Смерти смотрели в лицо

Невидимый фронт

С фронта шли тревожные вести. Гитлеровская армия стояла у Волги, газеты напечатали снимок нацистского флага на какой-то горной вершине Кавказа. «Донецкий вестник» сообщал об успехах Германии. Он заявлял от имени горожан, что они, мол, приветствовали крах Coветов и теперь вместе с немецкой администрацией успешно налаживают новую жизнь. Но тут же газета помешала объявление: «Партизаны появляются в самых разнообразных видах. Это саботажники, это распространители ложной секретной пропаганды, это шпионы, имеющие помощников в городах и деревнях. Они разузнают о вокзалах, опорных пунктах и административных помещениях. Каждый помогающий партизанам, дающий им информацию или укрывающий их сам является партизаном. Все равно, рано или поздно, будут открыты последние их убежища. Тяжкие наказания падут на партизан и их помощников — это будет, главным образом, смертная казнь».

Но население города продолжало трудную тайную борьбу с оккупантами. Люди не регистрировались на бирже труда, а если получали направление на работу, то исчезали с документами.

Планы немецкого командования об использовании могучих ресурсов «Восточного Рура» в войне рушились. В Сталино шахты в строй не вступали, металлургический завод не работал, лишь местная промышленность изготавливала щетки, кайла, глиняную посуду. Пустить удалось одну турбину для освещения части домов, воды почти не было. Зато оккупанты расхваливали жизнь в Германии, звали туда специалистов, особенно молодежь. «Вы получите хорошую зарплату, культурные навыки труда. Мы спасаем вас от голода, заботимся о том, чтобы среди вас не было безработных».

Горожане оказались в безвыходном положении. Безработица и голод стали неотвратимы, как сама смерть.

— Сейчас люди молчат,— сказал на совещании Шведов.— Но они еще больше ненавидят оккупантов. Их настроение, как порох, которому нужна спичка. Немцы торжествуют, а мы должны зажечь свои костры, В самых неожиданных местах. Это поддержит наших людей.

Через день Шведов пришел к Борисову и сказал, что разведал склад на Второй линии, устроенный в бывшем здании пассажа. Ночную вылазку поручил возглавить Вербонолю. Андрей Андреевич переоделся в немецкую форму. Вместе с Борисовым и Гринько добрались вдоль заводской стены до сожженного здания ремесленного училища.

Собирался дождь, косматые тучи медленно надвигались на яркие летние звезды. Со стороны завода доносился рев мотора. Вербоноль оставил товарищей и уверенно зашагал к бывшему пассажу. У тыльной стены остановился, прислушался к ночным звукам. Раздались приглушенные шаги часового и снова удалились. С торца здания немцы соорудили деревянный помост, по которому вкатывали в помещение бочки с горючим. Охрана сюда не заглядывала. Вербоноль на корточках подобрался к двери. Обшарил ее и подергал за ручку — изнутри был засов. Андрей Андреевич легонько свистнул. Из темноты к нему подошли Борисов и Гринько. Стали Дергать дверь и почувствовали, как засов согнулся. Вдруг почудились чьи-то шаги. Андрей Андреевич выхватил пистолет, стали ждать, но никто не появился. Они снова принялись за дверь и после небольшого усилия открыли ее...

В первом отделении оказалось несколько бочек с бензином. Втроем подхватили одну из них и на руках отнесли к заводской стороне. Борисов и Вербоноль прикатили бочку в пустующий двор на Седьмой линии. Воз-вратились к складу, где их поджидал Гринько. Снова зашли в помещение и нащупали небольшую дырку в деревянной перегородке. С трудом вытащили через нее два комплекта обмундирования и винтовку.

Дальше оставаться в складе было опасно. Летняя ночь кончалась. Борисов посмотрел на сереющие под потолком окна и толкнул Вербоноля локтем, показывая глазами вверх.

— Уходите,— приказал Андрей Андреевич.

Достал из кармана бутылку с бензином и выплеснул его на перегородку. Привязал к доске короткий бикфордов шнур, высек из бензинки огонь и поднес к шнуру...

Утром к Алексею Ивановичу пришел улыбающийся Шведов.

— Знаю, земля слухами полнится,— сказал он.— Спасибо, товарищи. Так держать.

С ним был Новиков, командир познакомил его с Борисовым, Вербонолем и Гринько.

О пожаре в пассаже заговорили в городе. Узнал о нем и Бобырев. Он уже работал на шахте № 4 «Ливенка». Там поставили деревянную эстакаду, с перебоями откачивали воду из ствола. Ивана Иосифовича, как слесаря, заставили счаливать трубы, ремонтировать насос.

Под эстакадой стояли бочки с маслом, их по ночам охранял дряхлый старик, а на воскресенье он уходил домой. В один из выходных, под вечер, Бобырев пришел на шахтный двор. Синие сумерки висели над землей, и тишина уходила вниз, к пруду. «Посидеть бы с удочкой»,— подумал Иван Иосифович, направляясь к кузне. Возился в ней, вроде бы искал кусок проволоки, пока не стемнело. Пригибаясь к земле, пробрался к эстакаде. Сдвинул с бочки крышку, набрал в жестяную банку масла и облил сухие доски. Опрокинул одну бочку набок. Намочил прихваченный с собой тряпочный жгут в масле, поджег его и бросил возле досок. Спокойно зашел за террикон и скрылся в кукурузе... Пока добежал домой, пламя охватило всю эстакаду. Наблюдал со двора, как черный дым валил из-за террикона.

На шахту прикатили гестаповцы. Как ни в чем не бывало, пришел на работу и Бобырев. На месте эстакады стояли обгоревшие столбы. Немцы приказали построить рабочих. «Э, нет,— решил Иван Иосифович,— Меня это не касается». Он вошел в разбитую баню, вылез через окно, низиной спустился к пруду и ушел в город к родственнице... Вскоре устроился слесарем в гараже на Второй линии.

В эти дни Вербоноль часто улыбался в усы. У него опять началась, как он говорил, операция по массовой вывозке пленных.

— По целевому назначению забираем,— басил Андрей Андреевич.— Успевай обслуживать.

Фриц Энгель уже не стоял со своей машиной во дворе Борисова. Битва у Волги подмела все части, квартировавшие в Сталине Но теперь машина была у Вани Покусая, работавшего шофером в организации «Тодт».

Гринько приносил от Быльченко списки пленных, приготовленные Волоховым. Они вместе с Тамарой освобождали бойцов по одиночке. Вербоноль решил вывозить их машиной. Давние три случая забылись, в СД поменялись начальники отделов, а Мужик работал в другой организации.

Ранним утром крытый брезентом грузовик подъехал к поликлинике и остановился невдалеке от входа во двор лазарета, обнесенного колючей проволокой. Из кабины выскочил высокий усатый офицер. У входа его встретил Саблин и повел к вестибюлю. Навстречу вышел начальник отделения внутренней охраны лазарета Воло-хов. Офицер подал ему бумажку.

— Будет исполнено,— доложил Волохов и скрылся в здании.

Офицер и Саблин остались вдвоем. Полицейский зашептал;

— Если будут шум поднимать, я сообщу. Пущу слух, что хотели бежать и всех перестреляли.

— Добро... Уходи.

Саблин скрылся в лазарете, а офицер направился к машине, В двери вестибюля показались пленные. Волохов кричал на них:

— Ну, работнички, залежались! Давай, давай!

Проходивший мимо него раненый резко повернулся и плюнул в лицо.

— Стерва! Я еще с тобой рассчитаюсь. Илларион Васильевич горько улыбнулся... Еще два раза приезжал за пленными Вербоноль, переодетый в офицерскую форму. Но назначенный вскоре вместо Ковалева главный врач Дикусар, садист и палач, запретил брать пленных на работу непосредственно из лазарета. Снова пришлось выводить их по одиночке...

Шведов долго не задерживался на одном месте. Его искала полиция, и он запутывал следы. Неожиданно появлялся на конспиративных квартирах, у знакомых, и так же быстро исчезал. Казалось, что ему нужно скрыться, исчезнуть на время, но он продолжал привлекать новых людей к работе. Не все, кто ненавидел оккупантов, могли стать членами подпольных групп. И это прекрасно понимал Александр Антонович. -Он советовал своим друзьям поддерживать у таких патриотические настроения.

— Они — наш резерв,— говорил командир.— Используйте их квартиры, место работы, профессию для борьбы с врагом.

Такими были супруги Савостенок — родственники Марии Анатольевны. Они часто давали приют Шведову и его товарищам, делились с ними последним куском хлеба.

Евгений Андреевич Савостенок весною на городском рынке попал в облаву. Пойманных привезли на биржу труда и стали распределять: молодых в Германию, тех, кто постарше, —в Мариуполь на восстановление завода. Евгения Андреевича увидел знакомый сотрудник биржи и освободил, но посоветовал немедленно устраиваться на работу. Пришлось поступать в слесарную мастерскую, открытую немцами на уцелевшем этаже сгоревшего здания заводского фабзауча.

Однажды во дворе мастерской оказался огромный автобус: у него поломались рессоры. Рабочие узнали, что он набит обмундированием и галетами.

— Давайте раскулачим ночью,— предложил Савостенок двум слесарям.

Те согласились. Спрятались в кочегарке и просидели до полуночи. Евгений Андреевич подготовленным ключом легко открыл дверцу...

Когда Шведов увидел в его доме немецкую шинель, спросил:

— А обмундирования у тебя нет?

— Сколько нужно?

— Сколько не жалко.

И тот отдал ему три френча и три пары брюк. В них переодевались подпольщики, когда ходили на операции. По просьбе командира Евгений Андреевич отремонтировал ручной пулемет и наган.

Александр Антонович навестил Кихтенко, тот уже включился в работу и вовлек в нее своего напарника Михаила Погомия.

Александр Данилович носил на рукаве красную повязку с надписью «цугфюрер» — главный кондуктор пассажирского поезда. Не снимал повязку и после работы. Недавно во время облавы на базаре увидел парнишку, который заскочил за будку и что-то подсунул под нее. Кихтенко узнал в нем соседа, подошел и сказал:

— Иди рядом, выручу.

Дорогу им преградил полицай.

— А ну, поворачивай,— загремел он.

Кихтенко смерил его с ног до головы презрительным взглядом и сурово спросил:

— Ослеп, что ли? Читай!

Он поднес к лицу полицая руку с повязкой. Тот по слогам прочел:

— Цуг-фю-рер.

— Понял? От фюрера. Вот документ,— сказал сердито Александр Данилович, вытащил удостоверение и повертел перед носом опешившего полицая.— А это мой человек.

Во время поездок на Ясиноватую Кихтенко и Пого-мий присматривались к вражеским солдатам, особенно к итальянцам и румынам. Удрученные и угрюмые ехали они на фронт. А тут немцы запретили пускать их в помещение вокзала. Союзники возмущались, кричали, ругались.

— Ну и дурни,— сказал Александр Данилович, толкая локтем Погомия.— Повернули бы назад.

Он подошел к пожилому итальянцу, взял у него котелок и принес воды. Тот обрадовался, похлопал русского по плечу.

— Камрад, шпашиб,— сказал, схватил за руку Ких-тенко и потащил к молодому парню, говорившему по-русски.

— Мой товарищ просит передать вам благодарность,— сказал солдат.— Также просит поговорить с ним один на один с помощью меня.

Они отошли в сторонку. Пожилой положил на землю ранец, вытащил пистолет, быстро заговорил.

— Анжей может продать пистолет,— перевел молодой.— Немного — буханка хлеба.

Кихтенко растерялся. Конечно, пистолет нужен, но где взять хлеб? Показал сто рублей и спросил:

— Может, продашь?

Солдат махнул рукой и отдал пистолет.

С тех пор Кихтенко стал носить в своем сундучке хлеб. В поездке подсаживался к итальянцу или румыну, заводил разговор. Расставались довольные: кондуктор с винтовкой или пистолетом, а солдат с хлебом или деньгами.

В боях под Сталинградом немецких союзников охватил страх. Сначала дезертировали одиночки, а в июле-августе уже целые группы солдат.

Кихтенко и Погомий сопровождали очередной состав из Ясиноватой на Бальфуровку. Остановились на станции Сталино-вест. На перроне появилась группа итальянцев и румын с винтовками. Их сопровождали два немецких конвоира и офицер. Лейтенант подошел к кондуктору и, показывая на солдат, сказал:

— Их нужно посадить в вагон. Дизинтирен.

— На что они мне? — ответил Александр Данилович.— Насобирали больных — ведите в больницу.

Но офицер настаивал на своем. Оказалось, что это дезертиры, а не дизентерийные, как понял Кихтенко. Их всех выловили в Ясиноватой. Состав прибыл на станцию Сталино-штадт, находившуюся у оперного театра. Дезертиров высадили и погнали в гестапо. Кихтенко зашел в вагон и увидел винтовки.

Немец был уверен, что местные жители к оружию не прикоснутся — за него расстреливали.

Пока ехали до Бальфуровки, Кихтенко сложил винтовки под сиденьем и прикрыл тряпкой.

— Что будем с ними делать? — спросил он Погомия.

— На кой дьявол они? Возьмешь — а тебя к стенке,— отозвался Погомий.

— А ты бери умно...

— Ну, если так.

Достали одеяло и завернули в него восемь винтовок... Старались идти по темным закоулкам. Неожиданно возле клуба «Металлург» из-за угла вышли два немца.

— Патруль,— едва успел прошептать Кихтенко. Бежать поздно. Быстро опустили груз на землю. Выручить могло только спокойствие.

— Папир! — потребовал немец.

Пока он, присветив фонариком, рассматривал удостоверение Погомия, Кихтенко достал свое.

— О, цугфюрер! — воскликнул патрульный.— Гут. Немцы пошли дальше. У Кихтенко на глаза стекали капельки пота. Он вытер лоб рукавом куртки. Молча наклонился к винтовкам.

Об оружии доложил Шведову, тот поблагодарил и спросил:

— А денег у тебя нет, Данилыч?

— Много?

— Тысяч пятьдесят нужно. Для листовок.

— Могу предложить только десять.

— И за это спасибо.

Вскоре Александр Антонович пригласил Кихтенко на совещание. Собралось человек десять. Вел совещание Шведов. Обсуждали, как добывать оружие и доставать деньги.

Кихтенко стал полноправным членом подпольной организации. Не беда, что он не знает имен своих товарищей. Главное — они действуют. Пожары, убийства немцев и полицаев, листовки — это их работа. Шведов несколько раз приносил ему листовки. В них — призывы сопротивляться оккупантам и сводки Совинформбюро. Гитлеровская армия продвигается лишь на юге, в донских степях. Но красные бойцы стоят насмерть за каждую пядь земли, в кровавых боях перемалывают фашистские силы.

По ночам на станции Бальфуровка немцы формируют санитарные поезда. Подгоняют вагоны, моют их, делают полки; цепляют товарный вагон с обмундированием, простынями, одеялами, вручают старшему кондуктору документацию и отправляют состав до Ясиноватой.

Кихтенко тщательно изучил весь путь: где поезд идет медленно, где берет разгон. Вместе с Погомием обсудили план действий. На Скоморощинском переезде состав из двенадцати вагонов идет тихо.

— Здесь нужно иметь человека,— сказал Александр Данилович.-— Какого-нибудь спекулянта.

— Есть у меня знакомый.

— Мы с тобой хотим заработать. Понял?

— Я давно уже все понял,— ответил Михаил.

Июльские ночи коротки, прозрачны. Перед отправкой поезда Кихтенко обошел состав. Пассажирские вагоны пусты, потому что идут на фронт за ранеными. Особенно внимательно осматривал товарные. По доку-ментам первый после пассажирского — с обмундированием, простынями, одеялами. Его немцы закрыли. «Здесь придется повозиться,— подумал кондуктор.— Пожалуй, ломиком открыть можно».

Тяжело отдуваясь, паровоз тащит состав вдоль Первого пруда. Поворачивает за бугор и еще больше пыхтит на подъеме возле Второго пруда. Кихтенко вышел из вагона и по боковой ступеньке перебрался на подножку товарного. Поворот здесь крутой, и машинист не видит многих вагонов.

Ломик вошел в ручку свободно. Кихтенко слегка нажал на него, и дверь отворилась.

Внутри вагона темень. Тусклый свет зажигалки выхватил из мрака кипу простыней. Каждая из них стоит на рынке тысячу рублей, или сто марок. Оптом перекупщикам можно отдать подешевле.

* Одна оккупационная марка приравнивалась к 10 рублям.

Александр Данилович открыл люк, выглянул в него — Погомий начеку. Поезд приближался к Скоморощинскому переезду. Кихтенко выбросил в люк связку простыней. Затем вторую, третью...

Захлопнул дверь и перебрался в свой вагон. Погомий спрыгнул на ходу и скрылся в сумерках0 летней ночи.

Через неделю кондуктор вручил Шведову пятьдесят тысяч рублей.

Ночные операции продолжались. Немцы, видимо, обнаружили пропажу белья и приставили к поезду охрану. Перед отправкой солдаты забрались в вагон, расположенный в середине состава. На подходе к Скоморощинскому переезду Кихтенко спросил Погомия:

— Проверим?

Михаил кивнул головой. Александр Данилович шагнул с тормозной площадки на ступеньку. Надавил на ручку дверь без труда открылась. Прошел в вагон и наткнулся на чемодан. А по углам - кипы простыней. Александр Данилович брал по одной пачке и подавал Погомию. Тот бросал их под насыпь. Перед уходом Кихтенко открыл чемодан в нем лежало солдатское обмундирование, две бутылки шнапса и пистолет. Ночь была теплая, немец с дружбами в одних трусах играл в карты в среднем вагоне. Koндуктор завернул вещи в простыню и взял с собою.

