Смерть двойника

Глава 2

Сосновая ветка неслышно стукнула в окно. Будь Надька более сентиментальна, она бы, наверно, подумала, что сосна просто позвала ее — так сказать, сердце сердцу весть подает, общение двух равноправно живых существ.

Да нет. Она не была сентиментальна. Вовсе! Она просто думала об этом доме, очень добротном, под оцинкованной крышей, об этом участке земли, который стоил немалых, а точнее сказать, огромных денег — при современном-то положении вещей. И о сосне она думала лишь как о части общего антуража, создающего комфортность этого участка, дома, а стало быть, и хорошую его цену.

Только не надо здесь упрощать: она прекрасно понимала, что сосна просто красива, хороша собой — со своими лапами пушистыми, розовой корой… ну, и всем прочим, чего она не умела сказать словами, но глазами-то она это видела! В то же время Надька знала и цену этой сосне. Теперь так стоял вопрос, что с сосной и со всем прочим, что именовалось загородным домом Бориса Николаевича Попова и что она давно привыкла считать своим, возможно, пришлось бы распрощаться.

А не хотелось!

Она снова включила свет перед трельяжем, у которого сидела. Строго, но с любовью, как умеют только женщины, посмотрела на себя. Утренний ее наряд состоял лишь из полупросвечивающего пеньюарчика да халата, едва накинутого на плечи… Пеньюарчик был, пожалуй, несколько более легкомыслен, чем нужно в ее-то годах да и… телесах! А впрочем, что за годы такие — тридцать два и три месяца. Вот полновата — это действительно. И тут уж с конституцией не поспоришь, средств борьбы с этим нету.

Голодать? А вы попробуйте-ка поголодайте после тридцати — таких морщин себе на морде наживете! Потом будете рады поправиться в четыре раза… Какое еще средство? Аэробика? Она действительно помогла бы, наверно, скинуть сантиметра два «подкожной прослойки». А зато такая станешь, сбитая вся — что твои гребчихи!

Хрена ли лысого толковать! Той девичьей упругости, которая сводит мужиков с ума, ей уже никогда не иметь. И что же в таком случае делать? А ничего. Иметь мужчину, который бы тебя любил такую, как ты есть.

И такого мужчину она имела. За стеной в Борисовой спальне, на Борисовой постели, в Борисовой арабской пижаме спал он, ее желанный и ею же обреченный на смерть — бывший Сева Огарев, а ныне «господин Двойник».

Она мазнула из баночки утреннего крема, стала аккуратно шлепать себя по физиономии и сверхаккуратно под глазами, где кожа особенно нежна и капризна. Старалась, теперь она изо всей силы старалась! Потому что дико хотела ему нравиться, хотела, чтоб никогда не проходил Севочкин восторг от ее физиономии — пусть не самой красивой, но прелестно-плутоватой (она умела делать такое выражение), от ее тела, которое он вообще считал верхом возможной женственности, и кидался на нее в самые неожиданные моменты, например, среди обеда, причем по самому с сексуальной точки зрения ничтожному поводу, например, нечаянно мелькнувшей ее коленки. И волок наверх, в спальню (в одну из спален), в Борисову ли, в гостевую, в разобранную ли постель, с накинутым ли покрывалом. А то и просто валил здесь же, в столовой, на ковер, на диван, куда попало! Она смеялась его наглости, а сама готова была выть от счастья:

— Севка! За что ты меня теперь-то насилуешь?!

— А зачем ты ко мне плечом так красиво повернулась, а?! Нарочно?! Теперь терпи!

И она терпела, ох, она терпела… такие восторги. Как у всякой нормальной бабы, у нее была вставлена пружинка. И хотя теоретически это было невозможно, она, честное слово, боялась, что забеременеет, как последняя пэтэушница.

Куда там Борису — даже в лучшие его времена! Да и никому с ним было не сравниться. Надька-то уж попробовала на своем веку этого меда. Но Севочка!

Говорят, случаются сельские бычки лет по восемнадцать, по двадцать. Но где ты их будешь искать — по общагам, среди прочей лимиты и рвани? Да и они там все грязные: если не СПИД, то уж трепак точно подхватишь… спаси, помилуй!

Сева в этом смысле был совершенно уникальный мальчик: тридцать пять — взрослый мужик и, по идее, с большими элементами потасканности. А он — чуть ли тебе не целка! Надька удерживала себя от этих разговорчиков, но могла бы поставить литровый флакон «Шанели» против бутылки пива, что Сева никого не имел, кроме свой жены!

Тогда как же она, дура, его бросила?.. Хотя бабы тоже бывают разные. Их ведь сколько хочешь. А сделать из мужика импотента — причем из любого, поверьте! — это не составляет труда.

И все же с Севочкиными-то способностями любая идиотка должна бы проснуться для этих дел… Почему же она его бросила?.. И не хотела отвечать себе, потому что точно знала ответ: Сева был нищий. И не просто нищий, а такой, который не может заработать, хоть ты его на кусочки разрежь!

Борис, которого она в свое время подобрала на помойке жизни, тоже был нищий. Почему же она его подобрала? А потому, что Борис ей сразу показал: я человек не простой, сумею тебя обеспечить. И твоих детей… Тогда она еще предполагала, что у нее будут дети, что жизнь ей позволит иметь детей. Хрен-то!

Бориса она подобрала, когда тот проявил самый минимум способностей, «минимум-миниморум», как ее учили говорить в институте. Да и кто она была? Жалкая чувиха. Правда, привлекательная, с теми самыми нежно округлыми мягкостями. Но чего они стоят, эти «нежно округлые?» Кабака. А потом трудись полночи на ложе любви.

Впрочем, она была согласна и на это, потому что в результате зарабатывала не только ужин с шампанским. Часто ей перепадали и деньги и кое-какие шмоточки: ведь когда нормальный мужчина живет с девушкой месяц и более (да еще со студенткой и такой цыпой), он вполне естественным путем начинает ей делать какие-то подарки.

Кстати, когда Надька иной раз рассуждала сама с собой о том периоде своей жизни, она практически понять не могла, почему не стала профессиональной красоткой. Не из-за ума своего точного. Никакой она в ту пору умной не была. Весь ее интеллект дремал в том замечательном месте, которое пониже спины. Или где-нибудь еще. Но только не в голове!

Просто, наверное, дело в том, что быть проституткой десять лет назад — это совсем не то же самое, что теперь: ни грамма современной престижности, и одно тебе название — шлюха, хоть даже ты, допустим, красивая-раскрасивая. А Надька еще и особенной красавицей-то не была… Конечно, уже и тогда имелось немало девочек, которые работали на очень высоком уровне. Однако она в те сферы не пробилась. Тогда казалось — по робости. А теперь понимала: это судьба ей определила другую дорогу.

Но вот чего никогда она в голове не держала — влюбиться в какого-нибудь инженера или там сокурсника и далее тянуть лямку советской матери-труженицы. А потому жила в общаге приблудная москвичка, дочь периферийных родителей, которые к тому ж еще и собачились, гуляли друг от друга, как проклятые. Она только что аборты не устраивала матушке родной, а так знала всю ее подноготную.

Тут как-то год, что ли, назад она выцыганила у Бориса три тысячи, решила послать мамаше. Даже на почту сходила, даже квиток заполнила. А потом порвала его на хрен. Три тысячи их все равно не обогатят. А значит, только нервы им трепать на старости лет. Поди уж привыкли в Туле своей тошнотной: мол, нету у них дочки, и хорошо… Пошла в «комок», купила люстру охрененную, которая вскорости «припухла» раза в три, в четыре… Да теперь таких люстр вообще не достанешь ни за какие бабки!

Короче, жила в общаге. На лето по возможности устраивала себе какого-нибудь любовничка с югом. Так она прокантовалась первый курс, второй… а на третьем — стоп, девочка, чего-то надо думать!

И придумала — подрабатывать патронажной сестрой. Уколы, перевязки, прочая гадость. Она решила найти себе какого-нибудь одинокого папашку из состоятельных и давить на него вплоть до наследства или уж, в крайнем случае, замужества. А эти папашки… у него, допустим, ничего, кроме левой руки, не шевелится, так он тебе этой левой рукой под юбку и залезет!

Между прочим, это ее патронажничество оказалось даже выгодней, чем любовные ужины… Но когда Надька напрямую себя спрашивала, сможет ли она по этой дороге дойти до загса, то сильно сомневалась!

