Смерть двойника

Глава 7

Что за сердце неспокойное!

Борис знал: все в полном о’кэе, и по линии Душанбе, и по линии Робы, и по линии… да по всем линиям. А сердце вот скреблось и скулило. Не лежалось ему, и не курилось, и не спалось, и телевизор он смотреть не мог. Снял трубку внутреннего телефона:

— Ален, заскочи.

— Сейчас, Борис Николаевич!

Вошла, близко остановилась у кровати — чтоб ее по заднице легче было погладить. Что он и сделал, конечно, без задержки. Мужику после сорока валить сестру на постель не всегда обязательно. Но вот подержаться за разные теплые части тела — способствует выздоровлению.

— Ален, принеси мою одежду цивильную.

— Ну вот, сколь волка ни корми, он все в лес…

— Да на полчаса всего, Ален! Остофигело валяться. Я вообще, наверно, по территории только погуляю…

— Ладно вам врать-то!

— Ну, принесешь?

— Принесу!

Он еще хотел спросить, не знает ли она, может, какая их машина едет в город — пусть бы его прихватила. Но промолчал. Все же Алена за него отвечала. Надька сюда столько денег убухала, да еще чтобы медперсонал на цырлах не скакал!

Ведомственная эта и, кстати, очень неплохая больница расположена была на окраине Москвы, по существу, за Москвой. И выбраться отсюда — целая проблема. Но ведь к больнице то и дело подгребают какие-то машины. Борис с одним потолковал таксистом, с другим, на третий раз оказалось удачно. Сел рядом с шофером, закурил, угостил водилу… А какой, интересно, дурак от «Винстона» откажется?

И тут одно обстоятельство рассмешило Бориса; он вспомнил, что у него нет денег. Вернее, есть, но мало. Такое странное и давно позабытое чувство!

— Вы чего? Неудобно сидите? — уважительно спросил шофер. Эти холуи сразу чуют, кого посадили! Борис подмигнул ему и ничего не ответил.

— К бабе?

Вот разговорчивый попался! Да в принципе можно было бы и поговорить, делать-то все равно нечего, дорога длинная — с юга на север, из одного Подмосковья в другое… Но к подбородку и к нижней губе у него была приделана блямба, «пластическая шина», как называла ее лечащая врачиха. И от этого голос у Бориса выходил какой-то старческий, с шепелявинами и бормотанием в нос. Что еще его дополнительно дергало — он не мог никому позвонить и все новости узнавал лишь через Надьку… Хотя теперь надо отвыкать от прежних друзей. Отныне он уже не Попов Борис Николаевич, а… шут его знает, какой Надька сделает паспорт.

А за бывшего него что-то там Двойник бормочет и совершает разные телодвижения.

Надька же твердит ему одно:

— Все нормально, все нормально. Это не телефонный разговор.

А сама, падла, уже не была больше недели! Говорит, простуда дикая. И когда разговаривает с ним по телефону, то сильно кашляет, с понтом.

Но за этим кашлем и за этим «все нормально» как-то не слышалось Борису тепла. Вот что и дергало на самом-то деле!

— Игорь Евгеньевич, поехали, золотой!

— Постепенно поедем. Я хочу еще раз все продумать. Знаете, береженого Бог бережет, как сказала монашка, надевая на свечу презерватив!

Это должно было вызвать смех или хотя бы улыбку, но они слишком волновались оба.

— Давайте снова пройдемся по всем нашим действиям в аэропорту от начала до конца.

— Ну извольте! — опять он сказал неборисово слово, однако Ский уже не замечал этого — привык.

Проговорили медленно, шаг за шагом, всю операцию.

— Вы понимаете, Боря, я простой честный коммерсант. Я совершенно не специалист по такого рода мероприятиям!

— Да ведь от вас же ничего не требуется. Вы только бутылки не перепутайте — две левые крайние. Я к вам поверну ящик нужной стороной.

— Ох, боюсь!

За последние дни Огарев так часто слышал это слово, что едва мог скрыть раздражение свое:

— Ну, дорогой мой, кто не рискует, тот, как известно, не пьет шампанское!

Поехали наконец. Перво-наперво в гараж, специально нанятый Огаревым на месяц. Туда он свез закупоренные тетей Наташей бутылки. Теперь надо было перегрузить ящики и — в аэропорт. В принципе Огарев все продумал, и даже то, что скиевский микроавтобусик «Ниссан», наполовину въехав в гараж, закроет какой-либо обзор для любопытных глаз, буде такие попадутся в это утреннее время среди недели, когда по идее все автовладельцы должны находиться на работе.

За рулем сидел Ский, и это было очень кстати, потому что Огарев не очень-то представлял, как он управится с большой машиной… Приехали, перегрузились. Ни одна живая душа не видела их за этой работой. И даже ни кошки там не было в этот час, ни собаки, ни птицы в мутных небесах. Меж гаражами, что на целые гектары разрослись здесь нечистым, уродливым пятном, расползался густой, мокрый туман. Напитавшись запахами бензина и прочей дряни, он уходил в город.

Эта чисто словесная картина выстроилась в голове у Огарева и тут же пропала навсегда в бездонной яме памяти, так и не востребованная оттуда до самой его смерти… Спокойно улыбаясь, чтобы поддержать Ския, и беспечно глядя на дорогу, он еще раз пробежал операцию. Ведь заглавная роль в этой игре отводилась ему. Так он сам решил. Так ему было проще… хотя и труднее.

Впрочем, Ский тоже неплохо потрудился в эти дни. Конечно, ему, скорее, повезло. Но это уж, извините, никого не касается; хотите потом, хотите везением, лишь бы получить результат! А Ский его получил.

Тот, стало быть, префект Северного (не то Южного) округа, с которым Игорь Евгеньевич водил дружбу на почве открытия совместных предприятий (и, несомненно, получения префектом неких дружеских презентов), узнав о трогательном юбилее в доме Ския и проблеме с шампанским, выписал бумагу, где говорилось, что данный округ Москвы является побратимом соответствующего округа города Нью-Йорка и данное шампанское — дар одного великого народа другому… Ну или что-то в этом роде. Фактически бумага не имела для таможни официальной силы. Но кому это охота связываться с новым московским правительством?..

Вы пробовали?

Вот и не пробуйте!

— Шеф, да погоди чуток! — он жестко усмехнулся водителю, который крепко взял его за рукав. — Всю дорогу ехали как люди. Расплачусь я! И еще на чай кину.

Шофер неохотно отпустил мягчайшую замшу. У калитки Борис позвонил раз, другой… Едрена лошадь! Неужели дома нету?! Куда ее в такую рань?..

Но тут же услышал из переговорника непонятно нервный Надькин голос:

— Кто?!

— Да открывай ты!

— Борис?!

— Да, открывай. Долго по телефону-то будем разговаривать?!

Но пауза, совершенно необъяснимая для Бориса, тянулась еще не менее минуты, наконец щеколда, подчиняясь электрическому сигналу, брякнула.

— Пошли, — теперь Борис и не подумал взглянуть на водилу. — Кому смел не поверить! Получишь деньги — вали! — Он поднялся на крыльцо, бросил через плечо: — Подожди. — Вошел в дом.

Надька сразу как-то не понравилась ему. Она что-то делала здесь. И теперь при его внезапном появлении пыталась замести следы… Ты лиса, конечно. Да ведь и я-то волк! Но сейчас некогда было:

— Дай там рублей семьдесят, Надь, с таксистом разобраться.

И когда снова вернулся в комнату, Надька уже вполне пришла в норму… Так, может, не стоит и затеваться? Какое мое дело, чего она тут химичила по-тихому. И спросил больше в шутку, чем всерьез:

— Ты чего такая, как будто персик украла?

Не особенно ожидая какого-то существенного ответа, двинулся к жене, чтобы обнять ее, чтобы потрепать по загривку: от меня нигде не скроешься, только я мужик широкий, не лезу по мелочам.

По Надькиному лицу вдруг он заметил это!.. По Надькиному лицу ходили непонятные дикие тени. Она хотела выговорить что-то и не могла… Да что за хреновина с морковиной?..

— Сядь, Борис!

Невольно он подчинился.

— Ты откуда?

— Да сбежал на пару-тройку часов.

— Есть новости.

— А чего так сразу — мешалкой по… тому самому месту? Дай хоть рюмаша с дороги.

Надька отрицательно покачала головой.

Ну вот, наступила пора решительных действий. Огарев достал из кармана плоскую фляжку, отвинтил блестящий колпак.

— Это еще зачем? — спросил Ский недовольно и почти брезгливо.

— Да уж не затем, чтобы напиться, Игорь Евгеньевич, уверяю вас! И даже не для того, чтобы испытать наслаждение.

Сделал глоток, еще один для верности. Теперь запах обеспечен. Можно играть пьяного. Убрал фляжку:

— Пошли, я готов… Вы все, надеюсь, помните?

И так сказал жестко, что Ский не посмел его одернуть: сейчас этот наглец был главным. Ну да ничего, хорошо смеется тот, кто смеется последний… И улыбнулся.