На станции Сталино полуголый часовой открыл чемодан и заорал во все горло, зовя на помощь. Солдаты, узнав в чем дело, подняли его на смех. Но пострадавший твердил:

- Партизанен! Партизанен!

Подошли жандармы, забрали немца и повели на вокзал. Допрашивали его минут тридцать. Погомий прошептал с тревогой:

- А если и нас потянут?

— Ну и что? — отвертил Кихтенко.— Они же охранники. Наше дело привести к неисправности состав.

И еще несколько десятков тысяч рублей получила организация на нужды подполья. А Кихтенко и его напарник продолжали рискованное дело. Попадись они - расстрела или виселицы не миновать. Но на карту была поставлена судьба страны жизнь миллионов людей, и патриоты использовали малейшую возможность, чтобы наносить вред врагу.

Школьный товарищ привел Григория Тихонова к своему соседу Николаю Боякову. Лейтенант артиллерии, он вышел из окружения, жил на заводском поселке Закоп. Чтобы не угодить в концлагерь, поступил работать в авторемонтную мастерскую организованную немцами в здании пожарной охранунедалеко от металлургического завода.

Бояков показал Тихонову заделанный в стене радиоприемник. Они послушали последние известия, разговорились. Николай рассказал о диверсии, которую он устраивает в мастерской.

В заряженные аккумуляторы насыпает железных опилок. В электролите опилки после непродолжительной работы попадают между пластинами и замыкают их, аккумулятор садится, но не вдруг, хотя и достаточно быстро.

— Машины идут от нас своим ходом, а возвращаются на длинном зажигании, то есть, их попросту тянут на буксире,— говорил Бояков.— Начальство считает, что шоферы не хотят честно работать, и наказывает их.

Тихонов познакомил лейтенанта с Александром Антоновичем. Они втроем слушали радио, и командир предложил Боякову вступить в отряд. Тот с готовностью согласился.

— Вы нащупали уязвимое место немцев,— сказал Шведов.— Продолжайте диверсию... Мы еще встретимся.

Григорий надеялся услышать разговор двух командиров о боевых действиях. Он, как и другие молодые подпольщики, жаждал сойтись с врагом лицом к лицу, уничтожать его. Однако руководители сдерживали их; более опытные, они знали, что убийство одного-двух немцев в густонаселенном городе из-за массовых репрессий принесет меньше пользы, чем борьба за умы и души людей.

Но молодые, хотя и слушали старших, все же порой шли на риск. Не смог смириться с ролью наблюдателя, как он говорил, присланный из-за фронта Сергей. Он появлялся на улице в офицерской форме, знал прекрасно язык врага. Сергей поклялся убрать Графа. Следил за ним. Тот ходил по Первой линии в сопровождении охраны, ездил в машинах. Сергей искал возможность прикончить оберштурмфюрера без выстрела. По утрам дежурил на развилке дорог в конце Соцгородка...

И в этот день Сергей стоял на развилке. Со стороны вокзала показалась открытая легковая машина Графа. Сергей поднял руку, но шофер не затормозил. Машина поравнялась с парнем, и он, словно пантера, прыгнул на подножку. Ударил офицера ножом и вдруг увидел, что перед ним не Граф. Перепуганный шофер резко повернул руль. Сергей не удержался и упал на мостовую. Он лежал без движения. Легковая на сумасшедшей скорости скрылась за поворотом на Девятую линию.

Свидетелями нападения оказались две женщины, тащившие по шоссе тачку. Полина Чернова — родная сестра Гринько,— стояла с ребенком у своего дома и видела, как женщины подобрали окровавленного человека в немецкой форме, положили на тачку и прикрыли мешком. Чернова подошла к ним и спросила:

— Кто он такой?

— Не знаем, вот посмотрите.

Полина Яковлевна приподняла мешок и, побледнев, отпрянула назад. Она узнала Сергея, который бывал у нее на квартире.

— Боже! Скорее ко мне,— попросила Чернова.

Его подняли. Сергей застонал и открыл глаза, что-то пробормотал и потерял сознание.

Полина Яковлевна побежала на Десятую линию к Гринько. Тот сообщил о Сергее Андрею Андреевичу. Вечером Вербоноль пришел в домик Черновой с врачом. Парень бредил, у него была разбита голова и помята нога...

Молодой организм поборол недуг, Сергей стал поправляться.

Еще до ранения Вербоноль представил его Шведову.

— Вот, прошу любить и жаловать. Нам в помощь,— сказал он.

Александр Антонович с беспокойным чувством смотрел на парня в немецкой форме и не мог припомнить, где его видел.

— Сергей... Через лисичанский коридор к нам пожаловал,— вновь заговорил Андрей Андреевич.

— Постой! — воскликнул командир и вскочил со стула.— Ты же Сапожник. Я тебя ищу по всем мастерским,— и он назвал пароль: — Привет тебе от Петра Ефимовича. Он беспокоился о желтых ботинках.

— Давно готовы,— ответил парень.

— Надо же,— проговорил Александр Антонович и обхватил Сергея за плечи.— Мне Петр Ефимович показывал твою фотокарточку...

Когда Сергей поправился, Шведов сердито сказал:

— Не можешь сдерживать себя, катись назад. Забыл, зачем здесь?

— Нет...

— Ну прикончил ты одного, наделал шуму. А в это время в наш тыл готовят подлецов, которые могут натворить такого, что не окупишь никаким офицером. Уразумей ты, горячая голова.

— Уразумел.

— Наш человек говорит, что какие-то гражданские типы наведывались в лагерь. Им предоставили право разговаривать с пленными. Догадываешься?

— Знаю.

— Знаю, знаю,— передразнил Шведов.— Тебя заменить некем.

Они говорили намеками, но понимали друг друга. Сергея послали в тыл со спецзаданием. Велели связаться с Вербонолем, а также с человеком, который появится позже, инструкции получить от него. Этим человеком оказался Шведов. Сергей должен был выявить шпионские организации. Фашисты их тщательно маскировали, готовя диверсантов для засылки в тыл Красной Армии. Людей выискивали среди пленных, продавшихся подлецов, работавших в карательных органах оккупантов и в местных управлениях.

Шведов просил подпольщиков быть внимательными, ловить каждое слово немцев, докладывать о расположении войск, учреждений, различных складов, пакгаузов, гаражей. Данные, собранные по крупицам, анализиро-вали. Мужик сообщил, что к переброске шпионов прикладывают руку горуправа и Эйхман. Саблин доложил о некоем Васильеве, который побывал в лагере пленных на Стандарте. Секретарь управы Вибе проверял визы пяти представителей националистического центра армян во главе с дашнаком генералом Дро, прибывших из Берлина по разрешению Эриха Коха.

По разрозненным данным подпольщики установили, кто возглавляет и направляет шпионскую работу в городе. Постепенно вырисовывались контуры двух пунктов, куда тянулись незримые нити по вербовке диверсантов и тайных агентов. В штандорткомендатуре, занявшей здание на Первой линии рядом с кинотеатром имени Шевченко, был седьмой отдел — милитеробтайлюнг. Здесь выдавали пропуска для проезда гужевым транс-портом, автомашинами и по железной дороге за пределы Донецкого округа — в прифронтовую полосу и на Правобережную Украину. Здесь же вербовали резидентов и агентов-осведомителей среди местного населения. Отдел комплектовал школы разведчиков-диверсантов, шпионов, парашютистов. Возглавлял его майор Мерзалис, прекрасно владеющий русским языком.

Другой пункт — СД, где засылкой шпионов в советский тыл руководил Граф. В начале апреля подтянутый, выбритый до синевы и пахнущий духами, он пришел к Эйхману.

— Господин бургомистр, мне необходима ваша помощь,— сказал оберштурмфюрер.— Срочно требуются четыре поношенных гражданских костюма, часы советского производства и прочая мелочь, которую обычно носит при себе мужчина. Но ничего немецкого.

— Я могу предложить свой костюм,— ответил бургомистр.

— Нет, с вашего плеча, пожалуй, не подойдет. Вы вполне сошли бы за русского медведя,— проговорил Граф и натянуто улыбнулся.— По комплекции мои люди больше походят на Шильникова и (Бабенко. Попросите у них. Германское командование учтет их участие в весьма важном деле.

После ухода гестаповцев Эйхман позвонил Шильни-кову и Бабенко, попросил немедленно прибыть в управу. Вызвал к себе Вибе.

— Абрам Яковлевич, нужен костюм, желательно поношенный,— попросил он.

— Какой костюм?

— Ваш.

— Не понимаю.

— Просил Граф.

— Ясно,— просияв, ответил Вибе.— Можно сбегать домой?

Графу понадобились костюмы для шпионов. Их забросили на советскую сторону. Но назад они не возвратились. Видимо, потому отправку бывшего бургомистра Петушкова в тыл Красной Армии обставили иначе. Га-зета объявила, что председатель управы тяжело заболел, его обязанности возложены на Эйхмана. Однако квартиру Петушкова охраняли солдаты, а он и его семья бесследно исчезли. Но через три месяца Петушков появился в городе.

После выздоровления Сергей по заданию Александра Антоновича должен был познакомиться с бывшим бургомистром, но того откомандировали в Одессу и там назначили председателем городской управы. На такие должности за красивые глаза фашисты не ставили.

Сергей внимательно присматривался к немецким учреждениям. Посещал кафе, закусочные, пытался поближе сойтись с их хозяевами. Часто бывал в кафе Фомина. Выпивал стакан вина и заводил речь о прекрасной и сильной Германии.

Как всегда, Сергей стоял у стойки, медленно потягивал вино и рисовал идиллическую картину из своего детства.

— Фомин! — вдруг раздался пьяный голос.

В дверях подсобного помещения показался начальник политического отдела пятого участка полиции Скородько. Увидев офицера, он икнул, подошел к нему и заплетающимся языком проговорил:

— Здра-здравия желаю.

Сергей брезгливо отстранился, процедив сквозь зубы:

— Швайн.

— А я понимаю... Да, понимаю,— забубнил Скородько.

Из подсобки вышел его собутыльник.

— Вот он сделает такое... Такое... Советы через два месяца вдрызг... Он завтра фи-и-тю и — там... Верно, Семен?

— Господин офицер не понимает по-нашему,— пробормотал Семен.

— И пусть не понимает. А я скажу,— ответил Ско-родько.— Мы для них стараемся...

— А как же ты — «фитю»? — спросил Фомин.— Ведь фронт.

— Молчи, дурак,— пригрозил Скородько.— Ты ничего не понимаешь, а господин офицер понимает.

Сергей насторожился, но улыбнулся и, кивая головой, ответил:

— Я, я.

— Вот, понимает... Фомин, закрой свою богадельню,— приказал Скородько и ткнул рукой в сторону входной двери. Снова обратился к Сергею: — Господин офицер видел карту Советов? Видел, да? Ты скажи ему, Семен... Все красное будет ихним и нашим... Скажи, скажи.— Вдруг он замолчал, отвернулся от Сергея и бессмысленно уставился на Семена. Потом шагнул к нему, схватил за борта пиджака и забормотал: — Ах ты моя зануда... Ты скоро будешь там... А у Фомина нету родственников в Советах... Ты только смотри там.

Наконец Скородько выпрямился, пьяный шок прошел, глаза посветлели.

— Ладно,— сказал.— Нам пора. А ты, Фомин, цыц.

Сергей допил вино. В голове упрямо стучало: «Ступай за ними». Он положил на стойку деньги, покинул кафе. Скородько и Семен, шатаясь, брели по Карьерной. Недалеко от угла завернули в дом, уже знакомый Сергею. Здесь работал бухгалтер рентгенстанции Федор Васильевич Васильев. Плотный, среднего роста мужчина, лет пятидесяти пяти. Бывший ротмистр царской армии, они до войны занимал скромную должность бухгалтера. Обходительный сосед, исполнительный служащий, вовремя приходил на работу, вовремя покидал привычный стул. Всегда сводил дебет с кредитом, и только в душе не получалось баланса. Советскую власть всерьез не принимал и ждал ее конца.

Когда пришли оккупанты, сожалел, что уже старик и ничем не сможет проявить себя. А голод не тетка, пришлось искать работу. Знакомый доктор устроил его в сануправление. Возможно, так бы и закончил свой жизненный путь бывший ротмистр, не появись в городе его племянник Александр Феофилактович Попов. Летом он приехал в Сталино из Полтавы, сопровождая офицера Шпитдекампфа. Оба поселились на Оранжерейной улице у давнего приятеля Попова. Пока Шпитдекампф ходил в военную комендатуру и устанавливал необходимые контакты, Попов наводил справки о тех, кто его интересовал. И — о! — удача, родной дядя, бывший ротмистр, пребывает в здравии.

На Оранжерейной готовили торжественный обед в честь именитых гостей. К Васильеву послали девчонку и пригласили его. Стол накрыли по голодным временам более чем обильный. Тосты и разговоры носили общий характер, желали здоровья хозяину дома и гостям. Говорили о погоде, что пора пойти дождю, а то пыль в городе — не продохнешь.

После обеда Шпитдекампф, которому представили Васильева, позвал его в сад. Жидкая тень от абрикосов и вишен лежала на чистых дорожках.

— Душный у вас город,— сказал офицер.— Я впервые так далеко забрался на восток.

— А нам не привыкать,— отозвался Васильев.— Знаете, когда тебя изнутри жжет, то внешней температуры не замечаешь.

— Верно подмечено... Если я правильно понял вашего племянника, то у вас были причины для душевных переживаний.

Васильев глубоко вздохнул, остановился и, притянув к себе ветку с листочками, побитыми гусеницами, сказал:

— Душа моя, пожалуй, вот так же подточена, как эти листья. Поздно подул освежающий ветер. Стар я, чтобы бороться.

— Не говорите,— возразил Шпитдекампф.— Я ищу человека, который сумел бы справиться с нашим заданием.

— Чем могу быть полезен я?

— Ваш племянник был прав, рекомендуя вас... Хочу поручить вам вербовку людей в полтавскую школу разведчиков. За услуги — военный паек и ежемесячный гонорар в тысячу рублей. А также денежное вознаграждение за каждую душу,— сказал, усмехнувшись, офицер.

На следующий день они встретились снова. Шпитдекампф познакомил Васильева с майором Мерзалисом.

— Васильев мой представитель в городе,— сказал он.— Прошу оказывать ему содействие.

Тут же оформили бумаги на выдачу пайка и денег. Документы Шпитдекампф обещал выслать незамедлительно, временное удостоверение выдал седьмой отдел комендатуры. Мерзалис представил Васильева началь-нику городской полиции.

Бывший ротмистр начал вербовку с лагеря пленных на Стандарте.

Шеф лагеря зондерфюрер Линенберг принял его в кабинете, похожем на вымытую камеру, из которой еще не выветрился запах крови и пота.

— О, прошу,— улыбчиво заговорил Линенберг и показал на грубо сколоченные скамейки.— Однако я не верю в успех. Эта безликая скотина ни на что не пригодна. Вот если из внутренней охраны. Тут есть один — комендант изолятора. Бывший, как это — уголовник.

— Криволапов?

— Да, да, Криволапов. Настоящий мужчина.

— Мои клиенты не должны быть моложе двадцати пяти и старше сорока,— уточнил Васильев.

Линенберг хорошо изучил советских пленных. Зная, что их ждет в лагере смерти, они держались до последнего. В душе зондерфюрер даже завидовал измученным, изможденным людям — гордым духом и верящим в скорое возмездие за их муки. Пленные высказывали свое презрение в лицо палачам на допросах и перед стволом шахты. Раньше Линенберг считал, что таких фанатиков единицы, но он уже более полугода имеет дело с этими людьми, и ему становится страшно..

Криволапов и два его напарника согласились пойти в полтавскую школу шпионов. Саблин доложил об этом Вербонолю, а тот передал Сергею. Цепочка замкнулась. Теперь под неусыпным надзором подпольщиков находились и Васильев, и его «клиенты». На советской стороне должны знать о них и о полтавской школе.

У Александра Антоновича накапливались разведывательные данные о противнике, пополнился список подлецов. Известны шпионские организации, засылающие тайных агентов в тыл Красной Армии, и факты вербовки в полтавскую разведывательную школу. И снова им овладела мысль о переходе линии фронта. Но передовая была за сотни километров, и там продолжались ожесточенные бои.

Три арбы медленно съехали с булыжной мостовой на асфальт Первой линии. В глубине пустых глазниц третьего корпуса индустриального института отдавалось цокание копыт. Богоявленская и Чистякова, увидев необычный кортеж, переглянулись. Подошли к первой арбе, заглянули в нее и отшатнулись. На соломе лежали полуживые, похожие на скелеты люди.

— Кто это? — спросила Ирина Васильевна.

— Добровольцы. В Германию ездили,— ответил возчик с неохотой.— Из Ясиноватой везем. Вернулись домой, узнаете своих — забирайте...

За листовку засели сразу, как пришли домой. Перед глазами стояла страшная картина. Подпольщики писали обращение к горожанам: «Посмотрите и вы на тех, кто возвратился из Германии. Это сама смерть прибыла оттуда. Фашисты сделают такими всех советских людей, если мы будем с боязнью смотреть на их зверства. Вставайте на борьбу с палачами нашего народа. Смерть немецким оккупантам!»

Ирина Васильевна печатала листовки ночью. В спаленке ставила машинку на перину кровати. Дверь в соседнюю комнату завешивала теплым одеялом.

Василий Крагцин по ночам принимал сводки Совинформбюро, их забирал Костя Беленко и относил Чистяковой. Аввакумов доставал ленту пишущей машинки и копирку. У Ирины Васильевны забирал прокламации. За ними же приходили Нина Баркар и Рема Шаповалова. Передавали их своим матерям, часть листовок оставляли себе. Расклеивали на столбах, бросали в почтовые ящики.