В поликлинике ее раскусили — к одним старичкам повадилась ходить. Так хрен тебе в радикюле, красотка… Собственно, их-то какое дело? Ну, допустим, действительно устраивает человек себе судьбу, зачем обязательно завидовать? Возьмите да сами так же делайте. Нет! Они чтоб ни себе, ни людям. Вот тогда у них на душе спокойно.

И отправили ее к тете Вере, старой корове. Лежит на двуспальной кровати, еле-еле умещается — сама поперек себя шире. Кругом вонища, грязища. А квартирка-то неплохая: комната двадцать метров и кухня десять с половиной — считай двухкомнатная!

Тетя Вера преподобная… То, что она страдала ожирением, — это будет очень и очень мягко сказано. Она из комнаты отправлялась на кухню, как Афанасий Никитин отправлялся в Индию. У нее каждая конечность была ужасающе разбухшая. Какой-нибудь указательный палец не тоньше детской ручки… Представляете себе детскую ручку, которая кончается лакированным кроваво-красным ногтем!

Надька сперва даже симпатизировала ей: два года в медицинском все же дали свой отпечаток. Но потом — нет, вы меня простите, ради Бога! Тетя Вера всегда была в дикой, раздражающей Надьку одышке, всегда мокрая, изо всех мест пахла до невозможности. Да и как ей было помыться, когда она задницу отрастила шире ванны. Уж не говоря о том, что она даже под пистолетом не смогла бы перешагнуть через борт.

В общем, море удовольствия, а не пациентка!

Однако Надька со всею возможной старательностью взялась за тетю Веру, которая совершенно точно не могла обойтись без помощницы, а значит, у Надьки была неплохая перспектива насчет квартиры…

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Однако Надька все же рассекла тетю Веру — в смысле ее «доход-расходов». Ведь не на пенсию же инвалидную коровенция торты покупала, да икорку, да рыбку, да колбаску самую хорошую… Тогда ведь с продуктами было нормально — только имей «хрусты».

Она перепродавала краденое — вот что! Лет сколько-то назад делала это, видимо, с размахом и со вкусом, когда была директором гастронома. Но потом все покатилось под горку из-за болезни — ее дикой слоновой жирности.

И теперь она лишь мелко спекулировала чем придется. А чаще всего водкой. Ясное дело, с такими «гешефтами» тетя Вера плыла на дно. Иной раз Надька не выдерживала:

— Чего ж ты так обжираешься, тетя Вер?

Хотя, по идее, ей надо бы помалкивать, не злить будущую благодетельницу. Но тетя Вера к таким ее словам относилась вполне спокойно:

— Э-э, Надька! Для меня килограммом больше, килограммом меньше… — И намазывала себе новый бутерброд.

В те годы — не то, что сейчас — заработать на водке было тяжело. И тетя Вера с Надькиной помощью спускала потихоньку, что у нее было прикоплено за удачные годы. Сама она ходить по «комкам» не могла, и в принципе какую Надька цену скажет, в такую она и должна была верить.

Хотя Надька этим сильно не пользовалась. Она играла в более интересную для себя игру — в тети-Верину квартиру. Игра эта у них все время шла вничью, но со взаимной нервотрепкой. Надька: «Пропиши, а то уйду!» Тетя Вера: «Уйдешь — не пропишу!»

Корова чертова! Она с этой борьбы даже вроде бы начинала выздоравливать и даже худеть. Надька вовсе не считала себя законченной сволочью. Но, честно говоря, у нее вызвал досаду ни с того ни с сего поровневший пульс у тети Веры.

Вечером, лежа на кухне на кургузом диванце (жить-то, естественно, тетя Вера ей разрешала), Надька с тоской думала, что занимается черте чем, что ни папашки сраные, ни эта вонючая корова не дадут ей вожделенной выгоды. Например, папашек этих умерло уже двое или трое… да, точно: двое! А Надьке что-то ни фига не обломилось. Так же в результате получится и с тетей Верой. Ведь она, чертова кукла, будет тянуть до последнего, чтобы держать Надьку на поводке, а потом как даст дуба за полсекунды от инфаркта или от инсульта, и, естественно, без какого-либо «посмертного распоряжения» — все, накрылась квартирка!

Ей надо было придумать, как теперь говорят, что-то качественно новое. Но ничего такого не придумывалось, и, вполне вероятно, она бы все же застряла на тете Вере. Да нет, не застряла бы! Ведь ей судьба обещала иную дорогу.

И появился Борис: раз — и присох в одночасье. По правде-то все, наверное, было не так. Это она его нашла в общей массе, чиркнула глазами по его глазам и разрешила Борису влюбиться. Дальше он должен был сам проявить суворовскую смекалку — если действительно тот, за кого Надька приняла его… Она пошла лишь на самую мелкую подставку — задержалась в овощном ряду (дело происходило на рынке). Тут он ее и догнал:

— Слышь, девушка. Товар бросить не могу, а поговорить с тобой надо!

Это были какие-то именно те слова, которые Надька хотела услышать. И потому быстро согласилась пойти с Борисом… с будущим Борисом… в ресторан. Тем более эти походы были для нее делом знакомым.

Он заказал ужин, от которого Надьке буквально стало нехорошо, даже по ценам того, не очень страшного времени, это должно было стоить хрен знает сколько! Но чувствовалось: для Бориса отнюдь не впервой такие столы. С официантом он держался просто и не нагло — как настоящий хозяин. Хотя его здесь и не знали. Чтоб все сразу получилось тип-топ, он дал халдею червончик, что на восемьдесят второй год были очень нормальные деньги!

Он хорошо разговаривал — не по высшему классу, но все же хорошо. А не хватало ему образованности и настоящего бонтона. Надька, хотя и воспитывалась в бедной семье, но в семье с претензиями. Так что знала в «боне» некоторый толк. Правда, сама им почти не пользовалась: это ей никогда не было выгодно.

Только одна у него была странность. Он то и дело заставлял Надьку накидывать плащ и выходить на темноватую открытую веранду… А это все происходило, между прочим, в ресторане «Речной вокзал», где вид с этой веранды на порт, на далекие бакены, на пароходные, тихо плывущие огни, на якобы чистую с остатками заката воду, на небо, наконец, которое над просторной водою особенно как-то свободно открывается взгляду. Из-за этого неба он, между прочим, и выводил Надьку на веранду. Он ей морочил голову, что якобы сегодня должна появиться комета Федра.

Надька-то вполне естественно предположила, что ее тащат обжиматься. И уже покорно представила себе, как она будет дышать, изображая удовольствие, — а что поделаешь — такая наша судьба: ужин надо отрабатывать.

Но когда Борис вывел ее во второй, в третий раз и ничего «обжимательного» не случилось, Надька действительно поверила в эту Федру.

Дело шло к десерту. Тут Борис уломал официанта, который уже знал про Федру и вообще стал близким человеком их столика… уломал официанта сделать им мороженое «Че Гевара-натюрель» — с полрюмочкой коньяка (хотя желательно ромца), с растолченными кусочками ананаса, все это как следует перемешать, еще поохлаждать минуток пять-семь — и на стол. С бутылкой шампани, причем комнатной температуры.

Официант сказал, что проследит за всеми процессами сам. И ушел. А Борис снова вывел Надьку на веранду. Однако не стал там болтать про звезды, а довольно споро свел ее вниз по лестнице… Их ждало такси!

— На Арбат… Спасибо, что приехал! — Борис дал шоферу червонец, что по тем ценам… ну и так далее.

Надька сделала безумные глаза: они ведь не расплатились за ужин! Борис положил ей руку на коленку, но опять не в смысле секса, а чтобы только шепнуть на паузе:

— Помалкивай!

Он не был смущен, но и не был нагл: что, мол, пошли они туда-сюда — «каждому сволочу» платить! Он был весел, что у него есть кое-какая тайна, очень для Надьки любопытная.

На Арбате, тогда еще нормальной, «нерекламной» улице, он затащил Надьку в кафе-мороженое, знаменитый в свое время «гадюшник», в котором, кстати, ничего гадюшного не было, а по-человечески подавали вино и мороженое.

— Да есть у меня деньги, успокойся!

— А ты зачем… это сделал?

Ведь Борис, по тогдашним ее представлениям, был взрослым и даже отчасти пожилым — тридцатилетним — мужиком.

— А ты слыхала, Надежда, что любой капитал всегда начинается с воровства?

