешное проведение карательных операций во Франции и в Одессе, за особые заслуги по борьбе с партизанами в Донбассе ему дали фашистскую медаль «За храбрость».