А Богоявленской хотелось, чтобы прокламации читали не только на заводской стороне, но и в городе. Иванова могла бы катать их с восковок группы «Информбюро».

Августа Гавриловна днем дома не бывала. Как-то ее ребята принесли специальный выпуск газеты «Правда» для фронта. Она смотрела на свежий номер и не верила своим глазам.

— Где вы ее взяли? — спросила подпольщица, прижимая газету к груди, словно боясь, что ее отнимут.

— Правда границ не знает,— ответил Дмитриев.— Весь земной шар обойдет, а к сердцу пробьется.

— Я о газете.

— Нашли в посадке,— откликнулся Ломоносов.

Газету Богоявленская стала носить с собой...

В полдень на город обрушился августовский ливень. С Десятой линии хлынула вода, грозя смыть во дворе Анакиных кусты помидоров. У Дуси и Феди ни крошки хлеба. Единственная еда — помидоры. Ребятам помочь некому. Мать и отца похоронили, а старший брат Николай, хотя и в городе, но скрывается. Недавно бежал из концлагеря.

Дуся вышла под дождь и принялась рыть канаву, чтобы отвести грязный поток от огорода. Под мокрым байковым платьем выпирали худенькие плечики. Лопата тяжелая, Дуся едва подымает ее.

Августа Гавриловна издали увидела девочку. «Знать, нужда выгнала под ливень»,— подумала она. Поравнявшись с Анакиной, поздоровалась и спросила:

— В вашем доме можно пересидеть, пока дождь перестанет?

— Пожалуйста, заходите,— отозвалась Дуся, подымая мокрую голову.— Мы с Федей одни.

Девочка еще с полчаса возилась на улице. Появилась на пороге, промокшая до нитки, расставила руки в стороны, да так и застыла, пораженная увиденным. Незнакомка держала в руках газету «Правда».

Задрожав от волнения, Дуся подошла к столу:

— Тетенька, а мне дадите почитать?

Ее посиневшие губы вздрагивали, с мокрого платья стекала вода. Темный клочок волос свисал на ухо.

— Как тебя зовут, Золушка? — спросила гостья.

— Дуся.

— Евдокия, значит... А меня Августа Гавриловна. Вот и познакомились, детка... Но газета у меня старая.

— Все равно,— сказала девочка и вдруг зарделась.— Она ведь наша, советская.

«Правда» была недельной давности. Дуся читала газету, и крупные слезы катились по ее щекам. Бои шли где-то далеко-далеко, у самой Волги. Юное сердце сжималось от боли. Неужели и с теми, кто сейчас на фронте дерется, будет так же, как с ее братом? Возьмут всех-всех или поубивают, и не станет Советской власти. Она никогда больше не пойдет в школу.

Августа Гавриловна взяла ее за плечи, приласкала.

— У меня дочка чуть побольше тебя,— проговорила она.— Нина тоже сначала плакала, испугалась фашистов, а теперь не боится их.

— А если они навсегда? — всхлипывая, спросила Дуся.

— Ну, это ты сама себя пугаешь. Смелый человек никогда не бросается в панику. А ты ведь смелая. В такую грозу рыла канаву! Я бы хотела дружить с тобой. Ты не против?

— Пожалуйста, я всегда готова,— ответила девочка. Подпольщица улыбнулась, наклонилась к ней:

— Только о нашем уговоре — никому. Я буду изредка приходить к тебе и рассказывать самые последние новости.

А с фронта поступали не только известия, но и вещественные доказательства жестоких боев. В город доставляли раненых солдат и офицеров. Больница на Калиновке, Сов больница, здание педагогического института, Дом Советов и другие каждый день пополнялись недобитыми гитлеровцами. Машины беспрерывно везли медикаменты, перевязочные материалы, медицинское оборудование, госпитальное белье в склады, расположенные на Пожарной площади и на Десятой и Одиннадцатой линиях.

На металлургический завод прибыла первая партия побитых орудий.

О сложившейся обстановке подпольщики говорили на совещании. Решение было единодушным: пришла пора ударить по самому чувствительному месту оккупантов в городе. Шведов назвал боевую группу: Вербоноль, Оленчук, Борисов, Смоленко и Сергей.

На Десятой линии возвышалось четырехэтажное здание. Немцы до отказа забили его медикаментами, простынями, одеялами, ватой, спиртом. Андрей Андреевич и Сергей неделю наблюдали за часовыми, охранявшими склад. Два солдата несли вахту по ночам внутри здания, один — снаружи. Их можно было уничтожить и поджечь склад, но тогда оккупанты расстреляли бы семьи, живущие по соседству со складом. Нужно сделать так, чтобы у гестаповцев подозрение пало на солдат, охраняющих его.

Подпольщики запаслись небольшими шашками с короткими шнурами, машина готова была в любую минуту выехать на операцию, а верное решение не приходило. Вербоноль собрал на совет боевую тройку...

Через десять минут после закрытия склада к главному входу подъехала грузовая машина. Рядом с шофером сидел офицер. В кузове — двое пленных и солдат с автоматом. Шофер вышел из кабины, поднял капот и стал возиться в моторе. Офицер внимательно наблюдал за наружным часовым. Тот походил у дальнего угла здания и скрылся за ним. В ту же секунду шофер и офицер вбежали в подъезд. Открыли дверь и наткнулись на второго часового. Офицер протянул ему бумажку. Солдат удивленно поднял глаза, но не успел произнести и слова, как сильный удар оглушил его. Вскоре послышались глухие шаги на втором этаже. Шофер и офицер присели за лестницей. Третий фашист медленно спускался вниз. Последняя ступенька была его последним шагом в жизни... Офицер и шофер выжидающе смотрели на двери, но никто не входил.

В эти минуты солдат в кузове машины напряженно ожидал появления из-за угла здания наружного часового. Почему он задержался? Что-то нужно делать — долго стоять опасно. Солдат спрыгнул на землю и побежал вдоль стены. На ходу вытащил нож и, не рассчитав, вместо маленького пореза сделал глубокую рану. Кровь брызнула на одежду. Из-за угла показался часовой. Солдат налетел на него и, вытянув руку вперед, попросил;

— Помоги перевязать...

Немец пошел с ним. Открыл дверь вестибюля и... как подкошенный свалился к ногам офицера. Пленные спрыгнули с машины и бросились в склад. Бегущему впереди офицер приказал:

— Ты — на четвертый. Через пять минут зажигай. Шофер метнулся на третий. Один из пленных побежал на второй. Офицер остался на первом.

— Трупы завернуть,— сказал он и направился влево по коридору. Толкнул дверь в первую комнату. Она была завалена простынями. Он подложил под них зажигательную шашку... На четвертом этаже подпольщик разбил бутыль со спиртом, и он растекся по полу. Бросив в него куль ваты и положив сверху шашку, поджег бикфордов шнур. Стремглав побежал вниз. На лестнице к нему присоединились шофер и второй пленный. В вес-тибюле взвалили на плечи завернутые трупы немцев. Вынесли на улицу и перебросили через борт машины.

Участники диверсии вскарабкались в кузов, помогли влезть товарищу с порезанной рукой. Заревел мотор, и машина рванулась вперед.

Вдруг багряное зарево ударило в небо. Этажи запылали одновременно.

А грузовик мчался по Пятнадцатой линии, все дальше увозя Андрея Вербоноля, Тимофея Оленчука, Алексея Борисова, Николая Боякова и Сергея. Они устроили фейерверк, какого еще город не знал.

Шведов навестил Антонину Карпечкину, работавшую в «сельхозкоманде». Ее отдел размещался на нижнем этаже Дома госучреждений. Недалеко от комнаты агрономов находился отдел «сортсемовощ», где служил Чибисов, но Тоня не знала его.

— Как работается? — спросил Александр Антонович.

— Одна видимость,— ответила Карпечкина.— Немцы заходят в отдел — мужчины встают, а женщины открывают папки и делают вид, что увлечены работой.

— С районами ты связана? Кого там знаешь?

— В Селидове Веру Чернуху, а в Марьинке Ивана Нездолю.

— Для подпольщиков и пленных нужны продукты.

— Постараюсь достать.

— Это задание,— сказал он.— И еще: пора тебе познакомиться с Чибисовым. Зайдешь к нему в отдел. Он предупрежден.

Карпечкина поехала в Селидово. Привезла яблок, зерна в госхозе не было. В Марьинке она встретилась с Нездолей, и тот пообещал регулярно присылать прямо к ней на дом зерно, муку и масло.

После поездки по районам предстояло познакомиться с Чибисовым. Перед самым перерывом на обед Карпечкина вышла из своей комнаты и словно невзначай заглянула в отдел «сортсемовощ». Минуты через три в коридоре ее догнал высокий молодой мужчина в двубортном коричневом костюме. Тихо спросил:

— Вы — Тоня?

— Да,— ответила Карпечкина и приостановилась.— А вы — Леонид?

— Точно.

— Мне сказали, чтобы я с вами встретилась. Они направились в дальний угол коридора.

— Мы должны выпускать и распространять листовки,— сказал Чибисов.— Работать будем втроем. Встречи на этом месте или в коридоре. Откроете двери в нашу комнату или пройдете мимо, если будет открыта. Я сразу же выйду. У вас в отделе появляться не буду...

Дня через три по пути в столовую ее догнал Леонид.

— Останьтесь после работы,— попросил он.

В пять часов сослуживцы Карпечкиной суетливо и поспешно попрятали папки и бумаги в столы, быстро разошлись. Тоня вышла последней. На лестнице ее ожидал Чибисов. Поднялись наверх и зашли в маленькую комнатушку. У стола стояла, держа на руках ребенка, невысокая светловолосая женщина с голубыми глазами.

— Это наш третий товарищ,— сказал Леонид.— Соня. Мы с ней будем катать листовки, а вы возьмите ребенка и ходите недалеко от ротаторной. Если кто появится, прикрикните на девочку: «Не балуйся! За-молчи»!

Карпечкина носила Нелю на руках, спускала на пол и водила по коридору. Так заигралась, что на какое-то мгновение забыла о ротаторной. Прислушалась и в тяжелой тишине ощутила удары собственного сердца. Померещилось, что прошло не полтора часа, а целая вечность.

Открылась дверь, и Антонина вздрогнула. Вышла Соня, забрала ребенка и кивнула на ротаторную.

Леонид складывал прокламации в стопку.

— Подвяжите вокруг себя сколько сможете,— предложил он вошедшей Антонине и отвернулся. Распахнул пиджак и заложил листовки за брючный ремень.— Вы пойдете первая,— снова сказал Чибисов.— Все передайте Алексею Ивановичу на Седьмой, дом семь. Запомнили?

Ей везло в этот день. Может, потому что другие обезопасили каждый ее шаг. Они установили и проверили, когда лучше отпечатать листовки, как их незаметно пронести. Борисов взял у Тони все листовки. Потом испытующе посмотрел на нее и, увидев затаенную грусть во взгляде, возвратил одну пачку. Карпечкина поспешила на Александровку, но у самого дома повернула и направилась к концлагерю.

Не раз до этого бродила вдоль черных стен. Она ничем не может облегчить участь бойцов, так пусть листовки вселят в них уверенность, пусть они узнают о побратимах, сражающихся на фронтах, о клятве воинов стоять насмерть у стен Сталинграда.

Антонина подняла небольшой камень, завернула его в несколько листовок и бросила через ограду...

На заводской стороне листовку о клятве бойцов-сталинградцев прочитал Холошин. О жестоких боях напоминали и покалеченные орудия, доставленные на завод для ремонта.

В цехе, где работал Иван Иванович, к электромотору имел доступ только смазчик. Два раза в смену он заливал подшипники. Его руками и можно было совершить диверсию. «Но как насыпать в чужую масленку опилок и песку? Ждать, пока подвернется удобный случай, или самому его подготовить?» — думал подпольщик Он ежедневно подходил к солдатам-слесарям и просил их вырубить то подкладку, то плошку. Немец наклонялся к инструменту, а Холошин брал скопившиеся за тисками опилки и ссыпал их в карман. В другом кармане был песок.

Смазчик проходил мимо станка Ивана Ивановича, и тот иногда заговаривал с ним. Сегодня, справившись о настроении, спросил:

— Слышь, друг, выручи. Станок аж пищит несмазанный. Если угроблю — немцы закатуют. В моей — ни черта не осталось.

— Ладно, отлей из моей,— ответил смазчик и протянул масленку.

Иван Иванович, не торопясь, достал свою, тщательно обтер ее и стал продувать горлышко. Смазчик постоял с минуту, потом вытянул шею, прислушиваясь к трансмиссии.

— Я сейчас,— сказал он и побежал в конец цеха. Холошин, не мешкая, присел на корточки, перелил масло в свою масленку, а в пустую насыпал опилок и песку, добавил немного масла и подал возвратившемуся смазчику.

— Да ты почти все забрал,— недовольно проворчал тот.

— За мной не пропадет,— ответил токарь.— В кладовой немец тебе не откажет.

— Ладно, готовь магарыч.

Вскоре смазчик возвратился из кладовой, подошел к мотору, поднял крышку подшипника. По наклону масленки Иван Иванович понял, что она заполнена до краев. Заправив подшипники, смазчик пошел вдоль привода.

Холошин исподлобья поглядывал на мотор. Уже минуло полчаса, а он по-прежнему равномерно гудит, вращает привод, работают станки. «Неужели впустую? — тревожно подумал он.— Чернов уверял, что опилки — смерть для мотора. А если они остались на дне масленки?.. Вон сколько орудий приволокли на ремонт. Наши их уродуют, а мы будем возвращать в строй. Работка, ничего не скажешь».

Иван Иванович не увидел едкого сизоватого дымка. Его заметил смазчик и закричал:

— Мотор! Мотор горит!

Цех опустел моментально. Первыми выскочили солдаты... Появился Фабер, приказал немцам построиться и повел в цех. Мотор накрыли брезентом. Когда дым рассеялся, позвали рабочих, У Холошина радостно екнуло сердце: он увидел на полу опрокинутую масленку смазчика. Ее перевернули во время паники. Остатки масла вытекли и перемешались с землей и опилками.

Фабер велел принести из конторки стол и поставил посреди цеха. По одному подзывал рабочих и спрашивал, как могла произойти авария. Никто ничего не знал.

После мастер Прокуров объяснил рабочим:

— Шеф пришел к выводу, что мотор старый, потому и сгорел.

А Холошину шепнул:

— Во время аварии замкнулся трансформатор. Из строя вышла турбина. Затихла месяца на три-четыре.

Побитые орудия сиротливо стояли перед цехом. После дождей покрылись ржавчиной несмазанные части, а латунные бесследно исчезли.

В двух маленьких комнатках приземистого домика юзовских времен, затерянного среди таких же невзрачных, как он, у самого завода жила большая семья Яковлевых. Давние знакомые Борисова, они согласились по его просьбе предоставлять свою квартиру для конспиративных встреч. В ней стали бывать Шведов, Карпеч-кина, Покусай, Тихонов, ночевали спасенные из концлагерей.

Двое из них — шоферы Николай Алексеев и Михаил Кожемякин — по заданию Борисова поступили в пожарную охрану на аэродроме.

— Вы должны доставать бензин и автол,— сказал он,— Как это делать, выясните на месте.

Начальник пожарного депо, связанный с Алексеем Борисовым, принял шоферов на работу сразу. Они наблюдали за посадкой самолетов, видели, как техники сливают в бочки остатки бензина и автола.

Шоферы предложили им свою помощь. Сошлись поближе с пилотами, и те разрешали забирать остатки для пожарных машин. Горючее привозили на Седьмую линию. Борисов и Вербоноль меняли бензин и автол на зерно, муку, масло и другие продукты.

Недавно Алексеев и Кожемякин перешли на грузовые автомашины немецкой базы, возят продукты и бензин в воинские части.

— Изучают обстановку,— доложил Борисов командиру в квартире Яковлевых, где они назначили друг другу встречу.

— Жаль, потеряли хороший источник горючего,— отозвался Шведов.

— Наоборот, приобрели более удобный и менее опасный,— сказал Алексей Иванович.— Ребята свободно ездят по городу, возят с базы в воинские части продукты и горючее. Сейчас подбирают ключи к немцам, обслуживающим базу.

— Даже так? — оживился Александр Антонович.— Тогда неплохо.

Пока они беседовали, старик Яковлев настраивал приемник. Поймал московскую волну, и подпольщики подсели ближе. Сводка Информбюро сообщила о боях на Волге. Каждый дом в Сталинграде стал крепостью. План Гитлера о захвате города с ходу провалился.

На другой день Шведов ушел к Савостенкам. Попросил Ксению Иосифовну привести к вечеру Марию Анатольевну.

— Нужно попрощаться,— сказал он.— Ухожу на ту сторону.

— Совсем? — спросил Евгений Андреевич.

— Ну нет. Счет с немцами не закончен... У тебя нет бикфордова шнура? Ты ведь запасливый.

— Угадал, —ответил, улыбнувшись, Савостенок.— Кажется, есть,

— Что значит, кажется?

— Нужно вспомнить, куда спрятал. Еще в прошлом году метров пятьдесят намотал... Когда фрицы пришли, я пробрался на завод, там и нашел.

— Никому не отдавай,— попросил Александр Антонович.— Он нам позарез нужен. Я пришлю за ним.

Вскоре появилась Мария Анатольевна. Муж сказал ей, чтобы она привела на шахту «Пролетар» к Новикову Тихонова и Ухлова...

Они избегали дорог, выбирали проселки, шли возле посадок и рощиц. Перед Ворошиловградом Шведов предложил Ухлову не заходить в город, обойти его и остановиться возле шоссе на Краснодон.