— Не понимаю чего-то…

— А ты возьми Америку. Джентльменский бизнес, миллион под честное слово… правильно?

Надька пожала плечами, в неполные двадцать лет она мало чего знала про американский бизнес: тогда и слово-то это было почти ругательным.

— Ну, неважно, просто поверь: честней американского бизнеса на свете нет! А начинались все эти великие фирмы: то ли поезд обчистили, соответственно, машиниста с кондуктором на тот свет, то ли сейф грабанули, то ли земельными участками торговали, которые на дне озера Мичиган… Такой уж закон: всякое честное и прибыльное дело начинается с жульничества.

— Ну, а какое ж ты честное дело сегодня начинал? — улыбнулась она.

— Дело какое?.. А чтобы на тебе жениться!

— Дикий разговор какой-то!

— Освоишься.

— А зачем-то мне… осваиваться?

— Хм… Что же я, не видел, как ты на меня глаз положила!

Вот это да! Надька думала, она может строить из себя простую скромную девушку, а козыри пока поберечь. Но выходило так, что придется играть в открытую. Чтобы стряхнуть с себя роль невинной, которую она сегодня исполняла весь вечер, Надька махнула полный бокал шампанского.

— А давай-ка, дорогой супруг, хоть малость расскажи о себе.

Странный это был вечер в ее жизни! Ведь получалось, она заключала контракт на всю жизнь… И верила в это, и, конечно, не верила ни грамма!

Как выяснилось позже, Борис ей рассказывал тогда почти одну только правду… Что же это было у них? Любовь с первого взгляда?.. Ерунда собачья! Это было определение выгодности сделки с первого взгляда.

— Я, Надь, сколько себя знаю, всегда отирался на рынке… Такой раньше был Немецкий рынок. У меня там дед точильщиком работал. В день зарабатывал сто рублей. Одну полсотню пропивал в обед, другую нес бабке…

Потом он и сам прибился к делу. Придумал, как можно чемоданы тырить. Ему в ту пору было лет десять, а в долю брал здоровых пацанов — лет по шестнадцать, по пятнадцать… Делалось это так. Борисовы ребята устраивали вокруг жертвы с подходящим чемоданом базар-вокзал. У Бориса в руках была большая багажная корзина с крышкой, но… без дна. Улучив момент, он подходил со стороны, опускал на чемодан свою корзину, отходил на несколько шагов и стоял с отсутствующим видом или даже присаживался на корзину… пока наконец жертва не обнаруживала пропажу, пока с обезумевшими глазами не кидалась куда-нибудь в дальний конец рынка на поиски вора. Тогда Борис поднимал свою корзину и шел в дедов сарай… И никогда не забыть ему того адски жгучего чувства: что же там в чемодане лежит?!

Афера эта приносила Борису неплохие барыши, но была скоро раскрыта. Потому что тихий парнишка с багажной корзиной, который раз за разом попадал в поле зрения на месте неприятности, вскоре примелькался опытному участковому глазу.

За эти годы было у него и многое другое… Борис это называл «развлечения». Надька сама не очень понимала, зачем сидит в прокуренном «гадюшнике» и слушает его байки про то, как он продавал воду вместо подсолнечного масла и перловку, покрашенную томатной пастой, вместо икры…

— Муж дорогой! Неужели ты всю жизнь такими глупостями занимался?

— А почему нет? Весело, быстро, головой варить надо.

— Да ведь ты говорил, тебе тридцать три уже!

— Ну тридцать три… Спешить-то некуда. — Он улыбнулся Надьке. — В смысле некуда было! Да хочешь, Господи, можно обогатиться за полчаса.

— Что ж ты не обогащался?

— Риск. А причин для риска, говорю, особых не было… Хочешь, через две недели вся будешь в золоте и в шелках? — Он засмеялся… Но в то же время он и не очень шутил.

— Через какие две недели?.. Почему так уж прямо через две?

— А потому, что через две недели будет первое сентября…

У него, оказывается, было придумано несколько «развлечений», которые годились при любом сталине-хрущеве-брежневе. Одно из них называлось «Первое сентября».

Заблаговременно накалываешь несколько квартир, где есть что взять и где ребенок идет в первый класс.

Первого сентября они семьями дружно-весело шагают в школу. Там торжественная линейка, то-се… Стало быть, у тебя час абсолютно спокойной работы… Чтобы уж совсем спокойной — пять-десять минут. Пришел, быстро взял и в следующую. А таких спокойных «сентябрьских» квартир, если нормально подработать вопрос, в подъезде обычного многоэтажного дома бывает не меньше трех-четырех.

— А дверь ты как откроешь?

Он лишь улыбнулся в ответ.

— А найти?.. Мало ли где они спрячут! И ты кончай улыбаться! Ты мне здесь фонари подвешиваешь, да? Ну я так тоже умею.

Он опять улыбнулся:

— Вопросы задаешь хотя и непрофессиональные, но заинтересованные. Это радует!

— Ты не физдипи, ты ответь!

— А прикинь сама. Люди вышли «только на одну минуточку», «только Саньку до школы…», они «потом только забежать и мухой на работу»… они вообще в голове не держат, что в такой радостный день какая-то сволочь их может ограбить!

От этих слов стало Надьке не по себе. Однако Борис никакого внимания не обратил на ее расстройство. Воскликнул весело:

— Да ты не представляешь, что такое безоружная квартира!

— А ты откуда представляешь? Бывал?

Борис быстро глянул на нее — такой вопрос никому не понравится:

— Пока не бывал. Но воображение имею!

Она спросила не очень впопад:

— А у тебя у самого квартира есть?

— Считай, нету… Ты мне сейчас не поверишь. А ты вот мне возьми и поверь!

— Чего поверить-то?

— У меня теория. Что все наживать надо вместе!

— С кем… вместе?

— Ну вот с тобой теперь… Понимаешь, когда баба приходит на готовенькое, крепкой семьи не получится!

Такой он был романтик семьи и брака с крепкими уголовными задатками.

Они полюбились недельку — урывками, скитаясь по хатам, и, наконец, Надька рассказала ему про тетю Веру… Опять сидели в каком-то кабаке (тогда ведь в Москве с этим было запросто), Борис расслабленно пил вино… он, кстати, это умел — красиво пить.

И вдруг собрался. Задал несколько точных, колких вопросов. Надька быстро и отчего-то нервно, словно сидела у следователя, отвечала. Пауза проползла. Борис с обычной своей улыбочкой смотрел на нее.

— Ты чего, Борь?

Но сама уже прекрасно все поняла: и что у тети Веры немало чего в загашниках подсобралось, и что жирная корова никогда и никому в жизни этого не отдаст, сколько для нее ни служи… Квартиру в том числе!

И она… долго еще не умрет. Если, конечно, не помочь…

Так вот, значит, какое «ограбление поезда» она должна совершить, чтобы начать свое честное дело… Борис перегнулся через стол и по-мужски так, по-хозяйски, положил ей ладонь на шею:

— Только ты будь попроще!

Надька с жалкой улыбкой дернула плечом.

— Да спокойно, говорю! — Борис сурово тряхнул ее. — Она тебе чего, много добра сделала?

Ну и дальше такие же вполне очевидные вещи… Но вдруг перебил сам себя:

— Не нравится, чего говорю, да? А как же ты согласна была первого сентября, к совершенно незнакомым людям, которые все лучше твоей коровы в тыщу раз.

— Почему это лучше?

— Хотя бы потому, что доверчивые: золотые-серебряные цацки перед тобой рассыпали и ушли!

— А, во-первых, я и на первое сентября не соглашалась!

— Не свисти!

Так они еще попрепирались немного. Вдруг Надька резко, словно в чем-то виноватого, оборвала его:

— Ладно, кончай трепаться. Говори, что делать!

Ведь никто и никогда не смог бы ее убедить, что заниматься разбоем хорошо. И все эти благородные робин гуды, они очень быстро становятся просто разбойниками. Но что поделаешь, если грабеж необходим — так уж Надькой распорядилась судьба. А раз необходим, значит, и толковать не фига!

На следующее утро она ткнула в патрон настольной лампы кусок провода — как научил Борис. По всему дому сухо и зловеще трыкнуло, электричество отключилось.

— Почему света нет? — крикнула ей в кухню тетя Вера. Надька, войдя к ней в комнату, лишь сделала большие глаза.

— Ты в институт сегодня идешь?

— Ко второй паре.

