Смерти смотрели в лицо

Там, где проходят поезда

Сильный стук всполошил семью Мельниковых. Николай Семенович открыл дверь. На пороге стояли люди в черных плащах и в шляпах с перьями. Промокшие солдаты итальянского экспедиционного корпуса походили на пиратов. Оттолкнув Мельникова, пять человек ввалились в дом. О чем-то переговариваясь, они то и дело кричали на сбившихся в углу женщин — Татьяну Аристарховну, ее дочь Нину и племянницу Тоню.

С одежды солдат стекала вода, комья грязи расползлись по полу. Потолкавшись на кухне, они прошли в столовую, кинулись к шкафу и комоду, забрали всю теплую одежду и ушли.

— Вот и познакомились,— проговорил Николай Семенович, вздохнув.

Нина уткнулась в грудь матери, ее худенькие плечи вздрагивали от рыдания. Вслед за ней заплакала Тоня. Побледневшая Татьяна Аристарховна скорбно смотрела На мужа. Он взял ее за руку, тихо сказал:

— Ничего, Танюша, ничего.

Они жили в доме, где до войны размещалась швейная мастерская. Ею заведовал Николай Семенович. Еще 1 армии он научился портняжничать. Но после демобилизации лет пятнадцать работал сцепщиком вагонов на станции Сталино. В поселке каждый второй знал его в лицо, а среди машинистов у него были друзья. За несколько лет до войны он заболел, ушел с железной дороги, стал портным. Заведовал швейной мастерской шахтоуправления № 10-бис, куда входил и рудник «Пролетар»...

Мельников изредка появлялся на улице. Не верилось, что еще совсем недавно на вокзале стояли разноголосица, песни, смех и плач, раздавались напутственные возгласы. Ныне вокруг висела тягостная, настороженная тишина. Она наступила после того, как тревожно пропели прощальные гудки уходящих на восток эшелонов и за октябрьским дождем скрылись в ясиноватской стороне отходящие части Красной Армии.

Уехал в далекий тыл и секретарь парторганизации станции. Незадолго до эвакуации у него состоялся доверительный разговор с Мельниковым и тот согласился остаться для подпольной работы.

— К тебе придет человек,— сказал парторг.— Даст конкретное задание.

Но минул почти месяц, а Мельникова никто не тревожил. Как-то он встретил машиниста Антона Доронцова. Поздоровались, перебросились несколькими словами и разошлись. Опасались высказать друг другу сокровенные мысли. Антон Иванович, конечно, не думал, чтобы Мельников — человек рабочей косточки — мог переметнуться к врагу. И все же, попробуй поручись. Может, червоточинка в душе появилась. Частную комерцию надумал завести. Немец это поощряет. Его, Доронцова, промасленного и прокаленного у паровозного котла, никакая сила не оторвет от пролетарских рядов. Он ведь не собирался оставаться в оккупации.

Перед самой войной Антон Иванович работал машинистом, а его друг Андрей Владимирович Качанов — начальником депо в железнодорожном цехе механического завода. Под конец эвакуации предприятия им, коммунистам, поручили вывести из строя паровозы, которые не успели отправить в тыл. Они испортили и уничтожили основные механизмы локомотивов, подогнали подъемный кран и завалили их под откос. Сами на последнем паровозе поехали через Мушкетово на Ясиноватую. Но дорогу уже перерезали немцы, рельсы были разворочены.

Они возвратились домой, два пожилых человека, два бывших участника гражданской войны... Может, махнуть через линию фронта к своим?

— Куда вы пойдете? — вмешалась жена Качанова.— На передовую вас не пошлют. В нашем тылу отсидеться хотите?

— Что ты, Фекла Николаевна, предлагаешь? — спросил Доронцов. Он с уважением относился к ней — двоюродной сестре своей жены. В годы революции Качанова выступала на митингах, организовала на станции жен-отдел, вовлекла в общественную работу его Ефросинью, и та стала членом партии.

— Вспомните гражданскую,— сказала Фекла Николаевна.— В тылу врага тоже нужны люди. Бороться будем — принесем пользу нашей армии.

...Ничего этого Мельников не знал. Его почти ежедневно навещал давний друг, бывший вокзальный кассир Иван Николаевич Нестеренко. Они делились последними новостями. Однако Иван Николаевич никак не мог отважиться сказать о самом главном. За день до появления оккупантов к нему в дом пришел с незнакомым человеком его сослуживец Лука Рапанович.

— Я к тебе с поручением,— сказал он.— Знакомься — это чекист... Иван, мы с тобой старые друзья. Меня оставляют для работы здесь. А напарником своим я назвал тебя. Не возражаешь?

Нестеренко растерялся от неожиданности, нерешительно спросил:

— А что будем делать?

— Обстановка подскажет,— ответил чекист.— Может, придется пойти в полицию. Фашисты карают наших людей, мы должны мешать им...

Ночью Иван Николаевич долго не мог уснуть. В правильности избранного шага он не сомневался. Но что скажут люди? Он никак не представлял себя в роли полицейского.

Вскоре оккупанты развесили приказ о немедленном возвращении рабочих на свои прежние места.

- Волей-неволей придется открывать мастерскую, усмехнувшись, сказал Николай Семенович и провел широкой ладонью по своей бритой голове. - Только из чего шить?

— А куда мне идти? — подхватил Нестеренко.— Моя касса исчезла.

Он задумался. Сказать о предложении чекиста? Уже есть объявление о создании полиции. Иван Николаевич предложил выйти во двор покурить.

Грязные сумерки заволокли дома, тянуло промозглой сыростью. Окна нигде не светились, все вымерло, притихло. Где-то в конце улицы глухо тявкнула собака, и тут же осеклась.

— Слыхал, Семеныч, что говорят о Москве? — спросил Нестеренко.— Горланят: капут... Неужели правда!

— Брешут. Москва каждый день передает сводки.

— Нам бы приемник,— мечтательно сказал Иван Николаевич. Затянулся дымом и закашлялся.— На папиросах сидел, а тут махорка.

— Бросил бы курить.

— Тут бросишь... Что делать, Семеныч? Запасы-то какие у нас? Голый ветер в кармане. Есть нечего. Куда податься? — спросил он. Немного подумал и сказал: Предлагают оформиться в полицию.

— И что ты решил? — насторожась, опросил Мельников. Подумал, что не плохо бы иметь своего человек в полиции.

— Еще ничего. Людей стыдно.

— А если бы это потребовалось для тех же людей? Нестеренко затянулся, бросил под ноги окурок и вдавил его в землю. Подошел вплотную к Мельникову и зашептал:

— Я не открывался перед тобой, но теперь скажу! Ты задал мне тот же вопрос, что и один чекист. Он предложил мне устроиться в полицию.

— Так ты оставлен? — тихо проговорил Николай Семенович.- Тогда нужно идти, если случай подворачивается.

Постояв еще немного, они подали друг другу руки и разошлись.

Татьяна Аристарховна заметила, что муж возвратился с улицы возбужденный. Подсела к нему на диван.

— Коля, ты все о чем-то шепчешься с Иваном Николаевичем...

— Обычные мужские разговоры.

— Ну зачем ты так? — огорченно сказала жена.— ведь мы живем под смертельным страхом. Я ребенка буду. Пойми мое состояние.

— Не нужно, Танюша,— виновато проговорил он и обнял ее за плечи.— Я думал, ты ничего не замечаешь.