— Я с Гришей загляну по одному адресу,— сказал он.— Жди нас.

На тихой короткой улице стояли старые высокие клены. С их ветвей неслышно слетали медно-багровые листья и ложились на дорогу,

— Здесь вроде и войны не было,— проговорил Тихонов.

Александр Антонович разговора не поддержал. Он всматривался в номера домиков, прятавшихся в глубине дворов. Наконец остановился.

— Подожди меня,— попросил он Григория.

За густым вишняком стоял небольшой дом с двумя голубоватыми ставнями. Шведов подошел к деревянному коридорчику и постучал. Дверь открыл широкоплечий усатый мужчина на протезе.

— Сашка? Ты! — пробасил он.— Давай, давай. Я уже заждался. Грешным делом думал — не кокнули ли тебя.

— Как видишь...

На явочной квартире он находился столько, сколько нужно было для получения пароля.

И снова по балкам, рощицам, вдали от жилья шли они в сторону фронта. На одном из привалов за Миллерово Шведов спросил Тихонова:

— Ты на меня не обижаешься?

— За что?

— Не приглашаю тебя в квартиры... Ты не думай, что я не доверяю. Дорога у нас длинная. Вдруг схватят. А фашисты руки крутить умеют. Но ты все равно ничего не скажешь, потому что не знаешь.

Он словно чуял беду: возле станицы Нижне-Чирской в хуторе Лесном задержали шедшего впереди Ухлова. Шведов и Тихонов свернули и скрылись в степи. После этого двигались поодиночке в пределах видимости.

Уже до слуха долетал артиллерийский гул, в небе все чаще появлялись самолеты, завязывались воздушные бои. С радостью отмечали, что советских ястребков не меньше, чем гитлеровских самолетов. Смотрели, затаив дыхание, на воздушные карусели и облегченно вздыхали, когда за падающим «мессером» тянулся черный хвост. Над Сталинградом до самого неба поднималась багрово-серая стена огня и дыма. Пораженные подпольщики долго не могли двинуться с места. Заросшие, грязные, голодные, с болью смотрели на закопченный горизонт, черную землю и не верили, что впереди могут быть люди.

На окраине стояли целые дома. Первый снег присыпал покореженные орудия и танки. Окопы и траншеи походили на страшные беззубые рты. Закутанная в платок женщина в длинном мужском пальто тащила санки с бачком воды.

— Мать! — окликнул ее Шведов.— Где здесь улица Хоперская?

— Какая я вам мать? — отозвалась она звонким голосом. — А Хоперская это и есть.

Михаил Саутов знал Александра Антоновича, ждал его, но не предполагал, что встретится в оккупированном городе.

— Выкладывай все. На всякий случай,— сказал он.— Если не перейдешь, я передам твои сведения.

Около месяца жили подпольщики у Саутова. Немцы дважды выгоняли их на окопы, они ходили, надеясь разведать место для перехода фронта. Подползали к самой Волге. Но противоположного берега не было видно. Вода свинцовая, ледяная.

— Вплавь не дотянем,— сказал Шведов. Саутов посоветовал попробовать перейти фронт в районе станции Абганерово. Но и здесь постигла неудача. Пришлось возвращаться домой.

Оккупанты, особенно в последнее время, не жалели средств на пропаганду. Заигрывали с населением. Запугивание и смертные казни желаемого результата не давали. Промышленные предприятия в Донбассе бездействовали. Спекулятивным подбором материалов о советской действительности в газете «Донецкий вестник», бесчисленными плакатами о райской жизни в рейхе немцы преследовали одну цель: скрыть истинное положение на фронте и в тылу.

«Потоку лжи нужно противопоставить нашу информацию,— думал Александр Антонович.— Как можно больше выпускать листовок».

Бумаги, которую доставал знакомый Вербоноля по кличке «Полковник», не хватало. На ее приобретение шел бензин, добываемый Алексеевым и Кожемякиным, Борисом Вербонолем и его друзьями, тратились деньги, передаваемые Кихтенко.

Листовки, написанные от руки и напечатанные на машинке, появлялись на станции, на металлургическом заводе, в Рутченково и на Петровке. Они порой повторяли одна другую. «Вот бы найти их авторов и действовать сообща»,— мечтал Шведов. Но связь между группами Калининского района и «Информбюро» уже существовала, знали об этом Иванова и Богоявленская. В свою очередь, Чистякова входила в группы «Информбюро» и в заводскую, которую возглавлял Чернов, о чем Августа Гавриловна даже не догадывалась.

Ирина Васильевна изредка навещала квартиру Ивана Михайловича, но о том, что печатает сводки и воззвания, ничего не говорила. В октябре ее листовку Холошин показал Чернову.

— И нам бы за такие взяться,— предложил Иван Михайлович.

На совещании Чернов сказал о припрятанной машинке. Завком эвакуировался и отдал ее на хранение.

— У меня есть приемник,— отозвался Холошин.

— Записать сводку сумеет каждый, а вот кто размножит?

— Я умею печатать,— заявил Иван Иванович.

— И я тоже,— сказала Ирина Васильевна.— Могу достать копирку.

Бумагу каждый пообещал поискать у себя дома.

Приемник устанавливали в напряженной тишине. В сердце закрадывалось сомнение: а вдруг не заработает. Но вот, словно далекий отзвук грозы, раздался приглушенный треск, а за ним знакомый голос диктора:

— Вы слушали первую часть «Богатырской» симфонии Бородина.

Ирина Васильевна любила эту симфонию. Она и сама играла на пианино. Боже, неужели это было? Посмотрела на свои длинные красивые пальцы и сжала их в кулак. Начали передавать сводку Совинформбюро.

Чернов схватил карандаш, но разволновался, старческие руки задрожали.

Сводку записала Чистякова. Прибавили призыв к населению: «Повсюду мстите оккупантам, помогайте Красной Армии разбить врага».

За машинку сел Холошин, печатал неуверенно, медленно. Ирина Васильевна улыбнулась и попросила уступить место ей. До комендантского часа отпечатали около ста экземпляров.

Холошин принес листовки в цех и незаметно рассовал по ящикам, где лежал инструмент. Остальные прокламации передали знакомым и прикрепили на видных местах.

В тот же день оккупанты устроили облаву, охотились за патриотами. Куда-то исчез Аввакумов. По доносу был окружен дом, где жил Грицаенко. Но он успел уйти и укрыться у бывшего заведующего центрально-заводской лабораторией Бориса Васильевича Расторгуева на Четвертой линии.

Встревоженная Чистякова пришла к Чернову и сказала:

— У меня есть машинка. Давайте сводки мне. Я их буду печатать. А вашу квартиру необходимо обезопасить. Мой дом вне подозрений.

Ирина Васильевна размножала обращения и призывы, а также печатала восковки. За ними, как и прежде, приходили Нина Баркар и Рема Шаповалова. Через Богоявленскую передавали их Ивановой. На Ларинскую сторону девочки приносили листовки, откатанные Соней.

Недавно Августа Гавриловна привела к Чистяковой щупленькую девушку с черными косичками. Ее карие глаза доверчиво смотрели на высокую красивую женщину.

— Наша новая помощница — Дуся,— представила ее подпольщица.

Анакина стала посещать врача. Для конспирации бинтовала руки, якобы пораженные экземой. Приносила Ирине Васильевне бумагу, копирку, восковку, иногда забирала отпечатанные листовки. До пятидесяти штук, бывало, прятала под платьем. Через Бальфуровский переезд ходить боялась — там стояли часовые. Забиралась на заводской горбатый мост. На нем кое-где не было настила, на металлических балках торчали болты. Она переползала по ним на животе. Хотя и страшновато, но здесь не нарвешься на немецких солдат.

Листовки передавала брату Николаю. Он однажды встретил знакомого, работавшего в артели «Утильсырье», и тот помог Анакину достать документы и открыть ларек на городском рынке.

— Николай делает чугунки и продает их,— сказала Богоявленская Халиту и Соне.

— Замечательно!— воскликнул Халит.— Познакомьте меня с ним.

— А я зайду к Анакиным сама. Дайте адрес,— попросила Иванова.

Под вечер она с Нелей на руках постучала в дом к Анакиным. Поздоровалась, прошла к кровати, положила на нее ребенка, развернула простынку и вытащила прокламации. Дуся, вытаращив глаза, смотрела на невысокую женщину со светлыми волосами, выбивавшимися из-под платка.

— Вы... Вы не туда попали,— наконец проговорила девушка.

— Ты не бойся,— ответила гостья.— Я от Августы. Листовки отнеси брату на базар. А меня зовут Соней.

Иванова и Богоявленская почти каждый день приносили прокламации Анакиным. У Николая на рынке появились надежные помощники. Через них сводки Совин-формбюро, обращения к народу, призывы саботировать восстановление шахт и заводов попадали к горожанам. Иногда заветный листок оказывался в чугунке, купленном сельским жителем. Помогала брату и Дуся. Брала два-три чугунка и пробиралась в базарную толпу, приглядывалась к людям. Услышит, что крестьянка клянет оккупантов, предложит ей чугунок и незаметно положит в него листовку.

Как-то к девушке подошла женщина и отозвала ее в сторонку.

— Я из Валерьяновки. Семьдесят верст отсюда,— зашептала она.— Брала у тебя чугунок. И вот снова приехала. Бабы собрали на дорогу денег и велели привезти новости. А тебе, доченька, кукурузы на кашу передали.

У Дуси появились постоянные клиенты из села.

А в городе участились облавы. В местной газете, на столбах и стенах появились угрожающие приказы: всем жителям, начиная от 14 лет, немедленно зарегистрироваться на бирже труда и поступить на работу. Чтобы не угодить в лагерь или в Германию, Богоявленская решила устроиться в какую-нибудь немецкую организацию, но без регистрации на бирже труда. Она пошла на Пожарную площадь и присоединилась к толпе женщин, которых вели к трамвайному парку. Молодых отправили в солдатский готель на Седьмую линию. Пожилых, в том числе Августу Гавриловну и ее знакомую Екатерину Николаевну Ковалеву, привели в четырехэтажный дом, где размещались полевая почта — фельдпост № 790007, казино, жилые комнаты офицеров, и заставили мыть полы. Этот дом горожане обходили десятой дорогой. Летом в одной из комнат девушка мыла окно и случайно сбила гнездо ласточек. Фашистский лейтенант, ни слова не говоря, застрелил ее.

Ковалева принялась убирать в коридоре, а Богоявленская искала место, куда бы спрятаться. На нее натолкнулся солдат, несший перед собой огромную посудину. Подпольщица не растерялась и предложила ему свою помощь.

— О мадам, данкише. Прошу,— заговорил он и представился ей: — Денщик Юзеф Винклер, австриец, мадам.

Пригласил ее в комнату, достал карманный словарь и объяснил, что даст ей работу без биржи труда. Через своего шефа устроил уборщицей в операционном зале почты, где три австрийца и немец обрабатывали солдат-ские письма и штабную переписку по снабжению воинских подразделений оружием.

Винклер привязался к уборщице. Как-то попросил достать ему молока. Богоявленская купила у Старковой и принесла денщику. После он при каждом удобном случае знакомил ее с австрийцами, которые угощали сигаретами. Все больше откровенничал с ней, сказал, что жена присылает ему из Австрии вино и он сплавляет его немцам за солидные деньги.

Но на уборщицу недоверчиво посматривал шеф денщика. Нужно было и ему доказать свою лояльность. Убирая в комнате заведующего почтой, Богоявленская специально раздвинула трубы у «буржуйки». Огонь пробивался наружу. Уборщица закричала и бросилась в комнату шефа:

— Там пожар, может сгореть почта!

Шеф поблагодарил Богоявленскую за внимание и бдительность. После этого ей доверили мыть полы в жилых комнатах. У австрийца доктора Тшела она обнаружила под кроватью ящик с пистолетными патронами. Стала их брать понемногу и носить домой.

Здесь же в здании работала Ковалева. Вместе с девушками она чистила автоматы, отправляемые на фронт. Августа Гавриловна заходила к ним в комнату с огромным, налитым до половины кофейником. Екатерина Николаевна клала в него пружины от затворов, и подпольщица выбрасывала их в мусорную яму на территории трамвайного парка. Автоматы шли в воинские части непригодными для стрельбы.

Богоявленская внимательно наблюдала за немцами. Они говорили о скором падении последней крепости большевиков — Сталинграда. В ноябре довольные, в приподнятом настроении, два офицера фельдпоста поехали на Кубань охотиться. Возвратились они, как затравленные отощавшие волки, грязные и вшивые. Под станцией Прохладной советские войска пошли в наступление, и тыловики едва унесли ноги оттуда.

Вскоре из-под Сталинграда прибыли два эшелона обмороженные итальянцев. Поместили их в здании индустриального института. Они проклинали войну и немцев. Офицер Валентино оказался в доме Гарифовых, у которых частенько бывала Богоявленская. Итальянец рассказал о событиях на Волге, показал пачку советских листовок-пропусков для сдающихся в плен. Подпольщица составила прокламацию о положении в Сталинграде и обмороженных итальянцах, их настроении. Ирина Васильевна размножила листовки и передала связным. Пропуска Августа Гавриловна раздала денщикам-австрийцам, а те —своим знакомым солдатам-немцам.

Валентино спросил у нее, где есть поблизости склад с горючим.

— Бочки с бензином стоят возле трамвайного парка.

Ночью в Сталино приехали на машине дезертиры. Они задушили часового, забрали бочку бензина и уехали на запад.

Богоявленская собирала, казалось, незначительные факты, но, анализируя их, приходила к выводу, что часть немцев и их союзники устали от войны, начали терять веру в успех затеянной Гитлером кампании.

Первыми дрогнули союзники, дезертировали десятками и сотнями. Австрийцы и пожилые немцы-солдаты прятали пропуска до удобного случая, чтобы сдаться в плен.

А патриоты продолжали свои действия, казавшиеся невероятными для оккупантов.

Винклер со страхом и восхищением рассказывал Богоявленской, как партизаны забрались в склад и такого наделали, что офицер — шеф фронтового склада — чуть не пустил себе пулю в лоб.

...По заданию Шведова Полина Чернова установила, что в бывшем гараже на Одиннадцатой линии немцы хранят оборудование полевых госпиталей, матрасы и гробы.

— Гробы оставим фрицам,— сказал Александр Антонович.— Палатки и все остальное пригодится нам.

В воскресенье в склад пробралось шесть человек. Мужчины вынесли палатки и голубые шторы, а женщины остались резать матрасы. Мимо склада, переговариваясь, иногда проходили патрули. Галина, Лида и По-лина замирали и ждали, пока наступит тишина. Затем женщины продолжали опасную работу.

Из брезента подпольщики шили плащи, а из голубых штор — платья, отвозили их в села и меняли на продукты.

Винклер, пучеглазый, низкого роста, с брюшком, передавая Богоявленской последние городские новости, походил на взъерошенного воробья. Его страшила и одновременно устраивала обстановка, вызванная боями под Сталинградом. Непрерывное движение войск, суматоха, неясность положения, нервозность создавали неразбериху, и австриец под шумок обделывал темные делишки. Очень сожалел, что не может угнать машину с вещами, как это сделали недавно русские. Уставшие, апатичные после фронта, немцы расположились на отдых, бросив грузовики с продуктами на Десятой линии. Ночью в одну машину сел Вербоноль, в другую — Сергей и увели их.

Смелость земляков будоражила Августу Гавриловну. Таскать у доктора патроны — тоже риск немалый. Оставлять автоматы без пружин — смертельная опасность. Но что сделать еще?

В город пришла зима. Ветер носил по улицам колючий и резкий снег. Австрийцы с неохотой выходили из теплых помещений. На их родине климат мягкий, умеренный, как сама жизнь. А здесь погода жесткая и люди угловатые, до отчаяния смелые. Но они их понимают: человеческую натуру формирует природа. Австрийцы любезничали с мадам Августой, расспрашивали о жизни до войны. Как-то в ветреную погоду она стояла у недостроенного здания библиотеки. Мимо проезжала машина с почтой. Шофер Отто увидел Богоявленскую и остановился.

— Что делает мадам? — спросил он.

— Иду домой.

— О мадам, я готов доставить вас на машине.

Напарник Отто полез в крытый кузов, а подпольщица села рядом с шофером. Машина быстро домчала ее на Стандарт. Отто пожаловался на морозную погоду. У него посинел нос, его товарищ запрыгал возле ма-шины. Августа Гавриловна предложила зайти погреться.

— Фрау Августа маленькую услугу может сделать? — спросил Отто в комнате.— Пожалуйста, пугаться никс. Мы посмотреть Ленин хотели. Ленин великий человек. Страну организиер.

— К сожалению, показать портрет я не могу,— ответила она.— Я на чужой квартире. В следующий раз обязательно покажу.

Вышла с ними во двор, чтобы проводить. Солдаты сели в кабину и долго заводили мотор. Богоявленская обошла машину и заглянула в кузов — там лежали навалом письма и пакеты. «Их легко поджечь»,— подумала она.

Утром, уходя на работу, налила в пузырек керосина и взяла с собой. Из окна увидела, как у подъезда фельд-поста остановилась крытая машина. Шофер выскочил из кабины и забежал в здание. Богоявленская намочила керосином небольшую тряпку, взяла мусор и вышла во двор. На ходу завернула в тряпку горящий окурок и бросила в кузов, где лежала гора корреспонденции.

На следующий день всезнающий Винклер сообщил по секрету о грандиозном скандале. По дороге на станцию в грузовике сгорела важная почта. Шофера и его помощника арестовали.

Шведов тоже хотел пустить красного петуха. Он дал задание Гринько и Черновой разведать гараж на Девятой линии, 172, находившийся по соседству с квартирой Полины Черновой. В гараже оказались пулеметы, боеприпасы, запчасти и горючее. Военнопленный, работавший в нем, сказал, что шеф — старый немец — собирается уезжать в отпуск.