— Тогда забеги в жэк, ладно?..

Вернувшись из института, Надька сказала, что этот скотина-электрик куда-то там якобы «направлен». А значит, пьет.

— Ну тогда дойди к мебельному. Там вечно мужики отираются. Спроси, кто в этом петрит…

Смешно представить, но тете Вере время от времени был необходим мужик… собственно, только вид, «запах» мужика… Похоже, почудила в свое время! Да ведь и была она не так уж стара. Просто жирная…

Будет тебе мужик, и даже с довеском, подумала Надька…

На том как раз и был основан Борисов план, который, по правде говоря, придумала Надька.

Она пошла на рынок, где Борис торговал вяленой дыней. Он состоял продавцом в концерне, который создавал по рынкам искусственный дефицит.

— Давай, иди! — крикнула Надька нетерпеливо.

Не то что ей совсем не жалко было тетю Веру. Но куда сильней распирал спортивный интерес — посмотреть, как ее придумка заработает.

— Не могу, Надюль, — беспечно ответил Борис, ему-то людей обманывать было не в новость. — Сейчас ребята подскочат за деньгой… Покушай дыньки! — настоящим узбекским ножиком он отрезал хороший кусок дынной косы.

Да, у тех, для кого шестерил Борис, дело подставлено было круто. Такие близко к своим барышам не подпустят. Надо от них сваливать, надо заводить свою контору.

— Скажи ей, Надь, что я выпиваю. Но через час появлюсь.

Он действительно пришел часа через полтора. И действительно под банкой, но под такой, которая не мешает мужику быть обаятельным. В свитере, в офицерских галифе и в офицерских ярко начищенных сапогах. «А ведь он мужик действительно ничего!» — с удовольствием подумала Надька.

— Вот это помидорчик! — Борис подмигнул ей, как удачливые мужики подмигивают всем девчонкам.

Русский офицер всегда должен быть чисто выбрит и слегка поддамши! Сообщая эту и тому подобные глупости, словно сообщал последние новинки юмора, Борис обошел ванную, туалет, кухню, якобы стараясь понять, что там случилось в проводке. При этом он продолжал «клеить» Надьку.

Наконец зашел в комнату, где на своей тахте сидела причипуренная тетя Вера, и вполне честно офонарел. Да, при встрече с такой грудой мясных изделий трудно было чего-нибудь иное изобразить на лице, кроме дикого офонарения.

Но он быстро сориентировался и стал играть свою роль дальше. Надька была им тут же забыта. А вот тетя Вера… Ведь и в самом деле уникальная женщина! На любителя, спору нет. Но ведь уникальная, согласитесь!

Вот примерно это играл Борис… Вряд ли его за такую игру взяли бы в самый погорелый театр. Но ведь «корова» только того и хотела — поверить, что еще есть на белом свете мужики, которых она волнует… А тем более такой, действительно симпатичный.

— Звать меня Вадим Неделин! — продолжал Борис тем же тоном хренового конферансье. — Я неудачливый однофамилец известного генерал-полковника авиационных войск… А вас, дорогуша, как можно звать?

— Вера Никитична… — ляпнула, словно блин в сметану: — Вера!

— По-моему, очень подходящее имя. Причем именно для вас.

— Да? — произнесла тетя Вера глубоко из груди. — А почему?

— Скажешь «Вера», а где вера, там и Родина… А вы у нас точно такая же, необъятная! Хотя попробовать хочется…

— Чего попробовать?

— Да обнять вас всю целиком, а можно и частями!

Болтая всю эту чушь, Борис не забывал ходить от штепселя к штепселю. В руках его были плоскогубцы, отвертка, на плече висел свернутый в кольца провод… Как потом узнала Надька, все это он купил в хозяйственном магазине по дороге сюда.

— У вас, Верунчик, сеть в аварийном состоянии. Пожалуй, до утра можно провозиться! — он хохотнул. — Я, конечно, острю… А если серьезно, без пол-литры тут не разберешься…

— Надьк, — крикнула тетя Вера, словно бы обращалась к кухарке. — Организуй там!

«Хрен с тобой, коровенция…» Это могло показаться полным бредом, однако она начинала ревновать!

Минут через десять, пока Борис отвинчивал и завинчивал розетки — с понтом чего-то чинил, — Надька вкатила столик, нагруженный бутылкой и закусочным материалом.

— О! — воскликнул Борис вполне искренне. — Сейчас я вам, раз такое дело, анекдотик расскажу… перед первой. Значит, мерялись русский, англичанин и американец, у чьей, значит, супруги задница больше… Извиняюсь, конечно, но юмор есть юмор!

Тетя Вера весело заржала.

— Ну, там англичанин говорит: дескать, у моей в целый метр шириной, американец еще чего-то в том же роде. А русский: «Все это, ребята, буза! Вот у моей бабы очень большие глаза». — Те: ну и что, мол? Причем здесь глаза? — «А потому что, объясняет русский, все остальное — задница!»

— Надь, поди-ка сюда! — И в самое ухо ей своими горячими, как отварные сардельки, губами: — Свали на ночь! «Совсем охренела!»

— Куда же я свалю? Меня уж из общаги, небось, поперли…

— Ну придумай, куда-нибудь. Что ж ты, пока у меня живешь, с мужиками ни разу не поролась?! — Потом посмотрела на нее с таким офигенным превосходством, что у Надьки сердце сжалось: — Что ж ты, сама не понимаешь, нам тут надо вдвоем побыть!

Полная хренотень, однако Надька в этот момент действительно испытывала что-то вроде ревности.

Она ушла. Естественно, устроилась в общаге… Подумаешь, три месяца не ночевала — ваше-то какое собачье дело? Да и девчонки по комнате — свои в доску — помалкивали.

Через два дня Надька позвонила якобы жалким голосом:

— Тебе надо покушать принести, тетя Вер?

— Не, спасибо, Надя. У меня теперь все будет.

Выждала еще три дня. И пошла к ней за вещами.

Увидела бардак, который и предполагала увидеть… Борис, как она уже знала, любил чистоту, но не любил убираться. Тетя Вера, может, и рада бы, да где уж там…

Надька застала ее на кухне. Протискиваясь, как в лабиринте, между холодильником и плитой, тетя Вера пыталась сготовить обед… Или, по крайней мере, что-то пожрать.

Это была по-настоящему кошмарная картина! И Надька старалась потом никогда ее не вспоминать. Капли растительного масла, капли ее собственного пота, запахи еды и неизбывная вонища болезненно-тучной женщины. А поверх всего большие (как в том анекдоте) серо-синие глаза. И в них дикий страх и дикая… надежда.

Пыхтя, она взяла с холодильника не известную Надьке шкатулку, вынула оттуда брошь — тяжелую, серебряную, с замечательным чернением, с большой и очень синей бирюзой в серебряных лапах:

— Я тебя, Надя, не обижала. Я тебя всегда, как свою… живи, кормись. Но… раз уж так вышло — извини!

Надьке бы обидеться за эти предательские слова. И она действительно заплакала. Но от собственной ловкой подлости и от жалости к тете Вере — что так легко ее удалось обмануть.

Положила брошь на стол:

— Не надо. Спасибо.

И точно знала, что эта вещь достанется только ей! Стало противно — от слез, от того, что ей заведомо известен конец комедии… Повернулась и ушла.

Через три дня позвонил Борис:

— Все, норма: серебришко, золотишко — наше. Я исчезаю на месяц — от греха. А ты действуй!

— Борь…

— Действуй, тебе говорят! Не менжуйся… Чего уж теперь? Подранку больно, а мертвому нет!

«Зато подранка можно вылечить!» — вот что она могла бы крикнуть ему в ответ. Натурально — не крикнула. И сидела, как паучиха над своей паутиной, дожидалась. Еще через три дня позвонила тетя Вера… Не стоит тут объяснять, как она унижалась, чтобы только Надька к ней вернулась. И даже бормотала что-то нескладное о том, что раз одна из них Вера, а другая Надежда, то они должны быть вместе.

И наконец, ревя как морской лев, тетя Вера прокричала в трубку:

— Дура! Умру без тебя — кому хуже будет? Самой же тебе!

Вид у квартиры был — просто невозможно описать. А тетя Вера в таком запущенном, жалком и вонючем состоянии, что без противогаза, кажется, к ней и не подступишься. Надька подступилась… Теперь, по прошествии стольких лет, она сама удивлялась, как же здорово умела тогда работать.