— Не знать больнее, чем знать самое жуткое.

— Собственно, ничего жуткого нет. Пичиков предлагает Нестеренко поступить в полицию.

— И ты ему посоветовал? — испуганно воскликнула она.

— Есть вещи, не зависящие от нас.

— Да, ты прав,— сказала примирительно Татьяна Аристарховна.

В коридоре раздался стук, открылась дверь в прихожую, и на пороге показался итальянский солдат в короткой шинели. Поздоровался и на ломаном русском языке объяснил, что работает в госпитале.

— Совсем рядом,— сказал он.

Итальянский госпиталь разместили в здании школы. Из классных комнат выбросили парты и столы, их ломали и топили печи.

Незваный гость поставил в угол винтовку, похлопал но ней рукой и попросил присмотреть. Минут через двадцать возвратился с банкой консервов, поставил ее на стол. Татьяна Аристарховна показала на чайник.

— Спасибо, синьора,— ответил солдат и пригласил всех за стол.

Открыл консервы, разложил на тарелочки и пододвинул девушкам. Ели молча. Итальянец стеснительно поглядывал на Татьяну Аристарховну. Ее миндалевидные глаза, прямой красивый нос, чуть припухлые губы, смуглое лицо и высокая прическа напоминали солдату его мать.

После ужина подошел к двери и убедился, что она закрыта плотно.

— Камрад не нужно слыхать. Плохо всем будет. Сел за стол, положил перед собой руки, приосанился и вдруг тихо-тихо запел «Интернационал» на родном языке. Мельниковы не поверили своим ушам. Что-то правдоподобное и пугающее было в поступке чужеземца. И все же он пел международный гимн трудящихся. Родная, торжественная мелодия, но слова чужие, не-понятные, а лицо солдата одухотворенное, отражает истинный смысл «Интернационала». Он оборвал пение, заговорил со слезами в голосе, с трудом подбирая слова:

— Отец мой коммунист. Профессор. Дуче Муссолини... Фашисты стреляли отца... Я учился врачом стать… Гитлер плохо. Война.— Он вытащил из кармана гимнастерки блокнот, достал свою фотокарточку и подал Татьяне Аристарховне,— Вам... Память моя.

Итальянец ушел, оставив в недоумении семью Мельниковых. Значит, враги не все одинаковые? Закралась в сердце надежда, что люди, подобные их гостю, не допустят зверств и убийств мирного населения.

Но долго тешиться этой мыслью им не пришлось. Мельниковы переехали на новую квартиру. Николай Семенович отправился по делам на станцию, а девочки остались расставлять мебель. Татьяна Аристарховна п« шла на старую квартиру забрать посуду. Вернулась и застала в доме немцев. Один из них сорвал со стены фотографию хозяйского сына в военной форме и начал топтать сапогами. Женщина побледнела, ее захлестнула обида. У нее самой был сын в армии и носил такую форму. Она подошла к немцу и, показывая ему под ноги, с болью сказала:

— Небось, культурным себя считаешь?

Солдат понял ее по жесту и слову «культурным». Лицо у него побагровело, ноздри вздрогнули. Он качнул головой, отвел назад ногу и со всей силы ударил Татьяну Аристарховну в живот. Как подкошенная, она упала на пол. Немец снова ударил ее в бок. Она потеряла сознание. В комнату вбежал муж и бросился к ней.

Истекающую кровью Татьяну Аристарховну повезли на Калиновку в только что открывшуюся больницу.

В разрушенном здании вокзала насвистывал мокрый ветер. По ночам подмораживало, срывался робкий снежок. Но днем снова отпускало, порой сквозь тяжелые тучи пробивалось солнце. Мельников иногда ходил на станцию. Все так же лежал на боку свалившийся резервуар водокачки, зияли провалы подорванных мастерских и депо.

Немцы под конвоем заставляли рабочих восстанавливать железнодорожное полотно. Через полмесяца на станцию пришли две дрезины, а с завода «Азовсталь» были пригнаны несколько паровозов — их не успели отправить в тыл.

Возле Авдеевского тупика Николай Семенович увидел Доронцова. Тот, опустив голову, медленно брел вдоль колеи домой. На нем были замасленная, потерявшая первоначальный коричневый цвет куртка и серая кепка с большим козырьком.

— Здравствуй, Антон,— окликнул его Мельников. Доронцов остановился.

— Здравствуй,— ответил он простуженно и левой рукой чуть приподнял кепку. Внимательно посмотрел в лицо Николаю Семеновичу глубоко запавшими тревожными глазами. У него обветренное худое продолговатое лицо, резкая складка на переносице похожа на шрам.

— С работы? — спросил Мельников.

— Будь она неладна,— в сердцах сказал машинист,— На каторге легче. Стоит над твоей душой с автоматом...

— А чего пошел?

— Какая-то стерва на всех списки составила. Меня — на паровоз, а Качана запроторили дежурным по депо.

Он говорил зло, на квадратных обветренных скулах перекатывались желваки. Николай Семенович понял настроение Доронцова.

— Я тебя провожу,— сказал он, и они вместе свернули к поселку.— Говоришь, Андрей тоже работает?

— Разве не слыхал — в Германию людей отправлять будут. А с транспорта не возьмут.

— Резонно. Да и ключевые позиции занимать нужно. Немец нашего хозяйства не знает. Без нас не обойдется.

— Ты что думаешь, я перед ним в струнку вытянусь? — гневно спросил Доронцов и приостановился.

— Тогда слушай. Меня обещали связать с руководством на той стороне. Но пока будем действовать сами. У Качана как настроение?

— Спрашиваешь!

— Обмозгуйте с ним, что можно придумать на первых порах. У него наверняка кто-то еще есть на примете.

Когда они прощались, Мельникову показалось, что у Доронцова посветлел взгляд и складка на переносице стала меньше.

Поздно вечером к Мельниковым постучал Нестеренко. В черной до пят шинели, в форменной железнодорожной фуражке с широким околышем он был похожа на юношу-крепыша с круглым лицом и живыми, чуть н выкате глазами. Николай Семенович пригласил его в свою комнату. Разговаривали при свете каганца — опущенного в блюдце с тавотом фитилька из скрученной ткани.

— Ко мне приходил закадычный дружок — Бори Сытник,— рассказывал Иван Николаевич.— Пошел на станцию машинистом.

— К нам примкнет?

— По-моему, он уже на тихую действует.

— А у тебя как?

— Собачья работа,— вдруг в сердцах ответил Нестеренко.— Пичиков подкапывается. Кто-то из полицейских задержал человека. Рапанович подозвал меня и шепчет: «Это сбитый летчик. Скрывался на аэродроме. Пускал ракеты, когда наши налетали. Пичиков приказал допро-сить». А мы парня отпустили...

На другой день Пичиков вызвал Нестеренко к себе. Сказал ему:

— Тебя Рапанович собьет с толку. Будешь работать на Ветке.

Там начальник участка предложил Ивану Николаевичу стать его заместителем...

— Неплохо,— отозвался Мельников.— Поближе к документам будешь.

Наконец в городе наступили стойкие морозы. Колючий снег, подхваченный ветром, кружился над землей, взвихривался на улицах. В метельное холодное утро к Доронцову пришла чета Прилуцких: Иван Андреевич и Елена Парфентьевна — родная сестра жены Антона Ивановича.