Он вышел из машины, легко прихлопнув дверь. И остановился ждать, пока его помощник… а может, и просто слуга, явно из советских, неловко торопясь, доставал чемодан, кейс, запирал двери, долго копаясь с ключами. На лице Игоря Евгеньевича играла чуть ироничная, чуть грустная, чуть… презрительная улыбка иностранного друга бывшей Советской страны.

Наконец, он увидел, что его помощник справился с замками, повернулся и пошел к двери аэропорта. Помощник спешил за ним. И сколь ни старался он идти ровно, это удавалось ему далеко не на всех участках маршрута.

Они приехали заблаговременно, очередь была невелика, да и почти все турникеты — уж неизвестно в связи с каким праздником — сегодня работали. Таким образом, они уже через несколько минут оказались перед ребятами в зеленой военной форме. Чемодан, положенный на весы, был весьма тяжел, однако Игорь Евгеньевич (в паспорте Гарри Ский) наотрез отказался сдавать его. Во-первых, там слишком много ценного для него. А во-вторых, вы простите, конечно, но у человека, за все здесь платящего не «деревянными», а валютой, могут быть хотя бы некоторые преимущества!

Таможенники перемигнулись: дело пахло керосином! Чемодан и кейс просветили рентгеном, потом — естественно! — попросили открыть! Это была жутко тщательная, а потому и жутко долгая проверка.

Стоящий рядом помощник что есть сил старался держаться прямо.

— Знаете, ребят, один мужик каждый день вывозил с номерного завода тачку мусора…

Пограничники невольно… и недовольно уставились на этого нетрезвого дурачка.

— Ну, он в смысле там работал, — пояснил нетрезвый дурачок. — И через год он собрался уходить. Охранник его спрашивает: «Слушай, чего ты все же… это… воровал? Я же твой мусор и рентгеном просвечивал, и химическим анализом… признайся! Гадом быть, ничего не сделаю! Чего ты воровал?» А он и говорит: «Я воровал тачки!»

Таможенники не позволили себе даже улыбнуться, хотя уже вечером оба рассказали этот анекдот: один — жене, другой — тестю, причем употребив именно то слово, которое недорешился употребить пьяный… Но сейчас они лишь глянули на иностранца, что, мол, уймите вы своего… уж не знаем, кто он вам будет! Сейчас же иностранец прожег прислужника солянокислым взглядом. И тот замер… Эх, надолго ли, подумали опытные таможенники. И они оказались правы в своих сомнениях.

А чемодан и кейс были опять аккуратно застегнуты:

— Все в порядке, мистер Ский, счастливого пути! Тогда, несколько растерянно улыбаясь, симпатичный иностранец извлек еще квитанцию… о двенадцати дюжинах шампанского! А затем, как бы нехотя, бумагу от моссоветовского деятеля про округи-побратимы… Таможенники переглянулись: ну надо же, с утра пораньше и такое гадство! А ведь они и так потеряли предостаточно времени, пока, поддавшись своей советско-чекистской подозрительности, шмонали ни в чем не повинного Ския… Ну и отвез бы он домой лишнюю банку икры — подумаешь, проблема! Ведь с первого взгляда было видно, что мужик этот не контрабандист… Тем более, за симпатичным американцем уже сгрудилась некая толпишка улетающих. А поскольку скопление это было скоплением иностранцев, у таможенников появился зуд в том месте их русской души, которое помечено вывеской: «Гости — ох, неудобно!»

И вот теперь еще — не было печали! — эти двенадцать… Двенадцать! Едрена вошь! Ящиков!

— А где они?

Американец глянул на помощника своего.

— Сию минуточку! — вскричал тот. И похоже было, что именно в этот миг его и разбудили от хорошего забытья с открытыми глазами, как умеют спать только слуги.

Американец поклонился и отошел в сторону. Пассажиры один за другим пошли через турникет. Прислужник, между тем, летал по аэропорту, таская на плечах своих ящики с шампанским… Шестой, седьмой, восьмой… Видно было, что малый крепко запарился… Вообще едва стоит на ногах.

Как выяснилось через секунду, он — увы! — на ногах уже не стоял. Потому что зашатался… и со всего маху, с высоты плеча, грохнул очередной ящик на пол. Раздался взрыв. Вы можете не поверить, но это действительно был взрыв! Компания протестантских священников, которые как раз собирались предъявить таможне свои худосочные вещички, прыснула в стороны. Счастье, что ящик был закрыт. Но уже через секунду из него потекла ароматная, полная золотых и серебряных пузырьков шампанская речка… В принципе никто не пострадал, но, конечно, моральная травма сильно кровоточила.

— Боже, какая неприятность! — беспрестанно твердил американец. — Боже! Какая неприятность!

Пока его безмозглый раб бегал в поисках чего-нибудь похожего на уборщицу с тряпкой, мистер Ский отчаянным усилием вскрыл один из ранее принесенных ящиков:

— Там все упаковано! Этого никогда не повторится! Он так вопил, что и таможенники, и вернувшиеся к турникету священники невольно заглянули внутрь. Да, там действительно был образцовый порядок! Каждая бутылочка завернута в папиросную бумагу. И между бутылками толстые пенопластовые прокладки.

Быстро американец выхватил из ящика бутылку шампанского:

— Экскюз ми! — И протянул ее священнику, который оказался к нему ближе всех.

— Эксюз ми, плиз! — И протянул по бутылке обоим таможенникам.

— Да нет, спасибо… извините, но это нам совсем не положено…

— Я вас очень… Я вас умоляю! Это доброкачественное, проверенное вино, «Новый Свет»! — И стал снова совать им бумагу от префекта Северного (не то Южного) округа, что это вино в качестве дара…

Таможенники переглянулись по-быстрому… Да что за хренотень в самом деле, по бутылке шампанского? Подумаешь, какое служебное преступление! А тем более в наше время большой демократии. И где еще советскому простому человеку взять бутылку этого коллекционного напитка? Только если иностранец подарит. Так что бери, прапор. И пошли они все в задницу с их разговорами о якобы неполном служебном соответствии!

Прислужник хренов, который от этой истории мгновенно протрезвел, все подтер, поставил в раскрытый американцем ящик три недостающие бутылки из уроненного, теперь уже с огромной аккуратностью припер остальные упаковки. Таможенники в бумагах симпатичного американца указали, что с ним едут не двенадцать, а лишь одиннадцать ящиков, и подписи свои поставили, и печать, а заодно и печать, что груз проверен.

Счастливого пути, закордонщик хренов!

А вам, лопухи, счастливо оставаться!

Нет, не с ненавистью, а, скорее, с безумным разочарованием он смотрел на жену свою. Перед ним лежал паспорт на имя Кравцова Бориса Петровича — кстати, весьма удобно, не надо привыкать к новому имени.

Ему абсолютно ничего здесь больше не принадлежало, гражданину Кравцову. В другое время, в другом состоянии он бы… но когда две с половиной недели безвылазно дышишь больничным воздухом, месть и ярость живут в тебе как-то очень вяло. Вроде бы хочешь заорать и двинуть в рожу, а боишься, как бы не разрыдаться… Во как, падла! Все живешь себе да живешь и не знаешь, не ведаешь, когда старость вдруг прыгнет сзади и обнимет тебя за плечи.

— А что же дому и Коктебелю? Пропадать?

— Я же объяснила тебе, Борис, мы пока остаемся в стране. Ну и, соответственно, будем тут жить!

Ну да. Этот ее, как она выразилась, новый муж придумал какую-то аферу, и товар все-таки ушел за границу. Хотя никакой аферы такой существовать не могло. Иначе Борис сам бы ее вычислил.

— А что же мне-то теперь делать? Подыхать?!

Наверное, надо было бы сейчас убить Надьку, обыскать дом, взять все ценное. Потом обождать этого подонка драного, убить его, потом зажечь это дело и уйти.

Но Борис говорил тогда чистую правду: он был совершенно не по этой части. Дико подумать, за десять лет он даже не отвесил Надьке ни одной пощечины… Но теперь — нет! Борис просто перестанет уважать себя, если хотя бы не отлупит ее, как положено, — с хорошими синяками на боках, с кровянкой во всю рожу. И поднялся.

Надька сейчас же откуда-то из-под столика вынула пистолет… его пистолет с глушителем… Вот она-то как раз это запросто может! И отбрехаться не тяжело: бандит с поддельным паспортом, с фиктивной рожей. А насчет хранения огнестрельного… Знаете, как рэкетиры делают? В одном кармане — пистоль, в другом — заявление в МУР, что именно сегодня мной найден пистолет неизвестной системы, поскольку я в оружии абсолютно не понимаю, прошу родную милицию по акту принять от меня чертову игрушку. Конечно, шито белыми нитками, но в правовом отношении — ни один прокурор никогда в жизни!

Хотя он был уверен, что и Надька ни за что не нажмет на спусковой крючок.

А значит, надо лишь разозлиться! И, все-таки, двинуть ей в хавало…

— Как же ты посмела, паскуда?! — он сделал шаг. И тут же получил в лицо страшный удар. Зашатался, ухнулся на пол. Но скорее, все-таки сел, чем упал. Нос и рот мгновенно наполнилось соплями, в глазах он почти физически ощущал крупные зерна соли… Недаром Надька держала пистолет в левой руке. В правой, оказывается, прятала, сука, газовый баллончик!