И вот, проработав с таким зверским усердием часа четыре, она села напротив горестно молчащей коровы:

— Все, давай паспорт, инвалидную книжку…

А соответствующие люди в принципе-то знали их дела. И ей должны были там помочь с бумажками…

Тетя Вера заплакала крупными, чуть не в полстакана, слезами:

— Надьк, ты меня не бросишь?

— Да я тебе матерью клянусь!

Это была для нее совсем нестрашная клятва, потому что на мать Надька чихала — особенно в те времена. Но клятву свою она вытерпела всю до конца. Ухаживала за тетей Верой как за родной. Да, вернее, она ни за какими родными никогда так не ухаживала!

Коровенция протянула еще целых полгода. А если б Борис с ней эту штуку не сотворил, если б Надька к ней не прописалась, она бы и вообще проколдыбала лет пять. Примерно через месяц после Надькиной прописки тетя Вера от горя, от безысходности, от предательства любимого «Вадима Неделина» железно вошла в пике и гасла потихонечку, гасла.

Как-то помытая вся, протертая, в чистой комнате она лежала перед телевизором. Надька летала по комнате, Борис хотел вести ее в какой-то подпольный кабачок, где собирались ценные люди, — их будущая контора уже начала раскручиваться.

Тетя Вера как будто угадала, куда и к кому отправляется Надька:

— Знаешь, если б у меня время было, я бы его поймала. Но у меня времени нет. Я лучше спокойно умру.

То были самые хорошие слова, какие Надька слышала от этой заполошной, пусто прожившей женщины.

Всего не вспомнишь, не расскажешь, что было за эти годы… Как прописывала Бориса, как меняла однокомнатную на трехкомнатную (в основном с помощью тех же тети-Вериных цацек)… Начали свое дело!

Теперь это представить невозможно, но тогда мало кто чего понимал в наркобизнесе. Почти все, причем в большинстве умные ребята, считали его неперспективным. Да сама Надька так считала… И насколько же все изменилось с тех пор! Ведь какую газету ни открой, телевизор на какой программе ни воткни, обязательно упрешься в их родное слово: «наркотик».

Его принято употреблять с оттенком презрения и ужаса. А если по правде-то: ну хочет человек, пусть ширяется, пусть глотает. Ваше какое дело?.. Главное, они семьдесят лет строили коммунизм, потом десять корежили свою демократию — это нормально. А человек продал человеку десять грамм порошка без цвета, без запаха — лагерь… Да пошли бы вы с такими законами!

А в столь далеком ныне восемьдесят втором почти все в наркобизнесе можно было делать чуть ли не в открытую. По крайней мере, в каком-нибудь Ташкенте зелье продавалось на базаре почти так же свободно, как баранина или урюк. Да у них конопли росло кругом, что травы… Она, в сущности, и есть трава! Ее и теперь растет море. Только за каждой коноплинкой стоит дядя с автоматом.

В далеком восемьдесят втором азиаты не понимали еще, что владеют сокровищами. Как древние индейцы, например, не знали цены золоту: они из него чуть не ночные горшки клепали. А европейцы эти горшки с ходу под королевские кубки!

Но Борис-то отлично понимал, чего может стоить эта травка за кордоном, особенно в Штатах. И значит, какая задача у их предприятия? Покупай на Востоке, толкай на Запад… Потом ситуация стала меняться. Раньше как? С таможней практически «ноу проблем». Тем более Интерпол был нашим империалистическим врагом. Борисовы американцы чуть не тоннами могли вывозить сырье. Но гайки закручивались, а спрос на это дело поднимался: с одной стороны, запретный плод сладок, с другой — аппетит приходит во время еды.

Борис и тут нашел выход. Подобрал толковых людей и под них уговорил американцев финансировать небольшую уютную лабораторию. Теперь через таможню надо было протаскивать не десятки килограммов суррогата, а всего лишь сотни граммов чистейшего кайфа. Опять спортивный поединок с Законом вроде бы складывался не в пользу Закона. Но соревнования, увы, были еще далеко не закончены!

Как ему и положено, Закон объявил, что будет драться до последнего. И к восемьдесят девятому таможня от любых разумных взяток стала отказываться… Икру, иконы, старину — ладно, хрен с вами, за хорошие бабки поможем. Но не «белую смерть», потому что такие «срока огромные» — плохо делается! Вплоть до смертной казни! И глупость, между прочим, сморозил Владимир Ильич, что, дескать, в наказании главное не суровость, а неотвратимость. Суровость для делового имеет первостатейное значение. Это Борис очень быстро понял.

К началу нашей истории они, конечно, обросли неплохим капиталом. Но в основном не тем «наличманом», о котором мечтают читатели детективных романов. Ведь по-настоящему-то — кому он нужен, тот жалкий «налик»? Беднякам да лентяям. А капитал бизнесмена всегда в работе: деньги должны делать деньги. В этом истина. Однако лишь до тех пор, пока тебе не потребуется свалить от Закона или от… друзей. Борис хотел уйти, да только его не отпускали — как в карточной игре блатных: выиграл, теперь жди, когда другие выиграют… В общем, история без начала, без конца — как петля.

Надо было что-то искать!

И прошлой зимой, сидя в этой вот родной подмосковной крепости, они придумали… Вам, наверно, кажется, что такие вещи очень долго надо придумывать? Да ничего подобного! Одна ночь, полторы бутылки виски по 0,75, ящик разбавителя, желательно содовой, пару шампанского, хорошая еда без ограничений!

В придумывании подобных историй главное не время, а везение — чтобы пришла в голову кардинальная идея. И еще решимость думать на такие темы. Потому что твои друзья по бизнесу, они ж не Закон, в тюрьму сажать не будут. Они тебе при малейшем подозрении башку отшибут…

Сидели вдвоем, на сто пятьдесят процентов уверенные, что стены эти глухи.

Размахнувшись, Борис бросил в камин кубик льда. Потревоженное пламя сердито фыркнуло, изменилось в цвете… Надька уж привыкла к этому: Борису, чтоб завести разговор, нужен был какой-то необычный жест — что-то вроде виньетки в начале главы. Прежде этого не было, а теперь вот обзавелся «аристократической причудой». Обзавелся денежками, обзавелся и аристократизмом. Ни того, ни другого терять ему очень не хотелось.

— Ну давай, какие мысли? — Он отхлебнул своего пойла.

Надька в знак приветствия лишь цокнула крашеным ногтем по краю бокала с шампанью… Хотелось в десятый раз спросить: «А мы точно решаемся на это?!» Вернее, в десятый раз хотелось. А насчет спрашивать… она, кажется, и не спрашивала ни разу. Потому что достал саблю — бей. Или вообще не доставай, а вместе с ножнами засунь ее себе в одно место!

— Надо использовать наши сильные стороны. «Само собой разумеется, что не слабые!» Но Борис простил ее. Знал, Надьке надо размяться.

— Молодец, правильное направление.

— Сюда входят… твоя решительность, ум, умение комбинировать…

— И еще твоя очень любимая мной попка…

Ну правильно, что он ее перебил. Не надо искать там, где очевидно для врагов… Да, увы, их партнеры теперь становились их врагами!

— Я врач! И они об этом забыли.

— Пожалуй, годится, только пока непонятно, как мы это приставим к делу.

Вдруг ее осенило:

— А хочешь другое, с другого конца?.. Они тебе очень доверяют!

— Не понял…

— Для них это само собой разумеется! Они тебе доверяют, как закону Ньютона. И, значит, тоже как бы забыли об этом.

— Ну и что?..

— Сейчас объясню. Ты ведь, наверно, хотел по-тихому толкнуть дачу… и коктебельскую тоже… хотел?!

— Чего? Им, что ль, оставлять? Или Попову Гавриле?

— Погоди! Ты с кем-нибудь уже говорил об этом? Намекал… хоть звуком?!

— Нет пока.

— Отлично! Давай наоборот: стройматериалы покупать — с понтом, мы собираемся бассейн забацать.

— Не пойму тебя…

— Тысяч тридцать истратим — хрен с ними.

— У нас всего сто семьдесят налика.

«И еще тысяч сорок заначки на девок», — подумала Надька, но не усмехнулась.

— Мы с тобой все бросим, понял! Два дома, квартиру, эти тыщи…

— Ну, не перечисляй — много чего бросать! Дело говори.