Перед самой войной Доронцовы построили небольшой дом из трех комнат на окраине застанционного поселка. Их улица, куцая, глухая, уходила прямо в степь. К тому времени Ефросинья Парфентьевна уже не работала, тяжело болела, а на руках — четверо детей. Среди скромной обстановки — в спальне, кухне и столовой стояли железные кровати, простые столы и табуретки — в доме выделялся модный комод да постоянно зеленели комнатные цветы.

Хозяйка пригласила Прилуцких в столовую и усадила возле стола, стоявшего в простенке между маленькими окнами. Из спальни вышел Антон Иванович.

— Добрый день,— сказал он и сел на табуретку у кровати. Заговорил снова: — Вот так, дорогие родичи, и угостить нечем.

— Я поставила чайник,— отозвалась Ефросинья Парфентьевна, невысокая болезненная женщина с выразительно-печальными глазами.

— Напрасно вы,— заговорил Иван Андреевич,— Не за этим пришли. Посоветуйте, что делать? Оба вы коммунисты, от вас скрывать не буду. Я остался тут не по собственному желанию...

В начале октября начальник комбината «Сталин-уголь» Александр Федорович Засядько предложил некоторым сотрудникам, в том числе диспетчеру Прилуцкому, остаться на оккупированной территории для борь-бы с врагом. Записали фамилии, адреса, заверили, что к ним придут связные.

— Пока никто не объявлялся,— сказал Прилуцкий.— А вот гады-перебежчики орудуют. Прислали мне записку из немецкого... Как его? Бергютеост. На месте нашего комбината теперь. Приглашают на работу.

— Нет, Иван, идти не советую,— сказал Антон Иванович,— Нужно подождать связника. Держись пока меня.

Прилуцкий заверил, что выполнит любое поручение. Но его семья бедствовала, и на работу решила пойти Елена Парфентьевна. Ее приняли в столовую организации «Тодт», которая обосновалась возле механического завода. На его территории оккупанты закладывали прифронтовой склад боеприпасов и намечали проложить шоссейную дорогу в сторону Красноармейска. Из концлагеря, устроенного невдалеке от завода, немцы гоняли на строительство дороги советских военнопленных.

Каждый день Елена Парфентьевна видела издевательства фашистов над пленными. Особенно жестокой экзекуции подвергались истощенные, слабые бойцы. Кости, обтянутые кожей,— упадет такой и не может подняться. Подбегает конвоир и начинает бить палкой, пинать сапогами. Не встает на ноги — разряжает в него автомат.

Слабых помещали в отдельный барак. Им готовили баланду из прелых отрубей без всякой приправы. Мешает варево Елена Парфентьевна и слезами горькими обливается. Но помочь ничем не может. И вдруг поступил приказ сыпать в котел с баландой какой-то порошок. Она ужаснулась: не лекарство же решили давать обреченным, а какую-то отраву. Дежурный вручил ей пачку и сел невдалеке с винтовкой. Вытащил губную гармошку и начал наигрывать веселый мотивчик. У Прилуцкой потемнело в глазах — смерть в пакете затаена. Трясущимися руками высыпала в печь порошок, а мешочек ухитрилась взять с собою.

Домой она ходила через застанционный поселок. За бежала к Доронцовым, рассказала о порошке, пакет показала,

— Яд,— прочитав этикетку, проговорил Антон Иванович.— Чтобы скорее умирали... Надо сделать свой порошок. Из крахмала или соли и заменить немецкий.

Дома Прилупкая перетерла в порошок соль, насыпала в пустой пакет. Принесла с собой на работу. Яд спрятала, а потом сожгла. В котел высыпала перетертую соль.

Через неделю снова зашла к сестре. Похвалилась, что пока все обходится благополучно. Ядовитый порошок в котел не попадает.

— А ты отчаянная,— сказал довольный Антон Иванович.— Говорила — мышей боишься...

Утром Качанов рассказал Доронцову, как Мухамед-хан вывел из строя пассажирский паровоз. Поехал в Мариуполь с двумя пульманами угля да в Еленовке застрял. Инжектор, что качает воду в котел, испортил. Поднял высокое давление пара, и контрольные пробки полетели. Они залиты оловом. Пришлось огонь из топки выбрасывать. Паровоз потушили, пригнали на станцию Сталино, а пульманы с углем так и не попали в Мариуполь.

Локомотив Антона Ивановича стоял под парами, когда он увидел, как со стороны Ветки показался паровоз с двумя вагонами. Подъехал к депо и остановился. Из будки спустился Максимов и направился к Доронцову.

— Откуда? — спросил Антон Иванович.

— С Путиловки хлам тащу. Уже второй раз.

— Немец вмешивается?

— Больше куняет.

— А мой в каждую дырку лезет. Смола.

Подбежал помощник Максимова и передал приказание толкать вагоны в тупик. Машинист поставил и под разгрузку, а сам пошел в депо за новым назначением. Присел у печурки. Андрей Качанов отдает раз-личные распоряжения машинистам. Кто-то куда-то уходит, возвращается, полная видимость занятости. Ждет нового рейса и старый механик. Куда его направят, он не знает, как не знает и дежурный.

Максимов протянул к огню жилистые руки с большими мозолистыми ладонями. Набивал их и железной кочергой, когда был поддувальщиком — чистил топку,— и лопатой, когда работал помощником кочегара и кочегаром. А в двадцать восьмом году доверили машину. Тысячи километров намотал на колеса его локомотив, объездив все дороги, что сходились к станции Сталино от шахт и заводов.

— Там Доронцова тащат! — раздался резкий крик, отвлекая Максимова от воспоминаний.

В дверях депо появился мальчишка и скрылся. У Степана екнуло сердце: неужели Антона схватили? Он выскочил на улицу и увидел группу рабочих. Они стояли невдалеке от входа в депо и смотрели, как со стороны Авдеевки медленно приближались два локомотива. От сердца сразу отлегло.

Тащили паровоз Антона Ивановича, он был неисправен. С правой стороны разбит крейскопф и оторвано маятниковое дышло. Это все равно, что лишить человека ног. У него равномерно бьется сердце, нормальное дыхание, но вперед двинуться не может. Так и у локомотива: из котла пар поступает в двигатель, а крейскопф — устройство, передающее движение на колеса,— разбит, маятниковое дышло висит без движения — и машина за-стыла, вышла из строя. А нужно-то всего-навсего не смазать трущиеся части крейскопфа или бросить в них пол-горсти песка.

Доронцов спустился из будки, посмотрел на Максимова и в сопровождении немца пошел в дежурку писать объяснение. Степан не отходил от паровоза. Он догадался, что авария не случайна. Сделано чисто, и ее можно объяснить: машина старая, давно не ремонтировалась.

На следующий день железнодорожники узнали, что немцы ни в чем не заподозрили Доронцова, объяснение он написал такое, как и предполагал Степан. Разбитый паровоз поставили на прикол.

Максимов тоже решился на диверсию. Под новый 1942 год на маленьком четырехосном локомотиве без тендера он отправился на шахту имени Феликса Кона вытаскивать вагоны с углем, груженные еще до оккупации. На полпути перестал действовать инжектор. Неисправность пустяковая, ремонта минут на пять, но Степан сделал испуганные глаза, показал надсмотрщику, что в котел не поступает вода:

— Понимаешь — бух! Разорвет без воды,-— сказал он, надувая щеки и жестикулируя.— Твою голову в одну сторону, а мою — в другую.— Провел рукой по своему горлу и по горлу немца.— Чик — и нету.