— Встань! — Она пнула его ногой. — У тебя всегда была скотская привычка недослушивать людей… Да встань, тебе говорят! Хочешь еще порцию? Тогда сутки не оклемаешься!

Он знал, что Надька врет про сутки. Но и знал, что в ближайшие полчаса полностью в ее власти… Поднялся — башка разламывалась!

— Левее, левее… Дверь левее!

И сама закашлялась… Так тебе и надо! Нашел дверь, наощупь, по памяти прошел коридор, буквально вывалился на улицу… Любил он во время пьянки, благодушествуя и мирно балагуря, сказать сидящим рядом друзьям:

— Все-таки, что с нами бабы делают?! — Это когда Надька вносила, например, офигенно зажаренного поросеночка.

Теперь эти слова оказались вещими!

На полмгновенья сумел разлепить глаза. Успел увидеть лавочку, врытую в землю, сел тяжело, вздрогнув брюхом и оплывшей грудью.

— Ладно, не прикидывайся! — услышал он Надькин голос. — Так вот, прежде чем идти войной, надо узнать, что тебе предлагают. — Она остановилась, то ли чтоб передохнуть, то ли чтоб Борис получше мог врубиться. — Дом, квартира и Коктебель стоят не больше трех, трех с половиной миллионов, согласись! Я тебе даю как минимум семь. В смысле сто тысяч «зеленых». И десять тысяч «деревянными» на самые первые расходы. Вот здесь кладу, на лавочке. — Она поставила его любимый походный баул. — Там еще рубашки, трусы, носки, прочая хренотень… Через двадцать минут чтоб тебя здесь не было! И запомни, Боря… Ну тебе не фига объяснять, ты меня знаешь! Только попробуй что-нибудь, я на тебя таких полканов спущу!

Не надо думать, что это все ей далось легко… Однако далось! И к чему-то подобному она была готова — знала Бориса с его нюхом звериным: припрется, когда не ждут. Поэтому ждала. Еще ночью вчера выскользнула из постели от спящего Севочки, собрала в кожаный любимый Борисов баул все, что считала нужным и возможным ему отдать. И еще пару блоков «Мальборо», которые оказались в баре. И еще зажигалку, прекрасную, ронсоновскую, — свой подарок на прошлый Новый год. И еще газовый баллончик — мощный, почти как газовый пистолет. Баллончик этот Борис постоянно таскал в кармане. Но главное, деньги… Многовато — сто тысяч, многовато! Хрен с тобой, бери — так Сева решил. Эти лишние двадцать-тридцать кусков «зелени» ей же потом на небесах и зачтутся.

Она ушла в дом, но из окна через занавеску невидимо следила за Борисом. Через какое-то время он пришел в себя, утер глаза, выбил нос. Отчего-то бросил платок на землю, взял баул. Секунду размышлял — наверное, проверять или не проверять деньги. Не стал. Медленно пошел по дорожке — не оглядываясь, не прощаясь ни с чем. И ясно ей стало: она никогда больше его не увидит!

Сколько же раз она меняла свою судьбу. Дай-то Бог, чтобы теперь в последний!

Вошла в каминную. Не дыша, раскрыла окна, выбежала прочь. Но все же, наверное, хлебнула немного этой дряни, слезы выползли из глаз — можно сказать, кстати! Вышла во двор, села на ту самую лавочку, где только что сидел Борис, — кажется даже, на то самое место, и стала плакать.

Говорила себе: правильно-правильно, пореви, надо расслабиться. И знала, что плачет ни для какого не для расслабления. Она плакала от горя и страха — что так все сделать сумела прекрасно, что оказалась такой ловкой сволочью… Редко мы признаемся себе в том, что очень плохие люди, всегда умеем найти оправдание. Но иногда все же признаемся.

А зато теперь у меня семьсот тысяч! На всю жизнь хватит. И еще на одну останется!

Но ведь никаких «зато» не бывает, вы согласны со мной? Никакие «зато» не спасут.

Борис брел к станции. Да, «брел» будет именно правильное слово. Каждый шаг отдавался в башке, которая казалась ему сухим и растрескавшимся огромным орехом. И при каждом шаге трещины эти скрипели, расширялись, причиняли адскую боль. То и дело он хватался за голову двумя руками, чтобы сомкнуть их.

Но делать это крайне неудобно, если несешь довольно увесистый баул… И тогда он подумал, наконец, что надо же его раскрыть. Под сигаретами, под барахлом на дне в три слоя лежали пачки «зеленок». И отдельно его бумажник — паспорт и «деревянные» по пятьдесят и сто… Как нас теперь звать-то?.. А, Кравцов Борис Петрович, надо запомнить… Сунул бумажник в карман куртки… А ведь ему полегчало, ей-богу, вид хороших денег лечит — попробуйте, сами убедитесь. Раньше люди лечились драгоценными камнями. Современный человек куда менее привередлив. Покажи ему доллары, желательно побольше, — он и здоров!

Пришел на станцию и примерно минуту тупо соображал, чегой-то он должен сделать… Ах, да — билет! Давненько же ты, Борис… Петрович, на электричках не катался.

Сколько, интересно, этот билет может стоить? Сунул в окошко сторублевку.

— А помельче нету?

— Одни такие.

Его слова были восприняты как не очень умная шутка. Так, сдачи девяносто девять рублей, пятнадцать копеек… Ни хрена себе: за тридцать три километра 85 копеек — вот это цены!

И удивленно остановил себя: «О чем я?»

Да ни о чем, просто успокаиваюсь. Я просто успокаиваюсь и все… И я хочу подумать. Какая же будет у нас первая успокоенная мысль? А такая, что она права, стервоза… Нет, стоп. Или обзываться, или думать… Она права, нас бы заловили с теми двумя миллионами. И разрезали бы на мелкие части. Но сперва иголки под ногти и прочие радости… Она права. Значит?..

Коктебель — тысяч двадцать долларов. Даже нет — сейчас цены сильно упали из-за хохляцкой самостийности… Стало быть, пятнадцать. Квартира?.. Тысяч тридцать. Дача?.. Ну, двадцать, двадцать пять… Итого — тридцать, прибавить пятнадцать, прибавить двадцать пять… Ну, плюс еще пять на удачную торговлю, получается семьдесят пять. Стало быть, двадцать пять тысяч «зелени», то есть два «лимона» «деревянных»… на бедность, за хлопоты… Стоп-стоп! Еще «Вольва» ей осталась. Но «Вольву» все равно бы пришлось бросить. Так что она отдала мне мое. Даже с лихвой, потому что это мое во многом заработано вместе. Правда, еще обстановка, хрусталь, вещи. Сколько это стоит? «Деревянными» и по нонешним ценам тысяч триста. Это она полностью себе. А мне — миллион. Да нет, все правильно.

С этим он и приехал в Москву, на Ярославский. Голова успокоилась, сам успокоился. Видишь, как все хорошо! Ты просто у нас большой молодец, большущий… Кравцов Борис Петрович… Он рассматривал себя в зеркало вокзального платного туалета. Аккуратно, с болью снял пластырь… Ну просто абсолютно другая рожа! Попробуй, докажи! А докажешь — ведь с ходу спросят: «Зачем?» Его дружбаны не любят предателей.

Но неужели он действительно вот просто так разрешит этой стерве и этому… Двойнику обкакать себя с ног до головы?! Говорят, мстить — самое невыгодное занятие. А ничего. Мы здесь выгоды не ищем! Мстить… Да кто я такой, да кто меня слушать будет? Слушать? Будут! Голос-то у меня остался!

Пошел на стоянку такси, но не туда, где длинным хвостом стоял народ с чемоданами, женами и ревущими детьми, а в другой конец. Там терлось несколько халявщиков вроде него и несколько вольных, особенно наглых шоферюг.

— Улица Горького, за стольник! — сказал он негромко. Его тут же услышали. Но отнюдь не схватились нести на руках в машину.

— А какое место? — спросил один из водил.

Ах ты, е-малина! За сто рублей! Да вся улица Горького — от Манежной площади до Белорусской — едва ли будет километра три. А еще говорят, «организованная преступность…» Да вот она!

Тут Борису стало почти смешно, что он записался в борцы за справедливость… Во, что с человеком делает отсутствие машины!

— Так в какое место, командир?

— Центральный телеграф.

Он наменял пятиалтынных. Пошел туда, где были междугородние автоматы. Набрал код города Душанбе… Сколько у них там сейчас времени-то?.. И не мог сообразить. Да хрен бы с ним, со временем. У них на телефоне кто-то обязательно есть.

В трубке междугородне пикнуло, потом:

— Але!

— Ты, что ли, Марик? Почему не на службе?

— Привет, Борис. Да приболел я… А чего ж ты: посылку получил — хотя б отзвони!

— Ты давай-ка, Марик, поправляйся! Все бросайте и ходу. Мне не звони — полно «гостей»!

— А зарплата?!

Вот же у людей реакция: ему десять лет светит, а он опять про деньги!

Марик и ребята думали, что находятся на зарплате у Бориса. На самом деле они находились на зарплате у Роберта. Сейчас тот должен был дать Борису деньги для ребят после того, как товар уйдет, то есть никогда. Ведь Борис собирался свалить.

Ни Надька, ни, само собой, Двойник, о такой мелочи, как деньги для подпольных химиков, конечно, не думали. А Роберт не напомнил — ему это вообще незачем, тем более из своего кармана.