— Ты им запариваешь, что у тебя появилось окно в таможне. Но только на один раз. Причем количество товара — от вольного. У Мухаммеда скупаем все, что есть, вкладываем свои бабки. В мастерской ребятам за сверхурочные тройной оклад.

— Понял, гоним пену. Дальше?

— Для окна нужна огромная взятка — два миллиона «зелеными». Знаю, ты скажешь, что они на это не пойдут… Они, Боря, никуда не денутся — голодают уже который месяц! А ведь с них тоже требуют — будь-будь!

— В принципе-то… если им посветит миллионов сорок… — Борис задумчиво улыбнулся. — Почему и не иметь два миллиона накладных расходов?.. Но куда мы денем потом меня?.. Куда наши «деревянные» тыщи вложить… пускай и с некоторыми потерями, это уж я как-нибудь… Но куда меня девать?!

Ответа на этот вопрос не было у Надьки. Тупо выпила шампани, пожевала орешков из только что открытой швейцарской банки… Красиво жить не запретишь!.. Куда же его девать? Ведь эти суки из-под земли достанут!

И тут до нее дошло!

Именно из-под земли не достанут! Борису надо умереть. Погиб, понимаете, в автомобильной катастрофе, взорвался — сгорел дотла… Нет, это слабо. Не такие они люди, чтобы поверить, будто малый, который у них шарахнул пару миллионов, сгорел без остатка.

— Что ты все дуешь шампанское и молчишь как рыба?

— Сейчас!

И опять пробежалась мыслью вперед-назад. Как мышь, запертая в клетке. Ни к селу, ни к городу вспомнила, что она докторша, хирург… зарезать мне его, что ли?.. Хирург челюстно-лицевой. Вот оно!

Надо найти двойника… Казалось бы, дело, возможное только для кино, романов, а еще для людей типа Горбачева или Гитлера. Так оно и есть — с одной стороны. Но вот найти человека, лицо которого после не особенно трудной операции приобретет нужные черты, наверное, уже не так сложно. При определенных усилиях, потраченных на поиск, она бы, наверное, даже могла выбирать из нескольких: чтоб операция действительно попроще и чтоб клиент посговорчивее.

Но это еще не все. Через какой-то точно выверенный срок она делает операцию и Борису… Потом двойник погибает, причем целехоньким, полученные деньги спрятаны (по версии, отданы крупному лицу на уровне Собчак-Силаев-Бакатин). Тайна окна унесена в могилу… Торжественные похороны…

— Надька! Неужели правда увернемся?!

— Стоп, — она вдруг подумала, — «увернемся»! Ты-то увернулся. А я?! Они же из меня за свои деньжищи… Неужели поверят, что я прям ничего не знала? Хоть какая-то зацепка да в памяти у меня есть.

— Спокойно! — закричал Борис. — Это уже детали!

— Ни хрена себе, «детали» — они меня будут на атомы раскладывать…

— Да есть нормальный выход, Надюль! Я умру, но перед этим мы разведемся.

— В смысле?..

— Ну что… как будто я завел себе новую бабу. Ты рвешь когти к Роберту: мол, усмири старого козла. Я объясню тому же Роберту, что влюбился, что в качестве отступного даю тебе квартиру и Коктебель…

— Много даешь — подозрительно!

— Надьк! Ну жалко же им-то все оставлять… Ладно. Давай один Коктебель — он дороже.

— Дурак! Мне-то, по идее, будет нужнее Москва, квартира!

— Да, правильно… — Он покачал головой. — Жалость какая!

Помолчали, попили, поели… Разговор, конечно, разговором, судьба, может, в самом деле именно сейчас и решается. Но пожрать хорошо и кирнуть они тоже очень любили!

Вдруг Надька буквально оттолкнула от себя банку с паштетом:

— А ты не думаешь, между прочим, что они меня пришьют?!

— С какого это, собственно говоря, уха?

Конечно, у него уже не то к ней стало отношение. Вот и грубость может запросто ляпнуть. И развод тоже пришел ему на ум неспроста — значит, хочется с какой-то блядешкой гульнуть под конец. И ни грамма не подумал, что Надьку могут шлепнуть, как опасного свидетеля… А между прочим, закончила она эти суровые размышления неожиданно просто и по-житейски: «Чего поделаешь? Десять лет уже хороводимся».

Борис за то время, пока она молчала, глядя на него своими зелеными глазами, и сам без труда во все врубился: бизнесмен-то со стажем. И понял, что да, действительно — вполне могут уконтропупить. А Борис готов был поклясться чем угодно: он этого совсем не желает! И хотя какая-то там снегурочка в самом деле путалась между ног, но причем здесь?!

Как в старые времена, он перегнулся через стол, положил ладонь ей на «холку»:

— Это, говорю тебе, детали, Надьк. С этим я разберусь!

— Ты вот как будешь разбираться, Боря… послушай меня! Три четверти «зеленых» в банк на мое имя! Они долго, не мигая, смотрели друг на друга.

— Зря обижаешь!

— Ведь тебе известно, Борис, я ни цента не украду. Все будет наше. А вернее, твое. Но мне нужна… гарантия.

— Гарантия?! — Он буквально исходил злобой, да еще и литр виски внутри. — От родного мужа тебе нужны гарантии?! А если я?..

— А «если ты», тогда я в мероприятии не участвую!

Прожили несколько дней в напряженке, потом обтерпелось. Да почему бы, собственно, и нет? Борис, несмотря на свою не самую высокую образованность, всегда был человеком с глубоким пониманием ситуации. И он многое просек. Например, что Надька, если в подробностях и не знала о его котовских похождениях, то глубоко их интуичила… А в подробностях, кстати, не знала лишь потому, что умела себя сдерживать, умела не портить ему жизнь… Так рассудил Борис и, по всей вероятности, был недалек от истины. Потому теперь, когда он сообщает, что для успеха операции будет трахаться с очередной красоткой (причем рекламно — опять же для успеха операции), а она, Надька, в это время должна делать черновую работу: оперировать и обслуживать двойника, а в перерывах изображать перед партнерами покинутую жену и при этом знать, что тебя могут угробить — просто как лишнее звено в цепи… так неужели Надька в такой ситуации не может потребовать себе каких-то гарантий?

Конечно, гарантии эти были оскорбительны, но и Надьку надо понять.

А что здесь такого? В начале нового дела партнеры заключили контракт. Пусть даже этими партнерами оказались муж и жена… Не по-русски это, говорите? Чепуха! А наркотиками торговать по-русски?

Короче, они приступили к осуществлению своего плана. Надька занялась поисками кандидатов на двойника. А Борис как бы углубился в сферу мерзейшего, в сущности говоря, бизнеса, своей кипучей работой вселяя в партнеров все большую неуверенность. Он отвечал за сырье и продукцию на территории СССР. И восточным партнерам морочил голову о необходимости расширить опийные плантации с будущего сезона, а западным толковал, что Средней Азии с ними неинтересно иметь дело и те требуют увеличить закупки товара, иначе уйдут на другие рынки. А найти новых заготовителей в обозримом будущем вряд ли удастся!

Западные же партнеры, словно бараны в каменную стену, уперлись в суровый пограничный контроль. Пара «почтальонов» с первоклассно убранным товаром была заловлена: один — в Шереметьеве-2, другой — на трапе парохода в Одессе. И хотя люди эти были с полностью обрубленными связями и заложить никого не могли, фирма понесла очень ощутимые убытки!

Роберт Серман, американец эстонского происхождения, а может, эстонец американского, с понтом, корреспондент филадельфийской газеты «Монитор» или что-то в этом роде, а на самом деле директор московского отделения фирмы, собрал совещание, чтобы обсудить создавшуюся… и так далее. По правде говоря, оно было сильно похоже на те советские совещания десятилетней давности, когда план горит, а делать что-то надо, в смысле отчитываться перед начальством… В таких случаях обычно рапортовали: мол, провели расширенное совещание с привлечением всех крупнейших специалистов, выводы которых в настоящее время изучаются… А наверху что, не люди сидят? Они же понимают, план на пустом месте не выполнишь, а руководство предприятия «прилагает усилия» — ну, глядишь, и выгородят перед более высшим начальством, перед каким-нибудь там ЦК или Совмином…

Однако в той корпорации, о которой идет речь, все обстояло отнюдь иначе. Никто никого покрывать не собирался да и не мог. Отчетность шла только по конечному результату, то есть по заработанным пачкам «зеленых бабок». И, всех облаяв под конец, Роберт попросил Бориса остаться для короткой дружеской беседы.