— Да, да,— залепетал тот испуганно.— Деляй, деляй. Быстро! Шнель!

Машинист открыл люк, выбросил из топки жар, и паровоз «потух». На станцию они пришли пешком, долей жили дежурному об аварии. Лишь на следующие сутки локомотив притащили в депо, Ремонтировали под открытым небом. Ночью валил снег, забивался во все щели. Вычищали и выдували его не торопясь, часто ходили греться в депо...

Перед концом смены к дежурному по станции забежал взбешенный инструктор.

— Саботажники! — закричал он.— Вот, полюбуйтесь. Открылась дверь, и в дежурку под конвоем двух солдат ввели машиниста Скрипниченко. Пожилой человек в шапке-ушанке и подшитых валенках скорее был похож на сторожа, нежели на расторопного механика.

— Еле-еле наладили водоразборную колонку, а он ее снес,— шумел инструктор.— Это саботаж. Господин дежурный, он специально сделал.

— Чего раскудахтался? — спокойно спросил Скрипниченко.— Объяснил тебе — случайно получилось. Был сильный ветер... И не пугай.

Ветер был удобным предлогом. Скрипниченко, беря воду, не закрепил цепью рукав, дернул паровоз и сломал колонку. Максимов внимательно наблюдал за машинистом и дежурным. Дело может кончиться плохо для старика. Инструктор стоял на своем: саботаж — и все.

— Напрасно вы его обвиняете,— сказал Степан.— Он действительно не хотел причинить вреда. Я сам видел, как налетел ветер...

Механик локомотива Михаил Лукьянович Принцевский жил в поселке Девятой химколонии на Смолянке, работал в железнодорожном цехе металлургического завода со станционным жителем Терентием Афанасьевичем Бабенко. Во время эвакуации старый паровозик Михаила Лукьяновича таскал вагоны с оборудованием на станцию Сталино, подавал порожняк на азотный, химический и коксохимический заводы. Как солдат, которому суждено до последнего патрона оборонять рубеж, так заводская «кукушка» вместе со своим машинистом служила на стальных магистралях города. И еще один трудный долг выполнил Принцевский с начальником железнодорожного цеха — им поручили зашлаковать доменные печи. Ни одного килограмма чугуна не должны получить фашисты. В памятную ночь Михаил Лукьянович дежурил с паровозиком на станции Бальфуровка и на эстакаде. К нему подошел начальник цеха и сказал, что получен приказ «закозлить» домны.

Печи еще жили, они дышали, как в мирное время. Но плавка была поставлена на малое дутье. Принцевский прицепил десять пульманов со щебнем и камнем и подогнал их под эстакаду доменного цеха. Камнем и щебнем наполняли скипы, они подымались наверх, автоматически опрокидывались и заваливали огненную массу, которая застывала, бралась «козлом».

До четырех часов рабочие цеха шлаковали печи. Один из них подошел к машинисту, тронул за рукав и тихо сказал:

— Все,— голос у него дрогнул, он отвернулся и заплакал.

Свой паровозик Михаил Лукьянович загнал в тупик и «потушил». Грустный пришел домой и долго не находил себе места.

На объявления немцев не обращал внимания, идти на работу не собирался. Но в декабре в его доме появился старший брат, тоже машинист железнодорожного цеха, и сообщил:

— Фашисты берут коммунистов. Расстреливают. Если же работаешь, меньше подозрений. Миша, оформляйся на паровоз.

Принцевского послали на «кукушку», которую привезли из Днепропетровска. Напарником назначили Bacилия Ковалева, занудистого мужика. Он заявил Михаилу Лукьяновичу:

— Ты будешь работать помощником, а я машинистом.

— Почему?

— Ты же тянулся за коммунистами и потому имел лучшие паровозы. А нам давали худшие.

Принцевский усмехнулся, подумав про себя: «Ну и дурак», а вслух проговорил:

— Ладно, коль так. Пошли.

С неделю таскали пустые вагоны по широкой колее, а другую колею немцы перешивали на свой лад. Потом их послали на Семеновский разъезд, где стояли девять пульманов с ячменем. Приказали подогнать под них «кукушку». Проводник-немец объяснил, что груз нужно доставить на городскую станцию.

— Вася, мы же погибнем,— прошептал Михаил Лукьянович.— Здесь большой уклон. Пульмана ручным тормозом не удержишь.

— Я сейчас скажу немцу,— ответил Ковалев.

Проводник по-русски не понимал, стал кричать и залепил Ковалеву оплеуху.

— Ты чего, стерва, дерешься? — выругался машинист,— Я не могу везти.

Неизвестно, чем бы закончилась перебранка, но крик привлек трех офицеров. Один из них спросил по-русски:

— Что тут происходит?

Ковалев объяснил. Офицер залез в паровозную будку, осмотрел ее. Спустился к проводнику и что-то сказал ему. Паровоз отцепили от вагонов. Всю дорогу в завод, Принцевский бросал короткие взгляды на Ковалева и еле сдерживал улыбку. «Дождался милости от новой власти,— думал он.— Тебе коммунисты не угодили. А эти угодят так, что мать родную забудешь».

Дома, уставший и расстроенный, Михаил Лукьянович сел обедать. Поднес ложку ко рту и чуть не выронил ее. Из спальни вышел улыбающийся Петр Федотович Батула.

— Вижу, что не ожидал,— сказал он.— Здорово, зятек.

— Здорово,— протянул Принцевский, все еще не веря, что перед ним родной брат его жены.— Неужели оттуда?

— Угадал,— ответил Батула. Подошел к двери спальни, прикрыл ее поплотнее, проверил дверь в столовую. Сел напротив зятя и тихо спросил: — Примешь?

— Неужели у своих не пришелся ко двору? А тут коммуниста, как родного, приветят и пулю в затылок пустят. Лучше бы ты ко мне в дом пришел с винтовкой да красноармейцев привел.

— Будет и это, Михаил. Обязательно будет.

— Так чего же ты не с ними?

— Послали к таким, как ты. Объединить и поднять на борьбу.

— А где же ты их возьмешь, уважаемый Петр Федотович? — спросил Принцевский и, хитро прищурясь, добавил: — На лбу не написано, кто чей.

— Давай сразу условимся: Петра Батулы не существует. Есть Иван Гаврилович Шевченко. Запомни: Иван... А свою работу я начну с тебя. Ты должен немедленно уйти с паровоза. Найдем что-нибудь другое.

— А как же ты?

— Не на голое место пришел. Ты здесь. Еще кого-нибудь найду. Помнишь, на станции жила моя родственница Софья Цурканова?

— Она вроде тут.

Цурканова со слов своих племянников — машинистов Григория и Николая Брущенко — знала, кто из железнодорожников не эвакуировался. О них и об обстановке на станции она рассказала Батуле при встрече.

В тот же день Софья Яковлевна пошла к Доронцовым. Появление в их доме бывшей учительницы его детей не удивило Антона Ивановича. Но когда она заговорила о подпольной борьбе и спросила, что собирается делать он, Доронцов, насторожился. Не провокация ли со стороны Цуркановой? Софья Яковлевна сразу увидела перемену в его лице.

— Ты боишься меня, Антон? — спросила она.— Напрасно. Я пришла сказать, что партия прислала к нам Человека. Он — коммунист, учитель, мой двоюродный брат. Просил меня связать его с коммунистами станции, чтобы провести совещание. Можно у тебя?