Диверсию решили совершить в день его отъезда. Приготовили бикфордов шнур, переданный командиром, паклю, зажигалку... Семнадцатого декабря гитлеровцы устроили попойку. Вечером большая часть сослуживцев поехала в Ясиноватую провожать шефа. Остальные продолжали пьянку. Из открытых форточек слышались хмельные голоса и песни.

Полина Яковлевна, закутав годовалого ребенка, вышла с ним на улицу. Перед гаражом, нахохлившись, торчал часовой. Чернова, прохаживаясь невдалеке от него, качала на руках ребенка.

Солдат подошел к ней и спросил:

— Что есть?

— Мальчик.

Часовой пристроил автомат на плечо, потер замерзшие руки.

— Холёдно. Ошень холёдно,-— сказал он и стал объяснять, что у него тоже есть ребенок.

В это время с тыльной стороны гаража Лида Гринько забралась на плечи матери и влезла в окно. С трудом открыла канистру и опрокинула на пол. Забулькал бензин. Положила у канистры привязанную к бикфордову шнуру паклю. По-кошачьи тихо выбралась в окно.

— Быстро ты справилась,— прошептала мать.— Буду поджигать.

Вспыхнула бензинка. Галина Яковлевна прикрыла рукой голубой огонек и поднесла к шнуру. Вверх к окну побежал живой оранжевый светлячок.

Они вышли из-за угла и направились вниз по переулку. Увидев их, Чернова попрощалась с часовым и вернулась домой.

Первыми к месту пожара примчались гестаповцы, но ничего не могли сделать с бушующим пламенем. Приехала пожарная машина. Направили на огонь струю воды, и в тот же миг начали рваться гранаты и патроны.

Оберштурмфюрер Граф стоял в стороне и кусал губы. Он понимал, что совершена очередная диверсия. Мысленно разносил своих сотрудников, тайных и явных агентов, четвертый отдел вместе с Ортынским. Нападают на след какой-то мелюзги, лишь на бумаге разрабатывают внедрение агентуры в подпольные группы, а в городе горят не только гаражи. Неделю назад на Рут-ченково взлетел склад. К нему подобрались днем. После взрыва нашли труп русского с осколочной раной в затылке. Метрах в трехстах от него лежали убитые в упор из пистолета двое часовых.

Граф ездил туда и составил предположительную схему диверсии. Подрывников, по всей вероятности, было трое: один отвлекал охрану, другой пробрался в склад со взрывчаткой, а третий включал магнето. Хозяин закусочной, находившейся неподалеку от склада, рассказывал о высоком парне. Тот повертелся в закусочной и вышел. В это время вдоль складского забора проходили часовые. Парень направился в их сторону... Больше никто ничего не видел, лишь слышали выстрелы, а потом последовал взрыв. «Нужно найти того, кто заходил в закусочную,— подумал Граф.— Может, схватимся за ниточку... Проклятье! Будто весь город поднялся. Теперь в самом центре горит гараж!» — и он про себя выругался.

Накануне Графу предъявила претензии комендатура.

— В городе нет порядка. Усталые солдаты после боев не могут спокойно отдохнуть даже в тылу,— говорили представители воинских частей.— Они остаются без пищи, одежды и медикаментов.

Особенно разносил шефа службы безопасности комендант в начале декабря. Ребята Вербоноля — его племянник Борис, Заняло и Новгородский — подобрались ночью к машине, стоявшей у входа в горсад. Облили ее бензином и подожгли. Сгорели штандарты какой-то части, важные документы и товары. На Девятой линии они наткнулись на «оппель». Прибывший с фронта оберет отдыхал у своего приятеля. Борис уселся за руль, начал разворачивать машину, но врезался в столб и погнул крыло. Толкая «оппель» руками, ребята с трудом поставили его в нужном направлении. Заурчал мотор, через полчаса остановились возле дома Вербоноля.

— Вы в своем уме? — выругался он.— Я приказал ко мне не показываться.

Андрей Андреевич сел за руль и поставил легковую в глухом переулке. Ночью выгрузил чемоданы, ящики с продуктами и угнал машину в сторону Макеевки, за городом спустил ее с обрыва.

Граф мотался по городу. Он созывал начальников участков полиции, внушал им, что они находятся на службе у великой Германии. Присяга, принесенная полицейскими чинами, присвоение званий руководящему составу не только почетны, но и выражают доверие фюрера, обязывают преданно служить освободительной миссии третьего рейха. Оберштурмфюрер внешне не проявлял волнения, по-прежнему внезапно и уверенно входил в кабинет начальника полиции и бургомистра города. Однако не такой уж он слепец, чтобы не понимать, какая катастрофа разыгралась на берегах Волги. Она уже откликается в Сталине

Николай Семенович полушепотом рассказывал Шведову о делах подпольщиков пристанционной группы. Они сидели в небольшой комнате, не зажигая света:

— Мухамедхан побил и завалил восемь вагонов на станции Передача. Отправление поездов задержалось на сутки. Максимов саданул паровозом застрявшую на переезде машину с солдатами. Доронцов и Качанов подорвали цистерну с бензином. Динамит Качуры попадает в надежные руки в Макеевке и на станции Доля...

Евгений Степанович Качура не только снабжал подпольщиков динамитом, он делал все возможное, чтобы шахта как можно меньше давала угля. Для диверсий искал и находил верных помощников. Старый горняк Иван Никифорович Шевченко работал с Евгением Степановичем перед войной на шахте № 10-бис. Его послали в истребительный батальон, а затем на возведение оборонительных сооружений... Возвратился домой уже при немцах и угодил в лапы полиции. Шевченко пытали целую неделю, требуя выдачи коммунистов из истребительного батальона. Он молчал. Его били до потери сознания, отливали водой, бросали в погреб. На тело лили бензин и поджигали.

После истязаний Иван Никифорович несколько месяцев не мог двигаться. За его квартирой установили наблюдение. Качура пригласил горняка к себе. Устроил откатчиком на поверхности. Кладовщику приказал выдать ему десять килограммов муки. Через месяц, когда Шевченко окреп, инженер послал его вместе с молоденьким пареньком Витей крепить никому не нужный вентиляционный ходок. Немецкое и русское начальство сюда не заглядывало. Рядом находился вентиляционный штрек, подставишь лестницу — и выбирайся на поверхность. Рабочие так и делали — раньше времени уходили домой.

Иван Никифорович обычно очень долго возился с одной стойкой, прилаживал, снимал, подпиливал — тянул время до конца смены. Через неделю Шевченко в одну из пересмен бросил болт в привод мотора, приво-дившего в движение рештаки конвейера. Во время работы болт попал в шестерни и покрошил зубья. Запасных шестерен не оказалось. Конвейер стоял больше месяца.

Вентиляционный штрек, где крепил Шевченко, вел прямо в лаву, в которой стояла тяжелая врубовая машина. Ивану Никифоровичу удалось и ее вывести из строя. Шахта по-прежнему не давала угля...

Переночевав у Мельниковых, утром вместе с Николаем Семеновичем Шведов пошел на застанционный поселок. Познакомился с Качановым и Доронцовым. Через них вскоре узнал Бабенко, Сбежнева, Сытника, Нестеренко.

В разговоре с женой Николай Семенович назвал Шведова командиром отряда. В эти дни Мельниковы, рискуя жизнью, укрывали у себя комсомолку Нину Шаповалову. Когда приходили заказчики — сотрудники полиции, работники управы, немцы,—Нину прятали в большой стол для раскроя. Заберется в него, подогнет под себя ноги и не шелохнется. Какие только мысли не приходят в голову! Отец ее — коммунист, уважаемый человек, работал заместителем заведующего шахтой «Пролетар», ушел на войну. Она с мачехой и братом не успели эвакуироваться. После захвата города немцами девушку привели в полицию. Затолкали в переполненную камеру. Среди арестованных были знакомые по поселку, которых обвиняли в хранении оружия. К вечеру камера опустела — почти всех увезли на расстрел. Нину вызвал на допрос политинспектор. Жесткий взгляд из-под насупленных рыжих бровей. На столе лежат огромные кулачища. Ткнул волосатым пальцем в листок бумаги:

— Все здесь — и ты, и батя. Всех подберем.

Вышел из-за стола и резко ударил Нину в лицо. Девушка вскрикнула и пошатнулась. Он ударил ее снова, рассек губу, на пол потекла кровь.

Продержав неделю в камере, Нину отпустили. Она; дошла до выходной двери и упала без сознания. Домой привели чужие люди. Мать не узнала ее — девушка была седой.

Весной полиция стала готовить новую партию молодежи для отправки в Германию. Чтобы избежать каторги, Шаповалова собрала кое-какие вещи и вместе с братишкой пошла в сторону фронта. Добрались они до Барвенково, дальше пробиться не смогли.

В пути Нина заболела водянкой. Тринадцатилетний братишка нашел одноколесную тачку, посадил в нее Нину и, надрывая руки, повез домой. В Сталино возвратились через месяц.

И вот перед очередной облавой врач Колесникова привела девушку к Мельниковым. С нею делились последней крохой хлеба, считали своей в семье и прятали от постороннего глаза. Постепенно Нина поняла, что знакомые и незнакомые железнодорожники не случайно приходят к портным.

Однажды Татьяна Аристарховна прямо сказала ей:

— Ты, дочка, не удивляйся, что в яме лежит немецкое обмундирование. Мы будем красить его и перешивать для спасенных нами людей.

Сегодня снова завела с ней разговор:

— Тебе нужно устраиваться на работу. Что поделаешь, придется немцев у в а жать,— последнее слово она произнесла, чуть растягивая и с иронией.— Товарищи помогут тебе оформиться.

В двухэтажных домах железнодорожников, невдалеке от вокзала, разместилась строительная организация «Тодт». Штаб ее сначала находился в Днепропетровске, а затем переехал в Сталино на Смолянку.

Нестеренко переговорил со знакомой переводчицей, и Шаповалову взяли уборщицей к главному инженеру стройорганизации. Девушке дали задание работать старательно, чтобы войти в доверие к немцу.

...Александр Антонович вышел на прямую связь с представителем пристанционного подполья в охране лагеря. Он был расположен возле механического завода, на территории которого немцы устроили огромный склад, ежедневно пополнявшийся снарядами, авиабомбами и порохом.

В заснеженном скверике возле шахты № 10-бис Шведов встретился с Шульгой. Высокий, средних лет мужчина был в форме добровольца, с одной лычкой на погонах. Он первым протянул руку и представился:

— Павел Николаевич.

— Саша,— отозвался командир.— Мне сказали, вы не сидели сложа руки. Давно уже здесь?

— С полгода,— ответил Шульга.— Анатолия Матросова и меня привезли из Запорожья. Там по заданию подполья я поступил в охрану. Здесь вышли на Лиду... Спасаем ребят. Но пробиваются ли они к фронту, не знаем.

— Теперь будем действовать совместно. Нас интересует склад боеприпасов. Работают ли там военнопленные? Кто охраняет? Разведайте, пожалуйста,— попросил Шведов.— Мы вас обеспечим листовками и документами для спасенных.

Павел Николаевич возвратился в караульное помещение в приподнятом настроении.

В ноябре охрану лагеря пополнили новички. Вели они себя тихо, словно их обманули, пообещав шикарную жизнь, а послали в холодное караульное помещение с двойными нарами. На пост ставили с винтовками, но без патронов, велели ходить вдоль проволоки внутри лагеря от вышки к вышке, на которых находились немцы с автоматами. Два часа — в карауле, четыре — отдыхай. Изо дня в день одно и то же.

В отделение к Шульге попал Павел Рыбалко, парень лет девятнадцати, худой и длинный. Карие глаза его то бывали грустные, то вдруг вспыхивали гневом.

Рыбалко наблюдал за отделенным. Никогда не кричит, спокоен, разговаривает, чуть наклонившись к собеседнику, пытается подбодрить, если плохое настроение. Дружит с Анатолием Матросовым. У того вид интеллигента, на тонком носу пенсне. Ходит в хромовых сапогах с застежками, в темно-синем широком галифе.

Матросов и Рыбалко возвратились с дежурства и сели возле печки. Анатолий Васильевич вспомнил Москву, рассказал, как попал в плен под Харьковом. Замолчал, наклонив черную курчавую голову. Павел поведал о себе. Он морской пехотинец, под Севастополем угодил в плен. Едва жив остался. В Запорожском лагере весил сорок семь килограммов, а было девяносто два! При полной апатии пленных немцы отобрали пятьдесят человек, подкормили, одели в добровольческую форму, повязали белые ленты на рукава и привезли в Сталине

— Так вот оно что,— отозвался Матросов.

Он передал Шульге разговор с Рыбалко. Тот в свою очередь признался, что был командиром, попал в плен под Сталино, сам родом из Полтавы.

— А я окончил десять классов,— отозвался Павлик.— Комсомольцем был.

— Что — исключили? — спросил Шульга.

— Да нет. Вот это,— ответил Рыбалко и показал на китель.— В таком комсомольцы не ходят.

— Ты уверен? О людях судят по делам,— сказал Павел Николаевич, поднялся и поспешно ушел.

В лагерь пригнали группу пленных. Немцы говорили: взяли под Сталинградом. Бахвалились, что скоро войска фюрера перешагнут Волгу. Начальство лагеря отмечало сочельник.

Сопровождая Рыбалко на пост, Шульга сокрушенно проговорил:

— В этой партии мой двоюродный брат.

— Как? — воскликнул Павлик.— И ничего нельзя сделать?

— Бог его знает. Буду пытаться. Но вряд ли отпустят.

— Рассчитывайте на меня,— прошептал взволнованно Рыбалко.

— Спасибо, друг, спасибо.

Дня через два к вечеру потянуло северным ветром, поднялась пурга. Шеф лагеря вызвал Шульгу и приказал выставить на вышки добровольцев, они, мол, привыкшие к непогоде.

— Чтобы тихо биль... Мы патруль ходить будем. Один час — наш патруль,— говорил шеф, изрядно подвыпивший.

В соседней комнате веселились солдаты. Шульга развел часовых. Возвратясь, заглянул в караулку и шепнул Павлику:

— Если спросят, скажи — у шефа. Я к брату.

В полночь поставил Рыбалко на дальнюю вышку.

— Никакого шума не подымай, понял? — попросил он.

Перед вышкой стояло приземистое здание кухни и барак. Проволочное заграждение подходило к стене барака. Чуть подальше — запасные ворота. Минут через десять после заступления на пост прошел немецкий патруль и скрылся в снежной пелене. В тот же миг со стороны барака показались темные силуэты и направились к вышке Павлика. Они словно прошли сквозь проволоку и растаяли в завьюженной темени, а Рыбалко услышал приглушенный голос Шульги:

— Все в порядке.

После смены караула Павлик оглядел место, где прошли пленные. Пожал недоуменно плечами, не догадываясь, что Шульга заранее вытащил несколько скоб на столбе, а потом снова вбил их.

Немцы три дня выстраивали пленных и проверяли их. То и дело раздавались крики:

— Официриен никс... Партизанен! А после Шульга признался Павлику:

— Мы сделали с тобой большое дело. Освободили полковника танковых войск.

— Ваш брат полковник?

— Он мне такой же брат, как и тебе,— ответил Шульга.— Освобождать пленных и прежде всего командный состав — наша задача. В городе действует подпольная группа. О тебе я уже доложил. Страсти немного улягутся — сходим в Сталино. Я за тебя походатайствую перед начальством. В субботу дадут увольнительную.

После исчезновения пленных немцы снова встали на вышки, добровольцы патрулировали внизу. Павлику до щемящей тоски хотелось пролезть сквозь проволоку, броситься в темную степь и затеряться в ней. Но Шульга приказал не делать глупостей. Все равно настигнет пуля немца и свалит в снег.

— Да еще навлечешь подозрение на товарищей и на меня. Чего стоило войти в доверие к немцам... Матросов сейчас в центральном лагере. Он тоже с нами,— сказал Павел Николаевич.

В конце декабря старший и младший Павлы получили увольнительные. Пошли на Стандарт, в проходной Шульга козырнул дежурному и попросил вызвать Матросова.

Анатолий Васильевич был по-прежнему элегантно подтянут, в неизменном пенсне. На погонах виднелись две лычки. Перебросились несколькими фразами. Шульга остался в казарме, а Матросов повел Павлика в город. Опускались морозные сумерки. Рыбалко разглядывал город, куда его забросила судьба пленника. Возле заводского клуба ютятся одноэтажные домишки. В центре — прямые унылые улицы, занесенные снегом. Очищена лишь проезжая часть да протоптаны тропинки. Спусти-лись вниз к Кальмиусу, и опять по сторонам длинных улиц встали приземистые домики.

В одном из них гостей встретил огромный бородатый мужчина. Он заполнил собою всю комнату, освещенную керосиновой лампой.

— Рад повидаться,— проговорил Вербоноль глуховатым голосом, протянув руку Матросову, а потом Рыбалко.

Усадил парня напротив себя и попросил рассказать о родных, о себе.

— Что дома, не знаю больше года,— ответил Рыбалко.— Мать и батя оставались в селе Меловом Ворошиловградской области. Старший брат ушел на войну. Я был в морской пехоте, а теперь вот...

— Будем здесь помогать Родине. Задание прежнее — освобождать пленных.

Павлик почувствовал, как учащенно забилось сердце. Ему дают задание, ему доверяют...

И снова Шульга водил Рыбалко на пост.

Как-то испортилась погода, налетел порывистый ветер, ночное небо закрыли тучи. Далеко на востоке мерцали бледно-оранжевые полосы.