— Что я ребятам скажу, Борис?!

У Марика с ребятами были свои разборки… Кстати, деньги эти проходили три, так сказать, сита. Нью-Йоркские боссы в соответствии со своей мафиозной ведомостью что-то там отстегивали Роберту на «производственников». Часть этих денег явно застревала у Робы в кармане. Он отдавал сумму Борису, и часть денег застревала в Борисовом кармане. Борис отдавал деньги бригадиру, то есть Марику, и какая-то частичка, соответственно, застревала в кармане у Марика… Но теперь, когда они должны были получить почти за три месяца…

— Марик! О чем ты толкуешь! — И повесил трубку… Кравцов Борис Петрович… Где и когда они его теперь достанут? Да нигде и никогда!

Потом он позвонил Ахмеду. Здесь разговор был четкий, краткий.

— Боря! Спасибо, брат, что позвонил!

— Мэлс там мою берегите!

— Обязательно…

Он сделал паузу. Упоминание о Мэлс явно указывало на то, что информации больше не будет, деловая часть беседы окончена и можно разъединяться.

— А если надо, Боря, Турсун тебя примет. Кем в действительности был Турсун, Борис не знал. Может, контрабандистом, который ходит за кордон, а может, и просто разбойником с большой дороги. Турсун жил в ста тридцати километрах от Душанбе, в горах. Там не то что советской, вообще никакой власти не было. Очень надежное место! Но попади туда Борис, у Турсуна и ребят было бы достаточно свободного времени, чтобы порасспросить Бориса, как же это все могло случиться…

Только ведь он был теперь не просто Борис, а Борис Петрович Кравцов…

— Спасибо, брат!

— Прямо без звонка, без телеграммы, Боря. Он всегда будет рад!

Это, стало быть, Ахмед объяснял, что они уходят в подполье…

Далее он купил почтовой бумаги и не спеша, толково изложил все про Робу, про бывшего себя. Получилось долго, потому что писал он печатными буквами. Зато было время подумать над каждым предложением…

Потом позвонил из автомата по «02»:

— Здравствуйте. Можете мне дать телефон отдела по борьбе с наркотиками?

— С наркобизнесом, что ли? Это вам надо в КГБ звонить… Если там от них еще чего-нибудь осталось!

Слышно было, что человек на том конце провода здорово веселится. Ну, вражда между МВД и КГБ всем известна.

— Запишите телефон справочной!

Хотелось сказать этому лягашу, что пошел бы он со своим юмором. А после подумал: да какое мое дело? И просто положил трубку, даже не обозвал никак. Но и «спасибо» не сказал.

Не спеша спустился в переход. На несколько секунд задержался возле дома номер два по проезду Художественного театра у огромного и знаменитого на всю Москву термометра. Когда-то ему говорили:

— У градусника в семь.

И он ждал, когда появятся огромные серые глаза… Не Надькины. Куда там Надьке до тех глаз!

Стоял, улыбаясь…

Кем он был тогда? Едрена-корень, даже вспомнить невозможно. И не надо вспоминать! Пошел дальше по проезду Художественного театра, по Пушкинской улице, по Столешникову, по Кузнецкому мосту. И там уж совсем недалече осталось… Спросил у первого же хмыря с синими погонами, где тут приемная КГБ. Ему незамедлительно объяснили.

И лишь почти подойдя к указанной двери, он словно очнулся: «А нужна ли мне эта затея, ведь специально же хотел по дороге все обдумать?»

Хрен ли теперь обдумывать, когда уже позвонил в Душанбе. Уму непостижимо, сколько он всего рушил! От логова Ахмеда до шикарных квартир на Одиннадцатой авеню в Нью-Йорке, где жили боссы их славной фирмы. Потому что доберутся и до боссов — привет горячий из Интерпола!

И все ради того, чтобы сделать Надьке хорошую бяку… В своем, исполненном печатными буквами «стуке» Борис ее имени не упоминал. А зачем? Все равно с конфискацией. Чтоб она вернулась туда, откуда он ее вытащил, — в помойку.

А все же он мстил не лично Надьке, а… бог его знает кому — всем. За свою невозвратно порушенную жизнь.

И вошел в приемную, которая была не слишком просторна, скорей, даже тесновата. Окошко, в нем мордатый малый в форме. У входа во внутренние помещения еще один, правда, не мордатый. На боку пистолет в кобуре. Хотя, может, и не пистолет, а талоны на водку… Все это Борис заметил, как бы и не заметив вовсе.

— Вы примете заявление… которое без подписи?

Мордатый в дырке окна слегка покривился, впрочем, оставаясь вполне равнодушным:

— Примем.

— Ну, так принимайте!

И сунул бумагу в окошко. Секунда, которая прошла, пока мордатый протянул за ней руку, была самой длинной в Борисовой жизни. Все казалось, что его сейчас схватят. Потом выбежал на улицу — плевать, что они про него там скажут или засмеются.

Из первого же автомата на Кузнецком позвонил по тому телефону, который ему дали в справочной Комитета государственной безопасности.

— Але! Это отдел по борьбе с наркоманией?

— По борьбе с наркомафией.

— Я сейчас оставил для вас бумагу, она…

— Анонимка, что ли?

— Вы проверьте хотя бы один факт. Там все правда!

— Чего же вы тогда не подписались?

Надо было бы просто их послать на те самые буквы. Но ведь Борис теперь зависел от них: разозлятся и не будут проверять — дел у них, что ли, мало!

— Не подписался?..

Чего бы наврать? И вдруг ответил:

— Мщу… Может, и до меня когда доберетесь. А может, и нет.

Даже теперь, когда уже было ясно, что он проскочил, Игорь Евгеньевич все не мог прийти в себя и ждал, словно гласа небесных труб, когда взревут наконец моторы «боинга» и машина вырулит на старт. Наконец это случилось — Господи, спаси и помилуй! Внутри у Игоря Евгеньевича все чуть не полопалось от почти физической боли нетерпения.

Надо было немедленно расслабиться. Он нажал кнопку — подлетела стюардесса… А в России, в русском сервисе, вы такой легкости, такой быстроты, любезности ни за что не получите, ни за какие деньги. А ведь перед ним стояла, улыбаясь, простая и даже не очень вышколенная американская девчонка.

Ему хотелось выпить. Водки и пива. Обычно на людях он никогда не позволял себе столь неамериканского сочетания. Он везде и во всем старался быть американцем, только американцем. И потому сейчас ему следовало спросить виски, двойное виски или джин с тоником… Да ну их к черту! И заказал то, чего действительно хотелось: мерзавчик водочки и банку «Хенеса».

Долгие годы за границей ему немало пришлось потратить сил, чтобы отмыться, чтобы замести следы. Это в общем-то чепуха, что американцы так уж любят всех подряд антикоммунистов. Если за тобой тянется хвост дурно пахнущих поступков, ты никогда нигде не будешь принят как белый. И работу тебе дадут и жилье вместе с южноамериканцами или эскимосами какими-нибудь… если только те сами не пронюхают, откуда ты такой взялся.

Хотя его дурно пахнущие поступки были хорошо объяснимы: в девятнадцать лет — фронт, в двадцать — плен. Ну, а дальше — либо подыхай, либо с немцами корешайся… Да разве он один выбирал эту вторую, более естественную дорогу! И надо иметь много железа и снега в душе, чтобы обвинять «предателей Советской Родины»… Почему среди англичан, среди французов, среди тех же американцев — заключенных концлагерей — почти не было предателей? Да потому только, что их содержали как людей. По линии Красного Креста, по линии там всякой благотворительности. А наших… может, немцы и не возражали бы, чтоб получше, да ведь сам Сталин от них отказался: пленный — значит, предатель!

Ему много всего пришлось, чтобы у гансов более-менее выбиться в люди. А потом много опять пришлось, чтобы убежать от них, чтобы отмыться. И не отмылся бы, если б в Филадельфии, в дерьмовой закусочной не встретился с неким сосунком… Столповским Игорем Евгеньевичем. Его все пытались выставить, а он все матерился… по-русски. В Филе их, кстати, целая русская колония. И когда его все-таки всерьез взялись выставлять, пьяницу неопрятного, этот Столповский принялся вопить, какой он дворянин потомственный, и размахивать чем-то очень грязным, — как понял потом Ский, паспортом.

И тут что-то подтолкнуло будущего Ския. Он сказал малайцу, который содержал заведение, что проводит господина Столповского, что он тоже русский. На малайца, естественно, более всего подействовало, что Ский расплатился и дал на чай.

Потом они сидели под деревом на траве, никому не интересные эмигранты, а в Филе, надо сказать, много таких зеленых мест, где до тебя никому нет дела. Именно в таком месте Ский обыскал уже уснувшего Столповского. И ничего не нашел, кроме целлулоидного пакета, набитого всякими бумажками… документами, собственно. Ский взял их. А того щенка не убил, вообще пальцем не тронул. Но и больше никогда не видел — Америка огромна. И сделался Столповским Игорем Евгеньевичем, на десять лет моложе себя прежнего, сыном скромных, но очень честных русских, которые в тридцать шестом бежали на Запад вместе с четырехлетним Игорем.