Учительница говорила торопливо, возбужденно, а у Доронцова теплело на душе. Не забыли о них.

К утру выпал обильный снег. Батула взял у Принцевского санки и направился в сторону вокзала. На углу улицы увидел Цурканову и ее коллегу по школе и coседку Босянову. Он свернул к переезду. Женщины пошли следом, обогнали его, удаляясь в глубь застанционного поселка.

К их приходу в доме Доронцова уже был Качанов.

— Я прислан в тыл Сталинским обкомом партии для организации подпольной группы,— заговорил Батула ровным голосом.— Ее задача: узнавать, где расположены склады, горючее, войска. Прислушиваться к разговорам немцев, расквартированных у горожан,— куда уезжают, откуда приезжают. Сведения будем переправлять через фронт. Он недалеко — возле Дебальцево... Далее, машинисты должны выводить из строя паровозы, организовывать аварии. Товарищам Доронцову и Качанову искать и привлекать к работе надежных людей среди железнодорожников. А тебе, Тина,— он повернулся к Валентине Александровне Босяновой,— развозить листовки, находить помощников.

На обратном пути Софья Яковлевна сказала Босяновой, что Батуле нужна квартира для ночлега.

— Пусть приходит в мою летнюю кухню,— предложила учительница.— Там две комнатки, можно топить, ее запирать не буду.

После совещания Батула пошел к Принцевскому. Ввалился на кухню в своей стеганой фуфайке заснеженный, разгоряченный.

Александра Федотовна поставила перед братом тарелку с двумя картофелинами, положила кусочек хлеба.

— Не обессудь, Петя,— сказала она.

Принцевский с любопытством смотрел на Батулу, удивляясь, с каким завидным аппетитом тот уплетает сухую картошку.

— Ты словно полсотни фрицев уложил. Вон как глаза горят,— проговорил он.

— Еще не убил, но прицелился,— ответил Батула. - А что нового у тебя?

— Расчет получил, будь он неладен.

— Получил — и хорошо. Чего же ты сердишься?

— Брехать пришлось. Мол, жинка и дочка пошли на менку и заболели. Теперь паспорт при мне.

— Ну что ж, руки у тебя золотые,— отозвался Петр Федотович.— Принимайся за какое-нибудь ремесло. Немцы частную инициативу поощряют. А место здесь подходящее.

— Откуда тебе известно, что подходящее? В самом пекле сидим. Сосед за старосту на Смолянке.

— На службу к немцам идут трусы. Вот по своим поступкам они судят и о других... Оккупанты партизан вешают? Вешают. Значит, партизаны должны бояться оккупантов, подальше от них прятаться. А мы сделаем наоборот. Кастрюлю починить может принести любая хозяйка. Попробуй, узнай, кто она — партизанка или нет.

— Отчаянный ты человек, Петро,— сказал Принцевский со вздохом.

— Опять?

— Что — опять?

— Я — Иван. Иван Гаврилович.

— Фу, дьявол. Теперь совсем не буду называть по имени.

Под вечер следующего дня от Цуркановой пришла связная с тревожной вестью. Софья Яковлевна случайно услыхала разговор на базаре. Кто-то назвал имя Батулы, мол, появился на поселке. Он-де родной брат Принцевской.

— Тебе нужно бежать,— сказал обеспокоенный Михаил Лукьянович.— Заберут.

— Куда же я убегу ночью? — спокойно спросил Батула.— К Тине не доберусь — патруль задержит.

Он стал ходить по кухне. Через минуту остановился. Попробовал, не прогибаются ли под ногами доски пола. То же самое сделал в столовой.

Принцевский вскочил со стула.

— Послушай, а если яму под полом вырыть? — предложил он.

Всю ночь не смыкали глаз Батула и Принцевский. Подняли в спальне две половицы — впору влезть боком. Ножами стали рыть яму. Землю выносили во двор и бросали в уборную. Доски распилили неровно — одну длиннее, другую — короче. Изнутри прибили скобу. Когда Батула залез в убежище и заложил в скобу брус, поднят половицы было невозможно.

К счастью, полицейские в дом не пришли. Но другая беда подстерегала семью Принцевских — надвигался голод. Александра Федотовна собрала вещи, на какие можно еще было что-то выменять, и муж отправился в дальнюю дорогу по селам.

О решении, принятом на совещании, Доронцов сказал Мельникову, а потом предложил:

— Давай познакомлю тебя с Иваном Гавриловичем.

— Не стоит. Меня знать ты должен один.

— Хорошо,— согласился Доронцов.— Я думаю, что не мешало бы твою квартиру сделать явочной. По все статьям подходит.

— А если открыть портняжную мастерскую? — спросил Мельников.— Может, через нее к немцам дорожку протопчем?

— Было бы здорово!

— Думаю, подполью польза, и семья при деле будет У меня в доме хоть шаром покати. Я нигде не работаю. С моим сердцем в депо идти — верная гибель. Таня после больницы еле ходит...

Однажды после скудного обеда из двух картофели он сказал Татьяне Аристарховне:

— Так долго не протянешь.

— Давай перешьем мою сусликовую шубу на шапки,— проговорила жена.— За них и хлеб дадут.

Николай Семенович благодарным взглядом посмотрел на нее. Похудевшая, с большими кругами под глазами, она была для него теперь еще дороже. Какие муки перенесла в больнице! Немец убил неродившегося ребенка...

— А в чем ты будешь ходить, Танюша? — спроси он.— Такие морозы стоят.

— Ничего, как-нибудь обойдусь.

Мельников пошел к коменданту станции, и тот принял предложение сшить ему теплую шапку. Портной снимал мерку и вслушивался в приказания коменданта, которые тот давал адъютанту по приему воинского состава Николай Семенович еще юношей в империалистическую войну овладел немецким языком.

Шапку-ушанку пошили за один вечер. Мельников; пришел с ней в приемную коменданта. Там толпились офицеры, говорили о холодах, об отступлении под Москвой. Николай Семенович сидел безучастный к разговору.

Наконец появился заказчик, взял шапку, надел и сказал:

— Карошо. Что русский хочет за нее?

— Я бы хотел получить хлеб,— ответил портной.

Немец засмеялся, хлопнул перчатками по ладони и скрылся в кабинете. Вышел и протянул небольшую луковицу. Мельников растерялся и не двинулся с места. Тяжело опущенные руки сжал в кулаки.

— Дай ему хлеб. Нам тоже нужны шапки,— сказал кто-то по-немецки.

— Не жадничай,— поддержал другой.

Шеф обвел взглядом присутствующих, направился в кабинет и вынес буханку хлеба, завернутую в целлофан.

Только дома Николай Семенович успокоился.

— Ничего, Танюша, перетерпим и такие унижения от паразитов. Но они узнают, на что способны русские Иваны.

Целыми днями он кроил и шил шапки для офицеров. Они платили хлебом и консервами. Передавали другим, что господин Мельник хороший портной. А он прислушивался к разговорам оккупантов. Узнавал положение на фронтах, настроение врага.

В один из вечеров, когда все собрались за столом, он сказал:

— Сегодня я принес важные новости, и мы расскажем о них всем!

— Мы будем писать листовки? — спросила удивленная Тоня.

— За этим я и собрал вас.