— Я ставлю тебя с наветренной стороны,— сказал П авел Николаевич и вытащил из бокового кармана листовки, протянул Павлику.— Бросишь их.

Через полчаса Рыбалко пустил по ветру одну листовку. Листок слился с пургой и помчался над лагерем. Павлик дождался нового вихря и запустил всю пачку.

Долго и томительно тянется зимнее время. За два часа чего только не передумаешь. Виделась бесконечная крымская дорога под палящим солнцем. Три дня без еды и питья, потом соленая рыба. Распухшие кровоточащие губы. И снова дорога — ни воды, ни защиты от солнца. Маленькая степная речушка, первые ряды пленных, бросившихся к ней, автоматные очереди, трупами заваленный овраг...

Рыбалко вздрогнул, его окликнул Шульга, который привел смену. Через четыре часа снова на пост. На рассвете Рыбалко видел, как пленные, выйдя во двор, бросались к листовкам и прятали их. О прокламациях донес провокатор. Из города прикатили гестаповцы во главе с Ортынским. То и дело раздавалось:

— Партизаны! Партизаны!

Ортынский зашел в караульное помещение. С поста вернулся Рыбалко и снимал ботинки.

— Кто знает, откуда листовки? — спросил гестаповец.

— Я слыхал ночью гул самолета,— отозвался Павлик.

— Точно,— поддержал кто-то.

Немцы уехали ни с чем. Докапываться, как это они делали в первый год войны, не стали. Нужно было наводить порядок в своих собственных войсках. Рождественские праздники скорее походили на поминки, нежели на торжества. Гитлеровцы пили и в отчаянии слушали вести с фронта. Но геббельсовская фирма умудрялась так объявлять о поражении под Сталинградом, что для непосвященных создавалась видимость не катастрофы, постигшей войска фюрера, а доблестной обороны и небы-валого героизма солдат.

В казино, устроенном в доме трамвайщиков, участились самоубийства, а в другом, расположенном в первом корпусе индустриального института, офицеры стреляли друг в друга. Пришлось вмешаться СД и комендатуре.

Тем временем подпольщики запасались оружием. Борисов и Вербоноль покупали карабины у румын и итальянцев. Пока болел Тихонов, его младший брат Михаил таскал у румын винтовки с грузовиков. В Дурной балке Шведов, Яковлев, Олеичук и Смоленко напали на немецкий обоз, перебили охрану, захватили оружие и продукты.

Добытое оружие и боеприпасы прятали во дворе Новикова, на квартирах у Тихонова и Кихтенко. Каждый подпольщик обзавелся личным оружием. По-прежнему выпускали прокламации, вели агитацию, устраивали диверсии, освобождали из лагерей и лазарета пленных.

До войны Богоявленская работала с Иваном Илларионовичем Скалауховым, познакомилась с его женой Людмилой Семеновной. Во время оккупации они сблизились, помогали друг другу. Соседкой у Скалауховых по Одиннадцатой линии была библиотекарь Мария Иоси-фовна Королькова, женщина средних лет, с внимательными добрыми глазами. В городе ее знал каждый второй мальчишка.

Ивана Илларионовича, уже старого человека, оккупанты, угрожая арестом, заставили работать. После того как он ушел из «сельхозкоманды» и несколько месяцев не появлялся на бирже труда, устроиться по специаль-ности не мог и пошел на строительство плотины в «Кирша». Возводили дамбу так называемые вольнонаемные — выловленные и под конвоем солдат пригнанные горожане. Были здесь и пленные. Скалаухов раздавал рабочим кирки и лопаты.

На водокачке познакомился с дедом Осадчим, который и до войны заведовал ею. Иван Илларионович приходил домой раз в неделю, по воскресеньям. В будние дни жил и ночевал в кладовой. По вечерам подолгу беседовал с Осадчим. Выяснилось, что он член партии и на плотине не случайно.

— Дамбу высоко уже подняли,— сказал однажды дед.— Воду-то для завода будут собирать.

— Скоро польют дожди.

— А если помочь водичке того — не задерживаться здесь?

Скалаухов прикусил губу. Старик словно угадал его мысли. Немного помолчав, спросил:

— А что — начальник стройки на водокачке не живет?

— Нет... Стол с бумагами держит.

— А нельзя ли на них взглянуть?

— Почему нельзя? Все можно, если для дела.

В ящике стола лежали бланки отпускных удостоверений. Они нужны были Скалаухову. В его квартире прятались две девушки, которых привела Королькова. Девчата бежали из Запорожья, там повесили их братьев. Мария Иосифовна приносила беженкам скудную еду. Но не одни девчата нуждались в документах. На восстановлении плотины Скалаухов познакомился с пленным, который просил достать хоть какую-нибудь немецкую бумажку, тогда он и его друзья бежали бы.

Иван Илларионович, чтобы не вызвать подозрений, взял четыре бланка. На следующий день передал пленному, и тот больше не появлялся на дамбе. Девушки, получив документы, направились к фронту.

Работа на плотине подходила к концу. Дамбу, двигаясь к середине, обкладывали булыжником. В августе ударила гроза, хлынул дождь, и потоки мутной воды помчались в котлованы будущего пруда. Ночью ливень припустил с новой силой. В кладовую к Скалаухову пришел Осадчий.

— Ты, Илларионыч, был на плотине? — спросил он.

— Нет.

— А ну дай мне кирку и ломик.

— Я тоже с тобой.

Под густым дождем добрались до середины дамбы. Уложенные камни не были еще закреплены цементом. Осадчий и Скалаухов принялись выковыривать их, пробили канаву, и вода под радостный говор ливня рину-лась в нее. Размывая землю, выворачивая камни, стремительно расширяла себе путь. Старики залюбовались ее буйством и опомнились, когда под их ногами стал оседать грунт.

К утру плотины не стало. Насыпали ее полгода, а вода унесла за несколько часов. Эксперты так и посчитали: причина аварии — ночной ливень.

Мария Иосифовна одобряла действия Скалаухова и помогала ему как могла.

В конце минувшего года она прослышала об открытии библиотеки. Директором ее горуправа назначила Гусева, бывшего работника книгокультторга, инвалида. Королькова пошла к нему. Возле здания библиотеки встретила девушек, которые откуда-то несли книги. Выяснилось, что Георгий Алексеевич Гусев со своими помощниками по всему городу ищет книги для будущей библиотеки.

— А какие вы собираете? — спросила Мария Иосифовна.

— Всякие, считайте, что все,— ответил Гусев.

— И классиков марксизма-ленинизма?

— И классиков.

— А меня на работу возьмете?

— О чем вы спрашиваете? Вы же опытный библиотекарь.

Гусев написал Корольковой справку и сказал, что теперь полиция не тронет ее. Мария Иосифовна познакомилась с разбитной девушкой Мусей, бывшей студенткой индустриального института, прекрасно владевшей немецким языком. Муся озабоченно рылась в кучах книг, отбирая целые и чуть попорченные экземпляры.

С болью, словно на детей, смотрела Королькова на валявшиеся под дождем и мокрым снегом бесценные тома. Их выбросили из педагогического института за угол здания. Мария Иосифовна и девушки выбирали художественную, социально-экономическую, историческую литературу, клали в мешки и таскали в недостроенное здание библиотеки на четвертый этаж. Гусев расставлял книги по полкам.

— Молодцы,— подбадривал он.— Только старайтесь подбирать все тома. Нужны полные собрания сочинений.

— А кому они нужны? — спросила Королькова.

Он повернулся к ней, взглянул исподлобья и негромко сказал:

— Нашим людям. Благодарны будут.

Солдаты спрашивали книги на родном языке. В куче книг, выброшенных из педагогического института, оказалось несколько экземпляров истории Коммунистической партии. Муся протянула одну из книг немцу. Тот унес ее с собой. На следующий день привел двух това-рищей и признался:

— Мы совсем не знаем вашу страну.

Мария Иосифовна догадалась, о чем идет речь, и дала еще два экземпляра истории партии на немецком языке.

В феврале сорок второго года Королькова заболела. К ней пришла Муся.

— Больше книги мы не собираем,— сказала она с горечью.— Запретили. Георгий Алексеевич выдал всем удостоверения до августа. Полиция не тронет.

Мария Иосифовна не задумывалась, откуда у Гусева удостоверения. Важно, что человек сделал добро в условиях, когда жизнь висит на волоске. Она поверила ему. Однажды привела двух девушек, и Георгий Алексеевич перепрятывал их некоторое время. Когда потребовалось заверить бланки, пошла к нему за советом, и он помог ей.

Первые листовки Королькова взяла у бывшей сотрудницы по детской библиотеке Кармановой. Потом она прочла призыв, который принесла Скалаухову Богоявленская. А вскоре после того, как Мария Иосифовна и Августа Гавриловна познакомились, в доме Скалау-ховых появился Юнисов. Ему нужно было укрыться от облавы. Королькова отвела подпольщика на Тринадцатую линию к своей подруге Анне Алферовой. Ей же она принесла несколько листовок о битве под Сталинградом, которые дал Гусев. Читали вслух и не сдерживали слез.

— Хотя бы скорее... Хотя бы скорее,— шептали женщины.

Газета «Донецкий вестник» и местное радиовещание были единственными источниками информации для населения. Но они будто не замечали настроения оккупантов, их отступления к Донбассу, окружения армии Паулюса. В новогоднем номере газеты появилось бодренькое обращение бургомистра Эйхмана к населению.

Александр Антонович сидел в кругу друзей на квартире Борисова и читал вслух статейку председателя управы.

«Дорогие горожане, рабочие и трудящаяся интеллигенция,— прочел Шведов и добавил: — А про нас забыл господин бургомистр. Хотя мы — нетрудящиеся, вот и упустил... Поздравляю вас с Новым годом и от всего сердца желаю счастья, здоровья, успехов в личной жизни и в нашем общем деле — победе над коммунизмом».

Командир сделал паузу и обвел улыбчивым взглядом товарищей. Остановился на Вербоноле.

— Ты слышишь, Андрей, твой тезка замахивается на весь коммунизм. Стерва, понятия о нем не имеет, а туда же,— сказал он и продолжил чтение: — «Второй год мы встречаем свободными от ненавистного режима. За каждым из нас уже больше не следят, нас не терзают драконовские законы. Жизнь построена на новый лад...» Но тут не сдержался Чибисов, встал и заглянул в газету.

— Неужели так и написано? — спросил он.

— То ли еще будет впереди. Слушай. «Свободный труд восторжествовал, и он приносит свои плоды, от которых сердце наполняется радостью...» Нет, я больше не могу! — воскликнул Шведов.— Эйхман просто комик.

— Такой пропаганды против немцев и мы не придумали бы,— проговорил Чибисов.— Я предлагаю перепечатать обращение с нашими коментариями. С небольшими, в одно-два слова, но хлесткими.

— Верно, Леня,— отозвался Вербоноль.

— Давайте послушаем до конца,— предложил Оленчук.

— «Прошло всего четырнадцать с половиной месяцев, как мы стали свободными гражданами. Вспомним же сегодня, что оставили нам после себя большевики — развалины, пустые продовольственные склады, разру-шенные индустриальные и пищевые предприятия, взорванные электростанции и водопроводы».

— Ишь, решил разжалобить,— вставил Борисов.— Защитник народа объявился.

— «А что мы имеем сейчас? Что мы, благодаря повседневной помощи и непосредственному руководству немецкого командования, сделали в условиях прифронтовой полосы?» — продолжал Александр Антонович.

— Уничтожили тысячи и тысячи невинных людей,— заговорил Чибисов.— Организовали лагеря смерти для пленных и коммунистов, отослали, как скотину, сотни молодых людей на каторгу в Германию.— Он закашлялся. Немного успокоился и сказал тихо: — Вот что я написал бы в ответ на его вопрос.

— А мы так и напишем,— подхватил командир, снова стал читать: — «Мы восстановили жизненно необходимые отрасли городского хозяйства — водопровод, электросвет, пищевые предприятия, частная инициатива возродила местную промышленность...»

— По-моему, бургомистр полоумный,— сказал Олен-чук.— Каждый в городе видит, что ничего подобного нет. Вот спекулянтов развели, хоть пруд пруди.

Тимофей, не отвлекай... «В городе и его районах налажено регулярное снабжение населения продовольствием. В этом заслуга каждого из нас. Но зазнаваться не следует. Впереди еще много работы...» Точно, ездили с одной тачкой в село, теперь давай двумя. Ходил один, теперь — всей семьей. Но и в селе голод... Однако я тоже отвлекся. Читаю: «Наступивший, 1943 год должен стать годом дальнейшего неуклонного...»

— Драпа,— вдруг сказал Вербоноль.— Неуклонного драпа с нашей земли.

— А твой тезка провозглашает другое... «Неуклонного восстановления хозяйства города, улучшения благосостояния народа...»

— Но это уже когда паршивца не будет здесь или когда мы его вздернем на суку,— опять вставил Андрей Андреевич и тут же смущенно проговорил: — Прости, не могу спокойно слушать эту чепуху.

— Писавший эту белиберду стоял на голове,— прошептал Чибисов.

— «К решению этих задач я призываю всех граждан, ибо участие в этом приблизит к победе над врагом — мы укрепим тыл, следовательно, поможем армии-освободительнице добить заклятого врага»,— прочел Александр Антонович и задумался. Озорно взглянул на Чибисова и, обращаясь к нему, сказал: — Товарищи, а ведь из этого «поможем армии-освободительнице добить заклятого врага» можно сделать такое, что в благородном семействе Эйхмана и его вдохновителей разразится скандал.

— Как именно? — спросил Борисов.

— А вот как. Расскажем в листовке о Сталинграде, о приближении фронта к Донбассу. Призовем народ к борьбе в тылу: проводить саботаж, срывать мероприятия местных властей и оккупантов, а потом... Потом такое: со всем этим солидарен, мол, бургомистр города достопочтенный Эйхман. В новогоднем послании, смотри «Донецкий вестник» от первого января сорок третьего года, он пишет: «К разрешению этих задач я призы-ваю всех граждан, ибо участие в этом приблизит к победе над врагом». А здесь сделаем маленькую опечатку. Исправлений все равно не предвидится. Вместо «мы укрепим тыл», напишем: «Мы расшатаем тыл, следовательно поможем армии-освободительнице добить заклятого врага».

— Здорово! — выкрикнул Чибисов.— Нет, правда здорово. Я ее сам откатаю тысячи три.

— Не будем откладывать,— предложил Вербоноль. Текст написали за полчаса. Леонид спрятал листок во внутренний карман пиджака и возбужденный пошел домой. Он представил вытянутые от злости лица гестаповцев и господина Эйхмана. В редакции наверняка перешерстят сотрудников, а жители города получат настоящий новогодний подарок.

Двое суток шел снег. Город по самые окна утонул в сугробах. Начальник полиции Шильников приказал сделать облаву и набрать людей для расчистки улиц. Немцы любят порядок и требуют наводить чистоту. Черт бы ее побрал! А тут еще с Петровки доложили о появлении листовок. Агент содрал одну с забора и доставил в полицию. Шильников читал прокламацию и досадливо морщился. Немцы изо дня в день пишут, что армия Советов разбита, не имеет резервов, а на деле — она гонит фашистов. Он пробежал глазами неровные строки: «Войска Красной Армии вплотную подошли к пределам Донбасса и ведут бои за освобождение нас от немецко-фашистского ига. Скоро они будут у нас. Захватчики, предчувствуя свой неизбежный конец, уже сейчас готовятся к эвакуации. Братья и сестры, организовывайте партизанские отряды и группы и с оружием в руках подымайтесь на борьбу с оккупантами. Отдадим все силы на помощь наступающей Красной Армии для скорейшего разгрома врага».

Утром восьмого января Шильников помчался на Петровку. Закрылся в кабинете полиции с тайным агентом и стал расспрашивать о подозрительных жителях поселка. Потом возвратился в город и вечером прикатил с группой своих сотрудников. Три ночи они охотились за патриотами. Схватили слесаря шахты Петра Овчинникова, старика Василия Демиденко, комсомольцев Юрченко, Ильинского, Григоренко. В квартирах арестованных перевернули все вверх дном, но не нашли ни одной листовки. Шильников сам допрашивал схваченных, но они отрицали причастие к подполью. Их забрал четвертый отдел СД. Старший политинспектор Зиберт хлестал арестованных по лицу резиновой плеткой с металлическим тросом внутри, стараясь ударить их по глазам. Через двадцать четыре часа дело закончили. С очередной партией патриотов отправили на Калиновку к стволу шахты.

Шильников был недоволен, опять слава досталась Ортынскому, этому, как он считал, выскочке. Двадцатипятилетний Владислав Ортынский появился в Сталино как переводчик биржи труда. По разработанному гестаповцами плану Ортынский надебоширил, и его посадили в тюрьму, в камеру к трем советским разведчикам, которых схватили при приземлении. Провокатор также выдал себя за парашютиста. Задание он выполнил — разведчиков расстреляли, а его сделали переводчиком СД. Шеф лично поручил ему переводы официальных бумаг с немецкого на русский и с русского на немецкий языки. Шильников принимал Ортынского за русского, но тот был чистокровным немцем. И как бы Федор Капитонович ни выслуживался, ему Ортынского не догнать.

Начальнику полиции, в свою очередь, завидовал Илья Хрисанфович Бабенко, бывший инженер, деникинец. Когда Шильников руководил вспомогательной украинской полицией, Бабенко сидел на первом участке. Старался выслужиться, лез из кожи, вербовал агентуру. Но наступило тревожное время. Неужели придется удирать? И вдруг перед ним предстали те, кто прошел через его руки, когда он руководил первым участком. Широкоплечий, спокойный Разаренов. Не проронил ни слова. Передан в гестапо... В конце марта 42 года доставили бывшего работника треста «Стройматериалы» коммуниста Тишина. Конечно, передан в гестапо... Некая Кузьмина вышивала портреты Ленина и Сталина. При аресте нашли незаконченный портрет Маркса. Ее перехватил Шильников...