— А я здесь при чем? — Борис якобы хмуро пожал плечами. — Я свою работу колочу. Даже с перевыполнением плана…

— Мне твоего перевыполнения не надо, — сказал Роберт злобным шепотом.

Он, кстати, внешне совершенно не был похож на мафиози. Такой, знаете ли, замороженный интеллигент, пессимист-эстонец, который в любую самую летнюю погоду берет с собой зонт.

— Мне не надо перевыполнения и не надо «колочу свою работу»! Ты, как и все, имеешь только с того, что удается реализовать. Сейчас фирма на грани краха. Знаешь почему? Потому что мы не выполняем обязательств перед партнерами, потому что в свою очередь не можем переправить товар.

— Называется: «Здравствуй, лошадь, я Буденный!» Это ж не мои функции, Роба.

— Помолчи! И пойми, что в определенной ситуации погорим мы вместе — и я, и ты!

То есть нагло намекал: при малейшей «необходимости» он настучит на Бориса. Ведь он, видите ли, американец и потому может распоряжаться здесь, как фермер в своем телятнике… Неизвестно, что в этих мыслях Бориса было правдой, а что следовало отнести на счет того, что он сам собирался заложить «фермера» и потому невольно искал для себя оправданий.

— Странно у тебя, Роба, со мной получается. — Борис покачал головой: — В России есть такая поговорка, запомни — тебе пригодится: кто возит, того и погоняют!

Серман подумал, пожал плечами:

— А какой смысл погонять тех, кто не возит?.. В конце концов я за это плачу — известно тебе, сколько ты получаешь по сравнению с ними?

«Зато мне известно, сколько ты сам получаешь», — подумал Борис, но, естественно, промолчал.

— Ты, Боря, должен забыть, где чья работа, и думать только об успехе фирмы!

А ведь пришел к Борису почти просителем — без каналов, без опыта работы в СССР. Да и моложе лет на пять… И не Борис ли придумал открыть мастерскую? Не Борис ли поставляет сырье? Хорошо, хоть догадался оставить при себе ребят из Средней Азии. Иначе давно бы мог вылететь с фирмы, а то и просто «кормил бы акул» где-нибудь на дне Клязьминского водохранилища. Но опять сдержал себя и ответил тем голосом, каким обиженный подчиненный отвечает другу шефу:

— А я и думаю об успехе фирмы. Что ж я, не думаю, что ли?

Таким образом, несмотря на легкие унижения, разговор складывался именно в том ключе, в каком нужно было Борису. И он подумал, а может, прямо сейчас попробовать закинуть?.. Даже и не крючок с наживкой, а так — кусочек дерьмеца… Как он, интересно, отреагирует?..

— В принципе-то знаешь, Роб… Неохота заранее трепаться…

Серман с ходу сделал поклевку… «А, милый, значит, и тебя имеют. Причем во все дырки!»

— Не, старик, погоди. Во-первых, ничего не могу рассказать, потому что еще абсолютно ничего неясно. А во-вторых, потому, что никогда ничего не смогу рассказать вообще!

— Как это?

— После поймешь… если, конечно, выгорит… И с этими словами ушел.

Надька занималась сразу двумя вещами. Первое — торила тропу в те места, где делали пластические операции. Ей надо было достать инструмент, вообще все медицинские причиндалы, а главное-то — вспомнить, как это делается… Может, хоть ассистенткой постоять разок. Ведь столько лет прошло, е-малина!

Во-вторых же, ей надо было искать «претендента». То есть просто ходить по Москве — по метро, по троллейбусам, по толпе — и разглядывать мужиков. Ей, отвыкшей жить на свете без своей хорошенькой мини-«вольвочки», которая, казалось, едет без всяких приказаний с твоей стороны, которая… да не об том сейчас речь. Главное, это шатание утомляло и злило ее. Оттого казалось, что мужики все не те, что это вообще нереальная задача!

А задача, кстати, и в самом деле…

Это ведь только подумать легко: отрежу немного носа, пришью немного ушей… Работа не столько даже хирургическая, сколько скульптурная! Хотя и со стороны чистой хирургии тоже пахать и пахать!

Впрочем, тропа в разные там медучреждения торилась, можно сказать не раз! Объясняется это довольно просто. К 1992 году врачишки наши, и так-то особой принципиальностью не отличавшиеся, а, наоборот, всегда отличавшиеся грабастанием взяток в любом возможном виде… так вот, к 1992 году врачишки наши окончательно распоясались и охамели!

В скобках заметим, что мы тут, конечно, делаем исключение относительно доктора Чехова, доктора Вересаева, доктора Бурденко и некоторых других подобных им докторов, а также относительно нашего личного лечащего врача Ольги Константиновны Мартыновой.

В общем-целом Надька туда пролезла, постояла несколько раз ассистенткой и надыбала все необходимое. Однако даже после этого задача оставалась непомерно сложна! Без практики, абсолютно одной делать такую операцию… Да это же просто охренеть можно от страха, вы понимаете?!

Наконец, однажды Надька сама с собой засела в той самой каминной, где они задумали сию авантюру, шарахнула вискаря, а потом еще раз… «Вот что, девушка, надо или действовать, или в штаны накладывать. А совмещать два этих занятия не получается».

Убрала бутылку, съела на закуску несколько японских «жемчужных» таблеток, чтоб не керосинило при встрече с гаишниками, и поехала в Москву. Был понедельник — день тяжелый, и она никого подходящего не нашла. Однако решительность ее не пропала. И уже во вторник Надька, как говорят блатные, «цинканула» пяток кандидиатов.

После определенных размышлений она остановилась на Всеволоде Огареве. Почему — об этом после паузы. Как сказано у П. П. Ершова: «Дайте, братцы, отдохнуть!»

Первой и самой такой очевидной причиной было то, что Огарев никого не волновал: ни жену, ни работу, ни соседей, ни любящих женщин… Не взволновало бы, таким образом, и его исчезновение.

Но существовало еще кое-что. Этот замухрышка приглянулся ей… чтобы не сказать: «с первого взгляда».

Как известно из соответствующих источников, мужчины, имеющие наибольшую потенцию, извините, в постели, невысоки ростом и коренасты. Все претенденты на должность «двойника» в той или иной степени были с этими, весьма интересующими Надьку признаками — потому что и сам Борис Николаевич был таков.

Однако в Огареве вышеупомянутых признаков было существенно больше, чем в других… И все же как-то не верится, что такую чепуху можно ставить во главу угла при решении столь…

Однако (извините за эти бесконечные «однако»), если внимательнее присмотреться к тому, как мы подбираем себе помощников, начальников, друзей, учениц, то, будучи объективными, заметим: в тех случаях, где это от нас зависит, сексуальность нашего выбора утаить еще даже труднее, чем шило в мешке.

Наиболее очевидный пример здесь — секретарши. Их вообще не бывает нейтрального класса. Они либо «замечательные блядешки», либо «дуры неумытые» (что является тем же сексуальным выбором, только со знаком «минус»).

Стилистически столь трудное и фактически столь спорное объяснение, сквозь которое читатель, надеемся, все же продрался, хотя бы в малой степени даст представление о том, как нелегко было и Надьке разузнать про Всеволода Огарева то, что требовалось, а затем проверить, потому что вдруг да какая-нибудь стерва-любовница сумасшедшая, несмотря ни на что, существует и по исчезновении драгоценного друга поднимет на всю милицию такую…

Впрочем, здесь мы останавливаемся, чтобы сказать дорогому читателю:

— Вы абсолютно правы! Столь тяжелыми фразами детективы не пишут! Мы исправимся! Мы больше не будем!

Таким образом, они с Борисом подошли к той самой «роковой черте», которой в действительности не существует, но, споткнувшись о которую, можно здорово загреметь.

У Надьки все по Огареву было подготовлено — только хватай его да режь… Борис раза два, причем в самом разгульном виде (что в принципе за ним водилось), появлялся в поле зрения Роберта или его людей с совершенно умопомрачительной девочкой. Спустя короткое время Роберту позвонила Надька и попросила о встрече (что было событием экстраординарным). Явившись в очень миленький, начала девятнадцатого века, особнячок, который «американский журналист» в свое время купил за медные деньги и который теперь стоил денег астрономических, явившись в этот замечательно оборудованный особнячок, Надька много плакала и якобы советовалась. А под конец сказала, что пошло бы все в такое-то место — она с Борисом будет рвать. Потому что и ей самой надоели его бесконечные бардачные истории, и Борис признался, что у него на этот раз всерьез.