Они сообща составили текст. Рассказала о победе Красной Армии под Москвой, об освобождении Ростова, призвали людей помогать советским бойцам, попавшим в плен. В доме остался рулон бумаги, приготовленный для выкроек. Его разрезали на небольшие листки, на всю ночь размножали прокламацию. Писали о пленных, а перед глазами стоял лагерь смерти на Стандарте. Голодные, раздетые и обмороженные, люди находились под открытым небом, умирали.

На другой день девушки расклеили листовки на столах, оставили на базаре.

Прокламации попали к железнодорожникам. Опытный машинист Идрис Мухамедхан, невысокого роста молчаливый и осторожный татарин, листовку прочел наедине. На душе у него посветлело. Побольше бы таких сообщений об успехах Красной Армии. Всем миром навалиться — беда легче станет. Он подумал о Качанове. Тот похвалил его, когда узнал, что Идрис «потушил» паровоз. Но что можно сделать еще? Над тобой, как шайтан, стоит немец с автоматом. В будке не повернешься. Надо Андрея Владимировича держаться. Он подскажет, что делать.

В середине января на станцию Сталино стали прибывать войска. Их на машинах намечали перебросить к Ростову. Фронт нуждался в срочном подкреплении. Но после мокрого снега и оттепели дороги развезло. Решили сформировать воинский эшелон. Колея из Ясиноватой на Харцызск еще не была восстановлена, поэтому пред стояло ехать через Макеевку и Мишино. Машинист этого профиля не знали.

— А ехать нужно,— сказал Качанов Мухамедхану. И... — он не договорил, резко повернул книзу свою ладонь. Идрис понял: опрокинуть.

— Назначай кочегаром,— ответил он.— И по нашей и по немецкой инструкции кочегар ни за что не отвечает.

Андрей Владимирович представил бригады двух локомотивов на утверждение дежурному станции. Немец вызвал к себе Максимова и через переводчика приказал:

— Поведешь эшелон. Нужно быстро.

— А с чем?

— Войска!

Максимов побледнел. Ни слова не говоря, покинул дежурку. На путях стоял эшелон. Пятьдесят три вагона насчитал он, пока шел в депо. Под парами было два паровоза. Степан за ведущего, и отвечает за весь состав. Он позвал машиниста второго паровоза Карпова, и они пошли осматривать эшелон. Вагоны соединены вперемешку автоматической и винтовой сцепкой. Среди крытых «телячих» вагонов стояли четыре классных. Карпов запротестовал:

— Я не могу ехать с такой сцепкой. Это не по инструкции.

- Скажи немцу, он тебе покажет инструкцию,— ответил Степан.

Надвигались жидкие сумерки, пошел холодный дождь со снегом. Немецкое начальство торопило машинистов. Недовольно ворча, Карпов поднялся в будку. Там уже находились его помощник и немец-надзиратель. К Махимову забрались представитель отправляемой части и немец-машинист. Мухамедхан был уже на месте. До Макеевского завода добрались затемно. Стали набирать воду и уголь. В девятом часу собрались выезжать, сразу от завода начиналось закругление и большой клон — двадцатитрехтысячный, как называли его железнодорожники. По нему паровоз «ЭМ» мог спустить лишь два четырехосных пульмана. Поставь еще один — и тормоза не удержат вагонов. Они разовьют бешеную скорость, и на стрелках в Мишино неминуемо произойдет авария. А в воинском эшелоне пятьдесят три вагона! Да еще вперемешку автоматическая и винтовая сцепка. Максимов отчетливо представлял масштабы катастрофы. Понимал, что произойдет, и Карпов.

— Не поеду,— заявил он.

— Помощник заменит,— сказал Степан.— А тебя к стенке поставят.

В спор вмешался немец и приказал отправляться. Мухамедхан, проверяя сцепку, незаметно перекрыл тормозную магистраль.

Состав тронулся. Километра через полтора, за переездом, где начинался уклон, паровоз резко рванулся вперед, словно его сильно подтолкнули. Немец подскочил к Максимову и закричал на ухо:

— Лангзам![6] Тише!

Покачиваясь, он стал выводить пальцем на котле Цифру «25».

— Инструкция! — снова крикнул надзиратель. Степан кивнул головой. Он давно почувствовал, что скорость с каждой минутой нарастает. Чуть тормознул, но колодки прихватили только скаты паровоза и тендера. Манометр показывал нормальное давление в магистрали. Держась правой рукой за реверс, механик выглянул в окно будки. Сзади стучали колеса, будто вагоны хотели обогнать друг друга. Машину бросало из стороны в сторону. Она дрожала, как в ознобе... «Конец,— подумал Максимов.— Только бы семью не тронули...»

Вдруг локомотив подпрыгнул на рельсах и легко помчался дальше. Промелькнуло черное здание станции под колесами прогремели выходные стрелки. Степан затормозил, и машина послушно остановилась. В будку ворвались скрежет металла, невероятный гул и крики.

Мухамедхан выглянул из будки. В темноте метрах в семидесяти от паровоза виднелась какая-то бесформенная гора. Он взял фонарь и спустился на землю, чтобы осмотреть машину. Вслед за ним покинул будку Максимов. Постоял с минуту, пока глаза привыкли к темени. Сделал несколько шагов к станции и остановился, понял что произошло: второй локомотив соскочил с рельсом и вагоны полезли на него. А ведущий паровоз на бешеной скорости оторвался от состава и проскочил вперед. Степан возвратился в будку, немцы бросились к нему. Механик отстранил их и стал на котле рисовать пальцем, как до этого делал надзиратель, цифры «25-30»

— Мы ехали со скоростью двадцать пять — тридцати километров. Понятно? Двадцать пять — тридцать,— повторил он.

— Я, я,— наконец заговорил надзиратель и стал объяснять офицеру значение цифр.— Мы ехали правильно. Мы не виноваты. Здесь большой уклон, а вагонов много. Паровоз старый, тормоз старый.

Максимов снова спустился на землю и направился ко второму локомотиву. В темноте слышались стони покалеченных солдат, виднелись силуэты нагроможденных вагонов. В будке второго паровоза все оказались живы. Карпов слезно упрекнул Степана:

— Не послушал меня... Расстреляют нас.

— Не скигли,— глубоко дыша, проговорил Максимов.— Лучше запомни: мы ехали со скоростью двадцати пять — тридцать километров. А вагоны нас подпирали. Мы солдаты, нам дали приказ — мы и поехали.

Он взял за локоть немца и вывел пальцем на котле цифры 25 — 30. Надзиратель сразу понял, о чем идея речь. Помощник также согласился с Максимовым, пообещал показать на допросе эту скорость.

Степан выбрался из будки и направился к своему паровозу.

Наступил серый рассвет. Бежать со станции бессмысленно. Схватят и тогда наверняка предъявят обвинение в диверсии. Медленно побрел к своему локомотиву. Мухамедхан на месте, немец — ни жив, ни мертв, офицер куда-то ушел... Вскоре со станции Ханжонково прибыл кран. Появились начальник станции и рабочие. Прицепили к тендеру трос, приказали Максимову растаскивать вагоны в стороны, чтобы освободить колею.

Ночью невозможно было представить размеры крушения. Вагоны, разогнавшись на крутом уклоне, полезли на засевший паровоз в четыре яруса. Переворачиваясь, как игрушечные, летели вниз, превращая в месиво все живое, что было в них... Приехали санитарные машины, забрали немногих раненых. Трупы складывали на узкой обочине у колеи, один к одному. Максимов увидел их, и к сердцу подкрался страх. Но тут же он взял себя в руки. Есть маленькая надежда, что все обойдется для него благополучно. Он ехал не один. А если смерть, то она оплачена жизнью десятков врагов.