А год тогда шел пятидесятый, в Америке и особенно Канаде полно было русских неустроенных «волков». Новоявленный Игорь Евгеньевич выгодно выделялся на их фоне. По-английски он говорил, правда, с акцентом, но в те годы это было в достаточной степени редкостью для русских. А ведь в этой великой, но глупой стране чертова гибель всяческих фондов, просто благотворительных дур… Нет, Америка — безумно деловая держава. Однако она же и лопоуха безмерно!

И он потихонечку пошел в гору. В Штатах (и это тоже их «закон природы») не обязательно быть лучшим в своей области, важно быть удачливым, важно нравиться, важно, чтоб на тебя появился спрос. Тогда уже не останавливайся, лови тот самый «миг удачи». В России слова эти обычно произносят с некоторой иронией, в Америке же — более чем серьезно!

Что там говорить, Ский много нахлебался, пока не вылез на относительно благополучное мелководье в этом житейском море, где уровень дерьма не доходит тебе уже до губ, а плещется где-то возле колен. И натикало ему уже почти семьдесят. Это по документам Игорю Евгеньевичу Скию было шестьдесят — вполне рабочий еще возраст. И даже годится для выгодной женитьбы. Но ведь ему было семьдесят. А в эти годы очень хочется на покой. Он еще надеялся прожить лет десять. Здоровье позволяло. Десять лет в спокойном ничегонеделании. А потом лечь в свою собственную кровать, в своем собственном доме, у окна с видом на океан и очень спокойно умереть. Когда ты уже достаточно стар, умирать не так страшно — поверьте. Но прежде он хотел иметь десять лет отдыха. Это и заставило его пойти на тот кошмарный риск, на который он пошел. Конечно, в современной Америке миллионом никого не удивишь. Игорь Евгеньевич никого и не собирался удивлять. Миллион гарантировал абсолютно спокойную старость — вот что ему было важно.

И Ский решился. Сразу, как только Надежда предложила… Сколько страхов он перетерпел, сколько сомнений. Например, ему то и дело казалось, что Борис — это не Борис, а что-то подставное, робот, нанятый актер. От него как будто и пахло по-иному. Водкой, по крайней мере, вдруг вообще перестало пахнуть. И машину водил он не так, и… единственное, что повторял себе Игорь Евгеньевич, поздно сомневаться, я слишком далеко зашел! Так он клин вышибал клином, один страх побеждал другим.

Но теперь все было позади. Не все, конечно. Его еще ждала таможня в нью-йоркском аэропорту имени Кеннеди… Не стоит об этом думать, заранее трепать нервы. Игорь Евгеньевич никогда не был трусом. И многие, очень многие ситуации, которые ему пришлось пережить, научили Ския бояться опасности лишь тогда, когда она действительно наступает. И ни в коем случае не раньше! До Нью-Йорка было еще почти десять часов дороги. И хватит об этом. Все в порядке! Родной миллион летел вместе с ним… Каким образом? Не хотелось бы раскрывать сокровенные вещи. Но если уж так — извольте! Во всяком посольстве есть дипкурьер. С ним нелегко завести знакомство. Но в принципе это возможно. И если ты отдаешь человеку кейс, обернутый очень плотной бумагой. Сколько он весит? Да не очень много… В тысячедолларовых бумажках семь килограммов.

— Чарли, — говоришь ты, — я вам клянусь, это не наркотики, не драгоценности и не иконы. Это документы. И мне не хотелось бы, чтобы русские знали… В Нью-Йорке я вам даю за это семьдесят тысяч.

— В Москве.

— Но у меня нет таких денег. Сначала я должен реализовать… — и Ский стучит ногтем по кейсу.

— Хорошо, Гарри. Но тогда сто.

Несколько секунд он делает вид, что мучительно размышляет. На самом деле он готов к этому выпаду. И Чарли знает, что он готов.

— О’кэй, старина. Я подумаю. И, естественно, согласился.

«Ну и что же я все-таки буду делать, — он подумал, — вообще ничего?» Да, ничего, деньги позволяют! Надька позаботилась об его обеспеченной старости. Невольно он стал прикидывать, насколько ему хватит этих ста тысяч… В сущности, имея «зеленые», ты находишься вне игры, которую устраивают с ценами. Доллары поднимаются пропорционально ценам. И даже несколько впереди. Например, мясо на рынке зимой девяностого года стоило 25, «зеленые» — 26―27 за штуку. Весной мясо — 35, «зеленые» — 37, теперь мясо — 60, «зеленые» — от 75 и выше. И так со всеми товарами, услугами и прочим, без чего не прожить.

У него сто тысяч. Если по сто долларов в месяц (то есть по-нынешнему семь с половиной тысяч рублей) — это тысяча месяцев… А на годы?.. Он поделил «в столбик»… Восемьдесят три года! Мне столько не надо. От силы лет сорок. Значит, можно тратить по двести… На сорок лет.

Но стало как-то до ужаса противно и тоскливо от этих подсчетов, от этих, по существу, похорон заранее!

А ведь все, кажется, было на первое время налажено.

Убравшись из КГБ и довольно бестолково выкурив несколько «мальборин» подряд, он сказал себе, что надо подсуетиться немного. Рванул на Банный переулок, потолкался среди квартирных барыг, нашел себе вполне приличный «угол»: комната, кухня, сортир, ванная. И притом недалеко от Тишинского рынка. Все это за два куска «деревянными». Даже еще с некоторой обстановкой. Потом пошел в первый попавшийся коммерческий магазин, быстро поменял пять стодолларовых бумажек на пятьдесят тысяч… А чего? Теперь это дело почти легальное. С ним даже на «вы» разговаривали:

— А у вас еще нету?

— Откуда! — ответил он очень искренне. Ему, конечно, не поверили. Но и приставать не стали… В том же коммерческом он купил бутылку виски, бутылку джина, бутылку «Смирновской», ящик пива. На рынке — мяса, зелени, фруктиков. Пришел домой. Надыбал пару ножей, вилок, ложек, кастрюлю, сковородку, тарелку, чашку, блюдце… Эх, давненько я себе жратву не готовил…

Но ему бесконечно тоскливо. И тревожно! «Надо куда-то свалить, — он подумал, — поменять обстановку… вообще куда-нибудь в другой город…» Стал перебирать города, в которых бывал. Или которые просто нравились по названиям… Все казались дрянью!

Достал из холодильника «Смирновскую», пивка. Опрокинул грамм сто пятьдесят, хлебнул «Гессера» прямо из жестянки, закурил, посидел. Стало полегче.

Чего-то ему надо было еще сделать… А! Сообразил! Принялся рыться в бауле. Нет, записную книжку она не положила, скотина! Стал припоминать… Триста восемнадцать — это точно… Долгое время он вообще не пользовался книжками — запоминал, а то улики, то-се. Потом обнаглел, успокоился. Но телефоны запоминать осталось его привычкой, как бы спортом… Триста восемнадцать… Какой-то глупый телефон, без всяких намеков… А! Семьдесят один, пятьдесят шесть! Из автомата, что ли, позвонить? Да ну, хреновина!

— Алло, добрый день. Можно Марью Николавну?.. А, это вы, я тут проездом. Вам огромный привет от Пети Григорянца.

Условными сигналами были: «проездом» и «Петя Григорянц».

— Можно мне к вам подъехать срочно, Марья Николавна?.. Адресок продиктуйте.

На самом деле он помнил, как туда ехать. Но не хотелось, чтоб его узнали. И даже зашел в аптеку, чтобы купить пластырь и сделать несколько наклеек на рожу — там, где еще были видны красные полоски от швов… Однако хрен-то! В аптеке его чуть не приняли за иностранного шпиона. Потому что, оказывается, каждый советский человек знает, что пластыря в аптеках нет. Как и всего остального. Борис, само собой, завел всем известную песню под названием: «Девушка, а если очень надо?..»

— Честное слово, нету! — она улыбнулась, чуя в Борисе своего человека. — Но если имеете настоящие деньги, езжайте в «Сану».

— А это где?.. Я болею-то редко!

В валютной аптеке он купил прекрасные швейцарские нашлепки. Ему там же их и присобачили… Поехал к преподобной Марье Николавне. Это была старая ментовская сука, паспортистка на пенсии. Люди пользовались ее услугами, еще когда она служила. И потом, когда Марья Николавна ушла в запас, она ушла не пустая, а натырила нужных бумажек. Вернее всего, ксиву на Бориса Петровича Кравцова Надька делала у нее. Но другого выхода не было!

— Здравствуйте, Марья Николавна. Я звонил вам… Проездом, от Пети Григорянца.

— Долгонько едете!

— Так вышло.

— Слушаю вас.

— Можно поменять? — Он вынул паспорт.

На лице старой стервы ничего не узнал, ее работа, нет ли…

— У меня с корочками… — Она покачала головой. — Беда!

— Машенька Николаевна!

— Да нету, ну что говорить!

— Может, листок поменять?..

Она посмотрела на него почти с презрением:

— А серия, номер?! Я так не работаю!

— Что же, ничем не поможете? — Слова были простые. Но голос-то был стальной!

— Я бы рада…

Услышала, подлюка, его угрозу.

— Если… если, может быть, фамилию слегка поменять?

— В смысле как?