В апреле минувшего года Бабенко обнаружил действующий радиопередатчик на Калиновке. Вмешался Шильников и не дал ему накрыть хозяина. В том же месяце схватили на Первой линии некоего Грушко за хранение радиоаппарата. Передали в СД. А евреев и ком-мунистов не сосчитать... И на тебе — обошли. Опять Шильников выходит вперед — выявил какую-то организацию на Петровке. У него на это права и люди. Имеет звание фельдфебеля, а Бабенко?

Илья Хрисанфович отошел от окна и сел в кресло. Паршивое настроение не покидало его. Угнетала еще и подлая шутка, которую сыграл с ним начальник пожарной охраны Грузинов. И как только он посмел пред-ложить такое начальнику шутцполиции, своему руководителю?

В октябре прошлого года украинскую полицию преобразовали в шутцманшафт, подчинив его военному коменданту, и в отдел ГКД, как называлась полицейская криминальная служба. Начальником шутцманшафта назначили Бабенко, Формально под его надзор попали 10 полицейских участков, тюрьма на Третьей линии, лагерь принудработ на Донской стороне, пожарные команды, городская автоинспекция и адресно-паспортный стол, но фактически он руководил восемью сотрудниками, которые разместились в доме на Первой линии, рядом с гостиницей «Донбасс». Зато им командовал целый взвод во главе с майором Любке.

А ГКД под началом Шильникова насчитывает 120 сотрудников. Все получают паек наравне с гестапо, ходят в штатском. Разместились на Первой линии, в доме б, ведут борьбу с партизанами, подпольщиками, разведкой, имеют неограниченные деньги и тайную агентуру. Единственное утешение для Бабенко — радиоприемник на квартире и то, что он присягнул на верность фюреру. Присягу принимали у всех полицейских. Из пятого и восьмого участков — на Смолянке, у остальных — в оперном театре. Пожарники в присутствии Бабенко также приняли присягу. Грузинов повторял ее за немецким лейтенантом. И вдруг после всего этого предложил такое, такое!.. Бабенко от негодования не мог найти нужного слова.

Неделю назад Грузинов пришел к нему. Как всегда, озабоченный и деловой, он протянул руку своему начальнику. Тот подумал: «Опять начнет просить пожарные машины для своего хозяйства. Работы у него при-бавилось». Фронт приблизился, советская авиация часто бомбила станцию, военно-технические базы и аэродром. Немцы и городская управа ценили старания Грузинова, присвоили звание, положили специальный оклад. И сам он был не промах. При пожарном депо устроил мастерскую, где ремонтировал машины комендатуры и горуправы, за что получил патент на зерновую мельницу. От населения за помол брал себе 10—15 процентов муки. Арендовал для нужд управы две шахтенки с добычей 20—25 тонн угля в сутки. Немалая толика перепадала ему и тем, кто его поддерживал...

Грузинов осмотрелся, сел к столу Бабенко и вперил в его морщинистое лицо хитрые стальные глаза.

— Что же будем делать, дорогой мой Илья? — спросил он полушепотом.— На фронте не того — фигли-мигли.

— О чем ты?

— Радио, небось, не только немецкое слушаешь?

— На что ты намекаешь? — чуть не выкрикнул Бабенко.

— Да успокойся,— попросил Грузинов и положил холодную тяжелую ладонь на руку Бабенко.— Успокойся и послушай, что говорят умные люди. Немец уже выдохся, ему не продержаться... А я на перекладине у наших не собираюсь болтаться. У меня людей тысячи две наберется. У тебя на участках не меньше, и в лагере. Ударим в тыл немцам — и сразу все грехи с себя снимем.

Бабенко слушал, все больше и больше выкатывая глаза. И кто это говорит — Грузинов? Верой и правдой служащий немцам, получивший от них награду. «Нет, голубчик, меня на мякине не проведешь. Спровоциро-вать решил». Он вскочил как ужаленный и закричал не своим голосом:

— Вон отсюда! Ах ты...

— Подумай,— все так же спокойно проговорил Грузинов и не спеша вышел из кабинета.

На следующий день личный шофер Бабенко сказал ему, что Грузинов обрабатывал и его. Когда немцы будут отступать, пусть, мол, он симулирует неисправность машины, задержит Бабенко и передаст в руки Красной Армии. Услышав такое, Бабенко чуть не задохнулся, побледнел, руки затряслись. Наконец он выдавил из себя:

— Вези назад.

Майор Любке заметил перемену в лице Бабенко, через переводчицу спросил, не заболел ли он. Илья Хрисанфович отрицательно качнул головой и сбивчиво передал шефу содержание разговора Грузинова с ним и с шофером. Немного успокоившись, сказал:

— Я настаиваю на немедленном аресте Грузинова. Он большевистский агент и шпион.

— Хорошо, хорошо,— заверил Любке,— Я выясню.

— Вы мне не верите, господин майор? — вдруг вспылил Бабенко.— У нас под носом орудует опасный враг. Он предал Германию, нарушил присягу.

— Я сделаю соответствующие выводы,— ответил шеф подозрительно спокойно.— Я вам верю и ценю ваши старания.

Любке действительно ценил Бабенко. Старания он проявлял незаурядные, но их словно не замечали. Еще в минувшем году Илья Хрисанфович взял на себя инициативу организовать в городе добровольческую часть из бывших офицеров царской армии. К нему пришел заведующий адресно-паспортным столом и показал обращение генерала Власова с призывом создать добровольческую армию.

— Как вы на это смотрите, Илья Хрисанфович? — спросил он.

— Как может смотреть русский патриот? — гордо ответил Бабенко.— Решается судьба отечества, и я первый пойду за Власовым.

— Вам и карты в руки.

— Мы организуем в городе комитет помощи добровольческой армии. Я беру это на себя.

Через несколько дней Бабенко, Москаленко и еще несколько бывших белогвардейцев попросились на прием к Норушату. Илья Хрисанфович стоял навытяжку с листом бумаги и, отделяя каждый слог, читал:

«Узнав о создании русской армии по борьбе с советской властью, мы, подписавшие данное прошение, присоединяемся к этой борьбе и просим военного советника комендатуры майора Норушата разрешить нам органи-зовать в Юзовке части русской армии для борьбы с советской властью. Этим самым мы внесем свою долю для победы великой Германии. Если же невозможно организовать части русской армии, то мы просим разрешения на перевод и откомандирование на фронт в действующие русские части. Мы уверены в удовлетворении нашей просьбы».

Бабенко сделал шаг в сторону и склонил голову. Его лоб лоснился от пота, от внутренней тревоги вздрагивали губы: вдруг Норушат удовлетворит их просьбу. Прошение ведь рассчитано не на то, чтобы его авторов отправили на фронт. Кому охота добровольно лезть под пули? Они просто хотят еще раз уверить своих хозяев в преданности.

После продолжительной паузы Норушат сказал:

— Господа... Господин Бабенко. Я вашу просьбу принимаю с удовольствием, ибо она лишний раз свидетельствует о вашей готовности служить Германской империи и ее фюреру. Но, господа, я лично не могу решить данный вопрос и доведу до сведения высшего командования.

По прошествии двух месяцев Бабенко и Москаленко снова пришли в военную комендатуру. Норушат пребывал в отпуску и отдыхал в Германии. Им ответил начальник седьмого отдела:

— Высшее командование отказало инициаторам в создании добровольческой освободительной части в городе Юзовке.

В душе Бабенко радовался отказу создать добровольческую часть. Но не последовало и продвижения по службе.

Илья Хрисанфович считал себя порядочным человеком. А как ведет себя бургомистр? Мужлан, здоровый, как бык, ездит с Норушатом. выступает на торжествах, хотя в голове никаких идей. К нему бегает и пьет вместе с ним оберштурмфюрер Граф. На короткой ноге с Ор-тынским и Шильниковым.

Однако, рассуждая так, Бабенко даже не подозревал, какую услугу своим покровителям оказывает Эйхман и что имеет сам. Похотливый, он заводил связи с женщинами, знакомил их с руководителями карательных органов, а те делали их тайными агентами. За похождениями своего шефа следил секретарь управы Вибе. Абрам Яковлевич, например, свел Разгуляеву с бургомистром, а тот уступил ее нынешнему шефу СД. Разгуляева стала тайным агентом. Эйхман предоставил ей квартиру в центре города, а Граф предложил назначить на должность заведующей детским домом, который разместился в самом начале Первой линии. К детям-сиротам приходили женщины, приносили последний кусок хлеба. Разгуляева с каждой участливо беседовала, пытаясь выведать, не попадают ли к кому сведения с советской стороны. Граф старался любыми путями напасть на след подпольщиков. Из Берлина прибыло строгое предписание начальникам служб безопасности и полиции, в котором, в частности, говорилось: «Наблюдается рост активности нелегальных организаций коммунистической партии. В Киевском, Николаевском, Днепропетровском, Сталинском и Симферопольском округах полиции создаются большие группы коммунистических партий».

Разгуляева была не единственной сожительницей Эйхмана. В минувшем году портниха Негородова пришла в горуправу за патентом. Бургомистр с вожделением смотрел на ее пышную фигуру, русые волосы и чуть раскосые глаза, на мягкую многозначительную улыбку.

— Мой муж взял шахтенку близ «Кирша»,— говорила Клавдия Наумовна.— Неделями не появляется дома. А я — первоклассная портниха. У меня шили лучшие актрисы города. Могу и мужские сорочки шить, господин Эйхман. Сделайте любезность.

Председатель управы слушал и думал, как с ней сойтись поближе.

— Патент? — проговорил он задумчиво.— Патент... И что мне делать с вами, госпожа Негородова? Это целая проблема.

— Ну, не скупитесь, Андрей Андреевич,— сказала она томно.— Я в долгу не останусь.

Он подошел к ней и взял за руку.

— А вдруг кто-нибудь зайдет? — лукаво спросила Негородова.

Они поняли друг друга.

— Где? — прошептал Эйхман.

— Дома у меня нельзя. Квартира тесная, да и мать. У моей подруги,— ответила Негородова и поднялась со стула.— Взгляните в окно. Напротив семьдесят седьмой дом, первая квартира... Вечером жду,— проговорила она.

Они встречались каждую неделю. Однажды Эйхман взял с собою Вибе.

— Есть одна свободная бабенка,— сказал он.— Может, придется по вкусу.

Вибе не мог отказать своему шефу. Познакомился с Негородовой, ибо знал, что бургомистр непременно сделает ее агентом. Перекинувшись несколькими словами с хозяйкой и Клавдией Наумовной, он покинул их.

Абрам Яковлевич не ошибся: вскоре Эйхман дал указание найти Негородовой квартиру, и таковую ей предоставили на Восьмой линии. Эйхман пригласил к новой любовнице Графа.

После попоек он приходил в городскую управу позже обычного, держался уверенно, но помятое и чуть бледное лицо выдавало его. Поручал Вибе принимать всех посетителей, кроме Норушата и Графа. А секретарю управы очень хотелось знать, о чем беседуют с Эйх-маном фактические хозяева города.

По ночам он мысленно перетасовывал известные ему фамилии/и факты, расставлял по полочкам и пытался предугадать, куда будут направлены агенты. Что затевается в городе и почему к Сталино проявляют особый интерес в Берлине?

Месяца два назад в город по разрешению Эриха Коха приехали представители националистического центра армян. Вибе проверял у них визы. В Сталино проживало двести семей армян. Приезжие совещались в здании радиоузла. Почему именно там? Вибе на правах секретаря управы посетил радиоузел. Его встретил средних лет армянин, невысокого роста, с пронзительными глазами.

— Аветис Сурментьян,— представился он.— Чем могу быть полезен?

— Интересуюсь вашим хозяйством,— ответил Абрам Яковлевич.— Говорят, вы из ничего оборудовали радиоцентр.

— Ну не совсем так,— усмехаясь, проговорил Сурментьян.— Я кое-что сохранил от большевиков. Мне приказали взорвать аппаратуру. Но я здесь, и она тоже... Хотите взглянуть?

Гость не отказался. Сурментьян привел его в аппаратную, где стояли два щита с мигающими лампочками; откуда-то сбоку доносилась тихая музыка. На стуле сидел парень с проводами в руках.

— Я инженер-радист,— сказал Сурментьян.— Пришлось, конечно, повозиться. Теперь город слушает Берлин.

— Похвально. Вы заслужили награду, господин Сурментьян.

— Наградой для меня и моих сородичей будет освобождение Армении от большевиков, господин Вибе,— патетически произнес Сурментьян.— Мы ждем этого часа. Войска фюрера уже на пути к Кавказу.

— Простите,— перебил секретарь управы.— Ждать всегда легче, нежели идти с боями и проливать кровь.

— Совсем не так,— проговорил инженер.— Мы не сидим. Мой брат служит в немецкой контрразведке. У него — четыре награды.

— О! Простите, простите, Авётис. Так, кажется, ваше имя?

— Аветис Артакович.

— Теперь я понимаю, зачем приезжали ваши сородичи из Берлина.

— А вы знаете и об этом? — удивленно спросил Сурментьян.

— Проверял их визы. Издалека случайно не приезжают.

— Вы правы. Нам нужно объединиться. Создается правительство свободной Армении. Мой брат назначен военным министром, а мне предложен пост министра культуры.

Через некоторое время Вибе узнал, что в город прилетел из Парижа представитель дашнаков, генерал Дро. Его принял Норушат. Дро ездил по лагерям военнопленных и отбирал армян для добровольческого батальона. Сопровождавшие его два человека провели совещание в закусочной Азнаурова.

Абрам Яковлевич все брал на заметку. Необходимо быть начеку и не упустить развития дальнейших событий. Он стал навещать закусочную Азнаурова, не раз видел, как к ней подъезжал грузовик. С него сгружали колбасу и консервы, а часть ящиков машина увозила в сторону Студенческого городка.

— Спасибо Аветису Дртаковичу,— говорил хозяин кафе.— Помогает.

Вскоре Вибе установил содержимое ящиков: автоматы, диски и гранаты. Их прятали в четырехэтажном доме, где хранились различные химикалии «сельхоз-команды»...

Неспокойно на душе у секретаря городской управы. Поползли слухи об эвакуации учреждений. Под госпитали требовалось все больше и больше зданий. А тут еще прибывает японский генерал. Ему приготовь укромное местечко. А что ему здесь нужно? В такое время...

— По высшим соображениям,— ответил Эйхман.

Весть была неожиданной, но японский генерал не делал погоды в городе, тем более на фронте. Поступили более важные сведения. Самое большое здание на Почтовом проспекте заняла прибывшая из станицы Морозовской тайная полевая полиция — ГФП 721.

Потом появился в городской управе человек, который сразу предъявил особые права на внимание к нему. Не снимая пальто с каракулевым воротником, мужчина средних лет с отменной выправкой зашел в кабинет бургомистра. Щелкнув каблуками, доложил:

— Честь имею представиться — Борис Петрович. Снял серую папаху, расстегнул пальто и протянул вышедшему навстречу Эйхману широкую руку. Встряхнув головой, отбросил назад прядь белокурых волос. Оценивающим взглядом окинул бургомистра.

— Как же, как же,— заговорил Эйхман.— Я вас жду. Мне звонили.

— И я наслышан о вас,— отозвался гость.— Вы рекомендованы как человек дела, преданный нашим интересам.

— Это похвала или аванс на будущее?

— И то и другое. Нам придется работать в тесном контакте.

— Рад стараться.

— Мне нужны конспиративные квартиры. С двумя выходами и надежными хозяевами. Это для начала. Об остальном будем договариваться по мере надобности. Связь через моего заместителя зондерфюрера Зиберта. А квартиры я хотел бы посмотреть лично.

- Могу предложить на Восьмой линии у господина Эберли. Он директор электроподстанции города. Шикарный особняк.

— Мои люди будут носить ему электролампочки? — жестко спросил Борис Петрович.

— Я вас понял,— спохватился Эйхман.— Есть одна дама. Портниха.

— Это уже что-то.

— Клавдия Наумовна Негородова,— протяжно сказал бургомистр и вздохнул.— Редкой особенности женщина.

— Вы в близких отношениях?

— Сам святой не удержался бы.

— Какие там условия?

— Сейчас вызову машину, поедем.

— Отставить. Нас вместе видеть не должны. И пешком,— почти приказал Борис Петрович.

— Против секретаря управы не возражаете? Вибе Абрам Яковлевич.

У Бориса Петровича вздрогнули брови, но спросил он спокойно:

— Я не ослышался? Абрам Яковлевич? Эйхман рассмеялся.

— Нет, нет... Вибе такой же еврей, как я русский,— сказал он и снова не сдержал смеха.— Если ему сказать об этом, пристрелит на месте...

— Я тороплюсь, господин Эйхман,— перебил Борис Петрович.

Бургомистр вызвал по телефону секретаря, и тот через минуту стоял в его кабинете. Борис Петрович изучающе в упор смотрел на Абрама Яковлевича. Сказал, что от него требуется.

— Я готов,— ответил Вибе.— Но разрешите узнать, с кем имею честь?

— Борис Петрович...

— Абрам Яковлевич, покажите квартиру госпожи Негородовой, — попросил Эйхман.

До ее дома шли молча. Борис Петрович рассматривал город, куда его забросила военная судьба. Начальник «Абвергруппы 304» фон Ниссе — Анисимов Борис Петрович — непосредственно подчинялся фельдмаршалу Манштейну,— командующему группой войск «Юг». Десятилетний нелегкий путь испытаний, лишений и борьбы вел Ниссе к нынешнему положению. Немец-колонист, он вредил Советской власти, его судили и сослали. Ниссе удалось бежать в Японию и перебраться в рейх.