Появились гестаповцы, приказали всем сойти на землю. Под автоматами арестованных повели к грузовой машине, посадили в кузов и повезли в Макеевку.

Вслед за Принцевским из похода по районам области возвратился Батула. Его, изможденного и заросшего, трудно было узнать. Зять предложил бритву.

— Придется оставить бороду,— ответил Петр Федотович.— Для конспирации... Ну что же ты разведал? — спросил он.— Что немцы успели натворить? Колхозы распустили?

— Вроде бы нет.

— Видишь, даже фашисты признают их силу. Но у них другая цель. Чтобы сообща обработали землю, засеяли и убрали. Потом весь хлебушек — тю-тю в Германию.

— Грабят и тащат, как суслики, в свою проклятую нору,— сказал в сердцах Принцевский,— Что им наши люди?

— А вот в Ивановке и Валерьяновке сход собирали, агитацию вели. Мол, мы освобождаем вас от большевистских колхозов. Земля ваша; кто обрабатывает, тот и пользуется ею. Разделили колхозников на девятки, дали по паре лошадей. Экспериментируют, что ли? В других селах, где я бывал, землю делить не разрешают. Понимают, стервецы, что забирать хлеб легче у всех, нежели у каждого крестьянина отдельно.

— Так и ты побывал в селе?..

— И по городам ходил. Шахты-то стоят,— озорно сказал Батула.— Видимо, и немцы понимают, что их не! восстановить. Где возможно, вытаскивают на поверхность железо, оборудование. Собираются в Германию отправлять. Но этому нужно помешать.— Батула не договорил, встал из-за стола.— Спасибо, сестра, за ужин.

— Боже, за воду еще спасибо,— отозвалась Александра Федотовна.— Разве мужику такую похлебку подавать?

— Ничего, Саша, злее будем. Да и заслужить надо. Ну, ладно, я пойду в персональный угол. Что-то спину ломит.

— Лег бы по-человечески на кровать, согрелся. Не мальчишка ведь.

— Не искушай меня без нужды,— улыбнулся Петр Федотович.— Хороший романс. А в облаву попадешь, на то запоешь. Уж лучше в персональный.

На следующий день он разговаривал с Валентиной Босяновой и Татьяной Брущенко — племянницей Цуркановой. Предложил им идти через фронт. Вручил листок бумаги и велел выучить запись: на территориии механического завода размещены склады боеприпасов и горючего, в Авдеевском тупике станции Сталино — вагоны с вооружением, снарядами, авиабомбами.

— Пойдете в сторону Енакиево,— сказал он.— Справа от города — пересеченная местность, можно перейти передовую. Будете искать Шумко или Цуцина из обкома партии. Доложите о группе, скажите, что как воздух нужен радист.

Связные покинули город на заре в злую февральскую пургу...

К Принцевскому стали приходить знакомые и незнакомые женщины. Приносили кастрюли, чайники, миски, просили запаять, вставить дно, приделать ручку. Машинист брал утварь не у всех.

— Материалу нету,— говорил он.— Паять нечем.

В поисках старой жестяной посуды Михаил Лукьянович как-то забрел на азотный завод. Пролез через дырку в заборе и увидел огромную кучу каустической соды, припорошенную снегом. Положил несколько кусков в кошелку, заровнял выбранное место и поспешил домой. Нагрел воду и бросил в нее серый ком. Вода стала едкой, легко испарилась. Принцевский позвал Батулу и, протянув кусочек каустика, сказал:

— Вот она — смерть для паровозов.

— Как — смерть?

— Обыкновенная. Брось в тендер с водой каустика больше нормы, и через сутки паровоз потечет, как решето, если на дымогарных трубах накипь. Каустик — ядовитый черт. Понял?

— Это же до смешного просто! — воскликнул Батула.— А где взять каустик? Мы пошлем туда наших.

— Э, нет. Он продукт дефицитный. Я сам его буду носить. Вроде для продажи.

— А у тебя появятся новые клиенты,— подхватил Петр Федотович.— Условимся так: связные приносят посуду, передают привет от Ивана. Знай, что это за каустиком.

Принцевский стал носить соду с азотного. Брал куски по 10—15 килограммов. Дома разбивал и насыпал бумажные мешки. За каустиком приходили незнакомые женщины.

К марту сорок второго года оккупанты полностью перестлали железнодорожную колею. На станцию придали польские, французские и немецкие, уже поизношенные локомотивы. Механики сразу освоили их и выявили дефекты. Немцы, приставленные к машинистам, качали головой и приговаривали:

— Русский гут, хорош майстер.

Однако следили за каждым шагом. И все-таки паровозы стали выходить из строя. В холодное время трубы лопались из-за того, объясняли механики, что техника Уже старая. Весной потребовалось другое объяснение, и дежурный по депо Качанов нашел его. Он начал без конца напоминать коменданту станции:

— Господин шеф, у нас очень жесткая вода. Много солей, они вредят машине. Нужно строить водоочистительную колонку.

— Будет колонка,— отвечал комендант через переводчицу.— Сейчас не до нее. Быстро отправлять эшелоны нужно. Шнель, шнель.

— Как знаете,— говорил Андрей Владимирович.—] Я предупредил.

В сундучке, который машинист брал с собой в дорогу и где в мирные дни хранились обильная еда, книга, теперь лежал скудный завтрак, тряпки да пакля. А у Доронцова, братьев Брущенко, Качанова и других на дне сундука был припасен мешочек с каустической содой. Машинисты смазывали детали, осматривали колесные скаты, лазали за углем на тендер и незаметно высыпали в воду каустик. Проходили сутки, и где-то в пути механик кричал немцу:

— Течет! Смотри, течет! Котел разорвет! Показывал, что может произойти, быстро открывал люк топки и выбрасывал жар. Паровоз «потухал», и его тащили на станцию. В депо ставили диагноз и заключили:

— В наших условиях ремонтировать дымогарные1 трубы невозможно.

Локомотив отправляли в тыл. А Качанов снова надоедал коменданту, напоминая о жесткой донецкой воде. Но шефу и без того было тошно. Он ругал дежурного, сгонял зло на рабочих, бил их.

— Саботиерен! — то и дело раздавался его голос.

А причин для крика было больше чем достаточно. То загорались буксы, то плавились подшипники. Ставили на ремонт локомотивы, загоняли в тупик испорченные вагоны. А русские всему находили объяснение. Смазочных материалов вместо 10—15 килограммов на сутки дают всего два. Тут не то что подшипники расплавятся а загорится состав.

И все-таки эшелоны уходили в сторону Ясиноватой. Батула мечтал о новом крушении, но дорога тщательно охранялась солдатами и полицией. Ко всему группа не имела взрывчатки.

Доронцов в беседе с Мельниковым спросил:

— Нельзя ли с кем-нибудь из шахтеров знакомство завести? Тебе удобнее. Придешь как портной, то да се. Но ухо держи востро.

— Меня предупреждаешь, а сам рискуешь. Слыхал, я про твои дела. Говорят, какой-то тягач саданул на переезде.

— У нас работа горячая, всякое бывает. Сейчас дожди пошли, тормоза держат плохо.