Она вынула пузырек туши, ученическую деревянную ручку, которыми, впрочем, ученики не пишут уже лет двадцать, лист бумаги. Вывела аккуратно и очень похоже на то, как было написано в Борисовом паспорте «Кравцов». Потом «К» ловко переделала на «Н», чуть подскребла букву «о» и переправила ее на «е».

— Хотите так?.. Нравцев?.. А больше ничего сделать не могу.

Борис отсчитал десять пятидесятирублевок.

Ну вот и все! И даже какая-то фамилия получилась охрененно дворянская: Нравцев. Можно при случае «подвешивать фонарь» про дедушку из Белой Армии… Он медленно шел по затрапезной улице, носившей, однако, шикарное название: Черноморский бульвар… Тоже вроде этого Нравцева.

Но чего-то на душе по-прежнему было неспокойно. И наконец: «Эх ты, чудила грешный! Тебя же искать-то будут не по фамилии, а по морде».

Он вынул паспорт, с ненавистью посмотрел на карточку, на свое новое лицо! Семь или восемь дней назад Надька заехала за ним в больницу, отвезла в фотомастерскую — кстати, на тот же Тишинский рынок… Одна карточка пошла в дело. Но пять остались. И они где-то у Надьки! Теперь, если все это закрутится — а ведь оно почти наверняка закрутится — и Надьку возьмут за жопу, карточки обязательно всплывут. Да она же сама первая и настучит. Потому что догадается, с кого началось… Вот уж действительно, сделанного не вернешь, как сказал палач, когда отрубил голову не тому.

Что же придумать?.. А вот говорили тебе: месть — самая глупая хреновина в мире!

Господи! Помоги мне ее наколоть. И тогда, клянусь, я не буду ей больше мстить. Я ее спасу. Никогда он особенно не верил в эти дела, но сейчас молился вполне искренне.

Потом вошел в телефонную будку. Пахло мочой и застарелыми потонувшими в этой моче окурками. На стекле красовалась засохшая харкотина… Обстановочка как раз для твоих дел!

— У аппарата!

И Борис вздрогнул. Хотя он и не слышал свой голос по телефону, однако узнал его. И узнал это словечко свое, довольно, как он теперь понял, идиотское: «У аппарата!» Его Борис употреблял, когда бывал в хорошем расположении духа.

Но сейчас не время было для дергатни. И вообще он поклялся, что не тронет этого выродка… Господи, помоги!.. Сказал глухим, как можно более не своим голосом:

— Надежду.

— Алло, я слушаю! — Она-то сразу просекла, кто звонит.

— Ты хочешь, чтобы я навсегда тебя оставил в покое?

— А что ты, собственно, сможешь мне сделать?

— Не беспокойся, смогу!

Сколько-то времени она молчала:

— Ну и что ты от меня хотел бы?

Вроде ни «да», ни «нет». Чтобы, значит, свое самолюбие соблюсти… А на самом деле «да».

— У тебя камин топится?

— Ну и?

— Брось туда мои фотографии… от нового паспорта. Понимаешь?

— Понимаю… А зачем тебе это надо?

Вот где Борис должен был сказать, чтоб она ничего не заметила. Господи, помоги!

— Да просто не хочу больше иметь к этому никакого отношения! — сказал он очень небрежно. — Надеюсь, тебе понятно? — несколько секунд он переводил дух после своего актерства. — Теперь сходи за ними.

— А что я буду за это иметь?

— Разве я тебе мало обещал?

— Ну то, что ты обещал, это само собой разумеется — ты же человек неглупый…

— Хорошо. Есть одна информация.

Он же не врал. Он ведь обещал себе сказать ей информацию.

— Я слушаю.

— Нет. Иди за фотографиями.

— Они здесь.

— Тогда бросай!

В ответ он услышал какой-то шорох. Например, Надька просто провела трубкой по скатерти… А могла и скомкать фотографии, бросить их в огонь.

— Готово. Они горят.

— Поклянись!

— Во, блин! Да клянусь!

Он подождал еще минуту… все, отныне его новая рожа осталась лишь в двух экземплярах: на паспорте и… самой рожей.

— Теперь слушай, Надька. Я отнес заявление в КГБ. Роберту не звони, у него уже эти…

Он совсем не хотел, чтобы Робу нечаянно спасли.

— Ах ты, сука! Ах ты, подонок! «Нормальная реакция, — он подумал, — столько потерять: она еще слабо вопит». И положил трубку.

Рейс попался ему не слишком удачный, с двумя посадками: первая — в ирландском аэропорту Шенноне, вторая — где-то на Ньюфаундленде. А впрочем, надо ли судьбу гневить: неудачный! Летишь, миллион летит с тобою.

В Шеннон самолет опоздал на двадцать минут. За это компания предоставила им бесплатный легкий ужин. Вот чему никогда не переставала удивляться его эмигрантская, но все ж в самой глубине российская душа. Подумаешь, двадцать минут — ведь чушь собачья… Так нет же! Они будут плясать вокруг тебя, как последние дураки… Так, примерно, он думал, не спеша поедая свой законный легкий ужин. Шеннон еще тем хорош, что в нем кафе по типу шведского стола. Обычно-то особенно не разгуляешься — дороговато. Но коли фирма платит… За столиком рядом протестантские священники уплетали свои тоже отнюдь не маленькие порции, нахапанные задарма. Как пошутил однажды Борис, «это сладкое слово халява!».

Он окончил ужинать, подумал о сигарете. Но с курением было покончено сразу по двум экономиям: средств и здоровья. Не спеша пошел к движущейся дорожке, которая и доставит его к самолету.

Пассажиры отчасти сменились. Рядом со Скием на дорожке ехали три очень молодых итальянца. Ский еще обратил внимание, что у них какие-то особо гордые, независимые лица… Вернее всего, это были сицилийцы. За всю некороткую дорогу к самолету они перекинулись лишь несколькими словами. Но было как-то сразу понятно: их что-то объединяет очень важное… Ский не любил итальянцев, а особенно из Сицилии. От этой шпаны, того и гляди, можно было ожидать какой-нибудь экстремистской выходки. Сам Игорь Евгеньевич в подобные заварушки не попадал — Бог миловал. Но все мы наслышаны об их проделках — мерзавцы несчастные!

Впрочем, вскоре он напрочь забыл о них думать. Стал размышлять о своем будущем житье и незаметно задремал — так были легки и приятны его мечты. И так он проспал, наверное, не менее часа. Но затем проснулся. И это было ужасное пробуждение. Оно же, кстати, было и последним в его жизни.

— Внимание пассажиров авиалайнера!

По отвратительному английскому Ский сразу догадался, что говорит один из итальяшек, которых он видел…

— Вы являетесь заложниками «Группы 19 августа». Наши требования просты, человечны. Мы требуем освободить шестерых узников, томящихся в застенках Палермо. Освобождение наших товарищей должно быть произведено немедленно, за те восемь часов, которые мы летим в Нью-Йорк. Командир корабля должен незамедлительно связаться с Министерством внутренних дел, полицией города Палермо и передать наши требования. В случае отказа мы в ближайшие сто двадцать минут убьем всех пассажиров, сидящих на четных местах. В случае дальнейшего отказа итальянских властей сотрудничать, самолет будет взорван. С этой секунды вам запрещено вставать, пользоваться туалетом, курить.

«Спасения не будет!» — сразу подумал Ский и посмотрел на часы, скоро ли начнут убивать тех, кто сидел на четных местах. У него самого было место семьдесят семь. Но тем не менее, Ский знал наверняка: спасения ему не будет.

И нисколько не удивился, даже с неким злорадством сказал себе: «Ну что я тебе говорил?!» — когда за спиной у себя услышал перешептывание:

— Мочить их надо!

— Надо! А как ты это собираешься делать?

— А смотри, как он пистоль глупо держит — как в кино. Из этого положения человек в жизни своей не попадет… Это же непрофессиональные ребята.

Несомненно, разговор шел об итальянце, стоящем у выхода из салона…

Ский не хотел оборачиваться к разговаривающим и знал, толку не будет от этих его оборачиваний. Но все же обернулся. Он увидел молодых мальчишек, лет не более двадцати… Хотя и те, экстремисты, тоже были не более лет двадцати. Но эта, вторая, часть мысли сразу почему-то ушла. Осталось только, что перед ним дети, которые хотят связаться с опаснейшими преступниками. И тем погубить всех пассажиров. Погубить Ския!

Он был опытный и хладнокровный человек. Но в бизнесе, в деле. В ситуацию, подобную этой, он никогда не попадал. И потому повел себя абсолютно нелепо. Он нервно повернулся, совершенно не подумав, что сказать этим соплякам. Лишь строго смотрел на них… Это ему казалось, что строго, а на самом деле испуганно. Парни по инерции еще продолжали разговор:

— Может, в принципе он и не попадет. Но в нас он попадет. Это же закон!

— А я бы все же попробовал!

— Хм… Ну давай попробуем… Вы что-то хотели, сэр? — эти слова были уже обращены к испуганным скиевским глазам.

— Неужели вы не понимаете, — зашептал Ский, — что наше единственное спасение: подчиниться им полностью… Разве вы не знаете международные правила на этот счет?