Когда Гитлер напал на Россию, Ниссе стал первым специалистом по Украине. Свободно владел украинским и русским языками, знал многие местности Украины, особенно Донбасс. Война привела Ниссе в заснеженный, почти вымерший город Сталине Но это обманчивая пустота. Рабочий город может затаиться в горе и бурлить в дни грозных испытаний. Тишина действует на нервы Бориса Петровича. В заводской стороне по 5-й Александрова, невдалеке от лагеря пленных, где обосновалась его штаб-квартира, он чувствует себя спокойнее. Сам с молодой женою-ростовчанкой он жил на Калиновке.

Среди соседей слыл преуспевающим коммерсантом, представителем военной фирмы, которая предоставила ему легковой автомобиль. Молодая жена — прекрасная ширма в секретной работе.

— Мы пришли,— сказал Вибе, прерывая мысли фон Ниссе.

В глубине двора стоял дом с небольшой пристройкой. Абрам Яковлевич постучал в дверь. На пороге появилась тридцатилетняя, пышущая здоровьем женщина в цветном халате.

— Ах, это вы,— пропела Негородова, узнав секретаря управы.

Она провела их в столовую, увешанную коврами.

— Чем могу быть полезна? — спросила портниха.— Не заказчика ли вы мне привели?

Абрам Яковлевич бросил взгляд в сторону Ниссе. Тот рассматривал фотографию мужчины в позолоченной раме. Потом повернулся к хозяйке.

— Да, я буду вашим заказчиком,— сказал он.

— По рекомендации господина Эйхмана,— добавил Вибе.— Борису Петровичу нужна комната.

— Совершенно верно,— подхватил Ниссе.— Мне нужна отдельная комната. Однако простите за любопытство, вы принимаете заказы?

— Обязательно. Только заказчики у меня, сами понимаете, состоятельные.

— А кроме вас, кто еще живет в квартире?

— Изредка наезжает муж. Он очень занят.

— Чем же?

— Заведует шахтенкой. Мороки много, а толку на грош...' Еще мать моя живет. Она вместе с Адольфом комнату занимает.

— А это кто?

— Сын... Двенадцать лет мальчику. Больной он.

— Сочувствую вам,— сказал Ниссе.— А теперь, будьте любезны, покажите ваши апартаменты.

Он осмотрел комнаты и остановился на спальне. Вытащил из кармана блокнот, написал крупными буквами: «Занято германским офицером № 4» — и прикрепил на двери.

Вскоре Эйхман выписал Клавдии Наумовне из фондов горуправы 10 тысяч рублей, якобы на ремонт квартиры.

Печатная пропаганда подпольщиков крепла, прокламации, листовки, призывы появлялись во всех районах города и далеко за его пределами.

Босянова после знакомства со Шведовым еще активнее стала распространять прокламации. Ухитрялась оставлять их в райуправе, возила в Волноваху, Царекон-стантиновку, Пологи. По пути передавала несколько экземпляров Космачевой. Вскоре Космачева сама написала «Обращение к девушкам», через полмесяца — стихи о героической гибели разведчиков, а спустя еще некоторое время — «Слово к женщинам». Последнюю прокламацию размножила в 200 экземплярах. Часть листовок привозила в Сталино для распространения среди горожан.

Леонид Чибисов привлек к подпольной работе секретаря-машинистку «сельхозкоманды» Любу Литовченко. Для печатания своих директив немцы выдавали ей восковку. Она дома печатала на ней тексты листовок, полученных от Чибисова. Через него же восковка попадала к Ивановой.

В конце минувшего года Борисов случайно столкнулся на Седьмой линии с Рубеном Арутюняном. В тридцатые годы они вместе работали в «Донпищеторге», были в одной комсомольской ячейке. Из-за плохого зрения Арутюняна не взяли в армию, от немцев он более года скрывался, часто уезжая в села на менку. Борисов рассказал Рубену о подполье, познакомил с руководителем.

В низеньком, с подслеповатыми окошками доме Яковлевых произошел первый разговор Шведова с Арутюняном. Командир, не перебивая, выслушал подробный рассказ Рубена о себе и о тесте, старом полиграфисте, работающем в немецкой типографии.

— Это неплохо,— наконец отозвался Александр Антонович.— Нам нужны бумага и краска. В дальнейшем потребуется и шрифт. Может, удастся организовать типографию.

Тесть согласился помогать Рубену. Типография находилась у Второго пруда на Скотопрогонной улице. Обширный двор обнесен забором. В дальнем углу лежал уголь для кочегарки. Возле него под забором был вырыт тайник, в который старик клал завернутые пачки нарезанной бумаги и краску. Рубен, уже с улицы, забирал их и относил к Борисову, а тот передавал все Чибисову.

В ротаторной листовки катали по очереди — Иванова, Карпечкина и Чибисов. Отпечатанные прокламации прятали под одеждой и выносили из Дома госучреждений. Антонина отдавала их Борисову, передавала Нездо-ле в Марьинку. К Чибисову приходил Тихонов и забирал небольшие пачки. Он после долгой болезни наладил утраченную было связь с Борисом Александровым, Володей Рыжиковым и подростками Раскорякиным и Сев-рюковым. Те привлекали для распространения листовок Валю Волкову и Олю Поволяеву. Ребята бросали прокламации в почтовые ящики, клеили на заборах, приносили на базар, брали в села, когда ходили на менку. Волкова давала листовки своему отцу, который работал в банно-прачечной лагеря. В баню приводили пленных, и они через старика узнавали последние фронтовые новости.

Иванова приносила листовки к Анакиным, и Николай в своем ларьке вручал их знакомым.

На базаре находился третий участок полиции, и Юнисов предложил Дусе:

— Ты бы дала прочитать сводку начальнику. А заодно и привет от нас. Пусть знает, подлец, что его ждет.

— И передам,— ответила задорно девушка.— Увижу на базаре, всуну в карман и убегу.

— Так не годится. На месте застрелят. Мы сделаем так...

На оборотной стороне листовки с сообщением о взятии станции Сватово они четко вывели: «Фашистский холуй! Наши войска приближаются. За издевательство над народом ты заплатишь своей шкурой».

Дуся приготовила клейстер, взяла его, листовку, мешок, якобы для кокса, и безлюдными переулками пошла на базар. У полицейского участка раздавались голоса, то и дело хлопали двери. Девушка притаилась у забора. С наступлением темноты участок опустел. Дуся пробралась к окну и прилепила листок к стеклу. Глянула и обомлела— не той стороной. Пришлось переклеивать... Кружной дорогой, по дворам и улочкам, прибежала домой.

Наутро она и Халит пошли к участку. Возле него останавливались люди, пряча улыбку, поглядывали на трех полицаев. Они поливали листок водой и соскабливали его ножом. Один из них в сердцах надавил на стекло, и оно разлетелось на мелкие кусочки. А по базару передавали новость:

— Партизаны продажной сволочи предупреждение сделали...

Ирина Васильевна размножала листовки на машинке по ночам. Утром клала их в сумку и несла на завод. Со стороны все казалось будничным, словно ее не подстерегали опасность и смерть.

Сотрудники с нетерпением ждали врача. Ирина Васильевна сняла пальто, надела халат, села за стол. К ней подошли Тоцкая и Елисеева. Чистякова достала из сумки листок и тихо прочла:

— На Украине наши войска овладели городом и крупным железнодорожным узлом Красный Лиман...

— Боже! — вырвалось у Елисеевой.— Это же совсем близко.

— Железнодорожным узлом Купянск, а также городом и железнодорожной станцией Кременная, городом и железнодорожной станцией Рубежное, городом Про-летарск...

Мария Афанасьевна Тоцкая поднесла к глазам платок.

— Ну, чего вы, милая? — спросила Ирина Васильевна.— Такие хорошие вести, а вы плачете.

Сестра уткнулась головой в плечо Чистяковой и, всхлипывая, зашептала:

— От радости я... И еще — недоброе предчувствие в сердце. Что же они, изверги, делают. Я видела вчера, как пленных гнали. Чуть отстал — стреляют. Вдоль всей дороги от станции до клуба — трупы, трупы. А других увозят. На Бальфуровке грузят. Говорят, и рабочих будут угонять.

В городе среди немцев росла паника. В начале февраля Шведов после месячного перерыва собрал актив на совещание. Десять человек сидели кружком в подвале дома на Смолянке. От покрытых изморозью стен тянуло холодом. Изредка темноту рассекал луч фонарика. Александр Антонович говорил полушепотом:

— Я недавно был в Морозовской, видел отступление немцев. Они подавлены трагедией под Сталинградом. О нашей армии в фашистских листовках и газете написан сущий бред. Мы противопоставляем км свои прокламации. Люди должны знать правду. В городе сбилось много вражеских войск. Они вооружены до зубов. Предлагаю всем оставаться на местах и пополнять группы, связываться с теми, которые уже существуют и действуют. На Рутченково я, например, уже вышел на связь. Очень активны подпольщики станции Сталине Бородач имеет контакт с лагерем пленных. Собираются люди вокруг Бобыря... Итак, первое — доставать оружие, вто-рое — вовлекать людей и связываться с существующими группами, третье — продолжать диверсии. Четвертое — готовиться к выступлению, чтобы ударить единым кулаком при приближении нашей армии.

— Можно мне? — спросил Тихонов.— Я считаю, что нужно готовить резерв из молодежи. Знать, кто чем дышит, привлекать и давать задания. К примеру, листовки распространять, использовать как связников. Предлагаю также создать летучий отряд на машине. Действовать наскоками.

— Добро,— отозвался Вербоноль.

— Как остальные? — спросил Шведов.— Возражений нет? Тебе, Гриша, добыть машину... И последнее. Увеличивается число освобожденных. Кормить их нечем.

— Нужно напасть на транспорты, — предложил Оленчук.— Я сам видел, как они тянутся сейчас.

— Тебе, Тимофей, поручаем разведку. Разработай план нападения... Итак, каждый действует по обстоятельствам. Встречи через связных, при необходимости — личные контакты... Расходиться по одному.

Выбрались из подвала через шестую квартиру, там вылезли в окно и балкой спустились к насыпи. Шведов вышел последним. Два раза стукнул в дверь своей квартиры. Мария Анатольевна открыла. Молча прижалась к мужу. Он погладил ее волосы загрубевшей ладонью. Наконец прошептал:

— Хочу взглянуть на ребят.

Мария взяла его за руку и на цыпочках повела за собою.

— Вот они, наши умницы. Все понимают и ждут папу тихо-тихо.

Шведов бросился к детям. Пятилетний Толик, похожий на отца, выжидающе смотрел на него. Запавшие щеки, горящие глаза, тонкие, как хворостинки, ручонки. Александр застыл, пораженный серьезным и озабоченным взглядом ребенка. Меньший, двухлетний Валерик, больше походил на мать. Он с любопытством поглядывал на отца, улыбался и причмокивал губами. Александр Антонович посадил детей к себе на колени. Прижал к груди лобастую голову Толика и над самым ухом зашептал:

— Ты любишь своего папку, сынок?

— Очень люблю,— ответил мальчик.

— И ты знаешь, что сейчас идет война с фашистами?

— Знаю. Они людей убивают.

— А твой папа с хорошими людьми хочет уничтожить всех фашистов. Так ты запомни, Толик, крепко запомни: кто бы ни пришел и ни спрашивал, где твой папа, всегда говори, что на фронте. Понимаешь? На фронте, воюет. А если ты скажешь, что твой папа приходит домой, то его возьмут и расстреляют.

— Я знаю.

Мария Анатольевна стояла у шкафа, прикрыв рот ладонью, словно боялась, что не выдержит мучительного испытания и закричит от боли. В ее глазах светились слезы, но она сдерживала себя из последних сил, чтобы не выдать слабости перед мужем и мальчиками.

Александр Антонович поцеловал детей, молча подал руку жене и Наде, поспешно вышел в коридор и наткнулся на Жору.

— Ты чего здесь? — удивленно спросил он.

— Я был на кухне,— ответил Смоленко.—А здесь...— он не договорил и вытащил из кармана пистолет.— На всякий случай.

Вскоре подпольщики отправились на «охоту» в Дурную балку за Смолянкой, где невдалеке от карьера проходила дорога. Днем и ночью по ней двигались танки, проезжали мотоциклисты, шла пехота. Транспорты из трех-четырех грузовых машин направлялись в сторону Рутченково. Везли продукты войскам, находившимся в районе Волновахи. Оленчук предложил сделать засаду в карьере и напасть сразу на все машины.

— Будет много шума,— возразил Смоленко.— Нужно остановить первый грузовик. Дорога узкая, с обеих сторон сугробы, не объедешь.

— Прикажешь лечь под машину?— спросил Тимофей.

— Не лечь, а положить,— ответил Жора.— Положить на дорогу шипы и прикрыть снегом. Прокол, пшик — и ваши на мели. А мы — в форме жандармерии, дорожный патруль, и преспокойненько их ножичком.

Двенадцать человек во главе со Шведовым ждали транспорт до полуночи. Три грузовика шли с пригашенными фарами. Металлические шипы расставили в шахматном порядке метрах в десяти друг от друга. Первая машина проехала благополучно, будто у нее были не скаты, а гусеницы. Зато вторая остановилась сразу. Раздался хлопок лопнувшего баллона. Грузовики затормозили. Из них долго никто не выходил. Потом немцы осмелели и, держа наготове автоматы, выбрались из кабин. Направились к средней машине. Кто-то выругался, проклиная русскую зиму. В морозной тишине слова долетели до подпольщиков, и Вербоноль перевел немецкую брань.

— Решили менять скат,— прошептал он.

Александр Антонович подал сигнал выходить. Первым, с бляхой на груди, появился на дороге Андрей Андреевич и стал у заднего борта грузовика. За ним, незамеченные в темноте, подоспели остальные. Разбились на две группы и неожиданно показались у среднего грузовика. Солдаты, увлеченные работой и разговорами, застыли на месте, услыхав громкий голос Вербоноля:

— Что случилось? — спросил он по-немецки.— Не стрелять! Патруль!

Шофер, возившийся со скатом, сел в снег. Унтер сдернул с плеча автомат, но его схватил за руку Смоленко.

— Донн ер веттер![8] — выругался унтер.— Налетели, как партизаны. Так можно перестрелять друг друга.

— А тот, небось, в штаны наклал,— сказал Вербоноль, показывая на сидящего солдата.— Вставай, камрад. Придется вам до утра загорать.

— Не можем,— отозвался унтер.— Следом пойдет новая колонна.

Вербоноль напрягся: значит, медлить нельзя. Он обратился к Сергею на немецком языке:

— Давай ко мне, Фриц! Взять.

Девять человек связали одной веревкой. Смоленко, Оленчук и Шведов повели их в карьер. Вербоноль принялся заводить машину. Мотор на морозе остыл и долго чихал, пока заработал. Чибисов и Сергей полезли в кузов первого грузовика. Там оказались ящики с консервами. Два ящика перетащили на последнюю машину. Со средней взяли галеты... Начал срываться снежок, вскоре запуржило. Из кабины выгляртул Вербоноль.

— Добро,— сказал он.— Заметет следы.

...Ящики сгрузили в развалинах школы. Машину погнали в сторону шахты «Пролетар», но в дороге забарахлил мотор, и ее пришлось бросить.

На следующий вечер продукты и сигареты переправили на санках по квартирам подпольщиков.

Смоленко после этой операции будто подменили. Он почти всегда ходил озабоченный и серьезный. Редко вступал в разговоры, отвечал односложно. А нынче схватил Надю за талию и закружил по комнате.

— Прекрасно, Надюша,— сказал он, улыбнувшись. И девушка увидела, какое у него светлое и доброе лицо.— Их бьют, понимаешь, бьют. И мы приложили руку к общему делу.

Надя только самой себе могла признаться, как вздрагивало ее сердце, когда после работы в комнате появлялся Жора. Нет, нет, это не любовь, просто он ей немножко нравится. Высокий, стройный и немного зага-дочный парень. Сегодня у него хорошее настроение, и она спросила:

— Кто ты такой, Жора? Откуда? Столько живешь у нас...

— Не нужно об этом. Маленькая еще и слишком чернявая,— сказал он и придавил ей нос— Все потом узнаешь.

— Противный,— обиделась Надя.— Я к нему со всей откровенностью.

— И я тоже...

Смоленко работал механиком в гараже воинской части. Ремонтировал машины и мотоциклы. Сестры приходили к нему. Жора представил шефу Марию Анатольевну как свою жену, готовую взять в стирку белье и одеяла. И женщины стирали, у них опухли руки от еже-дневной непосильной работы. Мария Анатольевна относила чистое белье и забирала грязное. В него Смоленко заворачивал тол, гранаты, бикфордов шнур и боеприпасы. Она несла их домой и прятала до прихода мужа. Александр Антонович регулярно забирал добытые Жорой материалы и переправлял в более надежные места. Тол и бикфордов шнур сослужили доброе дело, когда люди Вербоноля сожгли склад с медицинским оборудо-ванием и гараж.

В дни отступления немцев снова потребовались взрывчатка и бикфордов шнур. На Пожарной площади, в бывшем клубе НКВД, оккупанты устроили санпарк. В минувшем году, пока шло наступление, склад забили медицинским оборудованием, медикаментами, спиртом, бельем. Теперь немцы торопились вывезти запасы. Подпольщики обнаружили с тыльной стороны склада окно и заложили взрывчатку.

При встрече с командиром довольный Вербоноль сообщил:

— Санпарк приказал долго жить.

— Поздравляю, Бородач,— сказал Александр Антонович.— Пусть это будет нашим скромным подарком наступающей Красной Армии.