Они стояли невдалеке от насыпи. Моросил назойливый дождь вперемешку с тяжелым снегом. Тропинки развезло, приходилось домой ходить кружным путем. Город придавила серая грязная погода. Поселок вымер. Но по-прежнему с восьми вечера и до пяти утра ходили патрули, раздавалась стрельба, комендантский час оккупанты соблюдали со свойственной им педантичностью.

Доронцов вздохнул и попросил снова:

— Так ты попробуй узнать.

Он пошел на станцию, а Николай Семенович домой. Передал жене разговор с Антоном Ивановичем.

— На шахте «Донэнерго» заведующий — русский инженер,— сказала она.

— К нему бы ключи подобрать.

— Опасно, Коля. Немцам шахту восстанавливает.

— Восстанавливать можно по-разному. Справки бы навести о нем.

Евгений Степанович Качура со своей большой семьей жил в пристанционном поселке. Николай Семенович дал задание Нине и Тоне под благовидным предлогом познакомиться со старшей дочерью инженера Ларисой. Девушки долго шушукались, потом куда-то ушли. Вечером, перебивая друг друга, шептали Николаю Семеновичу:

— Лариса дружит с комсомолкой Лорой Антонович. Но отец этой Антонович имеет мельницу на Ветке.

— Молодцы, девочки. Как настоящие разведчики постарались,— похвалил Мельников.— Теперь ждите новых указаний.

Он решил познакомиться с Антоновичем, пошел на Мельницу якобы за мукой. Представился хозяину как портной.

— Я слышал, у вас есть дочь,— сказал Мельников.— А какая девушка не любит красиво одеться? Я возьму не дорого, натурой, так сказать. Плату назначайте сами. Пришлите дочку к нам, мы снимем мерку и пошьем платье. Понравится вам — и мы будем довольны.

Антонович согласился. На следующий день Лора принесла отрез, стеснительно сказала:

— Мама сохранила. Берегла к моей свадьбе. Но какая теперь свадьба?

Мельниковы вложили все свое умение и старание в первый заказ. Лора пришла в восторг от платья. Поцеловала Татьяну Аристарховну в щеку и вдруг закрыла лицо руками.

— Я еще никогда в жизни не носила такого... Разве время сейчас носить его? — проговорила она со слезами.

— Зачем ты так расстраиваешься?— успокоила ее Мельникова.— Будем надеяться на лучшее.

— Хотя бы,— ответила девушка и, встрепенувшись, спросила: — А из старого вы можете перешить?

— Почему же нет? Приноси.

Антонович пришла со своей подругой Ларисой Качугрой, которая тоже попросила пошить ей платье.

— Как у Лоры, можно?

— Зачем, как у нее? — вмешался в разговор Николай! Семенович.— Для твоей фигуры нужен другой фасон! Мы придумаем что-нибудь оригинальное, приноси материал.

Через неделю к портным пришла Елена Зиновьевна — жена Качуры. Она принесла для переделки старые платья — свои и дочери. Потом заказала одежду младшим детям. Женщины сблизились, у них нашлось много общих житейских забот и тревог.

— Боже, как я боюсь за мужа,— говорила Елена Зиновьевна.— Один неверный шаг, одно слово, и его могут забрать. Только название — заведующий шахтой. Живешь и оглядываешься. Те, кто уважал мужа, отвернулись, и он очень переживает. Но ведь не выйдешь и не скажешь на весь поселок о своих настоящих чувствах.

— Под всякой вывеской приходится скрывать свои истинные мысли,— поддержала Татьяна Аристарховна

Она оторвалась от работы — порола белую крепдешиновую блузку — и подняла глаза на гостью. Увидел внимательный сочувствующий взгляд Елены Зиновьевны и поняла, что та разделяет ее мысли. А каков сам Качура?

Вскоре его жена заказала у Мельниковых меховые шапочки для детей. Целый день не вставали из-за машинки Татьяна Аристарховна и Николай Семенович. Вечером понесли шапки, чтобы познакомиться с Качургой. Их на пороге встретила Елена Зиновьевна.

— Неужели принесли заказ? — воскликнула она. Да мы бы сами забрали. Ну заходите, заходите.

Она представила мужа, невысокого мужчину лет сорока пяти, с непокорными волосами на голове, с глубоким взглядом карих глаз под густыми бровями, меж которых лежала упрямая складка. Говорил он приглушенным баском.

Елена Зиновьевна приготовила чай. Разговор начался о платьях и шапочках, поговорили о погоде и незаметно перешли на трудности жизни.

— Не укладывается все-таки в голове — передовая нация по культуре, по уровню техники, а действует по-варварски,— сказал Качура.

— Палачи,—вставил Мельников.

Но Евгений Степанович словно не обратил внимания на его реплику и продолжил:

— Кто-то донес им, что на поселке остался больной инженер, то есть я. Пришли с солдатами в дом и заставили работать.

— Завоеватели. Мы — их рабы...

— Вообще-то мы, оставшиеся здесь, оказались между двух огней. Я лично не верю в окончательную победу немцев. История подсказывает, и настроение людей знаю. Но пока враг силен, приходится приспосабливаться, чтобы выжить и накопить силы.

— А что нам скажут, когда вернется Красная Армия? — спросил Николай Семенович.— Особенно таким, как вы. Я человек беспартийный, портной, с меня спрос маленький. А вы человек с именем, ворочаете большим делом.

Мельников решился на открытый разговор. Нужно было выяснить, чем дышит инженер. Хотя его и заставили служить насильно, однако работать можно по-разному. Железнодорожники тоже служат у немцев. Но их работа скорее оборачивается бедой для оккупантов, нежели пользой.

Евгений Степанович медлил с ответом. Татьяне Аристарховне показалось, что он смущается присутствия женщин. Она попросила Елену Зиновьевну показать платья, которые можно перешить, и они ушли в другую комнату. Качура прокашлялся и проговорил баском:

— Да, Николай Семенович, в этом вы правы. С меня спрос будет больший. Но один в поле не воин, хотя и может отдать жизнь дорого.

— Но всегда ли стоит лезть, как говорится, на рожон? Может, ваша должность имеет кое-какие преимущества.

— Не понимаю. Вы ведь говорили, что нас не похвалят за работу на немцев.

— Вы, надеюсь, слыхали о конспирации? В целях конспирации открывают различные мастерские и питейные заведения. А мы себе на службу возьмем шахту,— сказал Николай Семенович и улыбнулся.— Ей-богу, никому и в голову не придет, что советские патриоты используют возрожденную врагом шахту. Ведь оккупанты при всяком удобном случае только и кричат о разрушенных большевиками предприятиях, о рабочих, оставленных без хлеба. И вдруг одна шахта работает! Но она будет работать на нас. Военный потенциал врага, по всей вероятности, не увеличится от нескольких десятков тонн угля. А наш боевой запас пополнится, и оккупанты лишатся более важных для них объектов.

— Ваша мысль мне понятна. Но основное вы скрываете,— проговорил Качура.— Не будем играть в прятки.

— Хорошо,— согласился Мельников.— Вы распоряжаетесь на шахте динамитом. Он же необходим нам... Необходим мне.

Евгений Степанович наклонил голову, сжав широкими ладонями виски. Долго сидел молча. Портной терпеливо ждал. Ему вспомнились слова Качуры о том, что оставшиеся в оккупации находятся между двух огней. С одной стороны, презрение народа, с другой — приказы, немцев, смерть, если не выполнишь их.

— Я согласен,— сказал инженер, глядя Мельникову прямо в глаза.