Это были два замечательных, откормленных американских парня. И они, соответственно, прекрасно говорили по-английски в отличие от тех макаронников. И они были оба широкоплечие, с прекрасной кожей, хорошо подстриженные. В Америке вот уже несколько лет прекратилась эта идиотская мода выглядеть бедным… Короче говоря, они понравились Скию, и он даже на миг испытал иллюзию, что переубедит их. Но тут заговорил тот парень, что был более решителен и подбивал приятеля на это дело:

— Видишь ли, старик…

Ский хотел корректно, однако решительно сделать ему замечание за недопустимый тон.

— Только ты попридержи язык, ладно? Это твое правило подчиняться. А наше правило с мистером О’Рейли, — он хлопнул приятеля по плечу, — лезть на рожон. И делать себе паблисити! И мы не хотим до старости лет летать в простом экономическом классе, как это делаешь ты!

— Слушай, да пошел бы он, — сказал О’Рейли. — Если делать, так давай делать! У тебя есть какое-нибудь оружие?

— Какое у меня оружие! Две жестянки кока-колы… Но если точно в лоб ему закатать…

— Вы с ума спятили! — возопил Ский. — Вы же погубите…

— Слушай, выруби его, Джексон! — сказал О’Рейли нетерпеливо.

— Заметно будет…

— Вообще придавим его в задницу!

Ский совершенно неожиданно для себя попал в отчаянное положение. Тем более, что его сосед справа спал с надетыми наушниками, а значит, был то ли пьяный, то ли уколотый. Впереди вообще два пустых кресла. И, по существу, Игорь Евгеньевич мог только кричать. Однако на такую дерзость он решиться, конечно, не смел.

В ужасе Ский смотрел на двух обаятельных янки:

— Не трогайте меня! Клянусь вам, я не пикну!

— Врешь, гнида!

— Слушай, Джексон, да пошел он. Что ты предлагаешь?

— Предлагаю банкой его в лобешник, забираем пистолет…

— Кабы пистоль — это уже совсем другое дело… Их, кстати, сколько?

— Трое… Два салона, два охранника. А третий с бомбой! По крайней мере, я троих видел.

«И я видел троих», — хотел сказать Ский. Но в его мнении сейчас никто не нуждался…

— Бомба явно не у этого. Который с бомбой, он где-то тихо сидит, чтобы шарахнуть в последний момент, если ничего не выйдет с переговорами…

— Как шарахнуть? Ты что, Джексон?

— Это же, знаешь, какие крутые дураки… Я уверен, у них готовы еще одна или две группы: на этом самолете не удастся, они где-нибудь в Бангкоке или в Лондоне… Политика траханая — такое говно!

— Ну и какой у тебя план?

— Говорю же тебе, вырубить этого, который в нашем салоне. Потом найти, который с бомбой. Ну, а уж с третьим помахаемся, как выйдет… Да он и сам не будет стрелять, когда поймет, что бомбы нет.

— Ну ты даешь, Джексон! Что же это за план?

— А зато, если выгорит, мы на одних интервью — миллионеры! Я этой банкой, О’Рейли, с десяти ярдов попаду в муху. Но все же лучше не рисковать. Как-нибудь его бы подманить поближе…

— А может, этому старику плохо стало?.. Давай сделаем ему плохо? — И О'Рейли улыбнулся, словно говорил очень приятные вещи.

— Правильно, — Джексон кивнул. — Эй, старик, ты склонись к нему, он тебя немножко придушит… А ты сразу кричи, О’Рейли: «Человеку плохо! Человеку плохо!» Этот итальяшка хоть шага два-три сделает — мне уже достаточно. А ты сразу его подхвати, чтобы без грохота, на пол, пистоль себе… Сумеешь?

— Ты главное, попади!

— Попаду… Пистоль в лапы и шуровать того, который с бомбой…

— А если он рванет?

— Кончай! Он до последнего момента не будет рвать… Что он, не человек?

— Тяжело нам будет, Джексон…

— А зато, если победим… Давай, старик, откинься на кресло… Слышал, чего говорят!

Ужас охватил Ския. Ничего, кроме смерти, от этих мальчишек ожидать было нельзя. Это обычные бессмысленные авантюристы, дураки. Сейчас Ский полностью был на стороне угонщиков и только не знал, как им помочь. До физической боли напрягая мозг, он старался вспомнить, как там по-итальянски будет «помогите!» или «опасность!» Как же их предупредить?!

Между тем, буквально через секунду его должны были начинать душить… Что-то он должен был немедленно вспомнить, чтобы…

Однако ему буквально ничего не припоминалось подходящего — ни из его американской жизни, ни из войны, когда он кратковременно служил в Красной Армии, а потом — уже долго — у немцев и в РОА. Но ему вдруг вспомнился школьный учитель по физкультуре, который, будто бы, занимался боевым самбо — совершенно невероятным в ту пору «секретным» видом спорта. Он говорил:

— На тебя сзади напали душить. Плечи подними и с разворотом бей локтем в «пятак».

Ни разу в жизни воспользоваться этим благим советом Скию не довелось. И вот пришла пора. Он весь напрягся в ожидании, когда О’Рейли схватит его за шею и таким образом приблизится на необходимое расстояние. А мальчишка, конечно, думал, что Ский напрягся от трусости. И вот едва его руки легли Скию на шею — спокойно так, словно на баранку автомобиля, Игорь Евгеньевич крикнул неожиданно по-русски: «Помогите!» И с разворотом, как учил преподаватель, двинул локтем. Но не попал, куда целился, в «пятак», то есть в нос, а угодил в лоб. Дикая боль пронзила ему сустав, и Ский боком упал на того, который спал в наушниках.

О’Рейли в это время отвалился к себе на сиденье, двумя руками закрыв лицо.

Итальянец, которому товарищи поручили стеречь этот салон, понял, чего-то он недоглядел и из-за него, может быть… Краем глаза он видел какого-то человека, который сделал резкое движение, крикнул, а потом упал на сиденье… возможно, бросил слезоточивую гранату. И террорист выстрелил в того мерзавца. Но, как верно заметил Джексон, стрелял он очень средне, поэтому пуля не попала в лежащего Ския, а, пробив сиденье, угодила в живот О’Рейли, для которого, собственно, с той секунды и бой, и рейс, и… жизнь прекратились.

Но у Джексона было слишком мало времени на раздумье — как говорится, ноль целых, хрен десятых. И конечно, он не успел сообразить, куда попала пуля и что случилось с О’Рейли. Джексон лишь видел, что итальяшка сделал необходимых три шага вперед. И швырнул банку с кока-колой. И она попала невезучему экстремисту куда-то в левый глаз и висок. Бедный Ринато — так родители назвали его, между прочим, в честь деда — упал. И наверное, жизнь для него в этот миг тоже прекратилась.

Однако не это главное! Банка, ударившись о голову, разорвалась с ужасающим грохотом. Равным, может быть, только грохоту противотанковой гранаты… По крайней мере, так показалось другому экстремисту, которого, по странному совпадению, тоже звали Ринато. В отличие от Ринато-1 он был очень самолюбивым и гордым парнем, всегда стремился быть первым и очень себя не любил, когда это не получалось.

Ринато-2 как раз и являлся тем в их группе, кто тихо сидел на своем месте, контролировал ситуацию и грел на животе пластиковую бомбу. Но дело в том, что бомба была и у Ринато-1, просто для подстраховки — мало ли как могло обернуться.

Теперь Ринато-2 услышал грохот «взрыва» (потому что все время ждал его услышать)… Однако с самолетом вроде бы ничего не произошло — он продолжал лететь все так же ровно. Выходит, бомба Ринато-1 не сработала. Тотчас он услышал пальбу: это перестреливались Джексон и третий экстремист, имя которого нам знать не обязательно, потому что слишком уж все скоро прекратится.

Они перестреливались, нисколько не обращая внимания на пассажиров, а даже, наоборот, используя их в качестве прикрытия от пуль друг друга.

Тогда Ринато-2 вскочил. Он понял, что их акция провалилась, что ему остается лишь достойно умереть. О, к этому акту он готовился, можно сказать, всю сознательную жизнь.

Да здравствует свобода! — воскликнул он. Да здравствует социализм!

И бросил свою дурацкую бомбу вперед, поближе к кабине летчиков, чтобы уж наверняка!

А там, на первых сиденьях, представьте себе, расположились уже немного знакомые нам протестантские священники. Им, людям отнюдь не зажиточным, в жизни своей не лететь бы в бизнес-классе, но так получилось, что их пригласили на очередную, что называется, «разборку» с православными коллегами — священнослужителями римско-католической церкви города Львова. Потом организовали поездку по всему бывшему СССР, потом билеты шикарные…

Теперь один из этих милых людей у ног своих увидел бомбу. Вернее, он понял, что предмет, лежащий у ног его, есть бомба. Ему хватало мужества в последнюю секунду своей жизни не попробовать спастись бегством или что-нибудь в этом роде, даже не обратиться к Богу. Он сделал то, что сделал бы далеко не каждый из нас — упал на бомбу грудью, а вернее сказать, животом.

В следующий миг бомба взорвалась, превратив священника в ничто и вырвав из самолетного бока огромный клок мяса. Сейчас же стальная струя забортного воздуха пронзила салон. Самолет немедленно потерял управление. Перекувырнулся, ударился о пространство. У него отлетели крылья, хвост, фюзеляж разломался надвое, как карандаш.