То, что Надька узнала о Борисовом романе, Роберт считал нормальным и законным: раз об этом настучали ему, чего бы не настучать и бедной Надьке?.. Так, более чем за три месяца до начала их аферы Надька чисто уходила в отмазку. Борис в подмосковном доме якобы почти не появлялся, якобы обитал в Москве. Или вдруг сваливал куда-то по делам, но непременно со своей неописуемой, которая, как выяснил Роберт, была подснята на одном из конкурсов красоты областного подчинения.

Наконец, Роберт призвал Бориса «на ковер», и тот, между прочим, явился уже с усами.

— Это что еще такое?! — изумился Роберт.

— А что могу поделать? — Борис несколько смущенно пожал плечами: — Любимая хочет!

— Кончай ты с этой любимой!

Борис лишь покачал повинной головой.

— Что ж ты с Надькой собираешься делать?

— Я ее, Роба, ни в коем случае не хочу обижать…

— Неужели?! — Роберт усмехнулся. — Ну и как это практически выглядит?

Борис выдержал паузу, демонстрируя свою обиду, но и полную покорность:

— Я ей предложил на выбор: или Москву, или Коктебель.

Вот даже как! Значит, действительно дело серьезно. Коктебельская дача стоила не менее двух миллионов…

— И что же она ответила?

— Зачем ей Коктебель! — Борис несколько раз коротко кивнул как бы на свои мысли. — Москву взяла плюс разницу с Коктебелем… У тебя, кстати, приличного оценщика нет, чтобы не заломил дикую цену? А то я совсем разорюсь.

— Ну уж ты не плачь мне так сильно в жилетку…

— Нет, Робик, серьезно. Теперь еще стройку затеваю.

— Стройку?

— На подмосковной даче бассейн… Любимая просит!

Роберт был весь в заботах, но тут трудно было удержаться, и он невольно расхохотался:

— Это, по-моему, у вашего писателя Крылова есть басня про многоженца?.. Точно твоя ситуация.

— И чем там дело кончилось? — уныло поинтересовался Борис.

— Повесился!

— Спасибо на добром слове!

Вдруг Роберт стал серьезен, он сообразил, что, несмотря на хороший отступной, Надька Борису этого не простит. Она женщина сильная, значит, постарается сделать гадость. Какую? Самое действенное — выдать Бориса ЧК… А выдать Бориса — выдать дела фирмы… Вывод? Убрать обоих. Но Борис нужен, Борис — работник. Значит, убрать Надьку.

И сказал об этом Борису. И держал глазами его глаза — проверял.

— Ты, Роба… — Борис покачал головой. — Что ж я об этом сам не думал! Нельзя ее трогать. Не время. Нам сейчас надо чистенькими быть, как из бани.

— Жалеешь!

— А ты бы не жалел?! Погоди! Тут дело в другом… Ну погоди ты!

И стал рассказывать очень нехотя про то, что у него сдвинулось с мертвой точки. И причем существенно.

— Что они хотят? — Роберт быстро перестал думать о Надьке.

— Два миллиона…

Роберт даже привстал от такой удивительной наглости.

— Зато они гарантируют провоз любого количества товара по территории РСФСР, гарантируют чистый провоз через таможню у нас и в аэропорту Кеннеди… — Борис сделал паузу, — … любого количества товара.

— Какого «любого»?

— Ну говорю тебе любого, Роб. Что ты, русский язык не понимаешь!

Хотелось закурить, хотелось глотнуть спиртного. Но все это годится лишь для книг и кино, потому что на самом деле мешает думать. А Роберту надо было именно думать. Вернее, ощупать это необычайнейшее предложение своей натренированной интуицией. Потому что решения принимаются сразу, одним ударом. А последующие длинные раздумья обычно лишь затуманивают истину.

«Два миллиона» — это значит, что Борис собирается отщипнуть себе тысяч двести. Но это мелочи. Главное — понять…

Он посмотрел Борису в глаза. Тот отрицательно покачал головой:

— Просто хоть зарежь, ничего больше сказать не могу!

— Но я ведь тоже не могу неизвестно куда сунуть такую сумму!

— Роба! Там люди тоже умеют считать. И они понимают, что нам это все равно выгодно…

— «Они понимают»… Пошли бы они к черту!

— Успокойся, старик… Ты все время думаешь, что ты рискуешь. А теперь прикинь, чем рискую я.

— Не понимаю, зачем мне это.

— Просто я рискую всем и даже больше, чем всем! Ты ведь меня из-под земли достанешь, верно?

Журналист Серман медленно кивнул.

— Я рискую всем. И это является для тебя гарантией, понимаешь? Так что… рискуй спокойно!

— Чисто русская песня!

— Ну уж извини. К сожалению, я не монгол и даже не эстонец!

— Но я же не могу предложить боссу двухмиллионный риск… — На всякий случай он торговался. — И при этом обещать, что в случае чего мы тебя будем резать на колбасные кружочки, начиная с нижних конечностей.

— Конечно, нет! Но тут уж ты, друг, дай им честное слово — поставь свою собственную голову… Для денег надо рисковать — не ты ли меня этому учил?

— Я должен поговорить с твоими людьми.

— Это невозможно.

Продолжать разговор было бессмысленно. Значит, надо на что-то решаться — либо на «нет», либо на… «да».

Ладно, подумал Серман, покатаю еще немного пробные шары. А сам прекрасно знал, что уже произнес «да». Не вслух, конечно, но в собственной душе.

— Ты понимаешь, Борис, что миллион восемьсот, которые они просят, — это…

— Они просят два.

— Миллион восемьсот, я сказал! И не надо, чтобы тебе к рукам прилипло больше, чем позволяет Бог, оставшиеся двести мы делим. Если сумеешь из них выколотить что-то еще — это чисто твой заработок…

— Мне такие условия не подходят.

— Подойдут!

— Нет!

— Да!

— Роберт…

— Боря, ты меня знаешь! Давай теперь выпьем, и ты спокойно мне все расскажешь. Нам надо принять абсолютно правильное решение… Смотри, ты на меня обижен?

Борис лишь усмехнулся:

— Роба, старик, неужели я надеялся с тобой не поделиться?..

— Ты прав, Борис. Один ты все равно не заработал бы. А вместе мы заработаем. И неплохо… Но обязательно нужна вся бухгалтерия с их стороны. Ведь я эти два миллиона достану не из своего кармана!

— Никакой бухгалтерии не будет! Пойми, они навсегда останутся инкогнито. Это я осуществляю операцию с твоим зельем и это я беру с тебя за услуги тридцать тысяч… А мои настоящие деньги мы делим.

— Сколько их, кстати?

— Ты правильно угадал — десять процентов. Мы заработаем с тобой по сто тысяч!

— И немедленно едем в Ниццу, а потом на Гавайи!

— С моей девочкой!

— Обыгрывать друг друга в покер!

— Но по ставке не выше, чем пять долларов за кон!

Они посмеялись, выпили. Но не потому, что было очень уж смешно и страшно хотелось промочить горло. Просто оба понимали: после такого разговора надо расслабиться.

Роберт считал, надо перевести московскую лабораторию поближе к источникам сырья, чтобы в горячечной работе не терять время и нервы на перевозки, на тяжелые контакты с республиканскими таможнями, рэкетом и прочей сволочью.

Это было правильно с точки зрения деловой: уж если везти через такое прекрасное, один раз в жизни открывшееся окно, то, конечно же, не сырье, а готовый или почти готовый продукт! И это было тоже Борису «в карман»: работу лаборатории на новом месте должен будет налаживать, естественно, он. Со всеми делами до выпуска первой «продукции», уйдет не менее полутора месяцев. Значит, Надька успеет прооперировать и начально натаскать «двойника».

— Ты прав, Роба. Я в темпе здесь подбиваю бабки и лечу в Среднюю Азию.

— С девушкой?

— А ты, старик, с нездешней силой фалуй чикагцев…

— С девушкой?

— Она мне в работе не помешает.

Вот сколько надо было рассказать и вспомнить, чтобы вернуться в то раннее утро, когда Надька — если мы еще помним о том — сидела перед трельяжем, приводила себя в порядок и думала о спящем за стеной обреченном Севе. И совершенно ясно понимала, что не отдаст его.

Хотя другого выхода и не было!