Последнее, что увидел Игорь Евгеньевич Ский, пристегнутый к своему сиденью, — это как мимо него пролетают в черной пустоте ящики, из которых сыплются бутылки шампанского, и железный сундук диппочты с его миллионом… На самом деле ничего подобного Игорь Евгеньевич видеть, конечно, не мог.

Прощай, пустой человечишка!

Она много разного получила от Бориса. Но предательства вот не получала. Сама виновата. Как говорится, что посмеешь, то и пожмешь! Она Бориса продала, а тот долго не думал над ответным ходом. Хорошо хоть ангел-хранитель удержал ее за руку, не дал сжечь Борисовы паспортные фотографии, Надька стала злобно вглядываться в его новое лицо, словно могла этим принести ему боль… Собственно, причем тут ангел-хранитель? Черт-сатана — вот так и надо говорить!

Она взяла ручку, на обратной стороне написала: «Кравцов Борис Петрович» и сунула карточки под скатерть… Обыск будет — найдут!

Обыск-то будет — это факт… Дней через пять, пока хоть что-нибудь нароют, пока получат санкцию прокурора.

Вот, значит, сколько у нее дней — пять. От силы неделя. Ну и чего ты испугалась? За пять дней можно горы своротить. Только бы понять, куда их сворачивать — в какую сторону.

Тут она услышала шум льющейся воды и потом Севин голос:

— На-дя! У меня тут шампунь кончился. Дай мне, пожалуйста, шампуньчику.

А что она будет делать с Севой? Еще одну пластическую операцию, еще один паспорт? И потом бежать?.. Вариант исключенный! Потому что тащить целый чемодан «зеленых» через границу слишком стремное занятие, слишком стремное. Это тебе не бабушкин бриллиант, который засунул в какое-нибудь местечко поинтимнее и дуй мимо таможенника на ясном глазу.

Значит, оставалось ждать, когда вернется Ский, и с его помощью, уже, естественно, не за десять процентов… А уж только потом…

С Севой так долго не попрячешься, потому что с его «Борисовой» рожей… Ведущая наркофирма Союза! Да они такой розыск тут зашуруют.

Другой вариант — Надька тут вообще ни при чем. Это даже сука Роберт, возможно, подтвердит. Значит, чего? Сказать Севе:

— Урой куда-нибудь, а поймают, терпи… ради того, что я тебе отдавалась по-царски… А тут буду жить и потом за границу свалю.

Это, конечно, несерьезно… Что же ей тогда остается?

Один-единственный выход!

— Надя! Шампуньчику!

Она вошла в ванную, сунула ему за занавеску мягкую бутылку шампуня… даже не взглянув на голенького Севу, чего меж ними не бывало никогда:

— Сева, заканчивай поскорей. Надо в Москву съездить.

— Сегодня?!

Он приехал после этой истории с аэропортом замотанный, как собака. И там нервов натрепался, и еще надо было обрезать все хвосты: квартира, гараж, квартира Ския…

Это все только говорить быстро и легко… Севу познабливало — кстати, может, и, правда, простудился. Но вернее, конечно, от дерготни.

— Надь, а все же завтра нельзя?

— Надо обязательно сегодня!

Она знала, что должна была это сделать. Но чем дольше тянуть, тем будет труднее. «Значит, я хочу, чтоб мне было полегче?» — с ужасом подумала Надька. И не нашлась, что себе ответить.

Ладно, некогда болты болтать… На какой машине поедем? На Севиной… в смысле на Борисовой, только на Борисовой. Потому что там ее придется оставить… Пешком возвращаться — во, кошмар-то. По темноте… И снова она ужаснулась этим… этим мелочным своим мыслям: «пешком», «по темноте». И снова рявкнула на себя: «Хватит! Некогда!» И подумала вдруг, сколько раз она отгоняла от себя совесть этим «хватит» и этим «некогда».

Но не было у Надьки другого лекарства, и она опять им воспользовалась: «Некогда же, черт побери! Хватит трепаться!»

Наконец, Сева был готов. Стоял в сенцах, крутил на пальце ключи… Такой невероятный жест для него трехмесячной давности… всего трехмесячной. Чтоб не расплакаться, она вышла скорее на улицу:

— Сева, заводи! Некогда, честное слово!

— Куда едем-то?

— На московскую квартиру.

— Господи, зачем, Надя?.. В такой чичер-вичер!

— Ну мне надо, Сева… Скажем, просто дурь, блажь. Скажем, просто проверить, выключила газ или нет.

— Туда что?.. Борис заходил?

Она обрадовалась удачному способу наврать.

— Вообще ключей у него нет, но…

У него ключей действительно не было. А взломать или как-нибудь еще пройти туда на халяву — это проще кремлевскую стену головой прошибить. Говорят, все замки для честных людей. Но только не те, которые они с Борисом поставили у себя в московской квартире!

До Москвы ехали молча. Сева пытался заговаривать, Надька не отвечала. Ее нервность передалась Севе.

— Огарев! Совсем плохо ведешь машину!

— Надьк! Иди ты на фиг!

Впервые он сказал ей «Надьк», впервые сказал ей «на фиг!». Она посмотрела на Севу: «Да ничего в нем нет! Шар, мною надутый».

Невозможно. Неужели все из-за денег! В лифте ехали как чужие.

— Садись, посиди.

Сева был в квартире всего раз. Поэтому без вопросов сел в гостиной к столу.

— Сейчас я поесть сготовлю.

— Зачем это? Ничего не понимаю…

— Поймешь!

Вынула из холодильника сыр, колбасные консервы. Сыр порезала нарочно толстыми кусками — как резали бы в мужской компании, колбасный фарш оставила в банке. Бухнула их на стол перед Севой.

— Что происходит, Надя?

Ничего не ответила, принесла из кухни две вилки, две рюмки, две тарелки, вынула из бара початую бутылку коньяку… Ну вот, теперь все.

— Надя?!

— Сейчас.

Встала у него за спиной, вынула из кармана пистолет с глушителем:

— Извини, Сева!

И выстрелила ему в затылок.

Сева стукнул головой об стол, ничего не разбив, лишь опрокинув рюмку. Крови не пролилось ни капли, и пуля осталась там… внутри.

Вся зажавшись, действуя быстро, как автомат, Надька протерла все, за что бралась руками, выключила свет и протерла выключатель. Уже в прихожей сообразила, как много здесь остается добра. Но не решилась пойти обратно и устроить шмон.

Пусть, зато деньги спасены. В принципе можно и не ждать Ския, ведь есть коммерческие банки, в которых можно открыть личный счет и положить валюту… Мысль о деньгах не принесла ей ни капли покоя.

Захлопнула дверь лишь на собачку. Как мимо чужой, прошла мимо Борисовой машины.

С трудом вспомнила, где здесь метро. Все же вспомнила, конечно… Поплелась. Она была теперь абсолютно одна: ни Бориса, ни Севы, ни даже Лехи Сурикова.

Только деньги!

Но и денег у нее скоро не будет.

Через три дня, когда она отыщет концы в коммерческом банке и договорится положить валюту на счет… Это удалось ей совсем нелегко и непросто, потому что господам даже из коммерческого банка класть к себе такие суммы, неизвестно откуда взявшиеся, — дело хотя и прибыльное, но очень уж стремное… Когда она договорится, наконец (не бесплатно, само собой, ну и так далее), к ней на дачу приедет некий капитан Зинченко и попросит проследовать с ним на Лубянку… Нет, что вы, только в качестве свидетеля. Для опознания кое-каких предметов, похищенных у покойного Алексея Сурикова.

— Покойного?! — испугается Надька вполне натурально.

А сама уже будет знать, что не как свидетеля или, в лучшем случае, не только как свидетеля ее туда везут. Потому что никаких вещей у Лехи похищено не было!

А капитан Зинченко действительно сказал неправду. Потому что в московской квартире Поповых уже был произведен обыск по предполагаемому делу о наркомафии и обнаружен труп. И установлено, что трупом этого человека сделали при помощи того же пистолета, что и вышеупомянутого Сурикова. И таким образом, слишком много сходится на Надежде Вадимовне Поповой.

Через несколько дней «сгорит» и Борис… Петрович Нравцев. Он сорвется с крыши семиэтажного дома, когда будет убегать от людей, пришедших его арестовывать.

В следующем номере Библиотечки журнала «Милиция» читайте криминальную повесть лауреата премии МВД России по литературе полковника милиции Владимира Чванова «Кража». Автор почти полвека проработал в уголовном розыске, большую часть — в легендарном МУРе, где единственный заслужил от многоопытных коллег звание «старший сыщик»: ему удалось раскрыть самые громкие кражи. Вот имена потерпевших: Евгений Вучетич, Вера Мухина, Марк Рейзен.

«Он толкнул обитую коричневым дерматином дверь и шагнул в квартиру. Под ногами мягко пружинил вишневый с золотыми полосами ковер. Солдатов сразу оценил достаток».

Это один из тех случаев. Какой? Узнаете, пройдя с сыщиком Солдатовым из повести Владимира Чванова «Кража» непростой путь расследования.